Текст книги "Российские солдаты-мусульмане в германском плену в годы Первой мировой войны (1914–1920)"

Свой заработок военнопленные получали лагерными деньгами – по-разному оформленными купюрами для каждого лагеря. Купюры Лагеря Полумесяца равные 1, 5, 10 пфеннигам и 5, 10, 20 маркам сохранились в Вюнсдорфском гарнизонном музее.

Согласно данным В. Биля, среди организаторов пропаганды существовал план создания «татарской деревни» в Германии. Кто был инициатором этой идеи, неизвестно. В. Биль пишет о том, что ещё в июле 1915 г. в Вайнбергском лагере распространился слух о намерении немцев основать «татарскую колонию» и приводит заметку фон Везендонка о поселении «200–300 татарских военнопленных на небольшие крестьянские хутора в болотистой местности района Хафельланд (между городами Науэн и Фрезак, южнее Фербеллина)»[315]315
  Bihl, W.: Die Kaukasus-Politik der Mittelmächte, Teil I, S. 95–96.


[Закрыть].

В сентябре 1916 г. Г. Идриси обращался в МИД с предложением «организовать технические курсы с целью продолжать обучение людей, уже успевших кое-чему научиться»[316]316
  PArch. AA, R 21260, Bl. 231.


[Закрыть]. Видимо, посчитав, что его предложение не было оставлено без внимания, он вернулся к теме татарского поселения и поставил следующие условия для его организации: «а) местность не должна быть болотистой; б) поселенцы должны быть выходцами из России; в) ислам должен быть объявлен немецким Рейхстагом одной из религий, признанных в Германской империи (!); г) назначение имама; д) поддержка с немецкой стороны начальных школ и разрешение приглашения учителей из России»[317]317
  Цит. по: Bihl, W.: Die Kaukasus-Politik der Mittelmächte, Teil I, S. 96.


[Закрыть]. Служба информации по Востоку положительно отнеслась к идее «татарской колонии»: руководитель русского бюро Службы Харальд Козак считал, что это должно быть символом дружеского отношения Германии к исламу; руководитель СИпВ Ойген Миттвох даже предлагал разрешить татарам приглашать своих жён из России[318]318
  Ibid., S. 97.


[Закрыть].

10 февраля 1917 г. в МИД сообщалось о том, что после заключения мира татары, скорее всего, в первую очередь будут отправлены в Анатолию, но в Военном министерстве создание татарской «учебной колонии» считалось уже решённым вопросом. В. Биль отмечает, что в комендатуре Вайнбергского лагеря не поддержали эту идею, объясняя это слишком высокой арендной платой[319]319
  Ibid.


[Закрыть]. Тем не менее источники свидетельствуют о том, что весной 1917 г. был создан учебный отряд из 50 пленных Вайнбергского лагеря в соседнем хуторе Герлахсхоф на арендуемой пашне. Здесь под руководством фермеров и унтер-офицеров они изучали немецкое сельское хозяйство, особенности скотоводства, птицеводства, овощеводства, производства молока[320]320
  PArch. AA, R 21261, Bl. 295.


[Закрыть]. Кроме того, в имении Вурхов был образован учебный отряд из 80 человек по деревообработке, где военнопленные получали инструктаж по использованию новых устройств, обучались окупаемым способам работы и целесообразному использованию разных древесных пород[321]321
  Höpp, G.: Muslime in der Mark, S. 53.


[Закрыть]. Не совсем ясно, какие цели преследовались при создании этих учебных колоний. Возможно, следуя выражению Х. Козака, колонии действительно должны были стать «символом дружеского отношения Германии к исламу», что соответствовало директивам пропаганды на тот момент. Видимо, предполагалось, что в случае возвращения в Россию, «колонисты» уедут поклонниками Германии и будут способствовать продвижению немецких товаров в России, представлявшей широчайший рынок сбыта для германской промышленности. Даже в том случае, если эти татары останутся в Германии, немцы могли бы использовать их в этих же целях.

Почтовая служба в лагерях, письма и записи военнопленных

Согласно международным документам, касающимся прав военнопленных, которые в годы Первой мировой войны признавались и Германией, и Россией, одним из условий содержания солдат противника в плену было и обеспечение их почтовой службой. Ст. 16 Положения о законах и обычаях сухопутной войны, подписанного европейскими государствами в Гааге 18 октября 1907 г., гласит: «Письма, переводы, денежные суммы, равно как и почтовые посылки, адресуемые военнопленным или ими отправляемые, освобождаются от всех почтовых сборов как в странах отправления и назначения, так и в промежуточных странах. Пожертвования и вспомоществование вещами, посылаемые для военнопленных, освобождаются от всех таможенных и других сборов, равно как от провозной платы по железным дорогам, состоящим в казённом управлении».

К сожалению, в нашем распоряжении не так уж много писем солдат-мусульман, отправленных в годы Первой мировой войны из германского плена, или же других материалов, которые позволили бы в деталях представить организацию почтовой службы для мусульманских военнопленных. Письма, к сожалению, слишком личный, и слишком недолговечный источник… И в то же время сохранившиеся материалы рисуют примерно такую картину организации почтовой службы для солдат Вюнсдорфского и других лагерей военнопленных.

Все военнопленные имели право отправлять и получать письма и посылки, чем они, конечно, по мере возможностей пользовались. Понятно, что вся подобная корреспонденция строго контролировалась лагерной администрацией – тексты писем читались цензорами, а посылки вскрывались. В каждом из лагерей создавалась специальная служба военных цензоров, которые должны были решать – разрешать отправку корреспонденции или нет.

Постепенно военное руководство определилось, какие темы в письмах должны обязательно контролироваться. Это нашло отражение в специальном документе, принятом Генеральным штабом 11 августа 1916 г. При работе с почтой военнопленных переводчики-цензоры должны были обращать внимание, содержатся ли в текстах писем:

1. Военные известия – адреса конкретных лиц, отдельных соединений, данные о дислокации соединений, сообщения о передвижении войск, об аэродромах, о призыве на службу, строительстве железнодорожных путей и мостов, снабжении армии, изготовлении амуниции, о флоте, о военных потерях;

2. Информация о настроениях населения, армии, есть ли сомнения в победе, чувствуется ли усталость от войны, стремление к миру, как оцениваются цели войны, внутриполитические события, каково отношение автора к правительству, мероприятиям правительства, упоминаются ли отношения с союзниками, какое отношение выражается к Германии, каковы мысли о времени после заключения мира;

3. Сведения об экономическом положении – образ жизни отдельных людей, нужда в некоторых вещах, налоговые тяготы, изменения в доходах, цены на товары, продукты, топливо разного рода, наличие топлива, запасов, оценка урожая, отношение к работе, положение в сельском хозяйстве (земледелие, виноградарство, скотоводство, лесные работы, вред, причинённый дикими зверями, погодными условиями, вредными насекомыми), положение в промышленности (сырьё, развитие и изменение производства, поставки угля), положение в торговле, возможности экспорта и импорта, оборот денег, наличность золота, мероприятия правительства в экономической сфере;

4. Характеристика вражеской цензуры;

5. Характеристика прессы и отношение народа к ней;

6. Сообщения о бегстве военнопленных;

7. Сообщения о секретной переписке военнопленных[322]322
  GSAPK, I HA, Rep. 208 A, Nr. 238 II, Bl. 167–168. Это предписание было получено и Семинаром по восточным языкам Берлинского университета, и на оборотной стороне документа все сотрудники Семинара расписались в том, что они ознакомились с его положениями.


[Закрыть].

Как видим, указания даны с поистине немецкой педантичностью – авторы документов предусмотрели практически все «щекотливые» темы, которые могли бы быть затронуты в переписке. Очевидно, что если какой-либо из указанных сюжетов имел место в тексте писем, то они вряд ли могли быть отправлены адресату.

В принципе в каждом из лагерей военнопленных имелось подразделение, ответственное за военную цензуру (Prüfungststelle, что можно перевести как «проверочный пункт»), и оно осуществляло перлюстрацию писем на месте. Но то, что письма писались на разных языках, и даже на разных шрифтах создавало дополнительные трудности. В таких случаях постепенно сложилась следующая практика – все «непонятные» письма отправлялись «проверочными пунктами» на адрес Семинара по восточным языкам (СВЯ) Берлинского университета (письма на русском языке в СВЯ не направлялись). Семинар в годы Первой мировой войны стал своего рода цензурным учреждением, хотя его сотрудники занимались только технической стороной – они осуществляли перевод писем военнопленных по соответствующим запросам из лагерей. Правда, перевод осуществлялся не полный, переводчики в принципе должны были обращать внимание только на сюжеты, которые были отмечены выше. А потом уже непосредственно лагерные службы, получив перевод из СВЯ, принимали решение об отправке или же, наоборот, задержке корреспонденции. Вот такой дополнительный путь должны были проходить и письма мусульманских военнопленных.

Поначалу наличие такой громоздкой конструкции приводило к весьма комичным ситуациям. Так, например, в запросе из лагеря Ван от 4 апреля 1915 г. в СВЯ содержалась просьба уточнить, на каком из двух языков написано письмо – на урду или киргизском (обратим внимание, какая необычная пара получилась! – И. Г., Л. Г.). Или же в запросе из штаба 6-го армейского корпуса от 23 апреля 1915 г. содержится предположение, что отправленное письмо написано на одном из «негритянских языков»[323]323
  Ibid., Nr. 234 I, Bl. 120, 131.


[Закрыть]. Поразительную «эрудицию» демонстрировали порой отправители и относительно татарских писем. Так, 1 февраля 1916 г. капитан Шотт из лагеря Эбенберг-Ландау (Пфальц) направил в СВЯ открытку «с турецкими письменными знаками» и заметил при этом: «По данным одного господина, который ранее работал в нашем учреждении, речь здесь идёт о татарском диалекте, на котором говорят в районе Нижнего Новгорода»[324]324
  GSAPK, I HА, Rep. 208A, Nr. 235, Bl. 90.


[Закрыть].

Посмотрим подробнее, как обстояло дело с письмами из плена, написанными на татарском языке. Самая большая сложность для всех сторон – и для отправителей, и для проверяющих германских служб – состояла в том, что в Германии в то время не было квалифицированных (или даже отчасти квалифицированных) кадров, которые были бы в состоянии разобраться с татарскими текстами. Письма на татарском языке, судя по материалам архива, стали приходить для перевода в Берлинский университет примерно с начала февраля 1915 г. Но что с ними делать, в Семинаре просто-напросто не знали. Все письма, которые направлялись из лагерей в СВЯ, просматривал вначале секретарь и делал пометку карандашом, кому или куда отправить для перевода то или иное письмо. Так вот, с февраля 1915 г. запросы о письмах на татарском языке содержат либо отметку со знаком вопроса (т. е. секретарь не знал, куда его направить), либо же пометку «обратно» (т. е. письмо возвращалось в лагерь без перевода). Так происходило вплоть до августа 1915 г. (!) Можно только гадать, что происходило с возвращёнными письмами – скорее всего, они никуда не направлялись, поскольку не было никакой информации об их содержании…

Всё-таки постепенно и в деле проверки корреспонденции мусульманских военнопленных было найдено решение. С начала августа 1915 г. все присланные в СВЯ письма на татарском языке, стали отправляться в СИпВ – впервые такая пометка на запросе в СВЯ была сделана 6 августа 1915 г.[325]325
  Ibid., Nr. 234 II, Bl. 86.


[Закрыть] Практически прошёл год с начала войны и более полугода как были созданы лагеря мусульманских военнопленных, а некий порядок с проверкой писем установился только сейчас… По-видимому, было взято во внимание то, что в СИпВ имелись кадры пропагандистов-переводчиков, владевшие татарским языком. Понятно, однако, что такой порядок действий лишь усложнял громоздкую схему проверки корреспонденции на татарском языке.

Так продолжалось до февраля 1916 г. – татарские письма дополнительно отправлялись в СИпВ. Однако 16 февраля 1916 г. при составлении подробной справки о работающих с письмами переводчиках директор СВЯ Захау отметил, что письма на татарском языке переводят сотрудники СИпВ, после чего выражение «Служба информации по Востоку» было зачёркнуто, вместо него поставлено имя «Бедри». «Бедри» – это Бадретдин Камалетдинович Сейфульмулюков (в немецкой документации чаще всего Бедри Кемаледдин[326]326
  Во избежание путаницы ниже его имя будет передаваться именно так, как оно упоминалось в официальных немецких документах – Бедри Кемаледдин.


[Закрыть]) – личность для данной книги очень значимая, поэтому скажем о нём несколько подробнее.

Родился Бедри Кемаледдин 22 мая 1896 г. в Казалинске в семье купца. Начальное образование получил в Оренбурге. По некоторым данным в 1907 г., по другим – в 1910 г. вместе с Галимджаном Идриси уехал в Стамбул, где обучался в Султанском колледже Галатасарай. Закончив учёбу в Турции, в августе 1915 г. переехал в Берлин и в октябре 1916 г. начал обучение стоматологии в Берлинском университете. Имел турецкое гражданство, хотя связей со своей родиной не порывал. Результатом учёбы стала диссертация, защищённая в 1921 г. на тему «Зубы у татар. Одентологическое и краниологическое исследование»[327]327
  Bedri, Kemaleddin: Die Zähne der Tataren. Odentologische und craniologische Untersuchungen. Berlin 1921. Переиздание этой диссертации осуществил в 2013 г. Себастиан Цвиклински: Bedri, Kemaleddin: Die Zähne der Tataren. Eine zahnmedizinische Dissertation aus dem Jahre 1921. Eingeleitet, kommentiert und herausgegeben von Sebastian Cwiklinski. Berlin 2013.


[Закрыть]. С апреля 1918 г. до февраля 1925 г. являлся лектором татарского языка при Семинаре по восточным языкам Берлинского университета, хотя директор СВЯ Эдуард Захау отмечал в одной из своих справок, что Бедри Кемаледдин оказывал помощь Семинару с марта 1916 г. «в работе с различными татарскими письменными текстами»[328]328
  GSAPK, I HA, Rep. 208 A, Nr. 126, Bl. 11.


[Закрыть]. Под этими текстами явно имеются в виду письма военнопленных. Бедри Кемаледдин впоследствии играл большую роль в работе «Общества поддержки российско-мусульманских студентов». В 1925 г. якобы с целью отпуска он отправился в Ташкент, дальнейшая его судьба неизвестна[329]329
  Все нюансы деятельности Бедри Кемаледдина в Семинаре по восточным языкам Берлинского университете отражены в документах его персонального дела (GSAPK, I HA, Rep. 208 A, Nr. 126). Здесь же приведена его автобиография, на тот момент, понятно, очень короткая. См. также: Cwiklinski, S.: Die Wolga an der Spree: Tataren und Baschkiren in Berlin. Berlin, 2000. S. 27; вступительное слово С. Цвиклински в книге: Bedri, Kemaleddin: Die Zähne der Tataren. Eine zahnmedizinische Dissertation aus dem Jahre 1921. Berlin 2013, S. 3-10.


[Закрыть].

В деле перлюстрации корреспонденции мусульманских военнопленных в СВЯ Бедри Кемаледдин вряд ли играл ведущую роль, скорее всего, его функции были вспомогательными – всё-таки он ещё сравнительно недавно переехал в Германию и вряд ли его знания немецкого языка на тот момент были полными. Эту роль стал исполнять исследователь куда более известный – на тот момент библиотекарь, впоследствии профессор Готтхольд Вайль.[330]330
  Готтхольд Вайль (1882–1960) – крупный учёный-востоковед. В Берлинском университете работал с 1914 г., здесь он с апреля 1918 по 1931 г. преподавал татарский язык. С 1931 г. работал в университете Франкфурта на Майне. С 1935 г. в эмиграции, работал в Иерусалимском университете. Г. Вайль является автором сборника татарских текстов, записанных в лагере военнопленных в Вюнсдорфе. См. о нём: Landau, J. M.: Gotthold Eljakim Weil (Berlin, 1882 – Jerusalem, 1960), in: Die Welt des Islams. New Series, Vol. 38, Issue 3, The Early Twentieth Century and Its Impact on Oriental and Turkish Studies (Nov., 1998), pp. 280–285; Гилязов И. А. Военнопленные татары в Германии в период Первой мировой войны // Татарские тексты. На основе пластинок, находящихся в отделе звуков Прусской Государственной библиотеки / изд., перев., аннот. Готтхольдом Вайлем. Казань: Слово, 2009. С. 9–14.


[Закрыть] По-видимому, именно в работе с письмами военнопленных Г. Вайль совершенствовал своё знание татарского языка, который он начал преподавать в Берлинском университете вместе с Бедри Кемаледдином. С 4 марта 1916 г. в запросах из лагерей по поводу перевода татарских писем уже отмечено, что письма передаются Готтхольду Вайлю. Фактически до конца Первой мировой войны, все письма на татарском языке, которые приходили в СВЯ, переводил именно этот человек. Кроме писем, ему приходилось давать справки о книгах, журналах, газетах, дневниках, которые администрация лагерей находила у военнопленных (в случае «положительной» оценки их содержания, они возвращались владельцам)[331]331
  Таких свидетельств в фондах Семинара немало: так, в апреле 1916 г. с интервалом в две недели из лагеря Виттенберге были получены для проверки пять книг и одна газета на татарском языке. Г. Вайль довольно быстро отправил их обратно (GSAPK, I HA, Rep. 208 A, Nr. 236 I, Bl. 81, 141; Nr. 236 II, Bl. 2, 11), в мае 1916 г. он дал также положительный отзыв о содержании двух записных книжек на татарском языке из лагеря Шпоттау (GSAPK, I HA, Rep. 208 A, Nr. 236 II, Bl. 108).


[Закрыть]. Случались в этой работе и поистине «авральные» ситуации, например, 17 июля 1916 г. комендатура лагеря Ван отправила в СВЯ одновременно 168 писем военнопленных, из них 56 – на литовском, 44 – на татарском, 22 – на латышском языках[332]332
  Ibid., Nr. 237 II, Bl. 171.


[Закрыть].

На протяжении 1916–1917 гг. работа по переводу писем военнопленных сотрудниками Семинара по восточным языкам Берлинского университета становилась всё более интенсивной и сопряжённой со многими дополнительными трудностями. Это нашло конкретное отражение в письме, отправленном от имени директора Семинара Эдуарда Захау в Генеральный штаб 4 апреля 1917 г.[333]333
  Ibid., Nr. 239 I, Bl. 34.


[Закрыть] Автор сообщал, что количество писем из лагерей за последнее время возросло многократно. В семинаре по его сведениям осуществлялся перевод с 44 языков (!), а письма присылались сюда более чем из 100 лагерей военнопленных, в некоторые дни их бывало до 1000. Потому руководство Семинара отмечало, что «мы не можем полностью удовлетворять всем требованиям. Даже чисто механическая работа (клеить, ставить печати, считать, приводить в порядок) занимает немало времени». Опираясь на вышесказанное, директор СВЯ просил прикомандировать ещё людей из военных для помощи Семинару.

Судя по всему, написанию этого письма предшествовала немалая подготовительная работа, и были осуществлены скрупулёзные подсчёты. Приведём наиболее важные сведения из этих подготовительных материалов: в СВЯ был составлен полный список лагерей, из которых поступали письма военнопленных, всего их в списке 94 (хотя директор в своём письме и говорит о «более чем 100» лагерях). Отметим, что два «пропагандистских» лагеря под Вюнсдорфом в списке не упоминаются.

Перевод осуществляли в общей сложности 25 человек, они переводили с 38 языков (они все перечислены, ответственным за татарский язык был назван доктор Г. Вайль). Любопытно, что среди этих 38 языков был вначале упомянут и чувашский (!), правда, это упоминание было вычеркнуто с пометкой «не может быть подсчитано». Общее количество присланных в Семинар писем составляло за последнюю неделю 3122. Из них большинство на литовском – 1000, латышском – 350, румынском – 350, татарском – 200, еврейском – 130, болгарском – 130 (судя по всему, приведены округлённые данные, на остальных языках писем было менее 100)[334]334
  GSAPK, I HА, Rep. 208A, Nr. 236 II, Bl. 65–66, 82–83.


[Закрыть].

Даже если предположить, что цифры не абсолютно точны и тексты писем, как правило, переводились не полностью, можно заметить, что объём работы сотрудников Семинара действительно был просто колоссальным. И всё равно нехватка подготовленных и квалифицированных кадров ощущалась, похоже, постоянно – во всяком случае, представитель Военного министерства Роде в запросе в СВЯ от 26 октября 1917 г. с горечью отмечал: «Цензура писем военнопленных очень затруднена тем, что нет подходящих кадров со знанием языков. Поэтому приходится в крайних случаях прибегать к помощи государственных учреждений и частных лиц, а это порой приводит к некоторым неприятностям»[335]335
  Ibid., Bl. 127.


[Закрыть].

Такая высокая интенсивность работы позволила руководству Семинара впоследствии ходатайствовать о вознаграждении особо отличившихся переводчиков: например, летом-осенью 1918 г. директор СВЯ Э. Захау неоднократно обращался в Военное министерство с просьбой о премировании своих сотрудников, а также награждении некоторых из них «Крестом за заслуги в войне»[336]336
  GSAPK, I HA, Rep. 208 A, Nr. 239 II, Bl. 2-10.


[Закрыть]. Кстати говоря, имени Г. Вайля среди представленных к поощрению мы не встречаем.

Возможно, наличие большого количества писем военнопленных на разных языках и чрезвычайная загруженность сотрудников СВЯ вынуждали германское военное руководство искать новые пути и возможности для цензуры. Об этом свидетельствует директива Военного министерства от 25 января 1918 г. «О цензуре писем военнопленных на татарском и грузинском языках»[337]337
  PArch. AA, R 21026, Bl. 94.


[Закрыть]. В документе как раз отмечается: «Относительно цензуры входящей и исходящей почты военнопленных на татарском и грузинском языках отдельные службы поступали по-разному». Не отрицая разрешения военнопленным писать и получать письма на указанных языках, директива предусматривала, чтобы цензуру «входящих и исходящих писем военнопленных на татарском языке осуществлял лагерь военнопленных Цоссен (Вайнберг)». Остальные лагеря должны были по этому поводу связываться с вышеназванным лагерем.

Работа с текстами писем на разных языках в СВЯ продолжалась и после окончания войны, так как военнопленные продолжали оставаться в лагерях. Хотя в 1919–1920 гг. многие из них уже и были репатриированы, но правила требовали контроля над оставшимися. Последнее письмо на татарском языке поступило в Семинар для перевода 26 января 1920 г. из лагеря в Мюнзингене[338]338
  GSAPK, I HA, Rep. 239II, Bl. 88.


[Закрыть].

Выше мы уже указывали, что в документации Семинара восточных языков не упоминается цензура писем из пропагандистских лагерей. Можно только предполагать, что цензура писем здесь осуществлялась либо своими собственными силами, либо через прямую связь со СИпВ. Г. Хёпп в своей книге приводит примеры работы «проверочного пункта» Лагеря Полумесяца и возникающих при этом языковых сложностей для цензоров, которые всяческими способами пытались переложить перлюстрацию писем на восточных языках на плечи сотрудников СВЯ[339]339
  Höpp, G.: Muslime in der Mark, S.58–59.


[Закрыть]. Однако этого добиться не удалось, помогать лагерному учреждению взялась СИпВ, но уже в декабре 1915 г. её руководитель К.-Э. Шабингер жаловался в МИД, что руководимое им учреждение вообще превратилось в «проверочный пункт» Лагеря Полумесяца и вследствие этого не имеет нормальной возможности выполнять свои прямые функции[340]340
  PArch.AA, R 21252, Bl. 201.


[Закрыть]. Судя по всему, однако, никаких послаблений для СИпВ эта жалоба не принесла.

Время от времени цензура «вылавливала» письма, которые никак не могли быть отправлены адресатам. Впоследствии их тексты анализировались, цитировались в официальной документации, выяснялись причины, побудившие военнопленных сообщить ту или иную нелицеприятную для немцев информацию. Так, в феврале 1916 г. было выявлено письмо одного из татарских военнопленных (он не назван по имени), написавшего своему брату Ахметгали Мухаммедьярову в Россию: «Здесь мы живём 14 000 мусульман все вместе. Из них скоро многие будут отправлены в Турцию. Сюда к нам приходят муллы и начинают уговаривать нас ехать в Турцию, и 1500 человек уже подписались под это. Я пока ещё не знаю, что я сделаю, но думаю, что тоже поеду. Муллы завлекают нас как маленьких детей, они обещают дать нам лошадей, коров, землю и жён, если мы согласимся поехать. А здесь мы должны много работать, но не получаем за это никакой оплаты, в то время как русские военнопленные получают оплату за работы. Мы построили мечеть, которая стоила 50 тысяч рублей, но за это не получили ничего. Питание здесь тоже очень плохое, нам нужны деньги. Нас очень строго охраняют. Когда мы идём на работы, то четверых татар стережёт один охранник. Хлеба мы получаем по полфунта в день, так что мы вынуждены даже есть лягушек, чтобы не умереть с голоду. Напиши мне скорее ответ и вложи его в упаковку с табаком»[341]341
  PArch. AA, R 21253, Bl. 478.


[Закрыть]. Как видим, в письме дана довольно мрачная картина обитания военнопленных, далёкая от той, которую пыталась представить германская пропаганда. Понятно, что такие письма никак не могли быть отправлены по адресу. Причём это письмо явно не было единичным: 17 марта 1916 г. ответственный сотрудник СИпВ Х. Козак с тревогой писал О. фон Везендонку в МИД: «В последнее время в лагере было перехвачено несколько писем похожего содержания. В них авторы пишут о плохом обхождении с ними в лагере, плохом питании и т. п. Вероятно, не слишком широкий круг авторов писем не был выявлен. Имеется, однако, опасность, что некоторые подобные письма миновали цензуру и достигли России»[342]342
  Ibid., R 21254, Bl. 204.


[Закрыть].

К сожалению, более подробных данных, как была организована перлюстрация писем военнопленных в пропагандистских лагерях в нашем распоряжении нет.

Теперь обратимся к доступным нам текстам самих писем военнопленных мусульман. К сожалению, эти источники сохранились чисто случайно, очень фрагментарно: ни в архивохранилищах, ни в библиотеках нет более или менее серьёзных собраний подобных письменных материалов. Между тем это, бесспорно, ценнейший источник по истории войны. Самое важное в нём, что он даёт возможность читателю увидеть мир плена изнутри, глазами самих военнопленных. Авторы писем всегда осознавали, что их письма будут проверяться, вероятно, поэтому они практически не передают каких-либо «запрещённых» сведений. Тем не менее они полны чувства горечи, стремления к миру, желания каким-то образом успокоить своих родных и близких хотя бы сообщением, что он, автор, хотя и находится в плену, самое важное – жив.

Пожалуй, одна из особенностей писем вообще и писем военнопленных в частности, эти источники можно назвать скоротечными, в большинстве случаев они будто предназначены для кратковременного использования (конечно, если письмо не пишется какой-либо личностью как бы в назидание потомкам). Письмо, как правило, пишется для ознакомления с той или иной жизненной ситуацией, адресат его получает, читает, и чаще всего оно теряет для него свою актуальность. Так что письма не сохраняются в виде какого-либо комплекса или собрания. Изучение солдатских писем, писем военнопленных Первой мировой войны – тема исключительно интересная, своеобразная, сложная, требующая значительных усилий по выявлению источников и высокой квалификации исследователя-источниковеда[343]343
  В качестве примера довольно качественного исследования писем и мемуаров периода Первой мировой войны назовём диссертационную работу Э. Е. Абдрашитова: Абдрашитов Э. Е. Источники личного происхождения по истории российских военнопленных первой мировой войны (специальность 07.00.09 – историография, источниковедение и методы исторического исследования). Казань, 2003. Правда, письма на татарском языке в этой диссертации не рассматривались.


[Закрыть]. В данном случае мы, не претендуя на глобальный охват, ограничимся некоторыми общими наблюдениями писем только из одного собрания.

В коллекции Восточного отдела Государственной библиотеки Прусского культурного наследия в Берлине, скорее всего, по случайности отложились некоторые письменные материалы на татарском языке, происходящие из Вайнбергского (Вюнсдорфского) лагеря, среди них и 32 письма[344]344
  Эти материалы хранятся в Восточном отделе Берлинской государственной библиотеки (см.: Stabi-Orientabteilung Ms.orient.Oct.2144). Материалы не пронумерованы. Ниже отдельные ссылки при цитировании не даются.


[Закрыть]. По стечению обстоятельств, все сохранившиеся письма составлены в промежуток времени с 29 мая до 1 июня 1919 г. К тому времени война официально уже закончилась, но военнопленные продолжали оставаться в лагере, статус военнопленных с них не был снят, они находились в ожидании репатриации. Остаётся только предполагать, почему эти письма так и остались неотправленными в Россию. Ни на одном из конвертов нет каких-либо штемпелей почтовых служб, они явно не проходили цензуру. Скорее всего, предполагалось отправить письма вместе с кем-либо из военнопленных, возвращающихся на родину, – упоминания о таких посыльных имеются в некоторых текстах.

География адресов, куда направлялись письма обширна – Казанская, Нижегородская, Самарская, Симбирская, Тамбовская, Томская, Уфимская губернии; Екатеринбург, Керчь, Петропавловск, Оренбург, Троицк. Среди авторов и рядовые военнопленные, и довольно известные личности, не являвшиеся военнопленными, но с ними тесно связанные – так, среди них мы видим и Г. Идриси, имама Вюнсдорфской мечети (его перу принадлежат два письма: одно – матери в Петропавловск, другое – в Народный комиссариат по делам национальностей в Москву), и уже знакомого нам Б. Кемаледдина (письмо матери в Петропавловск), и студента Берлинской консерватории Бари Каримова.

Письма разные по почерку и стилю, что, конечно, зависело от уровня грамотности автора – среди них, например, письма Абдулгазиза Давлеткильдеева матери в д. Тархан Шацкого уезда Тамбовской губернии или Шарифа Бикчантаева в Петропавловск, написанные очень грамотными людьми, прекрасным устойчивым почерком и хорошим литературным стилем. Но большинство писем явно составлено впопыхах, иногда карандашом, не очень ясным или устойчивым почерком, неряшливо, правда, с соблюдением всех формальных требований – письма на татарском языке в то время имели довольно строгую форму.

Вначале обязательно «высоким стилем» упоминался адресат – чаще всего это родители. Затем отмечался сам адресант – либо коротко «ваш сын», либо, в редких случаях, очень цветисто изображалась жертва плена. Затем практически бесконечно шли приветы всем родственникам, с перечислением имён и степеней родства, перечислялись буквально все – близкая, дальняя родня, соседи, односельчане, друзья, деревенские старики (мәчет картлары) и, в конце концов, «все кто знает нас и кто о нас спрашивает». И каждому из них предназначалось трафаретное предложение: «бик сагынып, бик саргаеп, чукдин-чук, күпдин-күп сәламнәр» – довольно трудно переводимое выражение: «с большой тоской, пожелтев от тоски, безмерное количество приветов». Фактически приветы занимали до 80–90 % объёма большинства писем. После приветов содержалась, как правило, стандартная фраза примерно такого содержания: «если же вы спросите о нашем житье-бытье, то мы, слава Аллаху, живы-здоровы, чего и вам всем желаем».

После этого автор переходил к основной информативной части письма, в большинстве писем она очень лаконична – автор сообщал коротко о своей жизни, что он нормально (или не очень) переносит все тяготы. Очень часто после этого авторы сообщали, что они встречали в плену того или иного знакомого, односельчанина, родственника или что-либо о них слышали.

Наконец, в заключении нередко содержалась опять-таки несколько парадоксальная фраза вроде «сүзем күп иде, яза алмадым, гаеп итмәгез» – «слов было много, но не смог всё написать, не обижайтесь» (не обязательно именно в таком виде, но примерно такого содержания). После чего выражалась надежда на скорую и очень желанную встречу и вновь пожелания здоровья и благополучия.

Вот так примерно выглядело «стандартное» письмо обычного военнопленного, адресованное на родину. Если учесть, что наибольший объём письма занимали бесконечные приветствия родным и знакомым, а таковых было немало, чисто внешне письма на татарском языке выглядели довольно объёмно. Но, думается, для переводчиков и цензоров в большинстве случаев они не представляли ничего сложного, так как не содержали запрещённой информации и не были слишком большими с чисто содержательной стороны.

Понятно, что абсолютно все письма военнопленных неправильно было бы подгонять под указанное клише. Есть среди них и такие, которые абсолютно под него не подходят, они уже написаны, можно сказать, в более модернизированном стиле. Есть письма, составленные с очень чёткой, как правило, практической целью или информацией, они содержат короткое приветствие родным, отличаются простым, ясным стилем изложения мыслей (таковы, например, письмо Б. Кемаледдина отцу в Оренбург с просьбой по возможности прислать денег для продолжения учёбы в университете, письмо Б. Каримова в Стерлитамак родителям с сообщением, что он успешно продолжает обучение в консерватории с приложением фотографии). Отметим, что такой стиль присущ больше лицам образованным и по статусу не являвшимся военнопленными.

И в установленный трафарет некоторые вносили свои яркие краски. Чего стоит только красочное описание одним из авторов своей персоны: «без ки илендин аерылган адашдырган кош кебек / ят фадишаһның кулында чит җат җирләрдә читлекдәге кош кебек бер / күрүргә мәрг булыб / кяфер дошманның кулында тоткын булыб / бер күрүб сөйләшергә зар интизар булыб йөргүче газиз углыңыз Гарифулладин һәркөнне исемә дөшерүб / бер курүб сөйләшергә / йөзләреңезне бер күрүргә хак тәгалә хәзрәтләрендин сораб бик сагыныб / бик саргаеб / бик күбдин күб меңләрчә дога сәламләремне күндерүб / хәер догаңызны өмид итүб калдум» («от нас, оторванного от родины, как заблудившаяся птица, в руках чужеземного владыки, в чужой стране, как птица в клетке, страждущего увидеть вас хотя бы раз пленника в руках у неверного врага, так желающего хотя бы раз увидеться и поговорить вашего любимого сына Гарифуллы, каждый день вспоминающего вас, мечтающего и умоляющего Бога хотя бы раз увидеть ваши лица и поговорить, с огромной тоской, пожелтев от тоски, огромное количество, тысячи приветствий и молитв и в надежде на вашу благословенную молитву» (письмо Гарифуллы Фаткуллина отцу Зиганше Фаткуллину в д. Янгилдино Чебоксарского уезда Казанской губернии).

Хотя многие авторы в силу привычки и традиции не могли отходить от установленных канонов составления писем, эти документы содержат ценную информацию и наблюдения о жизни военнопленных и их восприятии плена.

Конец мая – начало июня 1919 г., когда были написаны все используемые нами письма – время, несравнимое, например, с 1915–1916 гг., когда война была в самом разгаре, когда ещё у германского военного и политического руководства существовали масштабные планы по пропагандистской обработке мусульман-военнопленных. Понятно, что теперь все военнопленные находились в ожидании возвращения на родину. И этот мотив чувствуется во всех письмах. Причём в нескольких из них, независимо друг от друга, сообщается важный факт – недавно небольшая группа из 8 человек была отправлена домой, а следующая, уже более многочисленная отправка должна состояться 7 июня 1919 г. (можно предполагать, что так оно и было, и в предотъездной суматохе подготовленные к отправке письма просто затерялись?)