Текст книги "Свет, обманувший надежды"

Вторжение на пороге

Проблемы эмиграции и потери населения подводят нас к кризису беженцев, который обрушился на Европу в 2015–2016 гг. и плеснул бензина в антилиберальный пожар. 24 августа 2015 г. канцлер Германии Ангела Меркель объявила о решении принять в Германии сотни тысяч сирийских беженцев. Всего через десять дней, 4 сентября, Вышеградская группа – Чешская Республика, Венгрия, Польша и Словакия – объявила систему квот ЕС по распределению беженцев по всей Европе «неприемлемой»[75]75
  Joint Statement of the Heads of Government of the Visegrad Group Countries, Prague, 4 September 2015; http://www.visegradgroup.eu/calendar/2015/joint-statement-of-the-150904.


[Закрыть]. Жители Центральной и Восточной Европы не верили гуманитарной риторике Меркель. «Я думаю, что это просто дерьмо», – прокомментировала ситуацию Мария Шмидт, «придворный» интеллектуал Виктора Орбана, добавив, что Меркель «хотела доказать, что немцы – в этот раз – хорошие люди. И они могут читать лекции о гуманизме и морали всем. Для немцев не имеет значения, о чем поучать остальной мир; они просто не могут не поучать хоть кого-то»[76]76
  Цит. по: Anne Applebaum, ‘A Warning from Europe’, The Atlantic (October 2018).


[Закрыть]. Но на этот раз центральноевропейцы не собирались смиренно внимать снисходительным поучениям немецких соседей. Национальный суверенитет означает, что каждая страна имеет право принимать решения о своем абсорбционном потенциале. Посчитав решение Меркель готовностью дать зеленый свет культурному разнообразию, популисты Центральной Европы выступили с декларацией независимости не только от Брюсселя, но – что важнее – и от западного либерализма и его религии открытого мира.

Раздувающие панику (и эксплуатирующие ее) популисты Центральной Европы представили кризис беженцев убедительным доказательством того, что либерализм ослабляет способность государств защищать себя во враждебном мире. В одночасье, по их словам, все африканцы, жители Ближнего Востока и даже Центральной Азии решили скопировать стратегию «революционеров» восточноевропейского типа – и массово перебраться на Запад. Популисты твердили, что в чрезмерно тесно взаимосвязанном, но отличающемся крайним неравенством «мире без стен» на смену революциям XX века пришла транснациональная миграция. Свободное передвижение людей через международные границы сегодня дает самые широкие возможности освободить себя и своих близких от экономической безнадежности и политического угнетения. Таким образом, с точки зрения популистов, восстания масс ХХ века ушли в прошлое. Защитники статус-кво сегодня сталкиваются с потрясениями XXI века, вызванными не бунтом рабочего класса, а массовой миграцией в Европу «незападных» граждан, ищущих лучшей жизни. Вот как описывает разворачивающийся кризис Орбан:

Мы должны противостоять потоку людей, вытекающему из стран Ближнего Востока, а тем временем в движение приходят глубины Африки. Миллионы людей готовятся отправиться в путь. В глобальном масштабе желание, потребность – и давление на людей – жить не там, где они родились, возрастает. Это одна из самых больших миграционных волн в истории, и она чревата трагическими последствиями. Это современная глобальная массовая миграция, которой мы не видим конца: экономические мигранты в надежде на лучшую жизнь, беженцы и «дрейфующие массы» перемешиваются друг с другом. Это неконтролируемый и нерегулируемый процесс, и… самым точным названием его будет слово «вторжение»[77]77
  Viktor Orbán, ‘Speech at the Opening of the World Science Forum’, 7 November 2015.


[Закрыть].

До неприличия раздутая Орбаном проблема – миграция на север – не спровоцирована организованными революционными партиями и не направляется ими. Она не требует коллективных действий, поскольку в значительной степени является незапланированным следствием миллионов спонтанных решений, принятых миллионами разобщенных людей и семей. И она вдохновляется не идеологическими образами сияющего воображаемого будущего, а фотографиями «нормальной жизни» по ту сторону границы, где те, кому удастся благополучно туда добраться, не станут объектом политических преследований и не проведут остаток жизни в трущобах.

Глобальные коммуникации сделали мир «деревней», но этой деревней правит диктатура глобальных сравнений. Люди за пределами Северной Америки и Западной Европы больше не сравнивают свою судьбу только с судьбой своих соседей. Они сопоставляют свой уровень жизни с тем, как живут наиболее обеспеченные жители планеты. Выдающийся французский политический философ и социолог Раймон Арон заметил полвека назад, что «с человечеством на пути к объединению неравенство между народами приобретает то же значение, которое когда-то имело неравенство между классами»[78]78
  Raymond Aron, ‘The Dawn of Universal History’ in The Dawn of Universal History: Selected Essays from a Witness to the Twentieth Century (Basic Books, 2002), p. 482.


[Закрыть]. Лучшее, что могут сделать жители слаборазвитых стран, стремящиеся к экономически безопасному будущему для своих детей, – это обеспечить их рождение в Германии, Швеции или Дании либо, немногим хуже, в Польше или Чешской Республике. «Восстание» мигрантов отнюдь не требует единой идеологии, сплоченного политического движения или харизматичных лидеров-вдохновителей. Это просто вопрос пересечения границы – открыто или тайно, легально или нет. Для многих «прóклятых этой земли» Европейский союз сегодня, по сути, более привлекателен, чем любая утопия. В недавно вышедшей книге журналист Стивен Смит прогнозирует массовый исход из Африки, утверждая, что через тридцать лет от 20 до 25 % населения Европы будет иметь африканское происхождение (по сравнению с 1,5–2,0 % в 2015 г.)[79]79
  Stephen Smith, The Scramble for Europe: Young Africa on its Way to the Old Continent (Polity, 2019).


[Закрыть]. Это просто поток воды на мельницу популистов.

Орбан и Качиньский дружно называют разделяемый обоими политический подход «контрреволюционным»[80]80
  Henry Foy and Neil Buckley, ‘Orban and Kaczynski Vow “Cultural Counter-Revolution” to Reform EU’, Financial Times (7 September 2016).


[Закрыть]. Эту самопровозглашенную контрреволюцию делает исторически уникальной ее одновременное противостояние двум совершенно различным «революционным» процессам, которые антилиберальным пропагандистам удалось в политических целях сплавить в один. Это коллективная интеграция стран Центральной и Восточной Европы в либеральный Европейский союз после 1989 г. и стихийная миграция африканцев и населения Ближнего Востока в Западную Европу, с огромным трудом контролирующую свои внешние границы. Контрреволюционная реакция на эту воображаемую двуглавую революцию естественным образом направлена на либеральную терпимость к культурному разнообразию и саму идею открытого общества.

Основная слабость политического либерализма, по мнению этих «контрреволюционеров», проявляется в неспособности Запада всерьез воспринимать различия между членами и «нечленами» нации, из чего следует неспособность активно и целенаправленно заниматься укреплением территориальных границ, которые придают этому различию между членами и «нечленами» нации практический смысл и значимость. Они утверждают, что поверхностный оптимизм либералов, считающих, что различные этнические и культурные группы можно ассимилировать в европейскую цивилизацию в американском стиле, приведет Запад к гибели. С этой глубоко антилиберальной точки зрения общество с постнациональной идентичностью, в котором приветствуются неевропейские мигранты, в одностороннем порядке разоружилось и рискует утратить все остатки своей культурной самобытности.

Миграция как капитуляция

Демографическая паника, которая бушевала в Центральной Европе с 2015 по 2018 г., в настоящее время несколько угасает, но она ни в коей мере не исчезла и не ограничивается этим регионом[81]81
  Renaud Camus, Le Grand Remplacement, fourth edition (Lulu, 2017).


[Закрыть]. В любом случае нам все равно нужно спросить, почему она с такой легкостью находит политическое топливо в Центральной и Восточной Европе, куда иммигранты практически не попадают.

Здесь сыграли роль два фактора.

Первый – уже упоминавшаяся эмиграция. Беспокойство по поводу иммиграции подпитывается опасениями, что неассимилируемые иностранцы въедут в страну, выхолостят национальную идентичность и подорвут национальную целостность. Этот страх, в свою очередь, в значительной степени подкрепляется не особенно афишируемым опасением демографического коллапса. В период с 1989 по 2017 г. Латвия потеряла 27 % населения, Литва – 22,5 %, Болгария – почти 21 %. Два миллиона восточных немцев, или почти 14 % населения страны до 1989 г., отправились в Западную Германию в поисках работы и лучшей жизни. 3,4 миллиона румын, подавляющее большинство из которых моложе сорока лет, покинули страну сразу после вступления в ЕС в 2007 г. Сочетание старения населения, низкой рождаемости и бесконечного потока эмиграции, по всей видимости, и стало главным источником демографической паники в Центральной и Восточной Европе.

Страх перед депопуляцией, чреватой уничтожением нации, редко артикулируется – возможно, потому, что распространение информации о том, что все больше людей покидает страну, может вызвать цепную «подражательную» реакцию. Но эта угроза действительно реальна; косвенным ее выражением может послужить бессознательная уверенность в том, что мигранты из Африки и с Ближнего Востока угрожают самому существованию европейских государств. Согласно прогнозам ООН, к 2040 г. население Болгарии сократится на 27 %. В результате почти пятая часть территории страны станет «демографической пустыней». Фактически «сильнейший в современную эпоху отток населения, не связанный с войной или голодом, пришелся на Болгарию. Ежедневно страна теряет 164 человека: более тысячи в неделю, более 50 000 в год»[82]82
  Feffer, Aftershock, p. 34.


[Закрыть].

В результате кризиса 2008–2009 гг. в Западную Европу выехало больше граждан Центральной и Восточной Европы, чем было принято этими странами беженцев, попавших туда в результате войны в Сирии.

В мире открытых границ, где европейские культуры находятся в постоянном диалоге и где новая медийная среда позволяет гражданам жить за рубежом, оставаясь в курсе событий, происходящих дома, угроза, с которой сталкиваются жители Центральной и Восточной Европы, аналогична той, с которой столкнулась ГДР перед возведением Берлинской стены. Опасность заключается в том, что граждане трудоспособного возраста будут эвакуироваться из родных мест в поисках лучшей жизни на Западе. В конце концов, предприятия в таких странах, как Германия, отчаянно нуждаются в рабочей силе, притом что европейцы в целом все меньше склонны позволять неевропейцам из Африки и стран Ближнего Востока приезжать в их страны на постоянное жительство. Поэтому необъяснимая в остальном паника перед лицом несуществующего вторжения иммигрантов в Центральную и Восточную Европу может быть воспринята как искаженное эхо более реалистичных опасений, что огромные слои собственного населения, включая наиболее талантливую молодежь, покинут страну и останутся за рубежом навсегда. Ужасавшие перспективами исчезновения наций и государств масштабы эмиграции из Восточной и Центральной Европы после 1989 г. помогают объяснить крайне враждебную реакцию всего региона на кризис беженцев 2015–2016 гг., пусть в этих странах беженцы практически и не оседали.

Массовая эмиграция, особенно среди молодежи, возможно, даже сильнее дискредитировала либерализм в регионе, чем практически отсутствующая иммиграция. Безусловно, наиболее серьезной и ощутимой формой свободы, обретенной жителями Центральной и Восточной Европы после 1989 г., стала свобода выезжать из страны, чтобы путешествовать, учиться и работать. По местным представлениям, таким образом, либерализм возводил свободу пересечения границ в некий священный принцип. Поэтому прозападные и реформистски настроенные лидеры просто не владели риторикой, с помощью которой могли бы выражать и учитывать демографические опасения по поводу миграции из стран с низким уровнем рождаемости. В результате популистские демагоги воспользовались невысказанным страхом вымирания нации, чтобы очернить либерализм с его политикой открытых границ, вызвать этим аплодисменты общественности и заявить, что либеральная идея как таковая изжила себя в современном мире.

Можно даже предположить, что антииммиграционная политика в регионе без иммигрантов – пример работы защитного механизма, который психологи называют «смещением» (или «замещением»). С помощью этого механизма сознание замещает абсолютно непереносимую угрозу серьезной, но все же потенциально устранимой. Истерия по поводу несуществующих иммигрантов, собирающихся захватить страну, представляет собой подмену иллюзорной опасностью (иммиграция) опасности реальной (депопуляция и демографический коллапс), которую нельзя ни признать, ни артикулировать. Страхи на предмет высокой рождаемости среди иммигрантов, якобы вторгшихся в страну из-за рубежа, могут отражать скрытое беспокойство о том, что уровень рождаемости среди коренного населения находится ниже уровня воспроизводства, что усугубляется безостановочной эмиграцией. Конечно, это всего лишь предположение. Но оно подтверждается тем, что население Восточной Европы сокращается с самой высокой в мире скоростью. Орбан выдает этот страх, заявляя, что «миграция для нас – это капитуляция… мы хотим, чтобы наши дети были венграми»[83]83
  Adam Taylor, ‘Hungary’s Orbán Wants to Reverse His Country’s Shrinking Population Through Tax Breaks’, The Washington Post (12 February 2019).


[Закрыть]. Его политика, направленная на повышение рождаемости, гораздо нагляднее демонстрирует предмет подлинной обеспокоенности венгерского правительства, чем антииммиграционная риторика в отсутствие иммигрантов[84]84
  Ср.: «Когда у коренного населения много собственных детей, иммигранты кажутся подкреплением. Когда у коренного населения детей мало, иммигранты кажутся вытеснителями», – David Frum, ‘If Liberals Won’t Enforce Borders, Fascists Will’, Atlantic (April 2019). Негласное обоснование решения Орбана отказать в сертификации программ гендерных исследований в Венгрии, как представляется, заключается в том, что такие программы обучают девочек, как не заводить детей. Owen Daugherty, ‘Hungary Ends Funding for Gender Studies Programs, Calling Them “An Ideology”,’ The Hill (17 October 2018).


[Закрыть]. Ужас избирателей перед вымиранием нации в результате постепенной депопуляции последних десятилетий – благодатная среда для местных политиков-популистов. Распаляя страхи населения перед несуществующим «вторжением» мигрантов, которое может остановить только военная охрана границ, популисты манипулируют общественными фобиями, поскольку укрепление границ и дискриминация в отношении иностранных граждан никоим образом не могут остановить депопуляцию.

Невыраженный страх перед демографическим коллапсом – кошмар мира, в котором исконные языки и культурная память региона были стерты из истории подобно Византии, – усугубляется революционной автоматизацией производства: в ее процессе отмирают профессии, которыми владеет нынешнее поколение трудящихся. Таким образом, боязнь разнообразия и боязнь перемен, вызванная утопическим проектом перестройки целых обществ по западному образцу, вносит важный вклад в развитие популизма в Восточной и Центральной Европе. Тот факт, что регион состоит из небольших и стареющих, но этнически однородных обществ, также помогает объяснить внезапную радикализацию националистических настроений. Сегодня только 1,6 % польских граждан рождаются за пределами Польши, тогда как мусульмане составляют менее 0,1 % населения страны. Однако воспаленному политическому воображению региона этническое и культурное разнообразие представляется экзистенциальной угрозой[85]85
  Roger Cohen, ‘How Democracy Became the Enemy’, The New York Times (6 April 2018).


[Закрыть]. И если в Польше никто в глаза не видел мусульман, то в Великобритании поляки имеют с ними дело гораздо чаще, чем представители британского среднего класса, и отношения между теми и другими достаточно напряженные. Это объясняется тем, что поляки в Великобритании часто живут в тех же районах, что и иммигранты-мусульмане, и борются за одни и те же рабочие места. Поэтому не только история как таковая, но и настроение работающих в Западной Европе центральноевропейцев, транслируемое домой через социальные сети, ощутимо нагнетает антимусульманскую истерию в регионе.

Естественно, что тревога по поводу депопуляции и даже «исчезновения этносов» сильнее всего ощущается в малых странах, побуждая их жителей сопротивляться предлагаемым реформам, которые, как им представляется, обесценивают их уникальные традиции во имя якобы универсальных и поэтому легко передаваемых или имитируемых ценностей. Недавнее исследование Pew Research Center показало, что жители Восточной Европы в большей степени, чем жители Западной Европы, убеждены в превосходстве своих культур, из-за чего крайне неохотно воспринимают космополитическую этику[86]86
  ‘Eastern Europeans Are More Likely to Regard Their Culture as Superior to Others’, Pew Research Center (24 October 2018); http://www.pewforum.org/2018/10/29/eastern-and-western-europeans-differ-on-importance-of-religion-views-of-minorities-and-key-social-issues/pf-10–29-18_east-west_-00–03/.


[Закрыть]. Малая нация, по словам Милана Кундеры, «это нация, само существование которой может быть поставлено под сомнение в любой момент; маленькая нация может сгинуть и знает об этом»[87]87
  Milan Kundera, ‘A Kidnapped West, or Culture Bows Out’, Granta 11 (1984), pp. 93–121.


[Закрыть]. Мы должны помнить об этом при анализе панических деклараций Орбана о том, что молодые выходцы с Ближнего Востока и из Африки, организованные подобно армиям, вышибают двери в Европу и угрожают стереть Венгрию с лица земли. Травматические переживания, связанные с оттоком людей из региона, объясняют сильнейшее чувство потери – на первый взгляд парадоксальное – даже в тех странах, которые извлекли огромную пользу из политических и экономических перемен, произошедших после падения коммунизма. Аналогичным образом, в Европе избиратели наиболее склонны голосовать за крайне правые антилиберальные партии в тех регионах, которые столкнулись с наибольшим оттоком населения. Политика Орбана по повышению рождаемости также настойчиво подсказывает, что причины антилиберального поворота в Центральной Европе кроются в исходе людей, особенно молодежи, из региона и в демографических опасениях, которые вызвала эта «эмиграция в будущее».

Несмотря на то что никакого «вторжения» африканских и ближневосточных иммигрантов в Центральную и Восточную Европу не было, жители этого региона постоянно узнают об иммиграционных проблемах Западной Европы из истерично-сенсационных телерепортажей. Результатом этого стало переосмысление принципиальной разницы между двумя половинами континента. В то время как Восток все еще является однородным и моноэтническим, бездумная и самоубийственная (с точки зрения антилиберальной риторики) иммиграционная политика сделала Запад неоднородным и многонациональным. Здесь примечательна радикальная переоценка ценностей. Речь идет не о том, что западноевропейцы ушли далеко вперед, а жители Центральной и Восточной Европы значительно отстали, – западноевропейцы теперь, по словам ксенофобствующих популистов, потеряли свою культурную самобытность. В популистском воображении Западная Европа стала периферией Большой Африки и Большого Ближнего Востока. Представляется, что это изображение Запада, мятущегося в муках вызванного потоками беженцев кризиса идентичности, подтверждает тезис Ницше о том, что «ресентимент» обычно «вознаграждает себя воображаемыми актами мести»[88]88
  Ницше Ф. К генеалогии морали / Пер. с нем. К. Свасьяна. // Ницше Ф. Сочинения в 2 тт. Т. 2. – М.: Мысль, 1990. С. 424.


[Закрыть].

Согласно популистской пропаганде, Западная Европа больше не служит образцом культурного превосходства Запада, которым некогда восхищались и которому стремились подражать жители Восточной и Центральной Европы. Популисты региона провозглашают гибель (мнимую) Запада с нотками самодовольной мстительности за свои прежние страдания. Безоговорочное превосходство образцов над подражателями, наконец, закончилось.

Открытые общества Западной Европы, не способные защитить свои границы от иностранных (особенно мусульманских) «захватчиков», сегодня служат в основном отрицательным примером, воплощением общественного порядка, которого жители Центральной и Восточной Европы больше всего стремятся избежать. Именно в этом контексте Орбан и Качиньский неоднократно осуждали решение Ангелы Меркель принять в Германии около миллиона беженцев, поскольку это решение было принято недемократически, без учета мнения немецкой общественности. По утверждениям Фидес и «Права и справедливости», «либеральный патернализм» Меркель демонстрирует, что именно их требования и притязания – в отличие от тех, что озвучивает канцлер Германии, – выражают истинную волю народа.

Героическое сопротивление коммунистической тирании ушло в прошлое, и многие страны региона сейчас переживают процесс вестернизации. Правительства стран Восточной Европы, опасаясь демографического коллапса, ищут причины, по которым их недовольные граждане, особенно молодежь, не должны стремиться в Западную Европу. Иногда складывается впечатление, что Орбан готов проводить политику «закрытых дверей» с безжалостным вето и на эмиграцию, и на иммиграцию. Но поскольку у него нет никакой возможности сделать что-то в этом духе, ему остается только упрашивать молодых венгров не уезжать. В мольбах, с которыми Орбан обращается к молодым венграм, желающим покинуть страну и жить за границей, отчетливо слышатся панические обертона:

Дорогие юноши и девушки, возможно, вы чувствуете, что перед вами лежит весь мир… Но настанет такой момент в вашей жизни, когда вы осознаете, что вам требуется место, язык, дом, где можно будет быть среди своих, в безопасности, в любви, [место, где человек] может прожить свою жизнь. Место, куда вы можете вернуться, место, где вы можете почувствовать, что жизнь не лишена смысла и даже в конце своем не обращается в ничто. [Вы] станете причастны к дальнейшему развитию и строительству тысячелетнего творения, которое мы просто называем «родиной», родной Венгрией. Дорогая венгерская молодежь, ваша родина сейчас нуждается в вас. Вы нужны своей родине. Идите же и сражайтесь вместе с нами, чтобы в тот час, когда вам понадобится родина, она осталась у вас[89]89
  Victor Orbán, ‘Day of Honor Speech’, 17 March 2018.


[Закрыть].

Но как убедить молодых венгров, что они не найдут лучшей «родины» на Западе, особенно когда собственная политика Орбана разрушает большинство шансов на достойную и творческую жизнь внутри страны?

Печально известным недостатком коммунизма было то, что идеального общества, которое он сулил создать, никогда не существовало. И никто не верил, что оно вообще когда-нибудь будет существовать. Революции, направленные на вестернизацию, страдали от противоположной проблемы: вожделенный социальный порядок, к созданию которого они стремились, действительно существовал; эти общества можно было посещать и наблюдать вблизи, обнаруживая ранее не замеченные досадные недостатки и заостряя на них критическое внимание. Социалистическая утопия[90]90
  Авторам свойственно отождествлять коммунизм и социализм вообще (не только, допустим, социализм советского образца и советский же извод коммунизма, но любой коммунизм и любой социализм; по крайней мере, в рамках Варшавского блока). Это будет заметно и ниже, в оценках событий в Чехословакии до, во время и после Пражской весны. – Прим. пер.


[Закрыть] могла быть недостижима. Но ее вечная недостижимость означала, что она никогда не сможет разочаровать своих фантазеров-поклонников. Ее образ также обладал обнадеживающей неизменностью. Западная либеральная демократия, напротив, как и все «приземленные» вещи, оказалась нестабильной и меняющейся, она постоянно преображалась на глазах своих потенциальных эпигонов. Хуже того, технологические инновации резко ускорили темпы развития общества. И каждое последующее изменение западного общества создает новый образ нормальности для тех, кто отождествляет нормальность с жизнью на Западе. Таким образом, революция во имя существующей западной нормальности сталкивается с проблемой, не характерной для революций во имя некой воображаемой утопии. Зафиксировать и закрепить представление об идеальном обществе, которое следует построить, становится просто невозможно.

Эта дилемма особенно остро стоит в посткоммунистических обществах. Дело в том, что сегодня, спустя три десятилетия, Запада, которому в 1989 г. диссиденты призывали своих сограждан подражать, больше не существует. Для них образцом служил глобально доминирующий и бескомпромиссно антикоммунистический Запад времен холодной войны. Но сам процесс, позволивший странам Центральной и Восточной Европы присоединиться к антикоммунистическому Западу, вывел антикоммунизм из актуальной идеологической повестки Запада. Можно назвать это грандиозной «приманкой-обманкой» – конечно же, непреднамеренной и незапланированной. Те, кто в 1989 г. стремился подражать Западу и присоединиться к нему, безусловно, увидели вестернизацию совсем другими глазами через несколько десятилетий, когда атлантизм[91]91
  Атлантизм – геополитическая философия политического, экономического и военного сближения государств Северной Америки и Европы под общими ценностями демократии, индивидуальной свободы и верховенства закона. – Прим. ред.


[Закрыть] оказался на смертном одре, а Западная Европа и Соединенные Штаты мучительно боролись как с экономическими, так и с политическими кризисами.

Популисты региона сегодня осуждают эмиграцию с морально-этической точки зрения, как в свое время Михник и другие диссиденты, однако с иных позиций. Для них жизненно важно опровергнуть и отвергнуть утверждение о том, что Венгрия, Польша и другие страны региона могут добиться политического и экономического успеха только в том случае, если будут добросовестно подражать Западу. С этой точки зрения рост антииммигрантской риторики подозрительно похож на отчаянную попытку построить стену лояльности, которая остановит отток населения и заставит жителей Центральной и Восточной Европы отказаться от идеи покинуть свои страны. Иными словами, популисты в Варшаве и Будапеште, похоже, превратили кризис беженцев на Западе в брендинговую возможность для Востока. Граждане перестанут уезжать на Запад только в том случае, если Запад потеряет свою привлекательность. Развенчание Запада и объявление его институтов «недостойными подражания» можно было бы объяснить воображаемой местью, порожденной ресентиментом. Но эта стратегия имеет и побочный эффект – она обслуживает главный приоритет региональной политики, помогая препятствовать эмиграции. Отрицая то, что Запад является страной возможностей и что западный либерализм является золотым стандартом современного социального и экономического порядка, популисты снижают его притягательность для недовольного населения. Подражание Западу не может быть путем к процветанию, поскольку это неизбежно повлечет за собой копирование якобы самоубийственной иммиграционной политики Запада. Популисты выступают против гостеприимства, которое Западная Европа оказывает африканцам и выходцам с Ближнего Востока. Но подлинная причина их недовольства состоит в том, что западные члены ЕС открыли свои двери как раз для жителей Центральной и Восточной Европы, потенциально лишив регион самых продуктивных граждан.

Вся эта дискуссия подводит нас к основополагающей идее современного антилиберализма. Вопреки мнению многих нынешних теоретиков[92]92
  Mark Lilla, The Once and Future Liberal: After Identity Politics (Harper, 2017).


[Закрыть], гнев популистов направлен не столько на мультикультурализм, сколько на постнациональный индивидуализм и космополитизм. Это важный политический момент – если так, то с популизмом нельзя бороться, отказываясь от политики идентичности во имя либерального индивидуализма. Для антилиберальных демократов Восточной и Центральной Европы самой серьезной угрозой выживанию белого христианского большинства в Европе является неспособность западных обществ себя защитить. Эта беззащитность объясняется предвзятым отношением либерализма к коммунитаризму, которое якобы ослепляет приверженцев либерализма, и те не видят стоящих перед ними угроз.

Антилиберальная демократия обещает открыть гражданам глаза. Если либеральный консенсус 1990-х гг. был выстроен вокруг юридических и конституционных прав личности – свободы СМИ, права выбирать профессию, права голосовать за своих представителей на регулярных выборах, свободы передвижения и так далее, – то сегодня антилиберальный консенсус заключается в том, что права находящегося под угрозой белого христианского большинства находятся в смертельной опасности. Чтобы защитить хрупкое господство этого попавшего в кольцо врагов большинства от коварного союза Брюсселя и Африки, европейцам необходимо заменить навязанный им космополитичными либералами слюнявый индивидуализм собственной решительной политикой идентичности или групповым партикуляризмом. Именно этой логикой руководствуются Орбан и Качиньский, пытаясь разжечь в своих соотечественниках внутренний ксенофобский национализм. На этом основана их антилиберальная концепция «права защищать»[93]93
  «Право защищать» (англ: Right to Protect, или R2P) – парафраз инициативы ООН с той же аббревиатурой, но иным смыслом – Responsibility to Protect («Обязанность защищать»), принятой в начале века сперва в качестве философско-политической, а в 2005 г. – в качестве нормы международного права. «Обязанность защищать» постулирует, что государственный суверенитет обязывает государства защищать людей, проживающих в их границах. – Прим. пер.


[Закрыть], направленная на защиту исключительно белых христианских популяций, якобы находящихся под угрозой вымирания.

Запуганное большинство превращает современную европейскую политику в хаос. Члены ранее доминировавшего национального большинства в смятении глядят на растущие масштабы глобальной миграции. Они понимают, что, скорее всего, те, кто перебирается в их страны, являются носителями совсем иных культурных традиций и что в Европе сегодня, как заметил британский политический теоретик Дэвид Миллер, «люди не очень уверены как в том, что значит быть французом или шведом, так и в том, насколько нравственно признать такую идентичность и действовать на ее основе»[94]94
  David Miller, On Nationality (Oxford University Press, 1997), p. 165.


[Закрыть].

В Европе, населенной «запуганными большинствами», чей традиционный образ жизни оказался под угрозой, популистские лидеры объявляют действенной альтернативой мультикультурализму, который, по их мнению, наивно пропагандируют либералы, право коренного большинства решать, сколько иммигрантов приедет в его страну и откуда. Они напористо утверждают, что безусловное принятие культуры большинства должно стать непременным условием получения гражданства, именно потому, что уверены: такой односторонне ограничительный стандарт задушит иммиграцию в колыбели.

Сегодня по Европе бродят два призрака. Антилибералов пугает призрак Образцовой Нормальности. Превозносить европейский образ жизни как норму для всего мира – означает невольно приглашать весь мир приехать и причаститься его преимуществ, иными словами – стимулировать иммиграцию. Либералы, напротив, опасаются призрака Обратной Имитации, то есть предположения, что участники начавшейся после 1989 г. игры в имитацию сегодня в некотором роде меняются ролями. По крайней мере в некоторых случаях образцы действительно стали имитаторами, а имитаторы – образцами. Высшей местью популистов Центральной и Восточной Европы западному либерализму было бы не просто отвержение изначально вожделенного имитационного императива, а обращение его вспять. «Мы – настоящие европейцы, – неоднократно заявляли Орбан и Качиньский, – и если Запад хочет спастись, ему придется имитировать Восток». Как объяснял Орбан в своем выступлении в июле 2017 г., «двадцать семь лет назад здесь, в Центральной Европе, мы верили, что Европа – это наше будущее; сегодня мы чувствуем, что это мы – будущее Европы»[95]95
  Цит. по: Philip Oltermann, ‘Can Europe’s New Xenophobes Reshape the Continent?’, The Guardian (3 February 2018).


[Закрыть]. Присвоив триумфальный лозунг либералов 1989 г., он утверждает, что История – с большой буквы «И» – теперь на стороне антилибералов[96]96
  Аллюзия на лидеров либерал-демократической мысли конца 80-х – начала 90-х гг. ХХ века (включая Фукуяму) и клише о «правильной стороне истории». – Прим. пер.


[Закрыть].

В период расцвета антиколониального движения представители бывших западных колоний утверждали, что отказ имитировать Запад является ключом к достижению или восстановлению национального достоинства. Отказ подражать колониальным хозяевам был частью вооруженной освободительной борьбы, направленной на изгнание иностранцев с захваченных ими земель. Франко-карибский философ и революционер Франц Фанон в книге «Прóклятые этой земли» (Les damnés de la terre) писал о «тошнотворных эпигонах» Запада в Африке, предсказывая, что африканец, имитирующий Европу, обязательно станет «непристойной карикатурой». «Сегодня мы можем делать все что угодно – лишь бы не имитировать Европу, – продолжал он и добавлял: – Давайте решим больше не подражать Европе и приложим все свои силы к чему-то новому»[97]97
  Frantz Fanon, The Wretched of the Earth (Grove/Atlantic, 2007), p. 236.


[Закрыть].

В первые два десятилетия после падения Стены в посткоммунистической Центральной и Восточной Европе не появилось своих Францев Фанонов. Напротив, политические элиты региона почти единодушно приветствовали имитацию западноевропейской и американской «нормальности». Они действовали из лучших побуждений, пытаясь провести свои страны через коллективный опыт обращения в другую «веру». Однако в конце первого десятилетия XXI века неприятие имитации Запада стало ключевой темой популистского восстания. Популисты разделяли типичное для антиколониальных движений недовольство «псевдозападничеством», но никогда не говорили как Фанон. Для них западный прозелитизм на Востоке был и похож, и непохож на прозелитизм Запада на Юге. Это связано с тем, что жители Центральной и Восточной Европы чувствовали себя истинными европейцами и до того, как Брюссель начал проект по их «европеизации», – поэтому этот проект и воспринимался как незаслуженное оскорбление[98]98
  Cf. H. Grabbe, ‘How Does Europeanization Affect CEE Governance? Conditionality, Diffusion, and Uncertainty’, Journal of European Public Policy 8 (2001), pp. 1013–1031.


[Закрыть]. Именно это отличает популизм в стиле Орбана от неевропейских антиколониальных движений, движущей силой которых было стремление к национальному самоопределению. Да, бархатные революции 1989 г. представляли собой антиколониальное отречение от советского господства, но они были одновременно проколониальными по отношению к Западу. Поэтому их организаторов и лидеров можно отнести к восторженным «неофитам», а не к циничным «симуляторам», как русских. Так что поначалу против чудовищного «преступления» – копирования западных форм и норм – не раздалось ни одного громкого протеста.