Текст книги "Без войны и на войне"

Часть первая. До войны

Корни

Мой отец – крестьянских корней. Я доподлинно знаю о его происхождении, знаю имена своего прадеда, прабабушки, деда и бабушки, поскольку, несмотря на все революционные потрясения и реформы, удивительным образом до наших дней сохранилась подлинная церковная метрическая книга, в которой отмечено число рождений, крещений и смертей в близлежащей округе. На потемневшей от времени плотной бумаге пером и чернилами сделана запись за 1897 год: «Часть 1-ая, о родившихся. Мужескаго пола. 106. Рождения декабря 15. Крещение 16. Звание, имя, отчество и фамилия родителей и какого вероисповедания. Деревни Лодейной крестьянин Степан Иванов Конев и законная жена его Евдокия Степанова. Оба православного вероисповедания».

Название деревни, в которой родился отец – Лодейно. С незапамятных времен ее обитатели строили лодьи (лодки по-старому) на реках Пушма и Волосница, а дома стояли в Лодейно на большаке (на тракте, как любил говорить отец), ведущем из Котельнича в Великий Устюг.

Деревня в конце XIX века входила в состав Никольского уезда Вологодской губернии, а основным богатством этого края был и остается лес. Это лесная Россия, ее суровый север, с потрясающими хвойниками и голубым мхом, который словно ковер устилает тайгу. Такого красивого сочетания красок – глубокой зелени хвои, белых стволов берез и голубизны стелющегося мха – нигде больше я не встречала. И хотя земли Никольского уезда – это действительно Русский Север, но по иронии судьбы их принято называть «поюжьем», обозначая таким образом пространственный ориентир – земли на реке Юг. В бассейне Юга селились в древности племена финно-угров, затем пришли славяне, новгородцы, и в течение долгого времени происходило перемешивание многих этносов.

Я хорошо помню, как отреагировал отец на художественно оформленное писателем Борисом Полевым описание его корней:

«Что Вы все время величаете меня “северянином”? Что я, чукча или эскимос? Уверяю Вас, моя Вологодская губерния граничит с Тверской на востоке. Так я Вас тоже могу причислить к каким-нибудь эвенкам или чухонцам, может быть, и еще к кому-нибудь? Как обидно, что за столько лет Вы даже не знаете цвет моих глаз. Уверяю, они для литературы звучат более красиво, чем “серые”. Откровенно написал – не обижайтесь. Ради Вашего авторитета».

Действительно, у отца были удивительного голубого цвета глаза. Даже в последний год жизни они сохраняли эту глубокую голубизну, несмотря на тяжелую болезнь, от которой он медленно погибал.

У моего отца гораздо больше земляков, чем это можно представить, исходя из анкетных данных о месте рождения. Его малая родина – своеобразное «порубежье» – входила некогда в состав Вологодской, затем Северодвинской губернии и, наконец, в XX столетии стала составной частью Подосиновского района Кировской области.

Вспоминаю, что на полках книжного шкафа отца стояли очень важные для него издания: «Кировчане – Герои Советского Союза» и «Вологжане – Герои Советского Союза», и в обоих значилось его имя как знатного земляка. Видимо, понимая свою «всепринадлежность» этой земле в послевоенной биографической справке о своем происхождении он записал следующее:

«Родился в 1897 году в деревне Лодейно, Подосиновский район, Северный край, в семье бедного крестьянина. Окончил сельскую школу и дальше учиться не мог из-за отсутствия средств и работников в семье. С малых лет работал в хозяйстве отца, когда мне было 12 лет, пошел на отхожие заработки по выработке и сплаву леса, так как это единственный заработок в нашем крае».

В родной деревне отца – Лодейно сохранился дом, построенный в середине 80-х годов XIX века дедом Конева, тоже Иваном Степановичем, хотя деревенские называли его Ваней Епишней – по имени матери Епифании. В России существовала традиция называть детей, рано потерявших отцов, по имени матери. Дом представляет собой деревянный сруб, пятистенок, рубленный из крупных сосен, с двускатной крышей. В нем были сени, хозяйственные пристройки и большая горница. Украшает фасад дома балкон на фигурных балясинах.

Когда я приезжаю на родину отца и вхожу в этот старый, но крепкий дом, испытываю чувства, которые довольно трудно описать, и все же главным ощущением остается «пыль веков», атмосфера, которая в доме присутствует, хотя в нем уже давно никто не живет, это теперь музейный комплекс.

Наклонившись, чтобы не удариться о низкую притолоку, вхожу в дом, ступаю по рукотворным половикам. Как правило, их здесь, как и много веков назад, изготавливают из ветхих тканей, которые разрывают на полоски, а потом сшивают.

Направляюсь в красный угол, зажигаю лампадку перед иконами, всегда это делаю, подаю знак – дом снова обитаем. В красном углу, у божницы, висят прекрасные вышитые полотенца, традиционные для этих мест: стилизованные изображения птиц, зверей, своеобразные обереги дома.

В горнице стоит кровать, покрытая покрывалом с кружевным подзором и вышивкой: Вологодчина – край искусных кружевниц, здесь ткут кружева по старинному образцу, с помощью деревянных коклюшек. Кровать, конечно, более позднего времени. Папа рассказывал, что в деревнях спали на печах, сундуках, лавках, а чаще всего на полатях[3]3
  Полати – лежанка, устроенная между стеной избы и русской печью; деревянные настилы, сооружаемые под потолком. – Прим. авт.


[Закрыть], – в доме отца они сохранились. В детстве он предпочитал почивать именно на полатях – там теплее, уютнее и никто не мешает на своего рода «втором этаже».

Вообще-то из предметов интерьера старого дома почти ничего не сохранилось. Энтузиасты-музейщики собирали вещи по домам деревни Лодейно и окрестным селам. Говорят, что подлинно коневским является большой самовар, возле которого собиралось пить чай все большое семейство – четверо сыновей и дочь.

Очень люблю прикоснуться руками к традиционной русской побеленной печи. По народным поверьям, именно здесь, за печкой обитал домовой, покровитель домашнего хозяйства. На одном из юбилеев отца кто-то из деревенских приготовил нам в русской печи невероятное блюдо – томленый творог из топленого молока в керамическом горшке. Моя дочка Даша, которая впервые была на родине деда, до сих пор вспоминает эту трапезу в деревне. Ушла из жизни мастерица, умудрившаяся изготовить это лодейнское лакомство, да и русские печи в деревне со временем все реже и реже используют для приготовления пищи.

О роде Коневых из деревни Лодейно более всего был осведомлен двоюродный брат моего отца Василий Нилович Конев. Он часто приезжал к отцу в Москву из Киева, где осел после войны, достойно отслужив в авиации. Статный, высокий, с командирским громким голосом, с сильным характером, этот человек нес в себе породу «служивых Коневых». Те родовые качества, что были так хороши у многих Коневых, на военной службе проявлялись в полной мере, ну а в дяде Васе особенно.

Историю рода, уходящую в глубь веков, Василий Нилович изучил основательно. Мой рассказ о «корнях» в основном сложился из его воспоминаний, а также из рассказов нескольких представителей семьи Коневых.

Патриарх рода – дед моего отца, тоже Иван Степанович, был, что называется, крепким хозяином и человеком предприимчивым: занимался торговлей, имел бакалейную лавку, трактир, ямскую станцию.

У Ивана Степановича было пятеро детей: Степан, Федор, Григорий, Дмитрий и Клавдия.

Мой дед Степан Иванович был старшим. Когда смотришь на его фотографию, кажется, видишь перед собой какого-то образованного земского интеллигента. Приятное лицо с бородкой, открытый взгляд, умное, выразительное, фактурное лицо. Никогда не скажешь, что этот человек был нрава непростого, с гордыней, а случалось, проявлял заносчивость, да и еще попивал изрядно.

Федор Иванович Конев был человеком в деревне знаменитым. Он служил в Санкт-Петербурге в Императорской гвардии в Кавалергардском полку, дослужился там до звания младшего унтер-офицера. Его взяли в эти элитные войска в том числе благодаря отличным физическим данным: высокий, выше среднего роста, голубоглазый, светловолосый, атлетического сложения. Важную роль сыграло и социальное происхождение – парень был из обеспеченной крестьянской семьи. После демобилизации уездное начальство рекомендовало его на должность волостного урядника. Федор был очень строгим человеком, даже по отношению к своим деревенским, служакой, с тщанием выполнявшим свои обязанности, – словом, гроза.

О нраве своего дяди Федора мой отец вспоминал в беседах о прошлом с писателем Борисом Полевым. В руки школьника Ивана Конева попала как-то брошюрка о революции 1905 года. Любивший читать 13-летний мальчик вряд ли понял крамольную суть изложенного, но выводы все же сделал. На карте, что висела на стене в доме Коневых, на соответствующих государственных территориях были размещены изображения царей, правителей, королей, президентов тех или иных стран. У двух из них – русского царя и японского микадо – Иван выколол глаза. В этот момент в дом брата неожиданно нагрянул урядник Федор. Увидев содеянное племянником, он пришел в ярость. Нашел революционную брошюру и закричал: «Кто это читает? Чья она?». Иван тихо ответил: «Я». Дядя в негодовании замахнулся и ударил Ивана брошюркой по лицу. «Степан, я эту книжку у вас изымаю. Если твой щенок еще что-нибудь такое учинит, узнаю – обоих посажу», – заявил Федор. Эту сцену у карты и резкий нрав своего дяди Иван запомнил навсегда. Но впоследствии вспоминал о служебном рвении Федора с уважением, – тот выполнял свой долг, предан был царю и Отечеству до конца. В коммуну, которая возникла в 1920-х годах на базе имения купца Попова, Федор, в отличие от Степана, бывшего одно время даже старостой коммуны, не пошел. В годы революционных изменений Федор вел себя тихо, но, видимо, тосковал, и в расстройстве, будучи нрава крутого, нередко бил свою жену. И вот однажды, когда Федор был на дальнем сенокосе, к нему в дом приехал следователь и уговорил жену написать признание, что ее муж занимался рукоприкладством. Эта бумага стала поводом для привлечения Федора Конева к суду, он был осужден и отправлен в Великий Устюг отбывать срок в тюрьме, где вскоре и умер.

Самым любимым дядей отца был Григорий, младший брат в семье Коневых. Разница в возрасте была невелика, и они вместе играли, ходили по грибы, рыбачили и озорничали, конечно. Служить Григорий, как и Федор, отправился в Императорскую гвардию, дослужился до младшего унтер-офицера и удостоился высокой награды – стоять на посту № 1 у спальни императора Николая II. В спальню, рассказывал Григорий, вел длинный коридор, а перед входом стоял офицерский караул. Вооружение часового – винтовка с патронами и палаш.

Входить в спальню императора дозволялось государыне императрице и министру внутренних дел: их часовой знал в лицо. В праздничные дни император подавал часовому руку и дарил серебряный рубль. Этот рубль Григорий хранил и с гордостью показывал родным.

Во время Первой мировой войны дядя Гриша участвовал в составе Императорской гвардии в боях против немцев в районе Мазурских озер. В этом районе ситуация складывалась для наших войск неблагоприятно, и император вынужден был бросить свою гвардию в прорыв. В ходе боевых действий большая часть офицеров была убита и ранена. Григорий Конев взял командование ротой на себя, два раза водил роту в штыковую атаку, за что был награжден двумя Георгиевскими крестами и медалями и направлен в школу прапорщиков. Но на офицерские командные должности назначали только людей дворянского происхождения, поэтому прапорщика Григория Конева послали воевать на Юго-западный фронт. Он стал участником Брусиловского прорыва и получил за проявленную доблесть и мужество третий Георгиевский крест, медали и звание подпоручика.

Еще один брат отца – Дмитрий Конев также расстался с крестьянской жизнью. Он уехал в Архангельск на лесную биржу, трудился простым рабочим, потом мастером, построил дом на понтонах в 150 метрах от берега судоходного русла Северной Двины, Маймаксе. Именно к дяде Дмитрию отправили моего юного отца, как тогда говорили, в люди. С караваном плотов он прибыл в Архангельск к дяде. Тот жил небогато, но племянника принял, разместил и помог устроиться табельщиком на пристани.

Так откуда был родом мой отец, из какой семьи происходит? Теперь с шуткой отвечаю – с родины Деда Мороза. Как известно, это земли Русского Севера, морозная русская тайга.

Свой вариант ответа прислали мне мои земляки – уроженец этих мест поэт Михаил Рыбин разрешил все сомнения в том, где дышит «почва и судьба», написав такие строки:

 
Вологодские, вятские —
Все мы крови одной,
Наши судьбы солдатские
перевиты войной…
 

Унтер-офицер царской армии

Во время отдыха в санатории «Барвиха» мама записала рассказ отца о дореволюционных событиях. Эта запись с небольшими сокращениями публикуется впервые.

«…В мае 1916 года я был досрочно призван в царскую армию. Через полгода призвали и моего отца, в ополчение. Призывной пункт находился в городе Никольске. Я был парнем крепким, сильным, физически развитым, и меня решили определить во флот, что меня вполне устраивало, но уже на вторые сутки меня отправили в пехоту, в 212-й полк в город Моршанск. Тут я прошел свои армейские “университеты”: то ефрейтор приказывал сапоги ему чистить, то сосед по казарме оплеуху норовил влепить, то с температурой 40° отправили на покос, нужно было запасать сено для армейских нужд. Но служба в армии многому и научила. Я освоил все оружейные и строевые приемы. Однажды в часть, где я служил, наведались офицеры, чтобы отобрать людей в школу прапорщиков. Меня отобрали в артиллерию, определив во 2-ю запасную тяжелую артиллерийскую бригаду в Москву на Ходынку. Я получил специальность фейерверкера. Никаких поблажек во время службы нам не давали. Я должен был готовить все данные к стрельбе, делать расчеты. Пришлось взяться за учебу, хорошо освоить геометрию, тригонометрию.

В Москве во время службы во 2-й запасной бригаде я стал свидетелем начавшейся Февральской революции. Однажды мне в руки попала газета “Русское слово”. Помещенные в ней материалы были восприняты как правда, которую от нас долго скрывали: о нравах царского двора, о царице-немке, о Распутине, об упадке, который охватил Россию. Газету “Правда” тоже иногда добывал и внимательно читал.

Временное правительство готовило военные действия на юго-западном направлении. Стали готовить вооружение, оно, кстати, было английское. Вооруженные и оснащенные части отправляли под Тернополь. Наш дивизион задержали под Киевом, там нас стали обучать, повышать нашу боеготовность. А в это время в Киеве захватила власть Украинская Рада. Ночью гайдамаки произвели налет на наши части и всех русских разоружили. Я спрятал шашку и наган под полушубком, мне за это здорово попало. Все командиры перешли на сторону гайдамаков. Наш дивизион был настроен революционно, многие поддерживали большевиков, поэтому Рада приняла решение дивизион расформировать и отправить на Родину».

Романтика революции

«…После демобилизации из царской армии в декабре 1917 года я вернулся в свое родное село Лодейно. В наших краях в то время еще существовали земские управы. Пришлось начинать революцию на местах. Все мы, солдаты, вернувшиеся из армии, большевистски настроенные, взялись за организацию советской власти в своей Щеткинской волости Никольского уезда. Не скажу, что все шло гладко, но у нас было большое желание произвести революционные преобразования, и нам удалось найти правильную линию, хотя теоретически мы были народ слабо подготовленный. Говоря откровенно, всю нашу премудрость получили мы тогда из весьма популярной книжки – “Азбуки коммунизма” под редакцией Бухарина и Преображенского.

В 1918 году был создан боевой революционный отряд, и я был назначен его начальником. У меня до сих пор хранится фотография того первого революционного отряда. Красной Армии тогда еще не существовало, а вооруженная сила была необходима, нужны были надежные люди, которые были бы способны продолжать революцию. Мы набирали в отряд людей наиболее преданных, готовых активно бороться за идеи Октября, в первую очередь тех солдат, которые уже проявили себя, показали свое отношение к революции конкретными делами.

На первых порах в отряде было двадцать пять человек, а в последующем – около ста. С этим отрядом я выехал в волость. Чутье мне подсказало, что, подавляя восстание, нельзя действовать грубой силой, ведь многие из восставших еще не разобрались, что за события произошли в России, что такое революция».

Г. М. Пинаев, земляк моего отца и большой друг нашей семьи, вспоминал эпизод, когда отец, вернувшись с фронта, приехал в город Никольск, центр уезда, устанавливать советскую власть. Будучи уездным военным комиссаром, он получил приказ ликвидировать вспыхнувший в пяти волостях уезда контрреволюционный мятеж. «Иван Степанович, – рассказывал Геннадий Михайлович, – в унтер-офицерской школе получил специальность артиллериста-вычислителя, поэтому умел пользоваться угломерными инструментами. Вот он и решил вдвоем с помощником под видом уездного землемера провести личную разведку и установить силы и расположение бунтующих. Так на тарантасе они и объехали эти волости, выяснили, что активных бунтарей мало, поддержки населения нет, поэтому открывать боевые действия нет необходимости, достаточно лишь арестовать зачинщиков. Что и было затем сделано».

Меня в этой истории поразил тот факт, что двадцатилетний комиссар, имеющий в своем распоряжении сотню солдат и два пулемета «Максим», не воспользовался удобным моментом показаться лихим рубакой-командиром, огнем и мечом защищающим родную советскую власть, а сам, рискуя своей жизнью, пошел в расположение врага и этим предотвратил неизбежное, казалось бы, кровопролитие.

В этом эпизоде проявился тот Конев, которого потом любили солдаты и офицеры, где бы он ни служил: «там, где можно обойтись без лишней крови, надо это сделать, даже если это опасно для собственной жизни!».

В разработанной отцом «Памятке комиссара» 1924 года есть такие слова: «Место комиссара в бою там, где всего труднее, где гуще всего огонь, где всего свирепее вражеские атаки… Личный пример комиссара – важнейшее средство воздействия на поведение личного состава».

Военком из Никольска Конев попал на фронт благодаря настойчивым просьбам и рапортам. В Никольске он формировал и отправлял на фронт молодой Советской республики маршевые роты. Он делал в тылу все, что мог, но его тянуло туда, где люди сражаются, отстаивают независимость своего государства с оружием в руках, бьются с войсками иностранных интервентов, которые обступают со всех сторон, – отец стремился попасть на фронт. И вот однажды один из рапортов попал в руки военного комиссара губернии Михаила Васильевича Фрунзе. «Ну что же, – сказал Фрунзе, глядя на подтянутого, широкого в плечах, светловолосого парня, – поедете на фронт, раз так настаиваете. Фронтов много, и везде нужны военные люди, преданные революции. Поедете во главе отряда земляков. Командуйте. Желаю успеха».

В архиве отца сохранилась пожелтевшая от времени газета «Плуг и молот» от 18 июня 1918 года. В ней есть такие строки: «14 июня из города Никольска отправился на фронт добровольцем один из лучших, честных, всей душой преданных революции, организатор ячейки коммунистов, военком, дорогой товарищ Конев И. С.».

Переправа для бронепоезда

Воевать отцу довелось в незнакомых, чужих местах. В качестве комиссара бронепоезда № 102 он оказался на Восточном фронте, за Уралом и в Сибири.

Созданные специально для ведения боевых действий вдоль железных дорог, бронепоезда отличались великолепной маневренностью и в то время были большой силой, заменяя собой и артиллерию, и танки. Можно только представить, какое впечатление производила мощная стальная махина бронепоезда «Грозный» с «железным экипажем», как писали в революционных газетах, двигаясь на восток впереди наступающего красного фронта. Один невероятный случай из истории того времени отец часто вспоминал как пример подвижничества и риска.

Отступая, отряды Белой армии взорвали железнодорожный мост через Иртыш. А на другом берегу воевали отряды красных, которые перешли туда по замерзшей реке. В ходе тяжелых боев красноармейцы несли потери, нужна была помощь бронированной силы. Мост через Иртыш быстро не восстановить, поэтому было решено переправить бронепоезд на другой берег, проложив рельсы прямо по льду. Невозможную, казалось бы, задачу удалось решить всего за сутки! А когда бои завершились, отец смог вместе с командиром и отрядом осмотреть Омск, отбитый у адмирала Колчака.

Отец рассказывал, что в годы Великой Отечественной войны, когда перед ним вставали, казалось бы, непреодолимые препятствия, он всегда вспоминал этот эпизод на Иртыше.

«…Я был назначен комиссаром бронепоезда, который сформировался из уральских рабочих и матросов-балтийцев – народ по-революционному боевой, но по части дисциплины не особенно сплоченный. Так что предстояло поработать по-настоящему, сделать бронепоезд действительно боевой ударной силой.

С этим бронепоездом я прошел путь от Перми до Читы, всю Сибирь и Дальний Восток. Бронепоезд был на хорошем счету. Мне удалось сплотить очень хорошую партийную организацию. Наступление тогда велось главным образом вдоль железной дороги, бронепоезд часто был центром боевого порядка наступающих войск. Он двигался по железной дороге, а справа и слева от него шли цепи “Красных орлов” и другие полки 29-й, 27-й пехотных дивизий…

Бронепоезд, ведя огонь из орудий и пулеметов, врывался на станцию, прокладывал путь огнем, а пехотные цепи, охватывающие его справа и слева, овладевали этой станцией и близлежащими населенными пунктами. Боевое взаимодействие бронепоезда и пехоты во времена Гражданской войны не раз приводило к успеху. Так мы взяли Ишим. Однако атаковать Омск не смогли, потому что река Иртыш была для бронепоезда серьезной преградой. Все же подступы к Иртышу мы атаковали совместно с пехотой, а потом взяли да и дерзнули – по льду проложили рельсы и так переправили бронепоезд через Иртыш.

На подступах к Чите пришлось вести бои не только с белогвардейцами атамана Семенова, но и с японскими самураями. И сейчас вижу то поле боя под Гонготой: цепи белогвардейцев и японских солдат, атакующих нас при поддержке двух своих бронепоездов, атаку нашей кавалерии под командованием Н. А. Каландаришвили. Бывший ссыльный революционер Каландаришвили был одним из руководителей партизан Восточной Сибири, создал кавалерийский отряд, который сыграл важную роль в борьбе с Колчаком. В частности, вместе с другими отрядами он преградил путь Колчаку к Иркутску. Потом отряд Каландаришвили был переброшен в Забайкалье на разгром атамана Семенова. Вот он-то как раз и участвовал в атаке на станцию Гонгота.

Когда кавалеристы при поддержке нашего бронепоезда начали крепко нажимать на белогвардейцев, на выручку им подоспели японцы. Нужно было принимать ответственное решение – бить японцев или нет (а приказано было в бой с ними не ввязываться). Однако обстановка требовала вступить в бой с японцами, так как они перешли в наступление при поддержке двух бронепоездов. Мы японцам продвинуться не дали, отбросили их. И Гонгота была взята.

С бронепоезда меня перевели комиссаром стрелковой бригады Второй Верхнеудинской дивизии, потом комиссаром этой дивизии, затем я продолжал борьбу с семеновцами, белогвардейцами и японцами в должности комиссара штаба Народно-Революционной армии ДВР, которой командовал Василий Константинович Блюхер. Я работал совместно с ним почти год и закончил Гражданскую войну на Дальнем Востоке комиссаром 17-го Приморского корпуса. (К этому времени уже был освобожден полностью Дальний Восток и с ним город Владивосток)».

От армейских партийных организаций Дальнего Востока отец был избран делегатом X съезда РКП(б). Вместе с ним в одном купе в Москву приехал комиссар Александр Булыга, который впоследствии стал известен как писатель Александр Фадеев. Узнав о вспыхнувшем в Кронштадте мятеже, они вместе, в числе трех сотен добровольцев, тут же отправились в Петроград. Революционный энтузиазм был настолько велик, что все, начиная от руководившего операцией Тухачевского до рядовых бойцов, горели одним желанием: поскорее покончить с мятежным Кронштадтом.

Когда гарнизон Кронштадта сложил оружие, делегаты партсъезда (те, кто остался в живых) вернулись в Москву. В Свердловском зале Кремля Ленин сделал сообщение о замене продразверстки продналогом, по существу повторив свой доклад на съезде. После его выступления кто-то из делегатов предложил сфотографироваться. Ленин охотно согласился.

В архиве отца бережно хранилась эта историческая фотография.