Текст книги "У истока дней"

II

– Что ж, не заскучал еще? – спрашивал барин, когда Кукушка пришел к нему однажды попросить деньжонок. Кукушка не был глух, но барин говорил громко, тем тоном, которым говорят с глухими и с дурачками.

– Никак нет, ваше благородие! – прошамкал Кукушка. – Мне и веку-то осталось чуть-чуть, когда мне скучать таперь?

Барин нахмурился.

– Тот-то «таперь»! – передразнил он, отвертываясь. – Стар ты, у тебя из-под носу тащат… Семен говорит: опять в вершинке три дубка срезали. Всю осень там совсем почти мальчишка сидел – не трогали, а тут старик – и то черт знает что!

Кукушка смутился, испугался и обиделся. Он стоял на пороге зала и лакейской и производил странное впечатление своим нищенским видом в барском доме. При словах барина он подтянулся и забормотал с раздражением:

– Какие ж такие мои года, ваше благородие? Дубки – правда, что срезаны, только это никак не при мне… Это все приказчик мутит… Мне давно один человек сказывал…

– Так то-то я и говорю, посматривай, – перебил барин уже спокойно, но очень громко.

Тон его поразил Кукушку, и он опять смутился: не наговорил ли чего лишнего? Он улыбнулся неловкой усмешкой и поспешно прибавил:

– Известно, изо всей мочи надо смотреть… А скуки мне никакой нетути, ваше благородие! В лесу еще теплей зимою…

– Конечно, теплей, – согласился барин. – Денег я тебе сейчас вынесу.

Он ушел в кабинет, и Кукушка облегченно переступил с ноги на ногу. Бог даст, обойдется!

В это время из кабинета нерешительно вышли Митя и Коля. Коля, небольшой, круглоголовый мальчик, заискивающе улыбался. Характер у него был добрый и веселый, но робкий. Митя, напротив, всегда старался быть решительным. Он был с резкими чертами лица, худее и выше Коли. Теперь он усиленно хмурился, но видно было, что смущены оба, потому что оба подходили, застенчиво перегибаясь назад.

Кукушка улыбнулся и наклонился к ним. От этого Коля растерялся, а Митя покраснел и вдруг проговорил, сурово отчеканивая, по своему обыкновению, каждый слог:

– Вы опять в лес поедете?

– В лес, барчук, в лес, – отвечал Кукушка ласково.

– А на охоту ходить вы умеете?

– Как же мне не уметь, барчук, – сколько годов в солдатах был!

Митя повертел мохры пояса и взглянул на Кукушку уже с нескрываемым любопытством. Помимо разговоров об охоте, его очень занимали грубая, нищенская одежда Кукушки и то, что от Кукушки пахло курной избой и нюхательным табаком.

– А собаки у вас есть? – продолжал он, опять нахмуриваясь. – Только один наш Цыган?

– С одной собакой в лесу нельзя, барчук…

– Отчего нельзя?

– Не управится одна… У меня еще Мурзик есть. Шустрый кобелек!

– Мурзик? – воскликнул Коля, и его маленькие карие глазки засверкали удивлением и радостью. – А какой? Ты приведешь его к нам?

– А кто кого победит? – перебил его Митя уже совсем оживленно. – Мурзик или Цыган? Вы можете стравить их?

– Цыган один на один на гуся на бой выходил! – со смехом сказал Коля. – Гусь в сенцах на яйцах сидел, а он пришел, а он ка-ак на него бросится!..

Дети заговорили наперебой, торопясь и засыпая Кукушку вопросами. Кукушка тоже увлекся. Он стал рассказывать им о Мурзике, об охоте и вдруг, осененный счастливой мыслью, прибавил:

– А вот что, барчуки, когда такое дело, – как только, Бог даст, лето придет, волченят вам принесу!

Дети запрыгали от радости.

– А зайца? – кричали они. – Лучше зайца, ястреба и волченят!

– Зайца, барчуки, не поймаешь, а вот волченят можно.

– А когда? Завтра?

– Да их еще нетути небось…

– Отчего? Не вывелись?

– Не вывелись, не ощенились… Я только волчицу надысь видел.

– А после?

– После беспременно принесу, в мешке притащу, – повторил Кукушка, действительно решившись принести детям волченят и тем угодить барину.

А когда и сам барин добродушно одобрил эту мысль, кукушка совсем успокоился: порубка дубков прошла, значит, благополучно… Он не знал, что барин говорил после его ухода.

– В детство впал старик. Только до лета и держу… у меня не богадельня…

А старик бодро ковылял по снежным полям к лесу. Скучно, говорят! Какая такая может быть скука, ежели сыт и тепел? Да и не впервой ему сидеть в караульщиках!

Он был приемыш, за что его и прозвали Кукушкой. В детстве он стерег скотину в качестве подпаска, в юности – в качестве пастуха и, значит, каждый год проводил месяцев по шести вдали от людей. Потом его взяли в солдаты. Возвратясь в родную деревню, он женился и попробовал зажить жизнью «настоящего человека». Но из этого ничего не вышло. Он нанимался в будочники на чугунку, в конюха, в работники, – отовсюду его скоро увольняли. А жена его бросила чуть не через полгода после свадьбы.

– Шатается, как волк, – говорили про него мужики. – Непутевый малый!

И вот в том, что почти все отзывались о Кукушке таким образом, и заключалась одна из главных причин его непригодности к службе и работе. В кличках, которыми награждали Кукушку («шалава», «неудельный», «лодырь», «с дурью»), была большая доля правды. Он действительно не отличался умом; но от кого ему было научиться разуму? Он был не «серьезный», не «хозяйственный» человек, но ведь он с детства слышал эти клички, с детства привык смотреть на себя как на «неудельного», обездоленного человека и невольно стал таким. Он был, наконец, ленив, раздражителен, любил выпить, жить спустя рукава; но все эти качества естественно вытекали из его участи… И кончилось тем, что его стали нанимать только на самую незначительную службу – на огороды, в сады, в ночные караульщики. Время от времени он стал и побираться. В летние ночи, когда колотушка его постукивала в тишине темной деревни, он бродил, напевая сиплым, задушевным фальцетом. Тогда слышалось в его песне что-то хорошее и грустное, укор кому-то, но неясный укор, потому что Кукушка не любил долго и серьезно раздумывать о своей судьбе. Теперь он был уже стар и дряхл, но ему еще очень хотелось пожить поспокойней и получше. А в караулке ему было пока очень хорошо. Да и весна прошла дружно, весело.

Все время держалась настоящая весенняя погода. По ночам подмораживало и звезды усеивали темное небо. Но они уже не были так крупны, как зимою, и блестели чище и нежнее. В ночном воздухе чувствовалась легкая весенняя свежесть. А дни стояли солнечные, и лес весь день рисовался на голубом, безоблачном небе. С утра ветерок по-зимнему резко развевал дым над трубой караулки. Заря ярко краснела из-за черного леса. Но по мере того как поднималось солнце, день теплел и веселел. В затишье сильно пригревало, и южная сторона избы и завалинка около нее оттаяли и потемнели. А потом около грязного порога образовалась лужа, корни деревьев окружились проталинами, прилетели жаворонки, снег в полях разрыхлел и начал быстро таять. Солнце наполняло караулку ярким блеском.

В такие дни Кукушка с особенным удовольствием сидел на лавке у окошка. Обойдя на заре лес, он тотчас принимался за топку, и к полудню обед был готов. Тогда он ставил чашку со щами на подоконник и ел, пригреваемый солнцем. За стеклами, которые дымились светлым паром, сидел на завалинке Мурзик и умильно глядел на еду. Кошка лезла к самой чашке, и Кукушка иногда больно, но ласково бил ее мокрой ложкой в лоб. А в избе было тепло, светло и вкусно пахло щами.

После обеда он спал или опять садился к окну, чинил одежду, подшивал свиной кожей валенки или промывал ружье. Иногда, когда на душе у него было особенно покойно, он много-много раз на разные лады повторял начало своей любимой песни:

 
Смолкни, пташка-канарейка!..
 

Но увы! Эта мирная жизнь должна была скоро кончиться.

III

Однажды вечером, в начале апреля, когда в лесу весь снег уже насытился водою, Кукушка возвращался домой из обхода. Что-то заставило его поднять голову, и взгляд его упал на противоположную сторону луга, по скату которого он шел. Огромная волчица стояла там и, насторожившись, неловко согнув свою лобастую голову с чутко торчащими ушами, исподлобья и пристально смотрела на него. В полусвете сумерек она показалась ему большой желто-серой собакой. Но когда волчица повернулась, подскакнула и с опущенным хвостом неуклюжим скоком пошла вон из лесу, Кукушка растерялся, закричал, хотел даже выстрелить… Однако скоро спохватился и опустил ружье.

– Ах, жид те съешь! – сказал он с досадой, вспомнив, что обещался принести детям волченят. – Не стоило отпугивать! Надо выследить, где ощенилась.

Полая вода надолго помешала ему. В тот же вечер мутно-синеватая туча с запада закрыла все небо, и ночь наступила темная-претемная. А проснувшись перед рассветом, Кукушка услыхал, что шумит проливной дождь: значит, началась настоящая весна… По лугам долго бушевали потоки, и Кукушка не решался забираться в глухие места по топкому снегу. Только уже после Святой он каждую ночь стал выходить перед рассветом к северной опушке леса и так увлекался, что иногда по целым часам стоял на одном месте, прислушиваясь, не раздастся ли где-нибудь визг или подвывание, которым обыкновенно обмениваются волченята с матерью. Он не был еще уверен, точно ли волчица поселилась в его лесу.

Волченята между тем росли. Они прозрели и часто выползали теперь из норы. Они весело ползали и визжали, как щенята; а волчица сидела и ласково лизала их. Она холила, растила их и каждую ночь приносила к рассвету какую-нибудь добычу, чаще всего – дохлых птиц. Но волченята приветствовали ее таким слабым визгом, что Кукушке он совсем не был слышен.

Тогда Кукушка решился действовать более энергично. Раз утром, позавтракавши, он запер сторожку на замок и отправился в село. Там он до позднего вечера проходил по знакомым мужикам, побывал у лавочника, у овчинника и везде просил «белого камня», то есть мышьяку, таинственно рассказывая всем, что хочет уморить волчиху. Но «белого камня» ни у кого не оказалось. Овчинник посоветовал ему, однако, отправиться в Веригино и обратиться к мельнику, известному крысомору. Не долго думая, Кукушка последовал совету. Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, он решился переночевать в селе и завтра же побывать в Веригине. Возвращаться в караулку было не по дороге. Но и там его ожидала неудача: крысомора не оказалось дома.

И вот только поздним вечером на другой день он явился в лес, зарядил ружье картечью, поужинал одним хлебом и лег спать, твердо решившись отправиться в овраги наудачу и взять у волчицы детенышей с бою.

Спал он крепко, но перед рассветом внезапно очнулся. «Пора!» – решил он и тотчас же слез с печи, взял ружье, захватил кусок хлеба и, кликнув Мурзика, зашагал к оврагам. Совсем еще была ночь, только по какой-то особенно чуткой тишине чувствовалось, что рассвет близко. Не совсем просохло, и земля перед рассветом подмерзла. Легкая прохлада была напоена запахом догнивающих прошлогодних листьев и первой зелени, которой, словно кружевом, был одет чернеющий в прозрачном полумраке лес. Робко и осторожно мерцала на побледневшем востоке серебряная утренняя звезда.

Вдруг откуда-то раздалось слабое повизгивание. Кукушка насторожился и замер на месте. Мурзик тоже остановился, однако не залаял. Визг повторился, и даже с притявкиваньем. «Они!» – подумал Кукушка и, сопя, взвел курок. Если волчиха дома, надо положить ее с одного выстрела, а не то плохо будет… И с бьющимся сердцем он медленно стал пробираться по орешнику к оврагам… Вот можно различить камни, кустарник и самый глубокий лог оврага…

– Мурзик! – вполголоса крикнул Кукушка. И тотчас же, как бы в ответ ему, Мурзик залился звонким лаем, бросился вперед, отскочил назад и завыл, захлебываясь от волнения. Тогда Кукушка, уже не помня себя, побежал к оврагу. Каждую секунду он ожидал, что из-за камней выскочит волчица, и держал наготове ружье. Вдруг что-то с визгом шарахнулось из-под его ног. Он остановился и увидел двух маленьких, головастых волченят, которые в страхе прижались к камням и, ощетинившись, дико смотрели на него.

– Мурзик, куси! – закричал Кукушка, оглянулся: «Нет ли волчицы», – и не успели волченята опомниться, как уже оба были в мешке. Они отчаянно визжали и барахтались в нем, но Кукушка, не обращая на это внимания, перекинул мешок через плечо и почти бегом пустился к дому.

В тот же день перед вечером вся дворня на Кастюринском хуторе толпилась в конце сада около картофельной ямы: торжественно заключали туда волченят, и Кукушка был героем этого события.

– Лестницу-то, лестницу-то подставляй, – кричал он тоном командира, и когда лестница была спущена в яму, сам поспешно слез по ней и развязал мешок. Волченята выскочили из него, фыркнули и в диком ужасе прижались к стене.

– Барчуки, гляньте-ка суда-то! – кричал Кукушка глухим голосом из ямы; а дети уже давно, раскрасневшись, чего-то боясь и волнуясь, не спускали блестящих глаз с волченят.

– Митя, они голодные! – заикаясь, говорил Коля. – Пойдем скорей, принесем им пирожков и говядины.

А Кукушка, вылезши из ямы, в сотый раз рассказывал, как он изловил зверков. Сам барин был заинтересован его рассказом, и Кукушка земли не чаял под собою от радости. Когда же ему поднесли водки и накормили, он отправился в лес с какой-то непонятной храбростью и всю дорогу пел свою песню про канарейку.

Но то, что ожидало его в лесу, положительно ошеломило его. Подходя к караулке, он еще издали увидел приказчика, рыжего, толстого мужика в пиджаке и длинных сапогах, ехавшего из луга к нему навстречу. Кукушка остановился около избы и уже приготовился и ему рассказать историю про волченят.

Но приказчик, подъехав к караулке, медленно и не глядя на него, слез с дрожек, замотал за передок вожжи и тогда только направился к избе. Он подошел к самому лицу и вдруг усмехнулся.

– Ну что? – сказал он тихо. – Поймал волченят?

– Поймал, – ответил Кукушка дрогнувшим голосом.

– А шесть березок ты поймаешь, какие улетели, пока ты путешествовал?

– Какие березки? – пролепетал Кукушка.

– Какие? – переспросил приказчик, бледняя от злобы, и вдруг со всего размаху сшиб с Кукушки шапку.

Кукушка закричал диким голосом и побежал под гору.

Но приказчик не погнался за ним. Сопя и задыхаясь, он размотал вожжи, сел на дрожки и, ударив по лошади, шибко покатил по дороге вон из лесу.

– Я с тобой управлюсь еще! – крикнул он на прощанье.

IV

Недели две Кукушка пролежал в караулке, прикидываясь совсем больным. Сначала он хотел подавать жалобу к мировому, потом – идти жаловаться барину… Но барин сам приехал в лес. Тут-то и прикинулся Кукушка совсем умирающим. Он плакал и говорил, что приказчик «убил» его. А приказчик с холодным спокойствием советовал ему побояться Бога, не брехать на старости лет, потому что он, приказчик, вовсе не бил, а только замахнулся на него.

– Вас не переслушаешь! – сказал барин, махнув рукой, и прибавил, что караулить лес он пришлет пока работника, а Кукушка может, если хочет, так жить в караулке.

Кукушка остался и по целым дням лежал на печке. На него нашло равнодушие ко всему; он только кряхтел, лениво вставал, чтобы поесть, а потом опять ложился и засыпал. Наконец, он жестоко переругался однажды с работником из-за Мурзика, которого работник ударил, и, трясущимися руками завязав в мешок свои пожитки, хлопнул дверью и пошел вон из лесу.

Был ли он на самом деле так сильно болен, как говорил, – неизвестно; несомненно, что он преувеличивал свою хворь, но несомненно и то, что он сильно постарел, пожелтел и похудел за эти две недели. И когда он ковылял по дороге к селу, где вскоре должна была быть ярмарка и, значит, хорошая работа нищим, – он имел вид настоящего дряхлого старика-калеки…

Как-то в конце июня он навестил Кастюринский хутор. На дворе его окружили с громким лаем гончие, и он долго стоял, опустив мешок, не решаясь двинуться вперед и пошвыривая собакам кусочки хлеба. Собаки на лету подхватывали их и опять продолжали лаять настойчиво и упорно, не пропуская его к дому.

Наконец из людской вышла кухарка.

– Проводи от собак-то! – закричал ей Кукушка.

– Да тебе кого надо-то?

– Барчуков. В доме они, что ль?

– Удержишь их в горнице, – ответила кухарка. – Сейчас опять с моим Федькой побегли на пруд. Какие-то плоты строят.

– Так проводи, милая.

– Мне некогда. Они и так не укусят.

Кукушка нерешительно направился к пруду. Собаки до самой плотины проводили его лаем, наконец отстали.

– Коль, а Коль! – услыхал Кукушка голос Мити, плывшего на спинке по пруду. – Стать тут-то?

– Стань! – отозвался Коля с берега. – Только тины достань со дна, а то ты нарочно…

Митя вскинул руками и пропал в воде. Через несколько секунд он вынырнул и опять закричал:

– Дна не достал! Тут страсть глубоко…

Появление Кукушки заставило Митю бросить нырянье.

– Кукушка, здравствуйте! – кричал он, поспешно направляясь к берегу.

А Коля уже бежал к Кукушке и сообщал ему:

– Волчонок-то издох. Другой только остался!

– Что ж так, барчук миленький? Ай плохо кормили?

Митя, с посиневшим лицом, со взъерошенными волосами, с грязью на подбородке, поспешно одевался и говорил, стуча зубами:

– Он был больной. Хотите, мы сейчас пойдем к ним?

– Пойдемте, барчуки, пойдемте.

Все трое отправились в сад, и по дороге Митя опять начал засыпать Кукушку вопросами:

– Кукушка, а Кукушка! А где ж ваш Мурзик-то?

– Потерял, барчук, на ярманке потерял. Отстал где-то и пропал…

– А ты на ярманке жил? – спросил Коля.

Митя сердито перебил его:

– Ты вечно, как баба, со своими глупостями! На ярмарке нельзя жить.

И, обратившись к Кукушке, спросил:

– Вы уже не будете больше у нас в лесу жить?

– Нет, барчук, – ответил Кукушка, – куда мне таперь наниматься.

– Отчего?

– Слаб я дюже, стар стал.

– А где ваш дом? В селе?

Кукушка грустно улыбнулся и посмотрел на Митю совсем тусклыми глазами.

– Дом? – сказал он. – Какой же у меня дом, барчук? У меня нетути дома, да и не было сроду никогда.

– Отчего? – изумленно воскликнул Коля.

– Не знаю, милый барчук, – видно, не надо.

Дети вопросительно переглянулись и, почувствовав что-то грустное в словах Кукушки, притихли.

– А жены у вас тоже нету? – немного погодя спросил Митя.

– Нету, барчук, ни жены, ни детей.

– Померли?

– Да их и не было никогда.

Это окончательно поставило детей в тупик. Они уже без оживления стали рассказывать Кукушке, как они кормили волченят костями, пирожками, как для них зарезали хромого жеребенка… Но видно было, что интерес к волченятам ослабел у них.

Придя к картофельной яме, все трое стали заглядывать в нее и увидели тощего и шершавого зверка, который сидел, прижавшись, по своему обыкновению, в угол. Он был уже с порядочную собаку, но прежней резвости и прыткости в нем не осталось и следа.

– Он даже мяса не хочет есть, – сказал Коля жалобно. – А зимой он замерзнет: а папа говорит, что в дом его нельзя пустить.

– Известно, замерзнет, – равнодушно сказал Кукушка, садясь около ямы и нюхая табак. – Зимой нашему брату плохо, – прибавил он, загадочно улыбаясь в раздумье.

– Какому брату? – спросил Коля.

– Волчиному, – пояснил Кукушка. – Ведь я, барчук, тоже вроде волчонка. И название-то мое – Кукушка, значит, нетути у меня своего гнезда. И житье мое звериное. Беспременно я нынешней зимой замерзну. Пойдешь выпимши и замерзнешь.

– Водку выпьешь? – спросил Коля.

– Водку, милый барчук.

– А вы не пейте лучше! – сказал Митя, нахмурившись.

– А холодно-то? Рад бы не выпить, да выпьешь. Ходишь-ходишь, снегом тебя намочит, придешь в избу, отогреешься, ан одежда-то мокрая. А пойдешь, хвать – метель подымется, ослабеешь, выпимши-то, ну и капут тут тебе!

– А вы живите у нас зимой, – проговорил Митя, еще больше нахмуриваясь и слегка дрожащим голосом, потому что ему было уже до слез жалко Кукушку.

Кукушка засмеялся и покачал головой.

– Ах, милый барчук, – сказал он, опять открывая тавлинку и нюхая табак. – Разве барин возьмет меня? Ведь нищих-то таких, как я, прямо боле тысячи человек в одной нашей округе.

– Да ведь папа одного тебя только возьмет, – перебил Коля.

– Не возьмет, барчук. Так уж на роду мне звериное житье положено. А за что? Ну, зверю – звериная честь, а мы ведь тоже крещеные люди. Правда, и без меня много народу останется, да ведь и то сказать: мне-то за что ж пропадать? Тоже недаром небось мне определено было родиться на белый свет…

И, помолчав, Кукушка прибавил нерешительным голосом:

– А вы вот что, барчуки, попросите лучше у папаши какой ни на есть рубашки старой. Моя-то сгнила, почитай.

Он раскрыл шинель и показал совсем истлевшую мутно-розовую рубашку, из ворота которой виднелась черная и худая грудь.

Дети переглянулись и, ни слова не говоря, побежали к дому.

– Мы сейчас! – крикнули они.

Оба они раскраснелись и говорили на бегу:

– Коль, а Коль! Тебе его жалко?

– А тебе?

– Я про тебя спрашиваю. А про себя все равно не скажу.

– Мне жалко, – сказал Коля жалобно. – Папа даст ему рубашку?

– Я две попрошу, – ответил Митя. – Только ты не говори кому. А то папа сердит был на него.

Через полчаса Кукушка стоял в доме, в лакейской, и говорил барину:

– Вот спасибо-то, ваше благородие! Мне теперь эти три рубахи до самой смерти пойдут. А то ведь похорониться не в чем. Все в беленькой-то попристойней положить.

Потом Кукушке дали водки, кусок пирога и четвертак денег. Он долго кланялся, благодарил всех и, наконец, сказал:

– Счастливо оставаться, ваше благородие. Я уж пойду, в Ястребине завтра ярманка.

Дети пошли его провожать, и по дороге через сад Кукушка стал советовать им выпустить волчонка:

– Выпустите его, барчуки, – все равно он околеет у вас.

– А если он замерзнет зимой? – возразил Коля.

– Небось не замерзнет. Может, он поправится.

– Хотите, мы его сейчас выпустим? – воскликнул Митя.

– Самое лучшее дело.

– А как?

– А лестницу ему поставим, сами спрячемся.

Кукушка положил мешок на траву и отправился с детьми за лестницей к погребу. Совместными усилиями все трое дотащили лестницу к яме, опустили ее туда и сели за кусты.

Ждать пришлось долго. Но вот из ямы показалась голова волчонка. Он нерешительно оглянулся – и опять скрылся.

– Он боится, – шепнул Коля, замирая от волнения.

– Погодите, барчук! – начал было Кукушка.

Но вдруг волчонок сразу выскочил из ямы, присел и дико оглянулся.

– Улю-лю-лю! – закричал Кукушка не своим голосом.

Волчонок шарахнулся в сторону, подскакнул и боком-боком, прыжком пошел из сада в поле.

– Ну, и слава богу! – сказал Кукушка. – Из-за него, из-за проклятого, меня и уволили-то… хоть, правду сказать, и без него все равно была бы та же честь… А теперь прощайте, милые барчуки!

– А ты не замерзнешь теперь? – спросил Коля.

– Нет, барчуки, нет! – захихикал Кукушка. – Таперь не замерзну.

Он кивнул им с ласковой улыбкой головой, перекинул мешок через плечо и, согнувшись, поплелся по полю в ту сторону, где скрылся волчонок. Долго были видны его спина с заплатой на шинели и дворянский картуз на голове…

* * *

А зимой предсказание Кукушки исполнилось. Перед Святками его нашли в лугу около леса замерзшим. Видно, он по старой памяти направлялся переночевать в караулку, в которой он провел так хорошо и покойно прошлой весной три месяца.

Но детям не сказали об этом, и они, к сожалению, скоро забыли и о волченятах и о Кукушке.