Текст книги "Галобионты"

Геракл продолжал путь, решив, что больше не скажет Алексу ни слова. Он и так досадовал на себя. Куда проще было оставить Алекса здесь, скольких проблем удалось бы ему избежать тогда!

Позднее, когда Геракл раздумывал над своим поступком, он нашел ему лишь одно объяснение: Алекс был нужен ему для того, чтобы в этом мире оставалось хотя бы одно существо, равное ему по возможностям. Сильному, для того, чтобы утвердиться в своей силе, нужен достойный соперник. Этим соперником мог быть только Алекс.

* * *

– Значит, вы все-таки это сделали, – глухим надтреснутым голосом произнес Степанов, обращаясь к полковнику.

– Да, я это сделал и ничуть не сожалею, – ответил Дзержинец.

Антон Николаевич чувствовал себя осиротевшим. Он и не подозревал раньше, как много для него значит Геракл. Тем не менее он не мог не согласиться с полковником. Слишком часто Геракл проявлял неуместную самостоятельность.

– Надеюсь, теперь вы понимаете, что на галобионтов можно воздействовать лишь радикальными методами. К сожалению, они еще не доросли до такого уровня, чтобы воспринимать окружающее и реагировать на него через осознание.

– Я бы утопистом, – мрачно заявил Степанов, – разумеется, это невозможно. Галобионты – плоть от плоти людей, а ни один человек на земле не дошел до такого уровня.

– В том числе и вы, дорогой Антон Николаевич, – сказал полковник, – несмотря на весь ваш ум и интеллект, вы часто ведете себя, как дитя.

– Только не надо терзать меня, полковник, – устало проговорил Степанов, – я и так уже достаточно наказан.

– Я не терзаю вас, Антон Николаевич, я лишь констатирую факт. Ваше эмоциональное развитие не соответствует интеллектуальному, – это печально.

– Точнее было бы сказать «не соответствовало», – поправил Степанов, – я получил хороший урок на всю оставшуюся жизнь.

– Что вы намерены предпринять относительно женщины?

– То, чего я не сделал с Гераклом и Алексом. Я подвергну ее установке психопрограммы.

– Антон Николаевич, у нас есть немного времени, я хотел бы обстоятельно поговорить с вами о последних событиях. Вы видите, я не пытаюсь давить на вас, угрожать и применять какие бы то ни было меры воздействия. Все хорошо, что хорошо кончается. Нам удалось вырвать Геракла, уничтожить доказательства существования галобионтов. Следовательно, теперь мы можем быть спокойны, – Дзержинец сделал паузу и добавил: – насколько вообще можно быть спокойными в наше время. Как давно вы адвентировали галобионтов пятой серии?

– В тот самый день, когда было совершено нападение на Базу, – прямо ответил Степанов, он был так морально сломлен, что не мог лгать. Больше того, исповедальный характер беседы приносил Антону Николаевичу огромное облегчение. Он словно перекладывал всю тяжесть наболевшего на сильные плечи полковника, предоставляя тому решать, как быть дальше.

Речь Степанова, сначала сбивчивая и путаная, благодаря наводящим вопросам и коротким замечаниям Дзержинца, мало-помалу полилась плавным непрерывным потоком. Полковник слушал профессора с глубоким вниманием – для него эта исповедь Степанова тоже была своего рода уроком. Оказалось, что он, никогда не сомневавшийся в своей проницательности и умении разбираться в людях, допустил немало промахов в отношении профессора. Дзержинец не предполагал, что за обликом выдающегося ученого, наделенного Божьей искрой, и на первый взгляд целиком погруженного в свои исследования, может скрываться ранимая душа. То, что мнилось полковнику проявлениями естественного для талантливого ученого честолюбия и желания утереть нос не оценившим его по достоинству коллегам, на поверку оказалось сплетением гораздо более сложных мотивов.

– Как же вам удалось добыть клетки вашей бывшей жены и, особенно, вашего друга, который, если не ошибаюсь, погиб где-то в Гималаях? – поинтересовался полковник, когда Антон Николаевич умолк, погруженный в свои горькие воспоминания.

– Что касается Саши Александрова, то здесь было очень просто. Я ведь уже тогда занимался исследованиями в области молекулярной биологии и генной инженерии. Однажды, когда Сашка был еще жив, у нас с ним завязался разговор о моей работе. И он полушутя-полувсерьеэ предложил мне себя для моих экспериментов. Помнится, он сказал что-то в таком роде: дескать, при его образе жизни неизвестно, доживет ли он до женитьбы и до появления детей, а так, хотя бы будет надежда, что он не совсем, как он выразился, «закончится». Я почему-то сразу ухватился за эту идею. Не знаю, – задумчиво говорил Антон Николаевич, – может быть меня уже тогда хотелось создать своего Сашку Александрова. Он ведь был, по существу, единственным человеком, который вызывал во мне симпатию и уважение.

Степанов помолчал, вспоминая далекие годы своей молодости. Дзержинец снова задал профессору наводящий вопрос:

– И что же, вы уговорили его завещать свое тело науке?

– Собственно, и уговаривать особенно не пришлось. Мы быстро оформили все документы. И больше не возвращались к этой теме. – Степанов снова помолчал немного, потом добавил с печальной и растерянной усмешкой, – самое забавное, полковник, что я начисто позабыл об этом договоре. Прошло несколько лет и я ни разу не вспомнил о Сашкином завещании, но как только пришло страшное известие о его гибели, я тут же ухватился за эту возможность. Благо, все документы были в сохранности.

Дзержинец вновь испытал удивление: у него ни разу не возникло ни единого подозрения по поводу того, что Степанов может иметь при себе подобную «память» об умершем друге.

– А как было с женщиной? – поинтересовался полковник. – Я видел фотографию вашей бывшей супруги всего один раз, но при первом взгляде на женщину в барокамере, понял, что это полная ее копия. Неужели вы запаслись и ее клетками?

Степанова несколько покоробило это дилетантское выражение. Будь он в другом расположении духа, оно немало позабавило бы его. Но, как и всегда, любое упоминание о Любаше, вызвало в душе Антона Николаевича острую боль.

– Что касается моей бывшей жены, – глухо заговорил Степанов, – тот в этом целиком заслуга Тихомирова. Я послал его к родителям Любаши. Не знаю уж, какими средствами, но ему удалось стащить из их дома ее косу, которая хранилась там, как я знал, еще с тех времен, когда она училась в школе. Я опасался, что материал окажется не совсем подходящим, но все прошло прекрасно. Как вы справедливо заметили, галобионтрисса оказалась практически полной копией моей Любаши. Во всяком случае, внешне. Впрочем, – прибавил Степанов с сардонической ухмылкой, – судя по тем сведениям, которые я получил от Геракла, ее внутренние качества также очень близки к оригиналу.

– То есть?

– По словам Геракла, – объяснил Антон Николаевич, – между ними на острове завязалось нечто вроде романа.

Представляете? – физиономия профессора перекосилась от злобы. – Как это романтично! – хохотнул он. – Прямо сюжет для мыльной оперы: пара юных и прекрасных галобионтов, волею судьбы заброшенных на необитаемый остров и счастливо соединившаяся под тропическом небом, жестоко разлучена бесчеловечным злым гением – их создателем.

– Не надо так, Антон Николаевич, – неожиданно мягко проговорил Дзержинец, – все уладится. Не хочу делать вам еще больнее, но если бы вы предупредили меня о своих намерениях, я бы приложил все старания к тому, чтобы поддержать их. Эта идея – я имею в виду соединение разнополых галобионтов – сама по себе весьма привлекательна и интересна. К тому же, я хорошо понимаю, что для вас значит эта женщина.

Видя, что от этих слов профессор совсем понурился, полковник добавил:

– Все наладится, Антон Николаевич, верьте мне и возьмите себя в руки. Ситуация складывается очень благоприятно для нас с вами.

– Хотелось бы, чтобы это было правдой, – угасшим голосом проговорил Степанов.

* * *

Видно, сама судьба хранила галобионтов. Едва Алекс и Геракл покинули Базу и отплыли на безопасное расстояние от нее, все вокруг них содрогнулось от мощнейшего взрыва. Гераклу повезло больше, чем Алексу, он успел укрыться за уступом подводной скалы. Взрывная волна подхватила Алекса и швырнула его в эту самую скалу. На миг он потерял сознание от сильного удара. Однако инстинкт самосохранения заставил Алекса придти в себя и подплыть к Гераклу.

Они потеряли счет взрывам, последовавшим сразу после первого. Очевидно, вся База была нашпигована взрывчаткой. Это не удивило Геракла, поскольку он понимал, что только такой мерой Дзержинцу и профессору можно будет обезопасить себя. Все вышло именно так, как он и предполагал. Но все же зрелище разрушаемой на мельчайшие осколки Базы не сразу смогло уложиться в сознании Геракла. То, что он посчитал безумной догадкой, оказалось страшной правдой.

«Обратной дороги теперь у меня нет, – подумал Геракл, кусая губы, – я сам все испортил и теперь должен расплачиваться за свой проступок».

Странно, но Геракл ощущал чувство утраты, словно он вдруг осиротел. Это не понравилось ему. Неужели он так сильно привязан к Хозяину, что не в состоянии представить себе жизнь без него? Или просто ему тяжело было осознавать, что он лишился поддержки и с этого момента вынужден будет бороться в одиночку? А в том, что вся его дальнейшая жизнь станет борьбой, Геракл ни не йоту не сомневался.

Через некоторое время взрывы прекратились. Галобионты возобновили свой путь. Алекс не отставал от Геракла. Он уже полностью пришел в себя после удара о скалу. Геракл заметил это с большим неудовольствием. Ему бы на восстановление сил после такого удара потребовалось бы ощутимо больше времени. Геракл дал понять Алексу, что хочет поговорить с ним. Он знал, что в нескольких километрах от Базы располагается просторный грот, и направился туда. Нечего и говорить, что Алекс не преминул последовать за ним.

– Ты так и собираешься быть ко мне привязанным, словно хвост? – спросил Геракл, когда они заплыли в грот и, вынырнув из воды, смогли разговаривать друг с другом.

– Мне нужно выяснить, где сейчас находится профессор, – ответил Алекс.

Геракл увидел у него на лбу кровоточащую ссадину. Сам Алекс, похоже, не замечал своей раны.

– Зачем тебе это? Ты разве не видишь, что они решили избавиться от нас? Сейчас нам повезло и мы сумели вовремя уйти с Базы, но это может больше не повториться.

– Я хочу найти свою девушку, – произнес Алекс.

– Свою девушку?!

Геракл от неожиданности не знал, расхохотаться ему или, напротив, напуститься на Алекса.

– Да, мою девушку, – повторил Алекс, не моргнув глазом.

– Она такая же твоя, как ты – мой, понятно? Она целиком и полностью, до последнего своего золотого волоска, принадлежит Хозяину, – Геракл запнулся, и тряхнув головой, словно отбрасывая от себя неприятные мысли, поправился, – я хотел сказать, профессору.

– Поздравляю, – заметил Алекс, – наконец-то ты перестал называть этого человека своим Хозяином.

– Надо думать, – Геракл пожал плечами с деланным безразличием, – после того, как меня пытались сжить со свету, я был бы последним ничтожеством, если бы относился к нему по-прежнему.

Против воли Геракла его лицо исказилось лютой злобой.

– Он предал меня и я этого так не оставлю.

– А может быть, это ты его предал? – спросил Алекс.

Геракла передернуло от этих слов.

– Заткнись! – крикнул он. – Не хватало еще, чтобы ты давал оценку моим поступкам! Я сам за себя отвечаю. Кто ты такой, чтобы судить, прав я или нет?

– Я и не думаю судить тебя, но не потому что не считаю себя вправе это делать, а потому, что мне нет дела то того, кто из вас больше виновен. А если уж ты затронул разговор о правах, то я все же не последний человек в этом деле. Не хочу казаться нескромным, но все же мне ты обязан тем, что сейчас орешь на меня, живой и здоровый.

– О! Ты стал ершистым! Это мне нравится. Жаль только, что больше не смогу вести с тобой увлекательные словесные пикировки. Я собираюсь сообщить тебе, что с этого места каждый из нас пойдет своим путем. Я не собираюсь сопровождать тебя.

– Но ведь мы же направляемся в один и тот же пункт! – возразил Алекс, искренне недоумевая.

– С чего ты взял, что я собираюсь найти профессора?

– Ты же сам сказал, что хочешь с ним разобраться.

– Это ничего не значит! Если я и сказал так, чего, кстати не было, то это не означает, что я займусь этим немедленно. У меня есть другие неотложные дела.

– Прослушай, – произнес Алекс, глядя на Геракла с такой убежденностью, что тот невольно заколебался, – я не понимаю, почему ты все время относишься ко мне как к врагу. Теперь нам, как никогда, нужно держаться вместе. У нас нет больше тыла, нам некуда возвратиться, чтобы зализать свои раны и набраться новых сил. Ни одна душа не станет заниматься нашим спасением, если мы попадем в беду. Наоборот, теперь за нами постоянно будут охотиться все, кому не лень. Неужели тебе неясно, что в данный момент в наших интересах объединиться? Почему ты никак не возьмешь в толк, что сейчас стоило бы забыть о всех размолвках между нами, потому что мы оказались в одной и той же ловушке. Тебе нужно поквитаться с профессором, а я хочу найти свою девушку. Ближе чем сейчас, наши интересы вряд ли могли бы быть! Тебе не приходило в голову, что может быть потому я так старался сохранить твою жизнь и здоровье, что стремился найти в тебе если не друга, то хотя бы компаньона?

– Ты ошибся, дружок, – презрительно ухмыльнулся Геракл, – нужно быть идиотом, чтобы надеяться на это. Ты спас мою шкуру, я проделал то же самое с твоей. Мы квиты. Никто – ничего – никому – не должен, – с расстановкой заключил Геракл. – Счастливого пути.

– Жаль, – обронил Алекс, провожая взглядом удаляющегося Геракла.

Его удивляло и обескураживало такое поведение. Глядя вслед галобионту, Алекс не подозревал о том, что и Геракла одолевают противоречивые мысли и чувства. Отвергая поддержку Алекса, Геракл в немалой степени поступал во вред себе, идя в разрез с Законом Целесообразности. Куда целесообразней было бы использовать Алекса, который, безусловно, мог принести немало пользы, чем в одиночку отправляться на поиски запасной базы, о месте нахождения которой Геракл знал весьма приблизительно.

«Выходит, что помимо этого закона существуют и другие, – подумал Геракл, испытывая целую гамму различных чувств от досады на себя самого до ненависти к Алексу, которая разгорелась с новой силой, – а хуже всего то, что другие законы чаще оказываются гораздо сильнее, чем этот чертов закон целесообразности».

На протяжении дальнейшего пути Геракл то и дело пытался уверить себя, что ему безразлична судьба Алекса, но он снова и снова ловил себя на мысли, что это совсем не так. Мысли об Алексе не оставляли Геракла ни на минуту.

«Где он?» – то и дело задавался вопросом Геракл, чувствуя, что его ненавистный соперник должен находиться где-то неподалеку. Иногда он вдруг неожиданно изменял направление своего движения, стремительно поворачивая назад, чтобы наткнуться на Алекса. В эти мгновения Геракл был уверен, что если враг попадется ему на глаза, он не отпустит его без боя. Кто-то из них должен был уйти с дороги. Вдвоем Гераклу и Алексу не находилось места в бескрайних океанских просторах. И рано или поздно решительная схватка должна будет состояться.

Однако по мере того, как Геракл приближался к запасной базе, он все больше задумывался о другом. Вскоре ему предстояла встреча с профессором. Необходимо было подготовиться к опасным сюрпризам, которые могли поджидать его. Маршрут своего следования Геракл определил почти сразу, как только расстался с Алексом. Он припомнил всю информацию, связанную с перемещением Степанова на другой объект. В памяти всплыло Восточно-Сибирское море. Он вспомнил, как профессор с большим неудовольствием говорил о том, что теперь ему придется существовать на краю земли, где нет ничего, кроме вечных снегов и никогда не таящих льдов. При приближении к Восточно-Сибирскому морю Геракл на собственной шкуре убедился в том, что пребывание в воде температуры близкой к нулю не доставляет никакой радости. Благо его организм был способен адаптироваться к таким условиям. К тому же у Геракла имелись все необходимые для пребывания в холодном море препараты. Кожный покров Геракла постепенно покрылся толстым слоем несмываемого жира. Сердцебиение постепенно замедлялось, соответственно замедлялся и кровоток. Эти процессы не могли не повлиять на психическое состояние Геракла. Его мыслительная деятельность стала заторможенной. Мозг погрузился в непроходящую дремоту. Геракл двигался как бы на автопилоте, по заранее выбранному курсу. Он рассчитал, что запасная база должна находиться где-то неподалеку от побережья и, следовательно, нужно прочесать все море по периметру.

Благодаря сравнительно небольшой площади Восточно-Сибирского моря, поиски не заняли много времени. Геракл почувствовал, что база находится где-то рядом еще до того, как обнаружил реальное подтверждение этому.

* * *

Дзержинец вплотную занялся проблемами первого приоритета. По его тщательно продуманному плану предстояло одним выстрелом убить нескольких зайцев: избавиться от галобионтов ранних серий, которые, не представляя особой ценности сами по себе, являлись опасными «уликами». Но наиболее значительным фактором было то, что посредством «лишних» галобионтов Дзержинец собирался осуществить ряд важнейших мероприятий.

Они со Степановым приступили к воплощению в жизнь этих замыслов сразу после того, как профессор обосновался на новой базе. Дзержинец опасался, что Антон Николаевич не отнесется к его плану должным образом. Однако к его приятному удивлению Степанов легко согласился с мыслью, что галобионтов ранних серий надлежит уничтожить. Предстоящая потеря первых детищ не только не огорчила профессора, но, как показалось полковнику, даже обрадовала его.

– Полностью согласен с вами, полковник, – с готовностью отреагировал Степанов, выслушав Дзержинца, – прекрасная идея и вполне осуществимая.

Вообще, с некоторых пор, точнее со времени трагического происшествия с Гераклом, Антон Николаевич стал на диво покорным. Он больше не предпринимал совершенно никаких попыток затевать собственные тайные интриги за спиной своего куратора. Дзержинец полагал, что всему причиной галобионт-женщина, которая полностью была отдана на попечение полковника. После того, как между ними состоялся очень долгий, серьезный и трудный разговор, в ходе которого Степанов поведал полковнику обо всех своих секретах, Дзержинец решил сменить гнев на милость.

– Повинную голову меч не сечет, – объявил он профессору, – я отчасти понимаю причины вашего поведения. Все закончилось благополучно. Вы совершили ошибку, но вы же сами ее и поправили. В этой связи обещаю вам, Антон Николаевич, никогда не возвращаться к этим неприятным для всех нас событиям, но при одном, однако, условии.

– Я согласен на все, – поспешно вставил Степанов, – только прошу вас, не отнимайте у меня женщину. Я не смогу…

– Я попросил бы вас профессор, – с нажимом проговорил Дзержинец, – не перебивать меня. Мое условие не касается женщины-галобионта, о ней я скажу позже. Пока же я возвращаюсь к своему условию. Как вы сами убедились, мой дорогой Антон Николаевич, вы находитесь не в том положении, чтобы иметь возможность для совершения самостоятельных действий, не согласованных со мной. Больше того, вы теперь, как я думаю, убедились, к чему может привести ваша самодеятельность. А посему, если вы еще хотя бы один раз предпримите малейшую попытку скрыть от меня любую мелочь, – при этих словах серые глаза полковника сверкнули устрашающим блеском, – не рассчитывайте на мое снисхождение. Наказание будет суровым и необратимым.

Степанов молчал, он отвернулся от полковника и тот не мог разглядеть выражение его лица.

– Надеюсь, вы не считаете, что мои предостережения неуместны?

– Нет, – Степанов покачал головой, по-прежнему избегая встречаться в взглядом с полковником, – на вашем месте я, скорее всего, поступил бы точно также.

– Рад, что вы правильно понимаете меня. Теперь о женщине.

Дзержинец отметил, как встрепенулся Степанов при упоминании о существе, доставленном на запасную базу в барокамере. И в сотый раз удивился тому, какие бурные страсти могут, оказывается, закипать в душе этого ученого сухаря.

– В свете всего того, что мне известно о вашем прошлом, а мне известно многое, ваше отношение к этой женщине и желание держать ее при себе вполне понятно. Поверьте мне, Антон Николаевич, – на бесстрастном лице Дзержинца изобразилось некое подобие улыбки, – я не был бы мужчиной, если бы не сочувствовал вашим намерениям. Поэтому я ничего не имею против того, чтобы эта женщина содержалась здесь. Понимаю также, что у вас к ней не столько научный, сколько личный интерес, поэтому я не буду донимать вас своим любопытством в отношении этого очаровательного, как я успел заметить, существа. Хотя не скрою, меня весьма занимают некоторые детали…

Дзержинец многозначительно хмыкнул, но увидев, что Степанов помрачнел, продолжал в деловом тоне:

– Надеюсь, что это не последнее существо женского пола, которое будет произведено на свет по вашей технологии, стало быть, у нас еще будет возможность изучить все преимущества, а может быть, и недостатки генерации разнополых галобионтов. Она ваша, – объявил полковник, наблюдая, как просветлело лицо Степанова, – вы вольны поступать с ней так, как вам заблагорассудится. Меня совершенно не будет интересовать, что именно вы проделываете с женщиной. Если вам неймется потешить свою изголодавшуюся по женской ласке плоть – делайте это, как хотите и сколько хотите. Лишь бы только это не отрывало вас от основной работы и не наносило урон нашему общему делу. Я надеюсь что, почувствовав себя удовлетворенным, вы ощутите прилив новых сил и с удвоенным энтузиазмом приметесь за вашу работу.

Степанов поднялся со своего стула и протянул полковнику руку, которая слегка подрагивала от волнения.

– Спасибо вам, это очень великодушно с вашей стороны… – лепетал Антон Николаевич подобострастно заглядывая в глаза полковнику, – я никогда не забуду этого…

– Повремените с вашими излияниями, профессор, – осадил его Дзержинец, – я еще не все сказал.

Степанов вздрогнул, будто пораженный разрядом тока и, пятясь, сел на прежнее место.

– Помните, что женщина не должна покидать пределов базы, по крайней мере, без моего ведома. Как знать, возможно вам когда-нибудь надоест наслаждаться ее прелестями и вы решитесь применить ее для выполнения заданий. Я готов буду рассмотреть такую перспективу. Женщина с подобной внешностью и с такими возможностями может оказаться очень и очень небесполезной.

– Это исключено!

Степанов покраснел, как вареный рак. Это немало позабавило полковника. Создавалось впечатление, что бедняга-профессор привык воспринимать галобионта женского пола в качестве обычной женщины, причем той самой, от любви к которой он страдал столько лет.

– Не кипятитесь, Антон Николаевич, я просто высказал предположение. Никто из нас не властен заглядывать в свое будущее. Хотя, возможно, когда-нибудь ситуация изменится, опять же благодаря вашим изысканиям и в нашем распоряжении окажутся надежные оракулы. Но это еще только в планах. Так вот, – Дзержинцу пришлось повысить голос, чтобы не дать Степанову возможности вставить свое слово, – так вот, дражайший Антон Николаевич, вы вольны поступать с ней так, как вам заблагорассудится. Будем считать, что эта женщина – ваша игрушка. Хотите – играйте, хотите – начинайте использовать ее для дела, но только после моего на то согласия, а хотите – сломайте и выбросьте на помойку.

– Ч-что?

– Я выражаюсь фигурально. Но, как я вижу, вы не в том состоянии, чтобы понимать это. Я хочу сказать, что вам не возбраняется абсолютно ничего, вплоть до умерщвления этой особы, если вам этого захочется. Вот видите, насколько развязаны ваши руки в отношении женщины-галобионта?

Пораженный не свойственной Дзержинцу лояльностью, Степанов снова начал было рассыпаться с благодарностях, не зная, что самое неприятное полковник по своему обыкновению припрятывает напоследок.

– Вы можете убить ее, но труп женщины должен будет быть предъявлен мне лично. Вам понятно? На слово верить вам я не собираюсь.

– Мои планы не простираются так далеко, полковник, – раздраженно буркнул Степанов.

– Охотно верю, что в данный момент вас интересует другое. Но я сразу расставляю все точки над i в самом начале, чтобы избежать осложнений, могущих возникнуть впоследствии. Итак, подведем итоги: я не буду вмешиваться в ваши дела с этой женщиной, но лишь до тех пор, пока она находится в пределах базы. Вас устраивает такое положение дел?

– Разумеется устраивает. Ничего большего мне не требуется.

– Хотелось бы, чтобы так было и дальше.

– Я понимаю, что вышел у вас из доверия, но обещаю, что больше этого не повторится.

– Не устраивайте здесь детский сад, Антон Николаевич. Ваше обещание принимается, но не потому, что я вдруг проникся к вам доверием. Просто я взываю к вашему благоразумию. Как ни жаль сообщать вам об этом, но с этой поры ваша свобода будет ограничена до минимальных пределов.

– Моя свобода? О чем это вы, полковник? Я забыл о свободе еще двадцать лет назад!

– Оставьте ваш сарказм, профессор, – оборвал Степанова полковник, – вы располагали свободой, и как выяснилось, ее было слишком много. Ну да ладно, – прервал сам себя Дзержинец, – не будем копаться в прошлом. Итак, будем считать, что мы с вами пришли к согласию по данному вопросу, – закончил полковник не терпящим возражений тоном.

Антон Николаевич ответил слабым кивком.

– Вы выглядите утомленным, профессор, – заметил Дзержинец.

– Что ж, – кисло улыбнулся Степанов, – я не так силен и энергичен, как вы. Иногда моему организму требуется несколько часов сна.

– Отдыхайте, – разрешил Дзержинец, хотя он совсем не был уверен в том, что Антон Николаевич пойдет отдыхать.

Полковник готов был дать руку на отсечение, что Степанов, едва он расстанется с ним, помчится приводить в чувство свою ненаглядную галобионтшу. – Отдыхайте, набирайтесь сил и энергии, Антон Николаевич, и то и другое нам с вами очень понадобится в ближайшем будущем.

– О чем вы, полковник?

– Мы многое сделали, Антон Николаевич. И нам предстоит осуществить массу ответственных мероприятий, но об этом мы поговорим позже, когда вы отдохнете.

– Знаете, полковник, – язвительно обронил Степанов, уже стоя в дверях, – иногда глядя на вас мне кажется, что вы не человек, а машина.

– Это почему?

– Да потому что вы никогда не устаете. Странно, – Степанов усмехнулся, – я не могу себе представить вас спящим или хотя бы хотя бы лежащим в горизонтальном положении.

– Это иллюзия, Антон Николаевич, – ответил Дзержинец, которому слегка польстило замечание профессора, – я такой же человек, как и вы. Просто я не имею привычки растрачивать свою энергию по пустякам, поэтому она сохраняется во мне дольше, чем в других людях, скажем, чем в вас.

– Что вы называете пустяками? – полюбопытствовал Степанов.

– Эмоции, – коротко ответил полковник, – злоба, ненависть, страх и тому подобные жгучие чувства. Они снедают людей, ослабляют их моральный дух и физические силы.

– А любовь?

– Любовь? Эта категория слишком эфемерна, чтобы такой человек, как я мог, говорить о ней всерьез.

– Вы действительно не человек, – прошипел Антон Николаевич, открыв дверь и выходя в коридор, – вы чудовище, – закончил он чуть слышно.

* * *