Текст книги "Шопенгауэр как лекарство"

Тони, который сидел, развалившись в кресле, немного поерзал и сказал:

– Знаешь, лично меня задело, когда ты сказал, что нас касается только то, сколько еще времени ты сможешь вести группу. Меня это сильно кольнуло – несмотря на то, что у меня толстая кожа, как тут многие утверждают. Вот что я почувствовал. Но больше всего, Джулиус, меня волнует, как чувствуешь себя ты… то есть, я хочу сказать, давай начистоту – ты значишь для меня много… очень много. Ты помогал мне справиться со всякой гадостью… в общем, я хочу сказать, что я… что мы можем для тебя сделать? Тебе должно быть чертовски трудно сейчас.

– Я хотел сказать то же самое, – сказал Гилл. К нему присоединились и остальные голоса – все, кроме Филипа.

– Я отвечу, Тони, но сначала позволь сказать, что я очень тронут. Разве можно было представить еще два года назад, чтобы ты говорил так открыто и так великодушно предлагал мне свою помощь? Что же касается твоего вопроса, то мне действительно чертовски трудно. Меня до сих пор штормит. Хуже всего было первые две недели, когда я отменил занятия. Все эти бесконечные разговоры с друзьями и родственниками… Сейчас мне уже лучше – человек ко всему привыкает, даже к смертельной болезни. Всю прошлую ночь я думал о том, что наша жизнь состоит из потерь. – Он внезапно остановился. Все сидели молча, уставившись в потолок. Джулиус продолжил: – Я ничего не скрываю… готов это обсуждать, отвечу на любые вопросы… если захотите… но сейчас у меня все. Кроме того, мне не хочется посвящать этому весь вечер. Я только хочу сказать, что пока у меня достаточно сил, чтобы работать с вами в обычном режиме. По правде говоря, для меня сейчас очень важно, чтобы мы продолжали работать как обычно.

После краткой паузы Бонни сказала:

– Если честно, Джулиус, я собиралась поднять один вопрос, но не знаю… мои проблемы кажутся теперь такими мелкими по сравнению с тем, что творится с тобой.

Гилл поднял глаза и добавил:

– Мне тоже. Все мои заморочки – моя жена, остаться с ней или бросить тонущий корабль, – все это такая чепуха.

Филип воспользовался таким поворотом по-своему:

– Спиноза любил латинское выражение sub specie aeternitatis, что означает «с точки зрения вечности». Он говорил, что ежедневные проблемы кажутся не такими страшными, если взглянуть на них с точки зрения вечности. Мне кажется, эта идея не получила достаточного признания в психотерапии. Возможно, – здесь Филип повернулся к Джулиусу и взглянул ему в глаза, – она могла бы пригодиться и в случае серьезной опасности, с какой ты столкнулся сейчас.

– Насколько я понимаю, Филип, ты предлагаешь мне свою помощь. Очень великодушно с твоей стороны. Но идея обозревать жизнь с космических высот – не лучший способ справиться с моей проблемой. И скажу тебе почему. Прошлой ночью мне не спалось, и я подумал о том, что, к сожалению, никогда не ценил настоящего. В молодости я считал настоящее только подготовкой к чему-то лучшему, высшему, что ждет впереди, а потом, через много лет, неожиданно обнаружил странную вещь – что живу ностальгией по прошлому. Моя ошибка состоит именно в том, что я всю жизнь недостаточно ценил каждое мгновение, а ты предлагаешь мне уйти в себя, отдалиться от мира. Это все равно что смотреть на жизнь с обратной стороны телескопа.

– Позволь мне кое-что сказать, Джулиус, – вмешался Гилл. – У меня есть одно замечание. Мне кажется, ты просто не хочешь соглашаться с Филипом.

– К замечаниям я всегда готов прислушаться, Гилл. Но это было мнение. А где же замечание?

– А замечание в том, что ты отказываешься признавать все, что говорит Филип.

– Я знаю, что Джулиус сейчас скажет! – воскликнула Ребекка. – «Это не замечание, это всего лишь попытка угадать мои чувства». А вот я заметила, – она повернулась к Джулиусу, – что сейчас вы с Филипом в первый раз напрямую обратились друг к другу. И сегодня ты несколько раз прерывал Филипа, чего я раньше никогда не видела.

– Туше, Ребекка, – ответил Джулиус. – Прямо в точку. Вот это действительно наблюдение.

– Джулиус, – сказал Тони, – я что-то ни черта не понимаю. Ты и Филип – что между вами такое? Правда, что ты свалился к нему как снег на голову?

Несколько минут Джулиус посидел, опустив голову, затем сказал:

– Да, все это, наверное, выглядит нелепо. Хорошо, скажу честно – или, по крайней мере, так честно, как позволяет память. Узнав о болезни, я, как вы понимаете, впал в настоящую панику. Я чувствовал, что мне вынесли смертный приговор, который скоро приведут в исполнение. В голове моей вертелись разные мысли, в том числе и о том, что я сделал в своей жизни. Несколько дней этот вопрос мучил меня, и, поскольку моя жизнь тесно связана с работой, я начал вспоминать своих пациентов: смог ли я действительно изменить чью-то жизнь? Времени у меня оставалось мало, поэтому я решил немедленно связаться с кем-нибудь из старых клиентов. Филип стал первым и пока единственным, кого мне удалось найти.

– Почему именно Филип? – спросил Тони.

– Это вопрос на тысячу – или нет, сейчас уже так не говорят, – на миллион долларов. Отвечу коротко: не знаю. Я сам ломаю над этим голову. Не думаю, что это была удачная идея, потому что, если бы я хотел действительно успокоить себя, нашел бы кандидатов в тысячу раз лучше: сколько я ни бился, за три года мне так и не удалось помочь Филипу. Может быть, я надеялся услышать от него, что спустя какое-то время он все-таки ощутил пользу от нашего лечения – так иногда бывает. Но, как выяснилось, это не так. Может быть, во мне взыграл мазохизм, и мне захотелось как следует ткнуть самого себя носом в грязь. А может, я выбрал самого неудачного клиента, чтобы получить еще один шанс. Не знаю. Потом, во время нашей беседы, Филип рассказал мне, что сменил профессию, и попросил меня стать его супервизором. Филип, – Джулиус повернулся к нему, – надеюсь, ты уже успел ввести группу в курс наших общих дел?

– Я сообщил все необходимые подробности.

– Нельзя ли еще потаинственнее?

Филип отвернулся, все остальные вроде бы сконфузились. Наконец, после продолжительной паузы, Джулиус сказал:

– Прости за сарказм, Филип, но ты сам понимаешь, что я должен был заключить из такого ответа?

– Я уже сказал, что сообщил группе все необходимые подробности, – повторил Филип.

Бонни повернулась к Джулиусу:

– Я скажу прямо, Джулиус. Все это очень неприятно, и я хочу тебе помочь. Мы не должны мучить тебя сегодня – тебе нужна помощь. Пожалуйста, скажи, чем мы можем помочь сегодня?

– Спасибо, Бонни, ты права, сегодня я не в своей тарелке. К сожалению, не знаю, как ответить на твой вопрос. Если хотите, открою вам большой секрет: я часто входил в эту комнату с самыми разными болячками и уходил, чувствуя себя гораздо лучше, просто потому что провел полтора часа в вашей компании. Так что, может быть, это и есть ответ на твой вопрос: самое лучшее для меня – чтобы все шло как обычно, чтобы мы не зацикливались на моей проблеме.

После некоторого молчания Тони сказал:

– Да, не так-то просто – после всего, что случилось.

– Вот именно, – поддержал его Гилл. – Не представляю, как можно теперь говорить как обычно.

– В такие моменты я всегда вспоминаю Пэм, – сказала Бонни. – Она одна знала, что делать в любой ситуации.

– Странно, но я тоже думал о ней сегодня, – сказал Джулиус.

– Наверное, это телепатия, – вмешалась Ребекка. – Только что, минуту назад, я тоже подумала о Пэм. Когда Джулиус говорил про удачи и неудачи. – Она взглянула на Джулиуса: – Я знаю, она твоя любимица – что тут скрывать, все и так знают. Интересно, ее ты тоже считаешь своей неудачей – ну, из-за того, что она уехала, потому что мы так и не смогли ей помочь? Это, наверное, не слишком приятно для твоего самолюбия.

Джулиус кивнул на Филипа:

– Может, сначала объяснишь ему?

– Пэм – наша гордость. – Ребекка повернулась к Филипу, который упорно смотрел в сторону. – Она потеряла мужа и любовника одновременно. Сначала она ушла от мужа, но любовник решил остаться со своей женой. Тогда она разозлилась на обоих, и это не давало ей покоя ни днем ни ночью. Сколько мы ни старались, мы так и не придумали, как ей помочь. Тогда она уехала в Индию к одному известному гуру в буддистский медитативный центр.

Филип молчал.

Ребекка снова повернулась к Джулиусу:

– Так что ты думаешь об этом?

– Знаешь, пятнадцать лет назад меня бы это очень расстроило – скажу больше, я бы даже рассердился на Пэм и считал бы, что она сбежала от меня, потому что не хотела меняться. Теперь я сам изменился. Теперь я рад любой помощи. И еще я понял, что в психотерапии любые средства, даже самые необычные, порой открывают что-то новое. Надеюсь, что с Пэм будет именно так.

– Здесь вовсе нет ничего необычного. Это может оказаться лучшим способом для Пэм, – неожиданно сказал Филип. – Шопенгауэр с большим одобрением отзывается о восточной медитативной практике, которая помогает очистить сознание, освободиться от иллюзий и облегчить страдания путем отказа от привязанностей. По сути, он был первым, кто познакомил Запад с восточной философской мыслью.

Замечание Филипа не было обращено ни к кому в особенности, поэтому никто не ответил. Джулиуса взбесило очередное упоминание Шопенгауэра, но он сдержался, заметив, что несколько голов одобрительно закивали.

После некоторого молчания Стюарт заметил:

– Может быть, вернемся к тому, что сказал Джулиус, – что для него было бы лучше, если бы все шло обычным путем?

– Лично я – за, – сказала Бонни. – С чего начнем? Может быть, с тебя и твоей жены, Стюарт? В последний раз мы остановились на том, как она послала тебе письмо по электронной почте о том, что собирается уходить.

– Слава богу, утряслось. Сейчас у нас временное перемирие. Она ко мне не подходит, но хоть не рычит, и то ладно. Давайте лучше послушаем кого-нибудь другого. – Стюарт обвел глазами присутствующих. – Предлагаю два вопроса. Гилл, как у вас с Роузи, что новенького? И, Бонни, ты сказала, что хотела что-то сообщить, но не решилась.

– Сегодня я пас, – опустив глаза, сказал Гилл. – Я и так отнял у вас слишком много времени в прошлый раз, а в результате – полное поражение и позорная капитуляция. Мне стыдно возвращаться домой. Советы Филипа, и ваши тоже – все пропало даром. Лучше скажи, как ты, Бонни?

– Мои проблемы выеденного яйца не стоят.

– А ты помнишь мою версию Бойля−Мариотта? – возразил Джулиус. – Маленькая тревога имеет тенденцию расширяться и заполнять весь доступный объем. Твоя тревога не менее важна, чем все остальные, – пусть на первый взгляд кажется, что это не так. – Он взглянул на часы. – Только у нас почти не осталось времени, так что, может, поговорим об этом в следующий раз? Вносим это в повестку дня?

– Чтобы я не отвертелась, да? – сказала Бон-ни. – Ну ладно, так и быть. Я хотела сказать, что я мучаюсь, оттого что я такая некрасивая, толстая и неуклюжая, а вот Ребекка – и Пэм тоже – они такие красивые и… стильные. В особенности ты, Ребекка, ты всегда заставляешь меня об этом думать – что я страшная и никому не нужная. – Бонни замолчала и взглянула на Джулиуса. – Вот, в общем-то, и все.

– Принято, – сказал Джулиус, поднимаясь в знак того, что занятие окончено.

Глава 14
1807 год – Артур Шопенгауэр едва не становится коммерсантом

Человек высоких талантов и редких умственных способностей, который вынужден заниматься низкой работой, подобен изящной, мастерски расписанной вазе, которую используют как обыкновенный кухонный горшок[32]32
  Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление. – Т. 2. – Гл. 31 «О гении».


[Закрыть].

Большое европейское турне Шопенгауэров окончится в 1804 году, и шестнадцатилетний Артур с тяжелым сердцем приступит к исполнению данного отцу обещания. Он поселится учеником в доме именитого гамбургского купца Иениша. Здесь, в перерывах между хозяйскими поручениями, он будет тайком изучать величайших мастеров мысли и слова, всякий раз угрызаясь из-за этой двойной жизни: к тому времени он вполне усвоит отцовские железные жизненные принципы.

Девять месяцев спустя случится ужасное событие, которое навсегда оставит мрачный след в жизни Артура. Здоровье Генриха Шопенгауэра, которому в то время было всего шестьдесят пять, начнет стремительно ухудшаться: он сделается желчным, раздражительным, усталым и рассеянным и даже перестанет узнавать старых друзей. 20 апреля 1805 года он, несмотря на физическую слабость, каким-то чудом доберется до своего гамбургского товарного склада, поднимется на верхний этаж и, взобравшись на подоконник, выбросится вниз, в протекавший под окнами канал. Через несколько часов его тело обнаружат в ледяной воде.

Любое самоубийство оставляет в родственниках вину, боль и гнев, и Артур, без сомнения, испытал все это сполна. Только вообразите, какую бурю чувств он должен был пережить. Любовь к отцу сменилась тяжелейшим горем утраты. Обиды на отца – позднее он часто будет жаловаться на его чрезмерную жесткость – породят в нем раскаяние. Даже неожиданный проблеск свободы, мелькнувший перед ним после смерти Генриха, должен был терзать его совесть еще больше: Артур сознавал, что отец никогда бы не согласился, чтобы сын стал ученым. В этой связи невольно вспоминаются еще два человека, которые тоже рано лишились отцов и отличались особым свободомыслием, – Ницше и Сартр. Можно только догадываться, сумел бы Ницше вырасти в воинствующего безбожника, если бы его отец, лютеранский священник, не умер, когда сын был еще ребенком. Сартр в автобиографии напишет, что, к его величайшему счастью, судьба освободила его от необходимости угождать отцу. Остальным, вроде Кьеркегора или Кафки, повезло меньше: всю жизнь обоих подавляли родители.

В работах Артура Шопенгауэра среди невероятного разнообразия идей, предметов, исторических и научных фактов, понятий и мнений, можно по пальцам пересчитать те места, в которых автор говорил бы с трогательной нежностью, и все они посвящены Генриху Шопенгауэру. В одном месте Артур с гордостью замечает, что его отец честно признавался, что работает ради денег, и сравнивает это с двуличием своих коллег-философов, в особенности Гегеля и Фихте, которые, по его мнению, только делают вид, будто трудятся во имя человечества, а на самом деле добиваются лишь славы, власти и богатства.

В шестьдесят лет Артур вознамерится посвятить все свои труды памяти отца. Он станет писать и переписывать текст посвящения, которое, в конце концов, так и не будет опубликовано. Один вариант будет начинаться так: «Славный, благородный дух, которому я обязан всем, что я есть и чего я достиг… каждым своим открытием и каждой радостью, каждым утешением и наставлением, позволь ему услышать твое имя и узнать, что, если бы Генрих Шопенгауэр не был тем, кем он был, Артур Шопенгауэр уже сто раз был бы ничтожным прахом, смешанным с землей».

Причины столь глубокой сыновней благодарности остаются для нас загадкой, в особенности если учесть, что, насколько мы знаем, Генрих к сыну особой нежности не питал. Его письма к Артуру полны придирок и едких замечаний. Чего стоит, к примеру, вот это: «Танцы и верховая езда не прибавляют достоинств купцу, чьи письма должны быть прочитаны и, следовательно, написаны должным образом. Я же неизменно нахожу, что ваши заглавные буквы по-прежнему выглядят просто чудовищно»[33]33
  Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление. – Т. 2. – Гл. 31 «О гении». Эта и др. цитаты из писем Генриха.


[Закрыть]. Или: «Никогда не заводите обычая сутулиться, ибо это выглядит отвратительно… если за обедом кто-нибудь сидит, ссутулившись, его могут принять за переодетого портного или сапожника». В своем последнем письме Генрих напутствует сына: «Что касается до хождения или сидения с прямой спиной, то я советую вам попросить того, кто окажется рядом с вами, давать вам порядочного тычка всякий раз, как заметит, что вы забыли об этой важной привычке. Именно так поступают отпрыски королевских особ, которые предпочитают лучше перетерпеть боль, чем выглядеть, как презренные простолюдины, всю свою жизнь».

Артур был достойным сыном своего отца, унаследовав от него не только внешность, но и черты характера. В семнадцать лет мать напишет ему: «Я знаю слишком хорошо, как мало счастья ты испытал в юности, какую предрасположенность к меланхолическим размышлениям ты получил в качестве печального наследства от своего отца»[34]34
  Там же.


[Закрыть].

Кроме всего прочего, Артур унаследует и поразительную прямоту своего родителя, которая не замедлит сказаться в том, как он решит главный вопрос, вставший перед ним после смерти Генриха, а именно: должен ли он, несмотря на отвращение к коммерции, продолжить ученичество. В конце концов он решит поступить так, как поступил бы на его месте отец, то есть сдержит клятву.

О своем решении он напишет: «Я продолжал оставаться в доме своего патрона, отчасти оттого что тяжелейшее горе сломило мою решительность, отчасти оттого что совесть моя была бы неспокойна, нарушь я обещание, данное отцу, вскоре после его смерти»[35]35
  Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление. – Т. 2. – Гл. 31 «О гении».


[Закрыть].

Если Артур и чувствовал себя связанным по рукам и ногам, то мать его, по всей видимости, от подобных обязательств не страдала: в одно мгновение она решает изменить свою жизнь. В письме к семнадцатилетнему Артуру она скажет: «Твой характер так сильно отличается от моего: ты по природе нерешителен, я же слишком поспешна, слишком порывиста»[36]36
  Из письма Иоганны Шопенгауэр к Артуру от 28 апреля 1807 г. In Der Briefwechsel Arthur Schopenhauer Hrsg.v. Carl Gebbart Drei Bande. Erste Bänd (1799). – München: R. Piper & Co. – P. 129 ff.


[Закрыть]. После нескольких месяцев вдовства она продаст особняк Шопенгауэров, ликвидирует почтенное семейное дело и уедет прочь из Гамбурга. В письме она похвастается Артуру: «Меня всегда влечет к себе все новое и необычное. Вообрази себе мой выбор: вместо того чтобы возвратиться в родной город, к друзьям и родственникам, как любая женщина поступила бы на моем месте, я выбрала Веймар, который был мне почти незнаком»[37]37
  Der Briefwechsel Arthur Schopenhauers. Herausgegeben von Carl Gebhardt. Erster Band (1799–1849). – Munich: R. Piper, 1929. Aus: Arthur Schopenhauer: Sämtliche Werke. Herausgegeben von Dr. Paul Deussen. Vierzehnter Band. Erstes und zweites Tausen, Munich, R. Piper, 1929. – P. 129ff. Nr. 71. Correspondence, Gebhardt and Hübscher, eds. Letter from Johanna Schopenhauer, April 28, 1807.


[Закрыть].

Почему Веймар? Иоганна была крайне честолюбива и мечтала оказаться в самом центре немецкой культуры. Убежденная в своих талантах, она не сомневалась, что сумеет добиться всего, чего захочет. И действительно, буквально через несколько месяцев ее жизнь совершит неожиданный кульбит: она станет хозяйкой самого модного салона в Веймаре, сблизится с Гёте и другими знаменитыми писателями и художниками. Вскоре она и сама станет знаменитостью, сначала как автор путевых дневников, в которых она опишет семейное турне Шопенгауэров и поездку на юг Франции, а затем, по просьбе Гёте, возьмется за серьезную прозу и напишет несколько романов. Она станет одной из первых независимых женщин Германии и первой женщиной, которая зарабатывала писательским трудом. Следующие десять лет имя Иоганны Шопенгауэр будет греметь по всей Германии, она станет немецкой Даниэлой Стил девятнадцатого века, и еще долго Артур Шопенгауэр будет известен только как «сын Иоганны Шопенгауэр». В конце 1820-х будет издано полное собрание сочинений Иоганны в двадцати томах.

Хотя Иоганна Шопенгауэр сохранится в истории – во многом благодаря едким высказываниям Артура – как самовлюбленная и эгоистичная особа, именно она освободит Артура от клятвы, данной отцу, и направит его по пути философии. Доказательством тому служит судьбоносное письмо, которое она напишет Артуру в апреле 1807 года, спустя два года после смерти отца:

«Дорогой Артур,

Серьезный и спокойный тон твоего письма от 28 марта не мог не передаться мне, он очень взволновал меня и подтолкнул меня к мысли, что ты изменяешь своему призванию. Вот почему я должна сделать все, что в моих силах, чтобы спасти тебя, и я сделаю это, чего бы мне это ни стоило. Уж я-то знаю, что такое жить против своей воли, и, если только это возможно, я избавлю тебя, мой дорогой сын, от этого несчастья. О, милый, милый Артур, почему мои слова значили для тебя так мало. То, о чем ты мечтаешь сейчас, было моим самым драгоценным желанием. Как я стремилась к тому, чтобы это случилось, сколько бы злые языки ни утверждали обратное… если ты не хочешь вступать в этот почтенный филистерский орден, я, мой дражайший Артур, ни в коем случае не стану чинить препятствий на твоем пути. Ты сам и только ты должен выбрать свой путь, мое дело лишь советовать и помогать тебе, где и как я могу. Прежде всего, постарайся примириться с самим собой… помни, что ты должен выбрать занятие, которое обеспечит тебе достаточно средств, а не только будет по сердцу, так как ты никогда не будешь достаточно богат, существуя на одно только наследство. Если ты уже сделал выбор, дай мне знать, но ты должен сделать этот выбор сам… Если ты чувствуешь в себе достаточно сил и смелости сделать это, я охотно протяну тебе руку. Но только не воображай, что жизнь ученого легка и прекрасна. Я теперь имею возможность в этом убедиться, мой дорогой Артур. Это тяжелый, изнурительный труд, и только удовольствие заниматься им делает его поистине приятным. Он не приносит богатства: став писателем, человек может едва-едва, с большим трудом, заработать себе на хлеб… Чтобы сделать карьеру писателя, ты должен произвести на свет нечто необыкновенное… сейчас, более чем когда бы то ни было, есть нужда в блестящих мозгах. Подумай об этом хорошенько, Артур, и сделай свой выбор, но тогда уж будь тверд, не позволяй сомнениям одолеть тебя, и тогда ты благополучно добьешься цели. Выбери то, что ты хочешь… но со слезами на глазах я умоляю тебя: не криви душой. Отнесись к себе честно и серьезно. Благополучие твоей жизни, как и спокойствие моей старости, целиком зависят от этого, потому что только ты и Адель сможете возместить мне мою утраченную юность. Я не вынесу, если ты будешь несчастен, в особенности если буду знать, что моя чрезмерная мягкость стала причиною твоего несчастья. Ты видишь, дорогой Артур, что я искренне люблю тебя и хочу помогать тебе во всем. Так пусть вознаграждением мне будет твоя уверенность и то, что, сделав однажды выбор, ты последуешь моему совету и будешь верен своему пути. И не огорчай меня непокорством. Ты знаешь, я не упряма и всегда прислушиваюсь к мнению других, я никогда бы не потребовала от тебя того, что противоречит доводам разума…

Adieu, милый Артур, нужно торопиться, и рука уже устала писать. Подумай обо всем, что я написала тебе. Жду твоего скорого ответа,

Твоя мать И. Шопенгауэр»[38]38
  Ibid.


[Закрыть].

Уже в старости Артур напишет: «Когда я дочитал это письмо, слезы хлынули у меня из глаз». В ответном письме он откажется от ученичества, и Иоганна напишет ему: «То, что ты, против обыкновения, принял решение так быстро, в любом другом расстроило бы меня – я не люблю опрометчивости. Но, зная тебя, я спокойна, я вижу, что это проявление твоих давних и сокровенных желаний»[39]39
  Rüdiger Safranski. Schopenhauer and the Wild Years of Philosophy. – P. 84.


[Закрыть].

Иоганна не станет терять времени: она уведомит патрона и хозяина Артура, что ее сын покидает Гамбург, организует его переезд и отправит его в гимназию в Готе, в пятидесяти километрах от Веймара.

Цепи, сковывавшие Артура, были разбиты.