Текст книги "Свет, обманувший надежды"

Нападая на западный либерализм, Орбан и Качиньский рядятся в тогу «европейскости», изображая Центральную Европу не только как истинную Европу, но и как последнюю линию обороны Европы. Фанон никогда бы не сказал ничего подобного о бывших колониях Франции в Африке. Правительство «Права и справедливости» часто ссылается на героическую роль Речи Посполитой при Яне III Собеском в снятии мусульманской осады Вены в 1683 г. и отражении последнего большого мусульманского вторжения в Европу. И Орбан, и Качиньский фактически выставляют себя перед публикой теми, кого Карл Шмитт[99]99
  Шмитт, Карл – консервативный немецкий юрист, философ, теолог и политический теоретик, классик политической мысли с неоднозначной репутацией, связанной с его активным членством в НСДАП. – Прим. пер.


[Закрыть] называл «передовой линией обороны»: героическими борцами с надвигающимся исламским захватом Европы[100]100
  Ср.: «Византия была настоящим “удерживающим” “катехоном” (богословское и политологическое понятие – исторический субъект (как правило, государство), имеющий миссию препятствовать окончательному торжеству зла в истории и приходу антихриста. – Прим. пер.), несмотря на свою слабость, она “удерживала” ислам много веков, предотвращая тем самым возможность завоевания Италии арабами. В противном случае с Италией случилось бы то же самое, что произошло тогда с Северной Африкой, – антично-христианская культура оказалась бы уничтоженной, и Италия была бы поглощена миром ислама» / – (Шмитт К. Земля и море. Созерцание всемирной истории / Пер. с нем. Ю. Коринца); http://docplayer.ru/414317-Zemlya-i-more-sozercanie-vsemirnoy-istorii.html.


[Закрыть]. Сегодня антилиберальные демократы Центральной и Восточной Европы заявляют, что они готовы принять на себя историческую антимусульманскую миссию, от которой западноевропейцы столь опрометчиво отреклись. «Именно мы остановили миграционное вторжение, начатое против Европы на южных границах Венгрии», – сказал Орбан, имея в виду забор, который он возвел вдоль венгерско-сербской границы в 2015 г.[101]101
  Valerie Hopkins, ‘Hungary’s Viktor Orbán blasts “United States of Europe”’, Financial Times (16 March 2019).


[Закрыть] Вот почему жители Центральной и Восточной Европы, декларируя свою категорическую проевропейскость, в то же время яростно выступают против Евросоюза, что многих сбивает с толку.

Время не обратить вспять. Этническую и культурную однородность не восстановить. Поэтому бывшая периферия Европы примеряет на себя образ нового ядра Европы. Западноевропейские противники «расширения на Восток» время от времени пытались дискредитировать возможность демократизации в Центральной и Восточной Европе, возвращая в оборот затасканный лозунг «География – это судьба». Сегодня популисты в ответ едко констатируют: судьба – не география, но демография.

Независимо от того, начинает ли историческое ядро Европы имитировать бывшую периферию или нет, в сознании и речах популистов Центральной Европы перспективы такого Великого Переворота занимают центральное место. Теперь не Запад распространяет свое влияние на восток, а Восток хвастается распространением своего влияния на Запад – во всяком случае, там в это верят, и небезосновательно. Похоже, что антилиберальный популизм повсюду, в том числе и в Соединенных Штатах, кроится по лекалам антилиберальной программы Орбана. Те, кто считает одновременную вспышку реакционного почвенничества в некоторых частях Соединенных Штатов и Западной Европы возрождением нелиберальных течений, в чем-то правы. Однако такая интерпретация не отвечает на вопрос: «Почему это происходит сегодня?» Один из возможных ответов на него – «заразная имитация». Теперь представители стран Запада превращаются в начинающих плагиаторов.

Одно дело, когда Качиньский говорит, что мигранты привозят с собой болезни, – и совсем другое, когда то же самое говорит Трамп. Одно дело, когда Качиньский говорит Орбану: «Вы подали пример, и мы учимся на вашем примере»[102]102
  Foy and Buckley, ‘Orban and Kaczynski’.


[Закрыть]. Но гораздо более значимо и зловеще звучит панегирик Стива Беннона, называющего Орбана «героем», вдохновителем и «самым важным парнем на политической сцене в данный момент»[103]103
  Jason Horowitz, ‘Steve Bannon Is Done Wrecking the American Establishment. Now He Wants to Destroy Europe’s’, The New York Times (9 March 2018).


[Закрыть]. Немалую степень симпатии к антибрюссельской политике Орбана можно обнаружить почти в каждой стране Западной Европы. Поэтому противники субсидий, которые Брюссель выделяет Венгрии и Польше, перефразируя Владимира Ленина, обвиняют ЕС в том, что он дает Орбану и Качиньскому веревку, на которой они готовы повесить Запад[104]104
  Griff Witte and Michael Birnbaum, ‘In Eastern Europe, the E.U. faces a rebellion more threatening than Brexit’, The Washington Post (5 April 2018).


[Закрыть].

Обращение ищущих популярности политиков Запада к ксенофобскому национализму Востока выглядит завершающим штрихом изощренной мести. Открытость Запада для неевропейских иммигрантов гарантирует, что его попытка подражать Востоку не увенчается успехом. Жители Центральной Европы посылают Западной Европе тот же двусмысленный сигнал, что и жители Западной Европы посылали им три десятилетия назад: «Мы приглашаем вас к себе, но (по правде говоря) мы вас к себе не пустим».

Невыносимая амбивалентность нормальности

Серьезный успех популистского восстания против утопии западной нормальности в Центральной и Восточной Европе объясняется не только демографической паникой, но и тем, что за последние три десятилетия посткоммунистические общества столкнулись с некоторыми неожиданными недостатками и минусами нормальности.

Есть нечто парадоксальное в героической революции во имя заурядной «нормальности». Эта проблема впервые возникла в личной жизни диссидентов. В 2007 г., отмечая годовщину принятия «Хартии 77», Вацлав Гавел публично сокрушался о том, что «вся солидарность, весь esprit de corps, весь боевой дух, что сплачивали нас тридцать лет назад» полностью утрачены «в атмосфере “нормальной” демократии, в которой мы живем сегодня и за которую сражались вместе»[105]105
  Vaclav Havel, ‘Ce que j’ai cru, ce que je crois’, Le Nouvel Observateur (19 December 2011).


[Закрыть]. К этой ностальгии по славным временам до 1989 г., когда диссидентов преследовали и травили, Гавел добавляет наступившее позже разочарование в рутинной нормальности посткоммунистической жизни. Поначалу приветствовавшие «возвращение» к нормальной жизни, некоторые из ведущих диссидентов потом разочаровались в монотонности будней, пришедшей на смену героизму. Психологическое напряжение, связанное с переходом от жизни при коммунизме к жизни при капитализме, затронуло всех. Но диссиденты, считавшие себя отважными протагонистами великой исторической драмы, оказались на обочине, поскольку испытывали, по словам Михника, «презрение к нормальности, к жизни вне подполья»[106]106
  Michnik, Letters from Prison, p. 314.


[Закрыть].

Это сделало их участие в революции во имя нормальной жизни еще более противоречивым, а итоговое разочарование – тем более вероятным. Однако социальное отчуждение отдельных личностей не объясняет неудач «революции ради нормальности». Чтобы попытаться выяснить их причины, следует понять, каким образом граждане, проживающие в регионе после 1989 г., стали жертвами многозначности понятия «нормальность», которую они намеревались имитировать.

Для начала нужно вспомнить значение слова «нормализация» (по-чешски – normalizace), бытовавшее на протяжении двадцати лет до 1989 г. Эта «нормализация» подразумевала политические чистки, цензуру, полицейскую жестокость и идеологический догматизм, навязанные родине Гавела после разгрома Пражской весны 1968 г. Это была «нормализация» в смысле восстановления status quo ante, реставрации системы, существовавшей в Чехословакии до реформ Александра Дубчека. Больше никаких попыток придать европейскому социализму человеческое лицо. Коммунизм советского образца становится безальтернативным. Его нужно воспроизводить без отклонений. Как писал Михник в 1985 г., нормализация при Кадаре и Гусаке «по сути, означала полное разрушение всех независимых институтов. Через сорок месяцев после вторжения Советского Союза Венгрия стала похожа на политическое кладбище; сорок месяцев нормализации обстановки в Чехословакии превратили ее, по меткому выражению Арагона, в культурную Биафру[107]107
  Биафра – непризнанное почти ни одной страной самопровозглашенное государство на территории Нигерии. Существовало с 1967 по 1970 г. – Прим. пер.


[Закрыть] Европы»[108]108
  Michnik, ‘Letter from the Gdańsk Prison’ (1985), in Letters from Prison, p. 81.


[Закрыть].

Здесь имеет место осознанное столкновение двух диаметрально противоположных представлений о нормальности. Желание диссидентов сменить прежнюю «нормальность» на антисоветскую и прозападную именно путем ненасильственной революции можно вполне правдоподобно объяснить тем, что для них это был демонстративный акт неповиновения, продуманное выворачивание наизнанку насильственного насаждения Советским Союзом жестокой репрессивной нормальности.

Более того, возвеличивание диссидентами западной нормальности как главной цели политической революции дает редкую возможность увидеть не только то, как жители Центральной и Восточной Европы представляли себе свое будущее, но и то, как они представляли себе коммунистические общества, из которых они стремились вырваться. Стандартная риторика, используемая как на Востоке, так и на Западе, отождествляет коммунистическую систему с тюрьмой. Но навязчивая концентрация внимания на нормальности в Центральной и Восточной Европе предполагает нечто иное. В частности, у диссидентов позднекоммунистическая система ассоциировалась не с тюрьмой, а с сумасшедшим домом. При коммунизме заключенные не только отбывали наказание: вся их жизнь была вывернута наизнанку. Официальная пропаганда требовала от людей работать на благо общества, забыв о личных интересах и желаниях. Главным принципом, по крайней мере официально, провозглашалось равенство, однако ни труд, ни вознаграждение для каждого равными не были. А коммунистические власти, следуя порочной логике «вывернутого» общества, относились к диссидентам не как к преступникам, а как к психически нестабильным людям, подверженным «бредовым реформистским идеям». Их держали в психиатрических клиниках, подвергая «успокаивающему» воздействию седативных препаратов.

После 1989 г. существовавший в коммунистическую эпоху контраст между советским и западным образцами нормальности остался в прошлом. Но война между противоречащими друг другу идеями нормальности немедленно возобновилась в другой форме. И этот конфликт продолжается до сих пор. Он заключается в патологическом несоответствии между тем, что считается нормальным на Западе, и тем, что считается нормальным в регионе.

В книге «Нормальное и патологическое» (1966) французский философ и врач Жорж Кангилем объясняет, что понятие «нормальность» имеет двойное значение – описательное и нормативное. «Нормальными» могут называться и общеупотребимая практика, и образ действий, идеальный с моральной точки зрения. Это не совсем та амбивалентность, которую мы имеем в виду, но, учитывая распространенное представление о том, что после краха коммунизма каноническими стали нравственные идеалы Запада, это нечто очень близкое. После 1989 г. разрыв между предположительно нормативным, а фактически описательным смыслом понятия «нормальность» стал источником многочисленных разночтений и недоразумений между представителями Запада с одной стороны и жителями Центральной и Восточной Европы с другой[109]109
  В общественно-политической литературе классическим примером нечувствительности внешних наблюдателей к историческим региональным коннотациям понятия «нормальность» является известная работа: Шлейфер А., Трейзман Д. Нормальные страны // Россия в глобальной политике. 2014. № 6; https://www.globalaffairs.ru/articles/normalnye-strany/.


[Закрыть].

Допустим, представитель МВФ объясняет в Софии или Бухаресте, что давать и брать взятки «ненормально», и если его болгарские или румынские собеседники совершенно не понимают, что он имеет в виду, это вполне можно объяснить и оправдать. Знаменитый румынский режиссер Кристиан Мунджиу в фильме «Выпускной» 2016 г. убедительно показал трагический разрыв между двумя «нормальностями» – приспособленностью к местечковому убожеству жизни с одной стороны и способностью соответствовать ожиданиям, которые на Западе воспринимаются как должное, с другой[110]110
  Peter Bradshaw, ‘Graduation Review – A Five-Star Study of Grubby Bureaucratic Compromise’, The Guardian (19 May 2016).


[Закрыть].

Главный герой фильма – провинциальный врач средних лет Ромео Альдеа. Он живет со своей женой и дочерью в убогой квартирке в развалюхе времен Николае Чаушеску в городе Клуж-Напока на северо-западе Румынии. Во вселенной его маленького провинциального городка он успешный человек, но ясно, что он хотел бы прожить жизнь в другом месте. Альдеа и его жена невероятно, почти отчаянно гордятся своей дочерью Элизой, которая получила стипендию от британского университета. Ей предоставят место на факультете психологии, если она получит лучшие оценки на выпускных экзаменах в средней школе. Если все пойдет хорошо, то мечта родителей исполнится – Элиза получит первоклассное образование и сможет вести нормальную жизнь. Однако за день до экзамена на Элизу напали и едва не изнасиловали. Физически она почти не пострадала, но ее психологическое состояние явно не позволит ей безупречно сдать экзамен (как от нее ожидалось). Отчаянно пытаясь спасти ситуацию, Альдеа соглашается на коррупционную сделку, должностной подлог в обмен на необходимую «корректировку» оценок Элизы в сторону повышения. Он организует для местного политика пересадку печени, которая, согласно правилам, должна быть сделана кому-то другому. Однако для того, чтобы эта незаконная схема сработала, требуется сознательное участие его дочери. Ключевая сцена фильма – попытка Альдеа уговорить дочь «не умничать» и согласиться. Румыния не похожа на Запад, где нет необходимости прибегать к таким нечистоплотным махинациям, но если Элиза хочет жить в нормальной стране, она должна сначала пройти унижение безнравственностью, опустившись до норм, царящих на ее родине.

Едва была свергнута власть коммунистов, последовал урок «новой» лексики. Так, взяточничество отныне должно было считаться «ненормальным», точно так же, как закон был объявлен по определению «беспристрастным и справедливым». Но сама возможность выучить подобные западные «клише» наизусть и произносить их, как попугай, по команде никак не привязывала их к восточным реалиям.

Если мы рассмотрим разрыв между ожиданиями Запада и реалиями посткоммунистического Востока, мы обнаружим, что революция, направленная на заимствование или имитацию иностранной версии нормальности, создала в Центральной и Восточной Европе мощнейший источник психического стресса. Чтобы прояснить, что поставлено на карту, необходимо провести различие между горизонтальной координацией и вертикальной синхронизацией. Обычные нормы, регулирующие социальное взаимодействие – правила дорожного движения, например, – проще всего понимать как соглашения, обеспечивающие повседневную координацию между членами общины. Адаптация к таким локальным ожиданиям и моделям поведения – необходимое условие успешной деятельности и взаимодействия в каждом обществе. Таким образом, у получивших власть в Центральной и Восточной Европе посткоммунистических элит не оставалось иного выбора (по крайней мере, на первых порах), кроме как приспособиться к привычным практикам, распространенным в их странах. Без этого они не могли бы управлять государствами. Так, румыны на территории Румынии вынуждены адаптировать свое поведение к обычному поведению своих сограждан. Аналогично, бизнесмен в Болгарии, который, желая остаться безупречно порядочным человеком, упорно отказывается давать взятки, скорее всего, очень быстро останется без бизнеса. Одновременно эти же национальные элиты стремятся к международной легитимности в глазах Запада. А она зависит от того, насколько точно они следуют тому, что принято считать нормальным на Западе, – например, отказываются давать или брать взятки. Иными словами, чтобы привести свое поведение в соответствие с высокими ожиданиями своих западных коллег, элиты Центральной и Восточной Европы были вынуждены отказаться от ожиданий, преобладающих в их собственных обществах. И наоборот – чтобы скоординировать свое поведение с поведением ближайших соседей и родственников, они должны были бросить вызов ожиданиям своих западных наставников и коллег. Таким образом, для того чтобы быть эффективными, посткоммунистические элиты должны были смириться с взяточничеством на местном уровне и одновременно бороться с коррупцией на уровне глобальном. Силясь «примерить на себя» две идентичности, местную и космополитическую, они так и не преуспели в этом – ни одна из них так и не стала для них естественной. Итогом тщетных попыток совместить две противоположные концепции нормальности стало постоянное ощущение собственной фальши, если не шизофрении, и потеря доверия как со стороны собственного народа, так и за рубежом.

Оказывается, революция во имя нормальности не только породила психологическую тревогу, но и нанесла свою долю политических травм. Быстрые изменения, затрагивающие саму западную модель, усугубили среди ее потенциальных восточных подражателей болезненное ощущение измены самим себе. Чтобы исследовать эти тенденции, комментаторы должны сосредоточиться не столько на политических институтах вроде многопартийных выборов и независимых судебных органов, сколько на общественных привычках. Так, в глазах консервативных поляков во времена холодной войны западные общества были нормальными, потому что, в отличие от коммунистических систем, они дорожили традициями и верили в Бога. Но сегодня поляки вдруг обнаружили, что западная «нормальность» означает секуляризм, мультикультурализм и однополые браки. Стоит ли удивляться, что некоторые жители Центральной и Восточной Европы почувствовали себя «обманутыми», узнав, что консервативное общество, которому они хотели подражать, смыто стремительным потоком модернизации? Следует отметить, что с точки зрения Запада усилия антилибералов по перестройке политического строя в посткоммунистических странах по образцу уже «устаревшей» сексистской, расистской и нетерпимой версии Запада – это не просто бесполезная попытка повернуть время вспять. Такие попытки воспринимаются как нападки на тяжким трудом заработанный на Западе «моральный прогресс» и, естественно, резко осуждаются как выражение безусловно антизападного духа.

Есть и еще одна причина того, что многие жители Центральной и Восточной Европы считают вестернизацию предательством: важный аспект нескончаемой культурной войны между двумя половинами Европы касается посткоммунистического конфликта поколений. Одной из особенностей однополярной эпохи имитаций были наставления школьникам смотреть на Запад и только на Запад в поисках примеров для подражания. Реформы, проведенные в области государственного образования, привели к тому, что подросткам все меньше хотелось брать пример с родителей. В частности, тем, кто родился после 1989 г., «синхронизировать» свои взгляды и поведение с западными стандартами было так же легко, как нелегко и «некруто» было им «координировать» свои ожидания с ожиданиями старших поколений в своей стране. В результате в посткоммунистических обществах родители утратили способность передавать свои ценности и установки потомкам. То, как жили родители и чего они добились (или как страдали) при коммунизме, перестало иметь значение как в материальном, так и в моральном плане. Молодежь не восставала против своих родителей, как это произошло на Западе в 1968 г. Молодые люди просто жалели их или же и вовсе игнорировали. Появление социальных сетей привело к тому, что общение стало ограничиваться преимущественно рамками возрастных групп. Початиться через границу стало проще, чем общаться с представителем другого поколения. Столкнувшись с неспособностью вложить в своих детей собственные ценности, родители в регионе начали несколько истерично требовать, чтобы государство сделало это за них. Правительство должно было направить специальные спасательные отряды для освобождения детей из тенет коварных западных похитителей. Этот крик души может показаться жалким. Но это важный источник успеха антилиберальных популистов в регионе. Детей надо заставить выслушивать в школе то, что они отказываются слушать дома. Резкое падение родительского влияния – вообще-то, характерная черта любой революции, но здесь вину за это прямо возложили на Запад. Действуя через ЕС, Запад перехватил управление национальным образованием, тем самым развратив детей. Нигде культурная война в Центральной и Восточной Европе не бушует так яростно, как в школах – вокруг сексуального воспитания[111]111
  Ruzha Smilova, ‘Promoting “Gender Ideolog”: Constitutional Court of Bulgaria Declares Istanbul Convention Unconstitutional’, Oxford Human Rights Hub (22 August 2018); http://ohrh.law.ox.ac.uk/promoting-gender-ideology-constitutional-court-of-bulgaria-declares-istanbul-convention-unconstitutional/.


[Закрыть].

Догматический характер утверждения о том, что западные политические и экономические порядки безальтернативны и потому неоспоримы, позволил нескольким видным чешским критикам вестернизации назвать период после 1989 г. «неонормализацией». В их устах этот термин звучал исключительно уничижительно, учитывая преднамеренные аллюзии на «нормализацию» – один из самых репрессивных периодов в чешской истории[112]112
  Václav Bělohradský, Společnost nevolnosti (Slon, 2007).


[Закрыть]. Правление местных агентов Брюсселя после 1989 г. было, безусловно, менее насильственным и принудительным, чем правление местных агентов Москвы после 1968 г. Но оправдание того и другого, по мнению популистов, отличалось лишь в одном аспекте. Последнее основывалось на том, что Коммунистическая партия якобы обеспечила путь к «нормальности», превосходящей все, что предлагает Запад. Первая, напротив, основана на исключающем конкуренцию утверждении, что директивы Европейской комиссии обеспечивают единственный путь к единственной законной «нормальности», определяемой исключительно либеральным образом.

Бывшие диссиденты, такие как Орбан и Качиньский, могут называть себя контрреволюционерами, поскольку нормализующая революция 1989 г., по их мнению, создала общественный порядок, в котором национальное наследие и традиции посткоммунистических обществ оказались на грани уничтожения. Требование имитировать западные образцы стало приглашением к культурному самоубийству, и не только потому, что создало стимул для эмиграции на Запад. Чтобы возродить «боевой дух», который сам Гавел посчитал утраченным в посткоммунистическом обществе, антилиберальные популисты выступают против, по их мнению, абсурдной «веры в “нормальность” либеральной демократии»[113]113
  Ryszard Legutko, ‘Liberal Democracy vs. Liberal Democrats’, Quadrant Online (April 2015).


[Закрыть]. Это прекрасный пример парадоксального на первый взгляд слияния (до неотличимости) диссидентства и контрреволюции. Именно так направленная на вестернизацию революция может вызвать антизападную контрреволюцию – к сугубому потрясению и смятению Запада.

Стоит также вкратце упомянуть и о последнем пагубном результате двойного смысла понятия «нормальность». Чтобы примирить понятие «нормального» (то есть широко распространенного и привычного) с тем, что является нормативно обязательным на Западе, культурные консерваторы в Центральной и Восточной Европе иногда пытаются «нормализовать» западные страны, утверждая, что то, что широко распространено на Востоке, также повсеместно и на Западе – пусть там и лицемерят, делая вид, что их общества отличаются. Популистские лидеры помогают своим последователям преодолеть нормативный диссонанс между необходимыми для выживания коррупционными практиками на Востоке и борьбой с коррупцией, принятой на Западе, утверждая – в классическом проявлении ресентимента, – что Запад так же коррумпирован, как и Восток, но жители западных стран отрицают это или просто скрывают неприглядную правду.

Венгерское и польское правительства защищают свои конституционные махинации и политическое кумовство – в ответ на постоянную критику Брюсселя – с помощью тех же аргументов. Они пытаются показать, что их действия являются обычной практикой и на Западе, но Запад не готов в этом признаться. Здесь обнаруживается еще один парадокс эпохи имитаций. Популисты Центральной и Восточной Европы оправдывают свой провокационный антилиберализм тем, что они, по сути, являются верными преемниками западных традиций, что в таком контексте означает, что они так же плохи, как и их западные коллеги.