Текст книги "Сексуальная жизнь сиамских близнецов"

– Господи, Люси, ты бы себя слышала! Ты говоришь как он, абсолютно.

– Ну, это цитата из Мэтта Флинна.

Мать мысленно прокручивает имена своих клиентов, по окончании этой операции выражение на ее лице становится бессмысленным.

– Это его персонаж, бостонский детектив, – говорю я.

Она недовольно цыкает и снова подносит ко рту вилку с мокрыми листьями шпината. Бедная мамочка, одни деньги на уме, и так прогадать с мужиком: тот, у кого, как ей казалось, никогда ничего не будет, возьми да и пойди в гору, как только она от него ушла. Это, должно быть, вдвойне обидно, когда все разваливается и с этой ебаной недвижимостью ей приходится перебиваться с хлеба на воду. Эта женщина сделает что угодно, в определенных рамках конечно, как она сама говорит (и я должна верить ей на слово), чтобы добиться сделки. Мать вскочит с постели посреди ночи и ради клиента помчится в магазин за продуктами. Она окажет ему любые услуги. А где прочерчена граница дозволенного, я лучше не буду и думать. Ее давний бойфренд Либ практически брошен ею на произвол судьбы, вернее, на произвол дешевых баров СоБи, примерно так же, как когда-то мой отец, который шлялся по кабакам Южного Бостона.

Мать заказала к тофу имбирный соус и теперь подцепила вилкой нелепую вязкую смесь, но, попробовав, скривила лицо и бросила вилку обратно на тарелку.

– Фу, соус имбирный, а на вкус как мука. Ад! Хочешь гарантированно невкусной еды – поезжай на Оушен-драйв!

В стоической тишине мы кое-как доедаем остатки салата. Я вхожу в Lifemap TM, чтобы попробовать подсчитать бесполезные калории в этом ядовитом соусе. Собираюсь что-то сказать, но мать машет рукой, показывает на телефон и поднимает его к уху:

– Прости, огурчик, мне надо ответить… Лонни! Да, у нас все в порядке! М-м-м-м-х-м-м-м… Да, некоторых действительно потрепало как следует, но нам очень, очень повезло. В самом верхнем сегменте по-прежнему, как бы сказать… короче, врать, как все риелторы, не буду – дела не блестяще, но держимся нормально, это точно. А объект, который вы выбрали, прекрасный… М-м-м-м-х-м-м-м… Я говорила, что среди соседей у вас может оказаться Дуэйн Уэйд?[18]18
   Dwyane Wade – игрок баскетбольного клуба Miami Heat.


[Закрыть] Разведка донесла, что он недавно смотрел дом напротив, знаете, который в испанском колониальном стиле? Но по сравнению с вашим там и смотреть-то не на что, уверена, что вы со мной согласитесь…

Я наблюдаю, как она жестикулирует: все-таки она прирожденный продавец. Что я о ней знаю-то вообще? Развод родителей было так же сложно понять, как и их отношения. Я всегда считала, что первой изменила мать, потому что она любила пофлиртовать в компании мужчин. Когда она сбежала с Либом, я была подростком, и большим сюрпризом это для меня не стало. Либ тогда продавал Datafax TM. На одной из своих последних серьезных должностей он продал систему контроля времени для менеджеров высшего и среднего звена бостонской страховой компании, где мама тогда работала, а потом учил ею пользоваться.

Либ умел продавать. Он не только продал ей себя, но и в нагрузку соблазнил рынком недвижимости во Флориде.

– За недвижимостью ближайшее будущее. Доткомовский бум я прозевал, потому что сомневался, – провозглашал он. – Но теперь никаких сомнений. Я прыгаю в последний вагон уходящего поезда.

И мать прыгнула вместе с ним.

Когда они сошлись, он признался, что Datafax TM – система крутая, но что на смену ей скоро придут электронные программы для РС и Mac. Очень скоро люди будут вести записи в компьютерах, ноутбуках и телефонах. Психологическая связь с бумажной системой практически сойдет на нет, и Datafax станет нишевым продуктом, который будут покупать несколько стареющих, хотя и ценных клиентов. Бизнес-аксессуаром яппи, каким он был тогда, Datafax больше не будет. Так что недвижимость, мол, настоящее золотое дно и для него, и для мамы.

После того как родители разошлись, мы с Джоселин остались в Веймуте с отцом. В Майами мы с ней не поехали якобы потому, что она не хотела прерывать нашу учебу в школе. Хотя я не особо и училась; я хотела только тренироваться и бороться. Мне было пятнадцать, и я ненавидела весь мир. Предыдущим летом я поссорилась и с матерью, и с отцом, особенно с отцом, после одного судьбоносного случая в парке Эбби-Адамс – случая, который мое семейство неправильно интерпретировало и который сделал нас совершенно чужими. Я очень удивилась, когда отец поддержал мое решение уйти из легкой атлетики и заняться единоборствами. Мать была в ужасе:

– Но почему, огурчик мой?

Джоселин не сказала ничего (как обычно), только посмотрела со своим обычным высоколобым презрением.

– Хочу драться, – сказала я и увидела, как в отцовских глазах загорелась тихая гордость.

И я стала драться. Я записалась на тхэквондо в местный спортцентр, потом перешла на тайский бокс. Для меня это было освобождение, настоящее. Я смогла выпустить всю накопившуюся энергию и агрессию. С самого начала было очевидно, что связываться со мной захотят немногие. Я смотрела сопернице в глаза, и та сразу морально рассыпалась. Мне нравилось, что в этом спорте все разрешено, и ебашила локтями, коленями, ногами, кулаками, буквально разрывала противника на куски. Я была самородок нашей местной Ассоциации тайского бокса, тренировалась как помешанная и дралась страшно.

Я хорошо выступала на соревнованиях для юниоров, сначала на чемпионате штата, потом на федеральном уровне. Добилась успеха в трех классических видах муай-тая в своей весовой категории. Мой лучший титул – самый первый, когда я победила действующую чемпионку, какую-то азиатскую сучку. Она вцеплялась в меня, как падре-извращенец, но справиться с моей скоростью и коленями, которыми я отбивалась от нее, не смогла. Как и у многих других моих соперниц, у нее текли слезы, но я всегда смотрела куда-то мимо них, старалась навестись на другую цель.

Я завоевывала пояс за поясом. Я училась разным видам борьбы, в основном карате и джиу-джитсу. Я пустила всю свою ярость на борьбу, Джоселин в это же время читала книжки. Когда об этом заходила речь, она говорила, что развод родителей «это пиздец», но как-то без эмоций. Она замкнулась в своем чтении и психологически ушла из семьи гораздо раньше остальных, если она вообще когда-нибудь была ее частью.

Отец тогда возил меня на машине на все мои соревнования, оплачивал отели, рано утром отвозил домой и безропотно ехал на работу (к тому моменту он опять работал физруком), я в это время отправлялась в школу или спать. Мы сблизились, хотя случай в парке, о котором мы никогда не говорили, всегда висел над нами. Я часто думаю, что он так плотно занялся моей карьерой, чтобы не разбираться в причинах развода. Несколько раз он говорил об уходе матери и выглядел при этом травмированным и растерянным, как маленький мальчик.

Я всегда думала, что отец только болтает, а делает мать. Два года спустя летом я поняла, что все наоборот. По настоянию отца меня слили в Майами на какие-то курсы, чтобы я потом могла поступить на бакалавра спортивных наук в университет. Джоселин отъехала к отцовской сестре тете Эмер в Нью-Йорк и там пошла на какие-то свои подкурсы, чтобы поступать в Принстон. Я переехала на юг к маме и Либу. Поначалу было тяжко. Я скучала по отцу. Я тогда еще училась водить и одновременно пыталась завязаться с каким-нибудь спортзалом и вообще с местной темой по единоборствам. Матери все это было до фонаря, и я поняла, насколько важна была для меня отцовская поддержка. Как-то во второй половине дня мы с мамой сидели во дворе дома в СоБи, где она тогда снимала жилье и откуда было видно залив Бискейн и собственно Майами. Мы не пили ничего крепче домашнего лимонада, но она вдруг навела на меня взгляд и сказала:

– Это же он захотел, чтобы ты сюда приехала, и ты знала об этом, так ведь? Ты знаешь, что он спит со шлюхами?

Я отвернулась и стала смотреть на залив. Солнечный свет отражался от гладкой иссиня-черной воды. Она, кажется, не втулила, что мне неприятно, и продолжала поливать его грязью. Я не слушала; не могла больше терпеть ее злость. Она не знала, насколько мне важно было видеть его в определенном ракурсе. Если бы этого не было, ничего бы не получилось. Потом она свернула разговор:

– Больше я на эту тему говорить не буду, Люси, но ты и половины не знаешь, хотя это, наверно, и хорошо.

Стипендии на единоборства не давали, поэтому я с неохотой пошла обратно в легкую атлетику, чтобы получить хотя бы общеспортивную стипуху с уклоном в тренерство в Майамском университете. Через некоторое время, уже на первом курсе, я решила съездить в Бостон – навестить отца без предупреждения. Он давно переехал из Веймута в центр – квартира у него была шикарная. Писательский успех уже пришел, он начал как-то жить и выглядел гораздо менее стесненным в деньгах. Лучше бы он, сука, был в них более стеснен; эффектно открыв дверь, он увидел меня и прям помрачнел. Я быстро поняла почему: сразу за мной появилась какая-то дерганая юная прошмандовка. Отец сказал, что она помогает собирать материалы для нового романа. Бред, конечно. В этот момент я перестала считать, что мать нас просто бросила, и приняла как факт, что он к разводу тоже руку приложил.

– Прекрасно, Лонни, просто прекрасно… Окей, будем на связи. До свидания…

Мать вешает трубку, в этот момент мимо нас проносится какой-то лоснящийся пидор на скейте. Она язвит, что скейт – это кабриолет для прислуги. Я говорю, что заплачу за обед, и прошу счет, отмахиваясь от матери, которая пытается возражать.

– Спасибо, Люси, – говорит она смущенно. Мать, конечно, сноб и думает только о деньгах, но она не скряга. – Слушай, огуречик, можешь мне помочь?

– Все, что пожелаешь, – опрометчиво говорю я и сразу жалею.

Но назад дороги нет, мы идем за машиной, которую она оставила на многоэтажной парковке.

На Коллинз-авеню мама внезапно хватает меня за руку. Мы проходим мимо туристов, шоперов, обедающих, выпивающих и прочих, доходим до чипового квартала между Коллинз и Вашингтон, где на Линкольн один из другим стоят грязные магазины электротоваров и сумок. Бичи и душевнобольные конкурируют за внимание приезжих с фотоаппаратами, решивших, видимо, сойти с проторенных туристических маршрутов. Один подходит к нам:

– Два дня не ел, мать.

– Поздравляю, продолжай в том же духе, но и про кардиотренировки не забывай. – Я даю ему визитку.

– Он же просил денег на еду. – Мать говорит с укоризной.

– Да? А мне показалось, что он слишком хорошо одет для попрошайки. Я иногда в упор не вижу, – признаю я и тащу мать дальше.

Бродяга посмотрел на визитку и что-то прорычал нам вслед. Наконец переходим Вашингтон-авеню и снова оказываемся в фешенебельном СоБи.

Забираем машину, едем по Элтон, мать за рулем. Через залив Бискейн переезжаем из Майами-Бич в сам Майами. Новые ворота Америки. Какие, нахуй, ворота, бред полный. Город-призрак, пустые многоэтажки. Никто не хочет здесь жить.

Мать чувствует мое неудовольствие.

– Тут все оживает, серьезно, – настаивает она.

Я закатываю глаза, изображая сомнение. На тротуарах пусто настолько, что в сравнении с ними спальные районы Лос-Анджелеса выглядели бы как Манхэттен в час пик.

Мы едем по Бейсайд к жилой сорокаэтажке, в которой Бен Либерман купил большую долю, вложив в нее все их совместные накопления, и мать теперь этой долей управляет. Дом практически пуст, ни одной продажи не было. Либ перекупил долю у каких-то мутных колумбийцев (в Майами наверняка есть и другие, но я пока не встречала), и тогда это казалось выгодно. На каждом из сорока этажей – по четыре квартиры. Сданы сейчас только две, и то со скидкой, на седьмом и двенадцатом этаже: одна – какой-то тетке, которая приводит сюда клиентов из ближайших офисов на послеобеденный секс, другая – местному журналисту; он пишет о развлечениях и культуре и живет с условием, что в своей колонке будет сочинять про якобы нарождающуюся бурную жизнь в центре города. По сути, все, что они платят, идет на техобслуживание дома и коммунальные услуги, которых, похоже, много и не надо.

– Все будет, – говорит мать с каким-то напряженным оптимизмом, поднимая безумный взгляд на верхний этаж. Там пентхаус, под ним – сорок этажей кроличьих клеток. – До Бейсайда отсюда два квартала через улицу, «Американ-эйрлайнс-арена» вообще в двух шагах.

– Ага.

– Рядом с новым «Старбаксом» на Флеглер новый «Лайм»[19]19
   Lime – cеть фастфудов с «диетической» мексиканской едой.


[Закрыть] открылся, – визгливо говорит она. – Есть новый бейсбольный стадион «Марлинс», планируют новый музейный квартал строить…

– Мам, на юг Флориды люди ездят загорать и купаться, здесь не нужен шумный городской центр. Город не потратит ни гроша муниципальных денег на иди…

– У нас самые низкие налоги…

– И это наш выбор, – соглашаюсь я, – но его цена – город-призрак под ярким солнцем.

Мать сильно сжала руль, так что побелели руки.

– Поможешь мне, огурчик? – просит она. Мы оставляем машину на пустом тротуаре, даже не заезжая на парковку перед зданием; мать одним ключом открывает стеклянную входную дверь. – В общем, нужно просто приходить сюда раз в неделю и проверять, все ли в порядке, забирать почту из ящиков внизу и относить в офис. Только месяц, солнышко, вернее, полтора…

– То есть вы с Либом едете в круиз на полтора месяца, притом что едва разговариваете друг с другом?

Мать берет очень высокую ноту, так что голос почти ломается:

– Да, риск большой, и мы с Либом это знаем. – Она глубоко вздыхает, понизив голос на несколько октав. – Видимо, это реально последний шанс. Может быть, на этом все и закончится, а может, начнется заново. – Ее глаза стали влажными. – Будь что будет, мы задолжали друг другу этот круиз. А еще… Надо изучить, как там с недвижимостью обстоят дела в Карибских странах, – говорит она с вызовом.

– Мама…

Я обнимаю ее и вздрагиваю от адского чесночного запаха изо рта. От меня, видимо, так же разит. Надо будет зайти потом за листерином в «Си-Ви-Эс»[20]20
   CVS – вторая по величине сеть аптек в Америке.


[Закрыть].

– Девочка моя маленькая.

Она хлопает меня по спине, в этот момент раздается характерный звук, возвещающий о прибытии лифта, который, к счастью, не дал нам долго обниматься. Мы заходим внутрь и чувствуем, как ноги слегка подкашиваются оттого, что лифт резко взмывает на сороковой этаж.

Во всех квартирах по две спальни и офигенные виды на Майами, нарезанный на кварталы и улицы по берегам залива. Мы смотрим демоквартиру, мать говорит, это «неолофт». Дизайн кошмарный. Я молчу, но отдельная кухня-столовая рядом с прихожей – это, извините, ад. Если уж вы придумали «лофт», то планировка должна быть открытая и перетекать в просторную гостиную, и чтобы там было много света из окон от пола до потолка с двух сторон. Единственное, что здесь от «лофта», – фальшивая открытая кладка на одной стене и толстая стальная балка вдоль потолка на трех столбах, два по краям и один посредине комнаты. Ну да, кстати, можно было бы повесить боксерскую грушу, но это, пожалуй, и все. В квартире большой каменный камин и полированный темный паркет. Мать объясняет, что индустриальный стиль «неолофт» должен привлечь понаехавших из северной глубинки. Наверно, поначалу это была удачная идея, и архитектор с девелопером нормально так поржали пока все это придумывали, зарядившись как следует коксом, но здесь, в тропиках, такой дизайн – это полный абсурд. Впрочем, никто и не торопится эти квартиры снимать или покупать.

Мать суетливо и смиренно пытается оттереть рукавом какую-то грязь на окне. Я смотрю вдаль на Майами-Бич, где и есть настоящая цивилизация. Когда пойдут деньги от контракта с телеканалом, там будет моя новая квартира, в одной из этих убойных башен у Саут-Пойнта. Зуб даю! Поддавшись волнению, я звоню Валери, резко кивнув матери и как бы извиняясь, хотя можно было и не извиняться: она сама с удовольствием погружается в свой айфон.

Через три гудка Валери отвечает.

– Люси, хорошо, что ты позвонила, – говорит она, и из-за ее тона у меня, кажется, сейчас что-то оборвется внутри; я вся сжалась и слушаю. – Тельма и Валина с «Ви-Эйч-один» зассали и слились, по-другому не назвать. Квист пустил волну, канал занервничал и теперь хочет делать «В форме или за бортом» с кем-то другим. И, как назло, мы до сих пор не подписали этот ебаный контракт, но как это можно было предвидеть… Я делаю все, что в моих силах, чтобы они передумали… Люси? Слышишь?

– Да, – говорю я резко. Твари ботоксные! Суки старые, из ваших резиновых пёзд только занавески на бойне делать! Усилием воли я подавляю гнев. – Делайте, что считаете нужным, будем на связи.

– Конечно. И кстати, это в городе не единственный канал!

– Спасибо, – говорю я и отключаю телефон.

Мамин риелторский нос чует беду за километр, особенно если дело происходит во Флориде.

– Все в порядке, огурчик мой?

Нет. Ровно наоборот, все летит в пизду, но говорить об этом я не стану.

– Знаешь, – говорю я нараспев, озираясь по сторонам, – я подумала, тут было бы круто позаниматься!

– Здесь есть спортзал, на этом этаже. – Мать показывает сквозь стену. – Там есть тренажеры для кардиотренировок. Вряд ли кто-то будет против, если ты ими воспользуешься.

– Ну да, а кому тут быть против-то, – отвечаю я, и она опять мрачнеет; мы идем в соседнюю квартиру смотреть на тренажеры.

О, здесь открытая планировка, как и должно быть в апартаментах. И преступно бездействуют две новехонькие беговые дорожки. Обе до сих пор частично обмотаны полиэтиленом, но коробки уже выброшены. Еще есть набор гантелей на полке. Голова начинает кружиться от открывающихся перспектив.

– Есть план привезти сюда весь набор, чтоб было как в спортзале, – кивает мать.

– Наверно, когда что-нибудь снимут, и пойдут бабки.

– Да…

Мать морщится, будто я ударила ее по почкам. Она отдает мне ключи и отвозит меня обратно на Бич. Дома я делаю растяжку, потом примерно час тягаю гантели, после чего плюхаюсь на маленький двухместный диван, который занимает практически всю мою тесную жилплощадь. Этажом ниже сосед-мудак ебашит какое-то анальное техно на полную громкость, я включаю телик и заглушаю его телемагазином: рекламируют какой-то странный домашний спортзал, типа того, что мне собирались вроде прислать; надежный пылесборник для страдающих ожирением.

Какие все-таки крутые у матери квартиры. Некоторые все имеют и не ценят ничего. Я буквально физически ощущаю, как от меня ускользают новая квартира и машина. Выглядываю на улицу. Папарацци нет, кроме того хмыря, которому я сломала камеру. Не надо было переходить на личности: теперь эта мразь от меня не отстанет. Я чувствую, как внутри все вскипает. Звоню Тельме на телеканал и попадаю на голосовую почту.

– Я знаю, почему вы меня избегаете. Мне приходилось иметь дело с трусливыми мудаками и раньше, с трусливыми, обосравшимися мудаками. Но они ни разу по-настоящему не помешали мне. Не помешают и на этот раз. Вы ссыкуны!

Блядь… Не надо было этого делать! Я чуть мешкаю и отключаю телефон. Сразу же раздается звонок: Соренсон. Говорит, что снова начала работать и что очень хочет, чтобы я пришла посмотреть на ее творения.

– У меня ст-о-о-олько энергии появилось после того, как я начала программу, Люси. Я понимаю, что мы познакомились при ужасных обстоятельствах, но, знаете, мне иногда кажется, что это судьба!

– Окей, уже еду, – слышу я собственный голос.

Ну а чего, если с тобой хочет общаться только уродливый гном, значит все, твоей социальной жизни кранты.

– Ой, здóрово, – пропела она. – До скорого!

Толстая сука еще не знает, что в таком настроении со мной лучше не связываться. Проведу ей инвентаризацию холодильника и шкафов, и, если найду что, она у меня узнает, что значит слово «боль».

Мотор «кадиллака» всю дорогу хрипел, и, пока я доехала до Соренсон, настроение совсем испортилось. Я отказываюсь от кофе и прошу сделать зеленый чай из коробки с пакетиками, которую она мне протянула. Она неохотно подчиняется и спрашивает, как прошел день. Я рассказываю про весь бред с телевидением.

– Пресса – это ад. Ни смелости, ни энтузиазма, только и умеют, что обхаживать фашистов-импотентов из Библейского пояса!

– Я их всех ненавижу, – говорит Лина и, внезапно сорвавшись с места, хватает большой кусок черной материи с обеденного стола и начинает занавешивать окна, превращая Флориду в Иллинойс или Миннесоту. – Не хочу, чтобы они совали сюда свои длинные объективы… Я знаю, что постоянно повторяю одно и то же, но я правда чувствую себя очень неловко из-за того, что сняла тогда видео. Это свойственно художникам, нам нужно все снимать и показывать… Но я чувствую себя очень гадко…

– Хватит, – обрываю я, устав от этих ебаных извинений. – Слушай, я правда хочу посмотреть, над чем ты работаешь.

Соренсон морщится как от боли и роняет свою импровизированную занавеску:

– Я не люблю показывать людям… В смысле, я…

– Нахуя тогда звонить мне и приглашать приехать посмотреть, если не хочешь показывать? Что за игры дурацкие?

– Хочу, – она краснеет, – это просто…

– Просто что?

– Я начинаю нервничать!

– Я же не критик какой-то, Лина, – говорю я ей, встаю со стула и ставлю чай на полированный деревянный пол. – Единственная критика, которую ты от меня услышишь, касается твоего образа жизни. У меня нет ни квалификации, ни намерений критиковать твои работы. Так что или показывай, что собиралась, или нехуй больше тратить мое время. Ну так что?

– Хорошо… – вздыхает она и с неохотой ведет меня в сад. – Обещай только ничего не трогать, – говорит она и открывает дверь мастерской.

– А зачем мне что-то трогать, Лина? Это же твое барахло.

– Прости… Наверно, у меня проблемы, мне сложно доверять людям.

– Похоже на то, – соглашаюсь я, и это ее не радует; мы входим, она включает верхний свет, который, помигав, зажигается и освещает помещение.

Соренсон идет к стене и поочередно открывает толстые светонепроницаемые шторы. Помещение заливает солнечный свет, она выключает освещение.

Я ждала увидеть что-то девичье-вычурное, но мастерская скорее мужская. Первое, что меня поразило, – запах: в нос ударило что-то смутно-серное, я тру слезящиеся глаза. В помещении две большие скамейки с разным электроинструментом: пилами, дрелями и еще какой-то хренью, которую я никогда не видела. Штабелями стоят банки с краской и бутылки с химикатами, они, видимо, и производят этот смрад (на который Соренсон, кажется, не обращает внимания). Она заметила, что мне не по себе, и включила мощную вытяжку. Я смотрю на огромный стальной агрегат в виде короба:

– Это что, печь?

– Нет. – Она показывает еще на одну штуковину поменьше в углу. – Вот это печь. А то – инсинератор.

– Ага, – киваю я под впечатлением и перевожу взгляд на огромные литые формы, как будто кости какого-то доисторического животного.

В голову приходит мысль, что у Соренсон есть другая жизнь и что она не совсем та глупая девочка-ромашка, какой кажется. В мастерской стоят большие скульптуры – скелеты из материала, похожего на стекловолокно. На мощных стеллажах расставлены стеклянные банки и пластмассовые контейнеры, заполненные костями животных. Холокост какой-то: лаборатория доктора Менгеле выглядела, наверно, похоже. Маленькие монстры, сделанные из вымытых крысиных и птичьих костей. Да она ебнутая! И тот же человек рассматривает фотографии зверьков на сайте Cute Overload?

– В общем, тут… я как бы работаю… – говорит она сконфуженно.

Еще у нее тут стандартная для Майами живопись: яркие цвета, отражающие свет, но ничего такого, чего не увидишь в галереях. Больше всего мое внимание привлекает высокая конструкция, похожая на чью-то фигуру и накрытая полотном.

– А там что под этим?

– О, это текущий проект. Не хочу показывать на этом этапе.

– Ясно, – отвечаю я и снова смотрю на статуэтки из костей, расставленные по скамейкам и стеллажам.

И Соренсон, оттопырив нижнюю губу, говорит:

– Я отделяю мясо от костей животных и птиц и чищу их. – Когда она начала объяснять, у меня, видимо, проявился ужас на лице. – Я их не убиваю, страданий не причиняю, все эти твари божьи погибли естественной смертью.

– Ага, – говорю я, нагибаясь, чтобы рассмотреть роту маленьких фигурок человекорептилий.

– Шерсть, кожа и ткани сжигаются в инсинераторе. – И она барабанит пальцами по большой железной печи. – Из костей разных животных я составляю свои скелеты, видоизменяю их, например делаю более длинные лапы. Иногда я заново отливаю анатомически правильные, но ненастоящие кости. Но мне больше нравится добывать кости настоящих животных, если удается.

– Вау! А где ты их берешь? Ходишь по зоомагазинам и спрашиваешь, нет ли у вас дохлых крыс? – Я вдруг вспомнила про бедного Чико – собачку Майлза; думаю, его кости великоваты по сравнению с тем, что тут в основном собрано у Лины.

– Нет, конечно. – Она смеется и, расправив плечи, говорит: – Хотя… Вообще да, в некотором роде. Но только не по магазинам; я езжу по городу и собираю дохлых животных. В «Пэррот-Ворлд» их много. Еще по зоопаркам гуляю. Разумеется, я за них плачу.

– Но почему кости животных?

– Это придает композициям аутентичность. Хочется думать, что какая-то часть души этих бедных зверьков переходит в мои фигурки. – И она показывает на своих мутантов мужского и женского пола, стоящих на стеллаже. – Я думаю, – с тоской говорит она, – ты же тоже по сути скульптор, а я твой текущий проект.

От этих ее слов у меня почему-то мурашки пробегают по коже.

– Я рада, что у меня есть проект, хотя бы текущий, – фыркаю я в ответ и снова начинаю злиться на этих трусливых тварей с телевидения.

– Я верю в тебя, Люси, – отвечает Соренсон, будто читая мои мысли, и я от этого растрогалась больше, чем надо. – Парень был реальный псих. Он бы там всех перестрелял.

– Да, перестрелял бы, – киваю я, и мне неприятно, что я уступила ей сильную позицию, отчего я смотрю ей прямо в глаза. – Веришь в меня, говоришь?

– Да, – отвечает она смущенно, – конечно верю. Я же говорю…

– Ты правда в меня веришь?

– Да, – повторяет она и, уже вся распаленная, убирает челку с глаз. – Да, верю!

Я всматриваюсь ей прямо в душу. И что я вижу? Слабая, зашуганная неудачница.

– Если хочешь, чтобы я помогла тебе измениться, ты должна перестать маяться хуйней и начать помогать мне.

Соренсон настолько офигела, что перестала дышать и инстинктивно положила ладонь на грудь.

– Что ты имеешь в виду? Я уже меняюсь, – хныкает она. – Мне… кажется…

– Нет. Врешь.

– Что?

– Иди за мной! – И я выбегаю из мастерской обратно в дом.

Соренсон в исступлении бежит следом:

– Подожди, Люси, куда ты?

Не обращая на нее внимания, я вбегаю на кухню и открываю шкафы. Так и знала: опять запаслась жратвой. Я достаю коробку каких-то тошнотворных мюсли и вскрываю ее:

– Сахар сплошной, – и сразу высыпаю все в мусор. Медленным движением головы указываю на ванную. – На весы, Лина. Весы могут стать твоим лучшим другом, а могут – и злейшим врагом!

Иду обратно по коридору. На книжном шкафу семейные фото: родители, подруги, студенты, любовников нет, хотя можно догадаться, где они еще недавно стояли. Есть фотографии самой Соренсон – худой; вообще-то, могла быть красоткой, если бы не эта челка и напряженное, озабоченное лицо. Меня охватывает внезапный порыв: полное безумие, и я сама от себя в шоке.

– Давай раздевайся. До трусов.

– Что?

Она смотрит на меня с нервной ухмылкой, которая быстро перерастает в ужас, потому что она видит, что я не шучу.

– Нет! Зачем тебе это?

– Значит, там у нас все хорошо, – и я показываю на мастерскую, – а здесь, значит, обман. – Я киваю в сторону кухни. – И как все это примирить, Лина? Это ведь все в одном человеке, который делает какую-то нездоровую хуйню в мастерской, а здесь перед теликом разлагается. Человек в мастерской почему-то смел и силен! Что ты делаешь для выставок, я посмотрела, теперь хочу посмотреть, что ты можешь предъявить миру сама по себе. И хочу, чтобы и сама посмотрела. Раздевайся! Снимай все!

– Нет! Не хочу!

– Ты же сказала, что веришь в меня. Ты снимаешь меня и выставляешь на весь мир, а раздеться, значит, не хочешь! Значит, врешь! Наврала мне!

– Я… не врала… Я не могу… – тяжело дыша, говорит она, и, ох блядь, сука, ебанашка начинает биться в конвульсиях и задыхаться. Мне становится не по себе.

– Все в порядке, – успокаиваю я.

– НЕТ! НЕ В ПОРЯДКЕ!

Соренсон вопит во всю глотку. Я понижаю тон и глажу ее по руке:

– Верно. И именно поэтому ты должна раздеться. Не надо так реагировать.

– Я знаю. – И она кивает с таким жалким видом и гримасой боли на лице… Такого я еще не видела. – Просто Джерри меня заставлял…

Я застываю: бля-я-я…

– Ладно, извини. Проехали.

Но она встает вполоборота и начинает стягивать с себя свой топ. Ее лифчик впивается в подрагивающую бледную плоть, покрытую гусиной кожей. Рыхлое брюхо и отвратительный спасательный круг на талии свисают над трениками.

– Все снимай, Лина. – Я почти шепчу.

Она надувает губы на секунду, потом расправляет плечи, на этот раз как-то нелепо, почти как дерзкая шлюха в ответ на внимание маньяка. Мне становится дурно. Кажется, я сейчас проблююсь, но я подавляю рефлекс.

Соренсон стягивает треники и перешагивает через них: у меня слезы подступили к глазам. Господи, как же она отвратительна. Я вся напряглась, едва в состоянии смотреть на нее, но беру ее за пухлое запястье и веду в ванную на весы.

– Как же я ненавижу эти ебаные весы, – говорит она, и злость придает ее лицу какую-то форму и характер.

Я смотрю на ее горящие злые глаза и думаю про парк Эбби-Адамс-Грин, ощущая в ноздрях запах свежескошенной травы. Я затаила дыхание. Надо это пережить и взять под контроль!

– Ну, сколько там?

– Девя… – всхлипывает она, – девя… Девяносто два килограмма!

Я подвожу ее к большому зеркалу, она чуть не плачет. Хватаю старое фото в рамке со шкафа и подношу ей к лицу:

– Это кто?

– Я.

– Кто «я»?

– Лина… Лина Соренсон.

Я показываю на бесформенную тушу в зеркале:

– А это, блядь, кто?

– Я-я-я-я-я-я… Л-и-и-и-ина…

– Какая Лина?

– Лина Соренсон!

– ЭТО НЕ ЛИНА СОРЕНСОН!

Я показываю на бесформенное, загубленное тело в зеркале.

– Нет… – Соренсон прикрывает глаза рукой и дрожит.

Теперь я чувствую себя сильнее, потому что подпитываюсь осознанием праведной миссии.

– Это какое-то толстое, мерзкое, потное чудовище, которое проглотило Лину Соренсон! Лина Соренсон там внутри. – Я тыкаю ей пальцем в толстый рыхлый живот и пристально смотрю в испуганные глаза, отражающиеся в зеркале. – Мы должны выпустить Лину Соренсон на свободу, – шепчу я ей в ухо. – Ты и я.

– На свободу… – Соренсон бездумно повторяет, как попугай.

– Ты поможешь мне отпустить Лину Соренсон на свободу?

Она трогательно кивает.

– НЕ СЛЫШУ! – лаю я, она вздрагивает и отскакивает. – Значит, заглатывать все эти тонны дерьма твое хлебало может, а вытаскивать из него клещами надо? ТЫ ВЫЙДЕШЬ НА БОЙ?! ШАГНЕШЬ ИЗ СТРОЯ?! ТЫ ПОМОЖЕШЬ МНЕ ВЫПУСТИТЬ ЛИНУ СОРЕНСОН НА СВОБОДУ?!