Текст книги "Шопенгауэр как лекарство"

Гилл слушал, разинув рот, во все глаза глядя на Филипа.

– Ты глубоко копнул. Я чувствую, что здесь зарыто что-то важное – в том, что ты сказал… эта мысль про двойное отчаяние… но я не вполне понимаю…

Теперь все глаза были устремлены на Филипа, который продолжал не отрываясь смотреть в потолок.

– Филип, – сказала Ребекка, которая закончила наконец свои манипуляции с заколками, – ты хочешь сказать, что Гилл не начнет работать над собой, пока не освободится от жены?

– Или, – прибавил Тони, – пока он с ней, он не поймет, в каком дерьме он сидит? Черт, это один в один про меня и мою работу. Всю неделю я только и делаю, что думаю о том, как стыдно быть плотником, – что я простой работяга, зарабатываю гроши и все смотрят на меня сверху вниз. И что в результате? У меня совсем нет времени думать о том, чем мне действительно давно пора заняться.

Джулиус с удивлением наблюдал, как группа пришла в движение: все заговорили наперебой, с жадностью ловя каждое слово Филипа. Его уколола ревность, но тут же ее подавил, напомнив себе, что главное – интересы группы. Остынь, Джулиус, сказал он себе, группа нуждается в тебе, они не собираются менять тебя на Филипа. То, что сейчас происходит, просто чудесно: группа привыкает к новому члену, а заодно подбрасывает тебе темы для будущих бесед.

Сегодня он планировал объявить о своей болезни и, в каком-то смысле, даже обязан был это сделать: Филип уже знал про меланому, и, если бы Джулиус не рассказал об этом группе, возникло бы впечатление, будто их с Филипом связывают какие-то особые отношения. Но ему помешали – сначала Гилл со своей историей, а теперь вот неожиданное повальное увлечение Филипом. Он взглянул на часы – оставалось десять минут. Слишком мало, чтобы поднимать такую тему. Джулиус дал себе слово, что в следующий раз непременно начнет с плохой новости. Он промолчал и позволил времени истечь до конца.

Глава 12
1799 год. Артур узнает о выборе и прочих земных ужасах

Здесь короли оставили свои короны и скипетры, а герои – свое оружие. Но величайшие среди людей, чье величие исходит из них самих, а не от чего-то дарованного извне, – они унесли свое величие с собой[27]27
  Rüdiger Safranski. Schopenhauer and the Wild Years of Philosophy. – P. 44.


[Закрыть].

Артур Шопенгауэр, в шестнадцать лет в Вестминстерском аббатстве

Когда в девять лет Артур вернется из Гавра, отец отправит его в частную школу, которая занималась тем, что готовила будущих коммерсантов. Там он узнает все, что полагалось знать каждому почтенному купцу того времени: научится переводить валюту, сочинять деловую корреспонденцию на основных европейских языках, разрабатывать транспортные маршруты, разбираться в крупнейших торговых центрах, плодородии почв и множестве других не менее восхитительных предметов. Но Артур вовсе не придет в восхищение: его ни капли не заинтересует учение, он так ни с кем и не сблизится в школе и с ужасом станет ожидать того дня, когда должен будет вступить в силу следующий этап отцовского плана – семь лет ученичества в доме одного из местных торговых магнатов.

Так о чем же мечтал Артур? Уж точно не о жизни купца – сама мысль об этом была ему отвратительна. Он будет страстно желать сделаться ученым, и хотя многим его однокашникам будет также претить идея грядущего ученичества, Артур пойдет гораздо дальше. Несмотря на строгие наставления родителей (в письме мать приказывала ему: «отложи на время в сторону всех своих сочинителей… тебе уже пятнадцать лет, и ты достаточно начитался как немецких и французских, так и, отчасти, английских книг»[28]28
  Ibid., p. 37.


[Закрыть]), он все свободное время станет проводить за чтением литературы и философии.

Генриха будут крайне раздражать увлечения сына. Директор школы уведомит его о том, что мальчик наделен исключительной способностью к философии и расположен к ученой деятельности, и посоветует отдать его в гимназию, где тот смог бы подготовиться к поступлению в университет. Возможно, в душе Генрих и согласится с директором: он и сам видел, с какой жадностью сын поглощает книги из обширной библиотеки Шопенгауэров.

Но что было делать Генриху? Под угрозой была судьба наследника, равно как и будущее всего дела семьи Шопенгауэров. Кроме того, Генриха бросало в дрожь при одной мысли о том, что его сын станет влачить нищенское существование школяра.

Сначала Генрих задумает учредить через церковь пожизненную ренту для сына, но издержки окажутся непомерными, дела пойдут плохо, и к тому же у него будут определенные финансовые обязательства перед женой и дочерью.

Неожиданно решение – и довольно дьявольское решение – начнет созревать в его мозгу. До сих пор он отказывал Иоганне в ее просьбах отправиться в турне по Европе: времена стояли тяжелые, политический климат был таким капризным, что ганзейским городам в любую минуту грозили разные напасти, да и дела требовали его постоянного присутствия в городе. Но усталость и желание хоть ненадолго развлечься сделают наконец свое дело, и сопротивление Генриха начнет постепенно ослабевать. В один прекрасный день Генриха осенит: он поймет, как убить двух зайцев – доставить удовольствие жене и решить вопрос с судьбой Артура.

Решение состояло в том, чтобы предложить своему пятнадцатилетнему сыну выбор: «Ты должен выбрать, – скажет он Артуру, – либо в течение года сопровождаешь родителей в турне по Европе, либо начинаешь карьеру ученого. Либо даешь мне клятву, что по возвращении из турне начинаешь готовиться стать купцом, либо отказываешься от турне, остаешься в Гамбурге и немедленно приступаешь к классическому образованию, которое подготовит тебя к ученой деятельности».

Вообразите себе, что должен чувствовать пятнадцатилетний мальчишка, которого ставят перед таким выбором. Наверняка педантичный Генрих не обошелся и без житейских нравоучений, наверняка постарался объяснить сыну, что жизнь устроена так, что бывает «либо – либо» и на каждое «да» обязательно есть свое «нет» (и действительно, много лет спустя Артур напишет: «Тот, кто хотел бы стать всем, не может стать ничем»).

А может быть, Генрих хотел испытать сына? Позволить ему вкусить горечи самоотречения, понять, что если он не способен отказаться от удовольствий путешествия, как он сможет отказаться и от прочих земных удовольствий ради аскетической жизни ученого?

Впрочем, возможно, мы слишком великодушны к Генриху: скорее всего, ставя такое хитроумное условие, отец был заранее уверен, что сын не станет, не сможет отказаться от поездки. И какой пятнадцатилетний подросток в 1803 году сделал бы это? Подобная поездка была равноценна подарку судьбы, которого удостаивались очень немногие, и добровольно отказаться от него значило упустить, возможно, единственный шанс в жизни. В те времена, когда о фотографии еще не было и речи, чужие страны изучали по рисункам, картинам и путевым дневникам – литературному жанру, который с таким блеском впоследствии освоит Иоганна Шопенгауэр.

Чувствовал ли Артур, что продает душу дьяволу? Терзали ли его муки совести? История об этом умалчивает. Нам известно только, что в 1803 году, в пятнадцать лет, он пустится с отцом, матерью и слугой в путешествие по Западной Европе, которое продлится один год и три месяца. Его шестилетняя сестра Адель останется в Гамбурге на попечении родственников.

Артур опишет свои впечатления от той поездки в путевых дневниках, которые, повинуясь указаниям родителей, станет вести на языке той страны, где семья будет останавливаться. Его лингвистические способности поражают воображение: в свои пятнадцать Артур свободно изъяснялся на немецком, французском и английском, мог объясниться на итальянском и испанском. Позже он освоит еще с десяток древних и современных языков и заведет обычай, как будут иметь возможность убедиться посетители его мемориальной библиотеки, делать заметки на полях на языке текста.

Путевые дневники юного Артура дают представление о том, какие именно интересы и наклонности со временем лягут в железное основание его характера. Мощнее всего в них будет звучать один мотив – безграничный, всепоглощающий ужас перед невыносимыми страданиями человечества. В мельчайших подробностях он станет описывать такие «достопримечательности» Европы, как толпы голодных нищих в Вестфалии, массы несчастных беженцев, что в панике спасаются от надвигающейся войны (наполеоновские кампании уже готовы были захлестнуть Европу), грабителей, карманных воришек, пьяные толпы в Лондоне, банды мародеров в Пуатье, гильотину, выставленную на всеобщее обозрение в Париже, шесть тысяч галерных каторжников в Тулоне, прикованных, словно звери, цепями друг к другу и оставленных на жалких корабельных остовах, в любую минуту готовых пойти ко дну. Он опишет крепость в Марселе, где когда-то томился человек в Железной маске, и музей «черной смерти», хранящий память о том, как во время чумы письма из зараженных районов окунались в чан с горячим уксусом, прежде чем передавались адресату. В Лионе он обратит внимание на людей, которые спокойно прогуливались мимо тех самых мест, где во время революции были казнены их собственные отцы и братья.

В Уимблдоне, в пансионе, где, кстати, некогда обучался лорд Нельсон, Артур будет совершенствоваться в английском и заодно посетит публичные казни и показательные порки моряков, заглянет в больницы и дома скорби и будет в одиночку бродить по бесконечным жутким трущобам Лондона.

Говорят, Будда провел юность в стенах дворца, скрывавших от него истинную жизнь. Оказавшись впервые за его пределами, он столкнулся с тремя главными несчастьями человечества: он увидел больного, старика и мертвеца. Потрясенный, Будда отрекся от мира и пустился на поиски спасения человечества.

Такой же неизгладимый след оставит эта поездка в сознании юного Артура. От него не укроется это сходство с Буддой, и много лет спустя, вспоминая о своем путешествии, он напишет: «На 17-м году моей жизни, безо всякой школьной учености, я был так же охвачен чувством мировой скорби, как Будда в своей юности, когда он узрел недуги, старость, страдание и смерть»[29]29
  Ibid., p. 41. Пер. Ю. Айхенвальда.


[Закрыть].

Артур никогда не будет религиозным, но, не имея веры, он тем не менее в юности будет страстно желать верить, страшась абсолютно бесконтрольного существования. Даже если он и верил в Бога в ранние годы, эта вера должна была подвергнуться суровым испытаниям в том турне по ужасам европейской цивилизации. В восемнадцать лет он напишет: «И вы говорите, что этот мир был создан Богом? Нет, скорее дьяволом»[30]30
  Ibid., p. 58.


[Закрыть].

Глава 13

Большинство людей, оглянувшись под конец жизни назад, найдут, что они всю свою жизнь жили ad interim, и будут удивлены, увидя, что то, что они пропустили без всякого внимания и употребления, именно и было их жизнью, было именно тем, в ожидании чего они жили. И таким образом все житейское поприще человека обычно сводится к тому, что, одураченный надеждой, он в какой-то пляске спешит в объятия смерти[31]31
  Артур Шопенгауэр. Parerga и Paralipomena. – Т. 2. – § 145.


[Закрыть].

 
С котенком вся проблема в том,
Что он становится котом.
С котенком вся проблема в том,
Что он становится котом.
 

Джулиус потряс головой, чтобы избавиться от привязавшегося стишка, сел в постели и открыл глаза. Шесть часов утра, понедельник, день очередного занятия с группой. Вот уже две бессонные ночи эти нелепые стишки Огдена Нэша неотвязно вертелись у него в голове.

Каждый знает, что жизнь состоит из потерь, но мало кто догадывается, что самое страшное ждет впереди, когда старость лишает нас нормального человеческого сна. Кто-кто, а Джулиус знал это слишком хорошо. Его обычный сон представлял собой тончайшую пелену дремоты, которая так редко заходила в область истинного, блаженного дельта-сна и так часто прерывалась бесконечными пробуждениями, что он нередко с ужасом думал о том, что пора идти в постель. Как и многие страдающие бессонницей, он часто просыпался по утрам в твердом убеждении, что либо проспал гораздо меньше, чем на самом деле, либо вообще всю ночь не сомкнул глаз. Порой ему удавалось убедить себя в том, что он действительно спал, только после тщательного анализа ночных видений, слишком иррациональных и противоестественных, чтобы померещиться наяву.

Но сегодня утром он решительно не мог понять, сколько проспал на самом деле. С котятами и кошками все более или менее ясно – они вплыли в сознание с остатками сна, но все остальное явилось ниоткуда – ни ясное и осмысленное, как при полном сознании, ни причудливое и абсурдное, как во сне.

Сидя в постели с закрытыми глазами, Джулиус в который раз проговорил про себя надоедливый стишок и попытался проанализировать его по всем правилам – как учил своих пациентов, когда просил их воскресить в памяти ночные фантазии, сны или гипногогические образы. Стишок, по всей видимости, был адресован тем, кто любил котят, но неодобрительно относился к их взрослению. Но какое отношение это могло иметь к нему? Он одинаково любил и котят, и кошек, любил двух кошек, живших на отцовском складе, любил их котят и котят их котят, и поэтому непонятно, с какой стати этот стишок к нему привязался.

Хотя, если подумать хорошенько, это мог быть намек на заблуждение, в котором он пребывал всю жизнь, полагая, будто все, что касается Джулиуса Хертцфельда – его благополучие, положение, известность, – должно идти только в гору, и жизнь с каждым днем должна становиться все лучше и лучше. Теперь-то он понимал, что дело обстояло как раз наоборот – и тут стишок был прав; самое лучшее было вначале, в том невинном, котячьем времечке с его беззаботными играми, прятками, борьбой за знамя и возведением крепостей из пустых ящиков на отцовском складе, когда еще не было ни вины, ни лжи, ни знания, ни долга, и по мере того как проходили дни и годы, тот изначальный свет постепенно тускнел и жизнь неумолимо мрачнела. Но худшее, как выяснилось, было припасено на потом. Он вспомнил то, что Филип сказал о детстве на прошлом занятии. Что ж, надо признать, здесь Ницше с Шопенгауэром оказались правы.

Джулиус печально покачал головой. Да, он никогда не умел ценить настоящее, не мог остановить мгновение и сказать самому себе: «Вот он, этот миг, этот день – вот то, о чем я мечтал. Это мое самое счастливое мгновение, здесь и сейчас. Я хочу остаться в нем навсегда». Нет, он всегда считал, что лучшие дни впереди, всегда с нетерпением ждал будущего, когда станет взрослее, умнее, важнее, богаче. А потом наступил перелом, когда все повернулось вспять, розовые мечты рассыпались на мелкие кусочки и пришла пора мучительной тоски по ушедшему.

Но когда этот перелом наступил? Когда на смену безоблачным надеждам пришла ностальгия по прошлому? Конечно, не в школе, где все казалось ему только прелюдией (и помехой) к самой главной награде – поступлению в университет. И не в университете, где, на первом курсе, он мечтал поскорее покончить с тетрадками, чтобы оказаться в палате – в белом халате, накинутом на плечи, со стетоскопом, выглядывающим из нагрудного кармана или небрежно переброшенным через шею. И не на практике, на третьем и четвертом курсах, когда он уже начал работать в больнице, – тогда он мечтал поскорее подняться повыше: стать важным лицом, принимать ответственные решения, спасать жизни, в голубой форме везти пациента по коридору в хирургию на срочную операцию. И даже не после, когда, уже ординатором в психиатрии, впервые заглянул за таинственный занавес своей профессии и ужаснулся при виде ограниченности ее познаний и скудости возможностей.

Его упорное нежелание радоваться настоящему наложило мрачный отпечаток и на семейную жизнь: хотя он искренне любил Мириам, любил с того самого дня, как впервые увидел ее в десятом классе, он не переставал считать ее помехой, отделяющей его от множества других прекрасных женщин, чьего общества, как он считал, он всячески заслуживал. До самого конца он так и не признал себя связанным, ничем не желая ограничивать свою свободу в поисках удовольствий. Когда началась интернатура, он очень скоро обнаружил, что квартиры больничного персонала соседствуют с общежитием медицинских курсов, доверху забитым очаровательными юными сестричками, которые просто обожали докторов. О, это был настоящий малинник, и тогда он, помнится, вволю повеселился.

Должно быть, перелом наступил после смерти Мириам. В те десять лет после автомобильной катастрофы, которая унесла ее жизнь, он, кажется, любил ее сильнее, чем при жизни. Порой его охватывало отчаяние при мысли о том, что счастливые взлеты их совместной жизни, настоящая семейная идиллия прошли как-то серо и незаметно, словно так и надо. Даже сейчас, спустя десять лет, он не мог произносить имя Мириам иначе как с расстановкой, делая паузу после каждого слога. Еще он знал, что она навсегда осталась единственной женщиной в его жизни. Конечно, после ее смерти были те, кто ненадолго рассеивал его холостяцкое одиночество, но ему, как и им, требовалось немного времени, чтобы понять, что никто не сможет заменить ему Мириам. Последнее время он чаще бывал в мужской компании, по большей части с друзьями из своей группы поддержки, и со своими детьми. Вот уже несколько лет он проводил отпуск en famille с сыном, дочерью и пятью внуками.

Но все эти мысли и воспоминания были лишь обрывками минувшей ночи – основная доля ночных размышлений приходилась на речь, которую ему предстояло произнести сегодня вечером перед группой.

Он уже сообщил о болезни друзьям и частным клиентам и теперь странно волновался, готовясь «открыться» группе. Должно быть, думал он, все дело в том, что он слишком любит ее. Двадцать пять лет он с нетерпением ожидал каждого занятия. Группа – это не просто коллектив единомышленников. У нее своя особая жизнь, свой неповторимый характер. Из тех, кто начинал когда-то, теперь никого не осталось, за исключением, конечно, его самого, но душа группы, ее характер (на профессиональном жаргоне «нормы», или неписаные правила) оставались неизменными. Никто не мог бы сказать, в чем конкретно состояли эти правила, но каждый умел безошибочно определить, является то или иное поведение допустимым в группе.

Группа отнимала у него больше сил, чем остальные события недели, и Джулиус всегда с особым старанием удерживал ее на плаву. Группа – священный ковчег милосердия, без устали переправлявший толпы измученных людей к спасительным берегам душевного спокойствия. Сколько их было? Если считать, что в среднем каждый проводил в группе по два-три года, – по меньшей мере сто пассажиров. Время от времени в мозгу Джулиуса проносились воспоминания о тех, кто сошел на берег, обломки прежних крушений, фрагменты чьих-то лиц и событий. Печально сознавать, что эти обрывки воспоминаний – то немногое, что осталось от некогда волнующих событий, что кипели, бурлили и были наполнены особым смыслом.

Много лет назад Джулиус пытался снимать группу на видеопленку, чтобы потом прокручивать самые интересные моменты, но эти записи были сделаны давным-давно, на допотопной камере, и теперь требовалась особая техника, чтобы их просмотреть. Время от времени он подумывал вытащить их из подвала и переписать, но так и не отважился: мысль о том, что с беззаботной пленки к нему вдруг сойдет его безвозвратно ушедшее прошлое, иллюзорная жизнь, что превращает живые мгновения в ничтожные электромагнитные колебания, казалась ему невыносимой.

Чтобы создать крепкую группу, требуется немало времени. Чаще всего на первых порах группа сама выбрасывает за борт тех, кто, в силу внутренних убеждений или каких-то иных особенностей, не способен влиться в общую работу (общение с другими и анализ этого общения). Потом наступает другая фаза, когда в продолжение нескольких недель в отчаянной чехарде происходит нешуточная борьба за лидерство. Когда же она заканчивается и устанавливается взаимное доверие – вот тогда-то целительное и благотворное воздействие группы начинает расти. Скотт, коллега Джулиуса, однажды сравнил групповую терапию с наведением понтонов под бомбежкой: в самом начале потери (читай: выбывшие из группы) неизбежны, зато потом, когда работа завершена, множество людей – уцелевшие члены группы и новички – могут спокойно переправляться на другой берег.

В свое время Джулиус немало написал о том, как групповая терапия помогает людям, но буксовал всякий раз, подходя к описанию самого главного элемента – ее целительной атмосферы. В одной статье он сравнил ее с лечением тяжелого кожного заболевания, при котором больного погружают в успокаивающую ванну с овсяным отваром.

Одним из побочных эффектов группы – факт, до сих пор не нашедший отражения в науке, – является то, что хорошая группа положительно действует не только на пациентов, но и на психотерапевта. У Джу-лиуса часто поднималось настроение после занятий, но механизм этого странного воздействия оставался для него загадкой. Может, это потому, что на полтора часа он просто забывал про свои проблемы? Или это удовольствие от того, что ему удалось кому-то помочь? Ощущение собственного мастерства? Или уважение группы к своему лидеру? Все это, вместе взятое? Джулиус давно уже отказался от попыток разгадать эту тайну и, не вдаваясь в долгие рассуждения, просто погружался в целительные воды групповой терапии.

Сообщить группе о своей болезни значило для него очень многое. Одно дело быть откровенным с семьей, с друзьями, со всеми, кто находится с тобой по эту сторону баррикад, – и совсем другое сбросить маску перед твоей главной аудиторией, группой избранных, для которых ты – гуру, врач, маг и священник. Это значило сжечь мосты, признаться, что для тебя все кончено и впереди только мрачная, бездонная пропасть.

В который раз он пожалел, что группа была не в полном составе: Пэм уехала и вернется только через месяц. Как жаль, что ее не будет сегодня вечером. Для Джулиуса Пэм всегда была главной фигурой в группе: она как никто умела положительно влиять на других – и на Джулиуса в том числе. Он тяжело переживал, что группа так и не смогла ей помочь: несмотря на все их старания, терзания Пэм по поводу мужа и бывшего любовника не прекращались, и в результате ей пришлось искать спасения в индийском медитативном центре.

Вот с такими мрачными мыслями Джулиус перешагнул порог комнаты в половине пятого вечера. Группа уже собралась: все сидели и, склонив головы, внимательно изучали какие-то листки, которые в одно мгновение исчезли со стола, едва Джулиус появился в комнате.

Странно, подумал Джулиус. Разве он опоздал? Он посмотрел на часы. Нет, ровно половина пятого. Он тут же выбросил этот эпизод из головы и мысленно повторил заранее заготовленную речь.

– Ну, что ж, начнем. Как вы знаете, я никогда не начинаю занятие, но сегодня особый случай. Я должен кое-что вам сообщить, хотя, честно признаться, мне это будет нелегко. Так вот… около месяца назад я узнал, что у меня серьезная – нет, более чем серьезная – смертельно опасная болезнь, злокачественная опухоль, меланома. Я думал, что с моим здоровьем все в порядке, это произошло на обычном осмотре у врача…

Джулиус замолчал. В комнате явно происходило что-то неладное: выражения, позы – все не так. Они не должны были так сидеть. Они должны были повернуться к нему и ловить каждое его слово. Вместо этого все сидели, глядя в сторону, кроме Ребекки, которая краем глаза изучала бумажку, лежавшую у нее на коленях.

– Что происходит? – спросил Джулиус. – У меня такое ощущение, что вы меня не слушаете. Похоже, все заняты чем-то другим. Ребекка, что ты читаешь?

Ребекка немедленно сложила листок, спрятала его в сумочку и села, не глядя на Джулиуса. Все молчали. Наконец Тони сказал:

– Я могу ответить. Не буду говорить за Ребекку, скажу за себя. Я не слушал тебя, потому что я уже знаю все, что ты хочешь нам сказать про свою… свое здоровье. Вот почему я не смотрел на тебя. Я не хотел делать вид, будто это для меня новость. Но я не хотел прерывать тебя, не хотел говорить, что уже знаю.

– Что? Откуда ты знаешь? Черт побери, что здесь происходит?

– Прости, Джулиус, давай, я все объясню, – сказал Гилл. – В общем, это моя вина. После того раза я был не в себе и не знал, идти домой или нет, где переночевать и все такое… Ну, я и уговорил всех пойти выпить кофе, мы пошли в кафе и там продолжили встречу.

– Так… Ну и? – Джулиус, слегка успокоившись, несколько по-дирижерски взмахнул рукой.

– Ну, и Филип рассказал нам, в чем дело, – ну, ты понимаешь, про твою болезнь, про злокачественную миелому…

– Меланому, – негромко поправил Филип.

Гилл бросил взгляд на бумажку, которую держал в руке, и сказал:

– Да, меланому, спасибо, Филип. Может быть, ты сам продолжишь, а то я все перепутаю?

– Множественная миелома – это рак костей, – сказал Филип, – а меланома – это рак кожи. Вспомни: меланин, пигмент, который окрашивает кожу…

– Так эти бумажки… – вмешался Джулиус, делая знак кому-нибудь из двоих объяснить, в чем дело.

– Филип рассказал нам про твое состояние и подготовил краткую информацию, которую раздал нам перед началом, несколько минут назад. – Гилл показал листок Джулиусу, который успел прочитать заголовок: «Злокачественная опухоль. Меланома».

Покачнувшись, Джулиус грузно опустился в кресло. – Я… я… даже не знаю, что сказать… вы… я готовился вам сказать… я чувствую себя так, будто у меня из-под носа вытащили мою собственную историю жизни – нет, смерти. – И, глядя Филипу прямо в глаза, Джулиус сказал: – А ты подумал, как я буду выглядеть?

Филип невозмутимо смотрел куда-то в сторону и ничего не ответил.

– Это нечестно, Джулиус! – воскликнула Ребекка. Вынув из волос свои заколки, она встряхнула черными локонами и вновь начала сворачивать их кольцом на голове. – Филип не виноват. Во-первых, он ни в какую не хотел с нами идти – сказал, что не любит компаний, что ему нужно готовиться к лекции, мы чуть не силком его затащили.

– Точно, – подхватил Гилл. – Мы больше говорили обо мне и моей жене и о том, куда мне отправиться на ночь. Потом мы, конечно, спросили Филипа, как он оказался в группе – это нормально, мы всегда спрашиваем новеньких, – и он рассказал нам про твой звонок и про то, что ты позвонил ему из-за болезни. Вот тут мы и переполошились и начали просить его рассказать все по порядку. У него просто не было выхода. Я бы на его месте тоже все рассказал.

– Он даже спросил, – вставила Ребекка, – кошерно ли встречаться после занятий без тебя.

– «Кошерно»?.. Это Филип так сказал? – спросил Джулиус.

– Ну, на самом деле не он, – призналась Ребекка. – «Кошерно» – это сказала я, но смысл был такой. Я сказала, что мы часто встречаемся после занятий и пьем кофе, и ты никогда не возражал и только предупреждал, чтобы мы докладывали про все разговоры на следующем занятии, чтобы не было никаких секретов от группы.

Гилл с Ребеккой дали Джулиусу время привести свои мысли в порядок. В нем все кипело от ярости. Неблагодарный ублюдок. Несчастный скряга. Жмот. Я стараюсь для его же блага, и вот что я получаю взамен – верно говорят, доброта не остается безнаказанной. Хотел бы я знать, что он доложил о себе – почему оказался в группе? Голову даю на отсечение, что он скромно умолчал о своих подвигах – как он трахал все, что движется, как сотнями обманывал бедных, несчастных женщин. Подлый негодяй. Ублюдок.

Он оставил эти размышления при себе и, отчаянно борясь с раздражением, попытался восстановить цепь событий. Конечно же, после занятий группа начала упрашивать Филипа пойти в кафе, и Филип не смог устоять – здесь была и его, Джулиуса, вина, он должен был поставить Филипа в известность об этих периодических посиделках после занятий. Потом, естественно, пошли расспросы о том, как он попал в группу – здесь Гилл прав, группа никогда не упускает случая расспросить об этом новичка, – и Филип, конечно, вынужден был раскрыть всю странную историю их знакомства и этой нелепой сделки; а что ему оставалось? А эти бумажки про меланому – конечно, личная инициатива Филипа, рассчитанная исключительно на то, чтобы завоевать расположение группы.

Все смешалось в голове Джулиуса, он не мог даже выдавить улыбку. Наконец, взяв себя в руки, он произнес:

– Что ж, давайте разберемся по порядку. Ребекка, дай-ка сюда свой листочек. – Джулиус быстро пробежался глазами по бумажке. – В общем-то, с научной точки зрения все верно, так что не буду повторяться и поделюсь с вами личными ощущениями. Все началось с того, что мой врач обнаружил у меня на спине необычную родинку. Биопсия подтвердила, что это злокачественная меланома. Естественно, я отменил занятия на пару недель, чтобы прийти в себя, – можете поверить, это было не лучшее время в моей жизни. – Голос Джулиуса дрогнул. – Видите, я все еще не научился с этим справляться. – Он помолчал и, глубоко вздохнув, продолжил: – Доктора пока не могут сказать ничего определенного, но, что важно сейчас для нас с вами, они уверяют, что у меня есть по крайней мере год. Поэтому мы продолжим наши занятия как обычно в течение года. Нет, не так – лучше будет сказать: если позволит здоровье, я буду вести занятия еще год, а затем группа закроется. Извините, я говорю немного сбивчиво – у меня нет опыта в таких вещах.

– Джулиус, это действительно так опасно? – спросила Бонни. – То есть эта информация, которую Филип скачал из Интернета… вся эта статистика по стадиям меланомы…

– Прямой вопрос – и он заслуживает прямого ответа. Да, действительно опасно. Нет никаких сомнений, что эта штука очень скоро меня прикончит. Я знаю, тебе нелегко было задать этот вопрос, Бонни, но я ценю твою прямоту, потому что я, как и все смертельно больные люди, терпеть не могу, когда со мной начинают носиться, как курица с яйцом. От этого только становится страшно и одиноко. Что поделаешь, я должен привыкать к своему новому положению. Конечно, мне это не нравится, но жизнь здорового и беззаботного человека – эта жизнь для меня явно закончилась.

– Я вспоминаю то, что Филип сказал Гиллу на прошлой неделе. То есть, Джулиус, я хочу спросить, так ли это для тебя? – спросила Ребекка. – Не помню точно, когда это было сказано – здесь или в кафе, – про то, что мы определяем себя, или свою жизнь, через свои привязанности – правильно я говорю, Филип?

– Разговаривая с Гиллом на прошлой неделе, – размеренно начал Филип, ни на кого не глядя, – я сказал, что чем больше у человека привязанностей, тем обременительнее для него жизнь и тем больше он страдает, когда приходится с ней расставаться. Шопенгауэр и буддисты – все согласны с тем, что человек должен освобождаться от привязанностей и…

– Не думаю, что это имеет отношение ко мне, – прервал его Джулиус. – Как и не уверен, что наша беседа должна проходить в таком русле. – Он поймал многозначительный взгляд, которым обменялись Гилл с Ребеккой, но продолжил как ни в чем не бывало: – Лично я подхожу к этому вопросу несколько иначе: привязанности – и многочисленные привязанности – есть необходимая часть нашей жизни, и избегать их из страха перед будущими страданиями значит жить вполсилы. Я не хочу прерывать тебя, Ребекка, но, думаю, будет лучше, если мы вернемся к вашим собственным ощущениям – к тому, как каждый из вас отреагировал на мое сообщение. Я понимаю, что известие о моей болезни должно было сильно вас взволновать. Мы давно знаем друг друга… – Джулиус замолчал и обвел глазами присутствующих.