Текст книги "Матросская Тишина"

Глава восьмая

Как всегда, в этот вечерний час Семен Данилович сидел под полосатым парусиновым грибком в летнем кафе на углу Кузнецкого моста и Пушкинской улицы и блаженно потягивал пиво. Все у него есть: есть внуки, которые уже стали взрослыми и все имеют образование, есть хорошая пенсия и полный оклад дворника. Из пенсии, которую райсобес пересылает на его сберкнижку, он позволяет себе снимать только тридцать рублей в месяц. Остальные шли в накопление. В прошлом году тайком от жены и от детей он пошел в нотариальную контору и сделал завещание. Перед этим две ночи вздыхал и переворачивался с боку на бок в бессоннице, обдумывая – кому сколько отписать после своей смерти. Потом наконец решил: «Чтобы не было обиды и свары и чтоб не перемывали мои косточки – всем поровну, на четыре равные части: жене, старшему сыну и двум дочерям». А вчера вечером за ужином вдруг завел разговор о том, что в соседнем доме упал с крыши кирпич и убил уборщицу из овощного магазина.

– Сразу наповал, даже не пришла в сознание… – Посопел-посопел Семен Данилович, кинул беглый взгляд на внучку, которая, зная характер деда, поняла, что главное, во имя чего он начал этот разговор, дед не сказал.

– Ты это к чему, дедушка? – спросила внучка.

– А к тому я это сказал, что ходишь по этой грешной земле и не знаешь, что с тобой стрясется в следующую минуту: то ли кирпич на башку грохнется, то ли кондрашка хватит. А сказал это еще и потому, что завещание я написал. В нотариальной конторе нашего района. Там все написано. Никого не обидел. Потому что надо так. Мне уже не тридцать лет, а восьмой десяток шагает.

Разговор был не из веселых. Рот дочери изогнулся в скорбной подкове, опечалилась и внучка.

– Лучше бы ты не говорил об этом, папа…

– А что здесь особенного?.. Все ходим под богом… Сам Лев Толстой, когда ему стукнуло семьдесят, завещание написал. Только зря домашние лазили по его столам да шкатулкам… Все боялись, как бы кого не обделил.

– Ну, знаешь что, дедушка!.. Это уже слишком! – Внучка, любимица Семена Даниловича, не желающая мириться с мыслью, что когда-нибудь деда не станет, отодвинула тарелку и встала из-за стола. – Дедушка, я прошу больше никогда об этом при мне не говорить.

– Об этом, внученька, говорят лишь раз. Так что не расстраивайся. Я еще крепок. Я еще правнуков хочу дождаться.

– Вот это хорошие слова!.. – Внучка подошла к деду, обняла его за плечи и поцеловала в щеку.

Это было вчера. А сегодня, словно сделав что-то очень нужное и важное в своей жизни, Семен Данилович, как и десять, как и пятнадцать лет назад, сидел под брезентовым тентом в кафе и пил свои «законные» две бутылки «Жигулевского». Хоть лет пять назад и сказал ему однажды участковый врач, что у него «пивное сердце», – он не поверил. Даже возмутился и попытался съязвить, заявляя врачу: «А вот мой сосед по двору, тот вот уже двадцать лет пьет одну бормотуху за рубль восемьдесят бутылка. Так что же, выходит, по-вашему, у него сердце бормотушное…» Врач улыбнулся, пожал плечами и ничего не ответил: в дверь кабинета заглядывал очередной нетерпеливый больной.

Еще издали Семен Данилович заметил, как к его столику, на ходу приветственно взмахнув рукой, расхлябанной походкой шел недавно вернувшийся из заключения Николай Барыгин, по дворовой кличке Рыжий. Осужденный за хулиганство, срок свой он отбывал, как сам говорил об этом, «на химии», где-то в Новомосковске. А когда вернулся, устроился грузчиком в мебельный магазин, где мать работала уборщицей. Отец Рыжего, хронический алкоголик, умер восемь лет назад. Допился до того, что с белой горячкой попал в психиатрическую больницу, а когда вышел из нее, впал в состояние глубокой депрессии и, переходя улицу, попал под трамвай.

Младший брат Рыжего к шестнадцати годам уже имел несколько приводов в милицию. Его старший брат год назад второй раз осужден за хулиганство. По пьянке учинил драку в фойе кинотеатра, а при задержании оказал дерзкое сопротивление милиционеру.

Рыжий подошел к столику, за которым сидел дворник.

– Салям алейкум труженикам коммунального хозяйства! – Рыжий вскинул над головой руку. – Можно пришвартоваться?

– Что ж, садись, если не шутишь!

Рыжий сел и заказал подошедшей официантке две бутылки пива.

– Старшой-то пишет? – спросил Семен Данилович.

– А как же? Он уже перекован и по этой части… – Рыжий щелкнул пальцем по подбородку, – Как хрусталик. Завязал таким узлом, что ни одна цыганка не развяжет.

– Это хорошо, что на пользу пошло. А вот ты… Что-то ты, паря, зачастил в наш двор. Что-то не вижу, кто бы тебе мог быть у нас дружком.

– Я шефствую, Семен Данилович, – сказал Рыжий, выливая в бокал пиво. – Есть в твоем доме, в седьмом подъезде, один парень, которому без родительского глазу сейчас приходится трудно. Родители в загранке, а бабка слепая. Вот и ношу им то свежей капустки, то отборных помидорчиков, то апельсинов… Оба неприспособленные: что стар, что мал. А без овощей и фруктов что за жизнь?

– Это что, к Ротацовым, что ли, зачастил? – Семен Данилович грузно откинулся на спинку кресла.

– Угадал.

– Ишь ты, куда забрался!

– А что?

– Залез как мышь в крупу.

Рыжий расхохотался.

– У тебя, Данилыч, не язык, а бритва.

– А я уж подумал: чего это ты зачастил в наш двор? Грешным делом, даже испугался: уж не меня ли спихнуть с должности хочешь.

Рыжий вытер с губ пивную пену и закурил.

– Спи спокойно, ветеран труда. С безработицей мы покончили в семнадцатом году.

– Что правда, то правда, – в тон поддакнул Семен Данилович. – Теперь пришла пора приняться за тунеядцев и воров. Да и от хулиганов не мешало бы очистить столицу.

– Ты, как я вижу, Данилыч, начитанный. Видишь все как под рентгеном.

– А что, думаешь – не вижу? Уж тебя-то я, субчик-голубчик, вижу как яйцо на блюдце. И не один Юрий Ротанов тебе нужен в нашем дворе.

– И опять угадал. Это правда, что Валерка из сто двадцатой квартиры – вторая шпага Москвы среди юниоров?

– Правда. А на что это тебе нужно? – Сквозь хитроватый прищур, словно прицеливаясь, Семен Данилович смотрел на Рыжего и пока еще не мог понять: правду тот говорит или просто злит его.

– Братень у меня есть. Тоже, как и Валерке, шестнадцать лет. Неделю назад увидел по телевизору, как подростки на шпагах дерутся, – пристал с ножом к горлу: запиши его в эту секцию, и никаких гвоздей! Даже пообещал ПТУ без троек закончить.

– Без троек – это хорошо. А вот к Валерке я тебя не подпущу.

– Это почему же?

– Ненадежный ты. От тебя за три версты тюрьмой пахнет.

Снова Рыжий рассмеялся. Смачно потягивая пиво, он болезненно поморщился.

– Хотел я сказать ему одну неприятную вещь. Неприятную не столько для него, сколько для его матери. Потому что – надо.

– Ты чего-то все, как заяц, петляешь. Говори толком, что ты хочешь сказать Валерке?

– Об отчиме его. Ненадежный. Как бы он не надул и Валерку, и его матушку.

Семен Данилович крякнул и тронул пальцами усы.

– Я сам этого типа недолюбливаю. Скользкий он, все крутится как уж на вилах. – Подняв на Рыжего строгий взгляд, дворник бросил в упор вопрос: – Что ты о нем знаешь?

– Гуляет он от Валеркиной матери, и гуляет крепенько. Два раза видел собственными глазами их в шашлычной у Никитских ворот. Оба за будь здоров глушат коньяк, как воду, и по всему видно, что повязаны так, что дальше некуда. Лет двадцати двух, тонкая такая, вся крашеная… Таких в манекенщицы берут. В талии перехватить четырьмя пальцами можно. – Рыжий свел полукружья больших и средних пальцев. – А корма… – Он постучал себя по бедрам и вздохнул. – Полжизни отдал бы, чтоб приласкать такую каравеллу. Столы наши были рядом. Десять слов на русском, а десять на иностранном. Вроде бы на французском, уж больно гнусавят.

– Ну и зачем ты хочешь сказать об этом Валерке? Лишний раз потравить душу парня? У них и так, как я вижу, что-то последний год не ладится в семье. А к Ротановым ты тоже шастаешь зря. Юрка и без тебя от рук отбивается. А ты к нему все поближе подкатываешься. Ведь ты ему в отцы годишься.

От выпитого пива Рыжий слегка зарозовел, оживился, в глазах его появился блеск.

– Ты старомоден, Данилыч. Возраст никогда не был помехой в дружбе. У него – юность, у меня – опыт. А Юрка хоть и молодой, но парень толковый. Правда, последний год с учебой сдал.

И на этот раз Семен Данилович прибег к сравнению, уж такая у него была слабость:

– Что-то я первый раз вижу, чтоб ястреб дружил с цыплятами.

– Ловко ты кроешь, Данилыч! Ястреб не дружит с цыплятами! Афоризм!.. Что же он тогда с ними делает? С цыплятами-то?..

– Он их таскает! – как отрубил, резко ответил Семен Данилович. – И мой тебе совет. Хочешь?

– Умные советы полезнее витаминов, – осклабился Рыжий.

– Предупреждаю!.. – Тяжелый кулак дворника с побелевшими от сильного сжатия костяшками пальцев опустился на стол, – Промышляй где хочешь, а в наш двор опускаться тебе не советую. Чего доброго, заряд соли в задницу получишь.

– От тебя?

– Может быть, и от меня. А еще больнее – от других. От тех, кто власть имеет. – Семен Данилович рассчитался с официанткой и, застегнув верхнюю пуговицу ворота гимнастерки, встал. – А своего братеня на шпаги устраивай сам. Иди в «Динамо», и там тебе все расскажут, там и запишешь. А матери Валерки я дам знать, что ее примак блудный. Пусть сами разбираются. Валерку в это дело не вмешивай. Грязное это дело, а он как стеклышко чист. Бывай здоров и помни, что мне хоть и восьмой десяток шагает, но в руках еще силенка есть.

Цедя сквозь зубы пиво, Рыжий смотрел вслед удаляющемуся дворнику до тех пор, пока тот не спустился по ступеням и не свернул к Кузнецкому мосту, смешавшись с прохожими.

Глава девятая

Альберт не солгал жене, что он поехал на дачу к своему научному руководителю профессору Верхоянскому. Не сказал он ей только главного, что не к профессору он поехал, который вот уже две недели как отдыхает в Гагре, а поехал к его дочери Оксане, год назад окончившей филологический факультет Московского университета и через отцовские связи избежавшей при распределении направления на работу в школу.

Знакомство с Оксаной у Яновского состоялось через неделю после развода Оксаны с мужем, военным моряком Балтийского флота Дмитрием Басаргиным, с которым она прожила всего один год. Причиной развода, как об этом рассказала Яновскому Оксана, была «безумная отелловская ревность» мужа, настаивающего, чтобы Оксана, как они и условились перед ее замужеством, последовала за супругом в Ленинград, где у него, в пятом колене потомственного морского офицера, на набережной Шмидта была прекрасная квартира, окна которой выходят на Неву. Все устраивало и даже восхищало Оксану в квартире мужа: и высокие, почти дворцовые, лепные потолки во всех четырех просторных комнатах, и причудливый камин с изразцами середины девятнадцатого века, и высокие окна, и старинный дубовый паркет, выстланный красивым, причудливым рисунком (такой настил паркета в Москве она нигде не видела, даже в музеях), и висевшая в гостиной старинная хрустальная люстра работы Кузнецовского завода, доставшаяся по наследству от прадеда-адмирала… Не устраивало Оксану лишь одно: дом, в котором находилась квартира Дмитрия, стоял в Ленинграде, а не Москве. С этого все и началось. Дмитрий никак не мог убедить Оксану, что с переездом в Ленинград она ничего не теряет, даже, если она захочет, московскую прописку. Однако Оксана упорно стояла на своем: без Москвы она жить не сможет, что она, коренная москвичка, родившаяся и выросшая в тихом переулке старого Арбата, проживание в любом другом городе, в том числе и в Ленинграде, о котором Дмитрий всегда говорил с восхищением, считает добровольной ссылкой. Но это разногласие пока было всего лишь маленькой трещинкой в борту их супружеской ладьи. Большой, непоправимый раскол наступил гораздо позже, когда Дмитрий с огорчением убедился, что пристрастие Оксаны к вину стало уже болезненным. С ее курением он, никогда в жизни не выкуривший ни одной сигареты и папиросы, кое-как смирился. Просил только об одном: чтобы она поменьше курила, чтобы хоть немного берегла свое здоровье. В этой просьбе Оксана уступила мужу: свела счет выкуренных за день сигарет до десяти и обещала совсем бросить. Но страсть ее к вину Дмитрия пугала. В праздничные застолья дома, в гостях, у родных или друзей она иногда напивалась до такой степени, что вела себя настолько раскованно и свободно, что мужу за нее было стыдно. Однако поделать с ее слабостью он ничего не мог. Однажды Дмитрий попытался осторожно, чтобы не обидеть жену, уговорить ее амбулаторно полечиться у нарколога, на что Оксана закатила истерику, взяла билет и в тот же вечер уехала в Москву. На вокзале Дмитрий чуть ли не умолял ее сдать билет и вернуться домой, но, чем больше он ее уговаривал, тем Оксана была непреклонней и вела себя как глубоко и несправедливо оскорбленный человек.

– Мне отец и мать этого не предлагали!.. А ты!.. Ты хочешь меня, как алкоголичку, законопатить в больницу!

Может быть, и дальше продолжались бы душевные терзания Дмитрия, глубоко любящего свою красивую жену (а то, что она красива, об этом твердили все его друзья и сослуживцы, которым он представил жену в первый же месяц супружеской жизни), если бы не случай, раскрывший всю суть натуры и характер Оксаны.

Был у Дмитрия друг, капитан-лейтенант Орлов, с которым они вместе учились в Ленинградском высшем военно-морском училище, вместе его заканчивали. После окончания училища Орлова направили служить на Черноморский флот, Дмитрия оставили на Балтике. Первые два года друзья переписывались, иногда разговаривали по междугородному телефону. На свадьбу Дмитрия Орлов приехать не смог – не отпустило командование. А в прошлом году Орлов приехал в отпуск в Ленинград, специально стараясь захватить, как он писал в письме, «кончик белых ночей».

Имея прекрасную четырехкомнатную квартиру, Дмитрий даже обиделся, когда друг его хотел поселиться в гостинице «Московской». Мать Дмитрия, вдова погибшего в войну контр-адмирала Басаргина, даже пристыдила Орлова: не по-дружески он поступает. Так Орлов остался проводить свой отпуск гостем в доме старого друга.

Годовщину свадьбы Дмитрия и Оксаны они решили отметить «по-питерски». Этот термин был придуман Оксаной. Друзья Дмитрия по службе, чтобы сделать приятное Оксане, заверили ее, что среди братвы-моряков они обязательно пустят в обиход термин «свадьба по-питерски».

Дмитрий, видя, что Оксана была счастлива от своей выдумки, налил бокалы шампанского, встал и торжественно поднял первый тост.

– Друзья! На святой Руси гремело и гремит много разных свадеб: серебряные, золотые, счастливчики доживают до бриллиантовых свадеб. А вот моя милая супруженька умножила этот ряд семейных торжеств новым праздником. Итак, предлагаю выпить за свадьбу по-питерски!

Пировали почти до утра, даже забыв про белую ночь. А тут, как на грех, мать Дмитрия последнюю неделю жила у сестры на даче. Дмитрий послал ей телеграмму с приглашением на годовщину его супружеской жизни с Оксаной, но она, к большому удивлению и даже беспокойству сына, почему-то не приехала. Так что в просторной адмиральской квартире «свадьба по-питерски» гремела без родительского пригляда. Выпито было много. Все изрядно запьянели. Оксана пила почти наравне с мужчинами. А во втором часу ночи с дачи позвонила сестра матери и попросила Дмитрия, чтобы он срочно взял такси и приехал за матерью, у которой начались боли с подозрением на аппендицит. Ничего не оставалось делать: Дмитрий налил в фужеры шампанского, друзья выпили, и он, расцеловавшись с женой, пообещал, что часа через три он вернется с матерью.

Весь этот вечер Оксана много и жарко танцевала под западные ритмы джаза, записанного на магнитофон. Дмитрию неприятно бросалось в глаза, что, танцуя с Орловым, Оксана как бы вливалась своими тугими красивыми ногами в ноги Орлова, который, считая такую физическую близость не совсем приличной, мягко отстранял ее от себя, когда она обвивала руками его шею. Не нравилось это и Дмитрию. Хоть и не впервые червь ревности точил его душу, но на этот раз он успокаивал себя тем, что Орлов ему был как родной брат. А с Оксаной он решил поговорить завтра, когда она протрезвеет, и он ей сделает замечание, что ее развязность была более чем неприличной.

Дмитрий уехал во втором часу ночи, а вернулся с матерью, когда утреннее солнце, высветив высокий купол Исаакиевского собора, уже подбиралось к гранитным колоннам, скульптурным и причудливым горельефам собора. Первое, что бросилось в глаза Дмитрию, когда он, сняв плащ, вошел в гостиную, это были пустые бутылки на столе. Он даже подумал: «Неужели пили после меня?.. Эдак можно богу душу отдать».

Умывшись в ванной, он достал из холодильника начатую бутылку цинандали и стоя, одним духом выпил целый фужер. То, что он увидел, отворив дверь кабинета, привело его в полушоковое состояние. Он глухо, как от боли, вскрикнул и, словно его ударили в грудь, отступил назад. На его возглас, который больше походил на стон, отозвалась из соседней комнаты мать:

– Ты что, сынок?..

На разобранной тахте, сбросив с себя шелковое покрывало, лежали Оксана и Орлов. Они безмятежно спали. Орлов, широко распластав руки, лежал на спине и тихо, равномерно похрапывал. Оксана, уткнувшись лицом ему в плечо, во сне чему-то блаженно улыбалась. Ее левая рука лежала на груди Орлова.

– Сынок, ты чего застыл в дверях? – услышал Дмитрий за своей спиной голос матери.

Бесшумно закрыв за собой дверь, Дмитрий, пошатываясь как в полусне, подошел к столу и, высоко подняв голову, окаменел. Невидящими глазами он смотрел перед собой, словно вглядываясь во что-то такое, что являло собой смертельную опасность. Так напряженно стоят слепые, когда они по слуху определяют близость надвигающейся угрозы.

– Ты что? – тихо спросила мать, положив руку на плечо сына и тревожно заглядывая ему в глаза. – Что с тобой? Уж не болен ли? – Видя, как дрожат у Дмитрия губы, как горло его задергалось в судорожных спазмах, словно ему не хватало воздуха, она принялась трясти сына за плечи. – Да что с тобой, сынок?.. У тебя что-нибудь случилось?

– Случилось, мама… – с трудом проговорил Дмитрий и, не шелохнувшись, продолжал смотреть перед собой.

– Да что с гобой? – чуть не плача, вопрошала мать.

– Открой дверь кабинета, и все поймешь…

В следующую минуту Дмитрий услышал за своей спиной сдавленный возглас матери, переходящий в протяжный удушливый стон. Держась одной рукой за сердце, а другой опираясь о выступ буфета, она расслабленной походкой шла к своей комнате.

– Сынок… Где у нас… нитроглицерин?.. – Лицо матери было багровым. Задыхаясь, она прошла в свою комнату и беспомощно, словно ее покинули последние силы, опустилась на тахту.

Дмитрий принес матери капсулу с таблетками и положил перед ней на туалетную тумбочку. Мать приняла таблетку и, избегая встретиться взглядом с сыном, еле слышно проговорила:

– Что же будем делать-то?..

– Я уже решил, мама, – тихо проговорил Дмитрий.

– Что ты решил?

– Я сейчас уйду, мама… Напишу им записку и уйду… Только прошу тебя: скажи им, чтобы к моему возвращению их обоих не было в нашей квартире. Пусть забирают все свои вещи и забудут мой дом. О разводе мы созвонимся по телефону. Ты не расстраивайся. Чему быть суждено – того не обойдешь и не объедешь.

Мать глядела на сына такими глазами, что, казалось, скажи ей какая-то неведомая всевышняя сила, чтобы за счастье сына она заплатила жизнью, – она бы не дрогнула и не раздумывая отдала свою жизнь. Но чудес на свете не бывает. А поэтому, видя, что решение сына было твердым, она согласно кивнула:

– Хорошо, сынок… Уходи. Так будет лучше. Только скажи мне, где ты будешь?

– Я на сутки уеду на дачу. Мне нужно собраться с духом. За меня ты не бойся.

Дмитрий прошел в гостиную и на клочке бумаги, вырванном из блокнота, написал: «Прошу обоих немедленно освободить квартиру. Дмитрий».

Приколов записку к двери кабинета, он еще раз невольно бросил взгляд на сладко спящих Оксану и Орлова, и ему стало страшно от взметнувшегося в его душе желания пристрелить их обоих… Но голос рассудка погасил этот мстительный порыв. «Нет, – злорадно подумал про себя Дмитрий. – Вы еще будете мучиться… Не одному мне будет больно…»

Дмитрий поцеловал мать и вышел из дома.

Вернулся он на второй день поздно вечером, когда Оксаны и Орлова уже не было в квартире. Не было и вещей Оксаны. Мать, как и оставил ее Дмитрий, нераздетой лежала на тахте. Дмитрий присел на край тахты и долго молча смотрел ей в глаза. Потом, видя, что она ждет, когда он заговорит первым, спросил:

– Они хоть попрощались с тобой?

– Ее я не видела. Она собралась как в лихорадке. Вытащила в коридор вещи, сходила за такси и даже не попрощалась со мной, хотя знала, что я лежу в своей комнате.

– А он?.. Этот подлец?!.. – выдавил из себя Дмитрий.

– Может быть, он и не подлец…

– То есть как «может быть»?! – Дмитрий посмотрел на мать так, словно она его чем-то глубоко обидела.

– Он стоял передо мной чуть ли не на коленях. Он клялся жизнью матери, что не виноват перед тобой. Если б ты видел его лицо. Оно… Я даже ему поверила.

Мать еще что-то хотела сказать, но нервный, на грани истерики, смех Дмитрия оборвал ее слова.

– Не виноват?!.. Ты говоришь – не виноват?! Думай, что ты говоришь!..

Дождавшись, когда погаснет приступ болезненного смеха сына, мать еле слышно проговорила:

– Да, сынок, он клялся, он уверял, он целовал мои руки, он умолял поверить ему, что ничего не помнит, что он даже не слышал, как она пришла в его комнату и легла к нему в постель… Что он увидел ее рядом с собой утром, когда проснулся.

– Это уже ничего не меняет… Даже если он сказал правду.

Дмитрий и Оксана брак расторгли через три месяца. В заявлении о расторжении брака непростительная вина Оксаны – супружеская неверность – не значилась. Согласие на развод Дмитрий, находившийся в плавании, выразил письменно.

Когда Оксана познакомилась с Яновским и тот спросил ее, что было причиной их развода, она весело рассмеялась и, картинно пуская кольца дыма, любуясь при этом своими тонкими длинными пальцами, ответила:

– По штампу века – не сошлись характерами… Он солдафон… Я – дитя эфира. А поэтому разошлись как в море корабли.

Очевидно, есть в природе человека какой-то еще не объяснимый учеными-психологами своего рода магнетизм, называемый в простонародье «влечением с первого взгляда». Уже при первой встрече Оксана и Яновский для себя решили, что они должны быть вместе. Причем каждый из них остро чувствовал, что это вспыхнувшее желание было взаимным, обещающе-ответным. Об этом говорили глаза, жесты, случайно брошенные шутки, реплики.

И вот сегодня вечером, когда Оксана полила цветы и прилегла на тахту, чтобы просмотреть последние газеты, она услышала через раскрытое окно веранды, как цокнула щеколда калитки. Всю вторую половину дня она, жадно прислушиваясь к каждому звуку, ждала этого металлического щелчка. О том, что Яновский должен приехать сегодня после обеда, они договорились еще позавчера в Москве, обедая в шашлычной у Никитских ворот.

Воровато оглянувшись – не видит ли тетушка, сестра отца, – Оксана сбежала с крыльца веранды и кинулась к калитке.

– Истомил меня, мучитель!.. – Обдавая щеки Яновского беззвучными поцелуями, Оксана выхватила из его рук туго набитый тяжелый портфель.

– Моя стареющая мадонна так долго гладила мой костюм и так старательно чистила ботинки, что я весь извелся. А потом вздумала кормить меня. Думает, что мой научный руководитель будет морить меня голодом.

Первое, что сделала Оксана, когда они вошли на веранду, – она тут же открыла портфель и, по-детски нетерпеливо повизгивая, звонко причмокивая языком, достала из него две бутылки коньяка и бутылку гурджаани.

– Ты гений, Альберт!.. Дай я тебя расцелую! – Оксана включила магнитофон и закружила его в танце.

Вечером, когда заходящее солнце скрылось за дальними холмами, Оксана и Альберт закрылись на веранде, чтобы к ним не показывала свой нос тетушка, страдающая бессонницей, и, опустошив бутылку коньяка, открыли бутылку гурджаани.

– Что ты тянешь, мой милый? Уж коль решился идти на развод, так чего же медлишь? Смотри, мой друг. Когда поспевшее яблоко не срывают с яблони – оно падает на землю.

– И что же тогда бывает? – Улыбаясь, Альберт листал журнал «Америка» и время от времени бросал взгляд на Оксану.

– У упавшего яблока вначале появляется от ушиба темный бочок. А потом оно… – Оксана не находила слов, чтобы как-то потоньше выразить свою мысль.

– Можешь не продолжать, – оборвал ее Альберт. – Я понял тебя отлично.

– А я тебя не до конца понимаю. Однажды отец мой в беседе со своим коллегой, тоже профессором, выразил оригинальную мысль, которую я, тогда еще девчонка, четко запомнила, хотя и не поняла значения его слов.

– Что это за мысль? – Альберт, отодвинув от себя журнал, откинулся в кресле. По лицу Оксаны он видел, что она настроена на серьезный разговор.

– Отец привел цитату какого-то великого ученого о том, что в развитом обществе бывают два пути: прусский и американский.

– Расшифруй. В университете я эти серьезные мысли прослушал.

– Прусский путь развитого общества – постепенный, медленный, мучительный…

– А американский? – Догадываясь, что ответит Оксана, Альберт смотрел на ее красивые тонкие пальцы, в которых она разминала сигарету.

– Американский путь – бурный, стремительный, революционный… В своем разводе с женой, которую ты называешь то «старой калошей», то «стареющей мадонной», ты выбрал прусский путь. А всякий развод – это тот же переворот, бытовая, семейная революция!.. – Видя, что Альберт помрачнел лицом, она наступала: – Что же ты молчишь? Боишься?..

Альберт глубоко затянулся сигаретой, ответил не сразу:

– Понимаешь, Оксана, я пока боюсь с ней заговаривать об этом. Не хватает мужества. А может быть, и жестокости. Она мне предана, как собака. Почти все, что она зарабатывает на своих двух ставках, – уходит на меня. Ведь я разучился ездить на городском транспорте. Только на такси. Она предупреждает каждое мое желание. Я не могу найти причин для придирки, чтобы начать этот страшный для нее разговор.

– Но она же чувствует, что у тебя кроме нее есть другая женщина? Я не верю, что она этого не чувствует!

– Думаю, что нет… Она так ослеплена своей любовью, что от нее мне становится тяжело. И мне страшно переступить через этот порог. Ну, подскажи… Подскажи, с чего мне начать? Ведь ты же женщина.

Оксана налила в бокалы вино и, чокнувшись с Яновским, отпила несколько глотков.

– Какие у тебя отношения с ее сыном?

– Сдержанные. Она сейчас мечется, не знает, что ей делать. Бегает по судам и по милициям, хочет замести свои старые грешные следы. Я как-то говорил тебе, что в свидетельстве о рождении ее сына в графе «отец» стоит прочерк. Но Валерий этого пока не знает. А ему нужно получать паспорт.

– Так что же она хочет? – Оксана через соломину тянула из бокала вино.

– Она хочет, чтобы по ее ходатайству решением комиссии по делам несовершеннолетних на ее сына выдали новое свидетельство о рождении, где бы в графе «отец» были указаны фамилия, имя и отчество отца.

– Фамилия какого отца?! Прохожего молодца?.. – Губы Оксаны искривились в желчной улыбке.

– Разумеется, свою фамилию. Эта же фамилия – Воронцов– высечена на памятнике летчика-испытателя, погибшего в авиакатастрофе. Этот летчик похоронен на смоленском кладбище. Я однажды уже рассказывал тебе об этом.

– Господи!.. – Оксана закатила глаза под лоб. – Уж нагородила-то, нагородила!.. И ты еще продолжаешь переступать порог ее дома?!.. – Оживившись, словно она задумала что-то веселое, забавное, Оксана звонко щелкнула пальцами. – А хочешь, я напишу твоему пасынку анонимку о том, что у него нет никакого отца и что он нагулян непутевой матерью. Вот будет комедия!..

Яновский поперхнулся дымом и строго посмотрел на Оксану:

– Ты что, с ума сошла?!.. Об этом в целой Москве знают пока только три человека: она, ее мать и я. Я тебе это рассказал по великому секрету. Ты обещала это забыть.

– А что ж ты говоришь, что она бегает по судам да по милициям. Они-то, судьи да милицейские работники, уж наверняка знают о его отцовстве?

– В этих учреждениях строго блюдут профессиональную тайну. И когда ее нарушают – корыстно или по болтливости, – то таких людей выгоняют из этих органов с треском. Так что ты выбрось из головы эту жестокую выходку. Тебе она ничего не даст, а меня она поставит в мерзкое положение.

– А пасынку?

– Для Валерия эта новость будет убийственной. Для него погибший отец-летчик – религия. У меня есть другие причины для расставания с моей старой ладьей. Но я еще не все продумал. Уходить от нее мне нужно тихо, не делать волны. Иначе она может многое испортить. Вот когда защищусь, тогда веди меня хоть под венец в Елоховский собор. А пока пусть будет все на своих местах. Так надо. Душой я всегда с тобой, а ты – со мной. Разве тебе этого мало?

– Да, мне мало одной только твоей души!.. Мне нужен ты весь. И не украдкой, не по-воровски, а все двадцать четыре часа в сутки. И законно!.. – С этими словами Оксана вскочила на колени Яновскому, запустила в его густую вьющуюся шевелюру тонкие длинные пальцы. И звонко рассмеялась. – Интересно, походим мы сейчас со стороны на Рембрандта с Саскией на коленях? Ты помнишь этот шедевр?

Яновский взял со стола бокал с вином и подал его Оксане.

– Вот сейчас мы с тобой – повторение этого шедевра. С одной лишь разницей.

– С какой?

– Саския перед тобой – толстая гусыня. Ты сейчас – наездница с картины Брюллова!..

Обвив руками шею Яновского, Оксана принялась жарко целовать его.

– Спасибо, милый! Если даже и солгал, то все равно спасибо. А теперь неси меня в кровать! Задернем шторы и будем любить друг друга. Так, как умеешь любить ты, наверное, не умеет ни один мужчина в мире! Ты сильный!.. Ты – прекрасный!.. Ты – мой!

Яновский бережно взял Оксану на руки и на цыпочках, чтобы не слышала тетушка, прошел в спальню, положил ее в кровать, тихо закрыл на защелку дверь и зашторил окно. Не успел он еще дотронуться до выключателя, как его жестом остановила Оксана:

– Не нужно выключать свет… Ты сильнее любишь меня при свете… И я люблю видеть твое лицо. Ну, иди ко мне, иди же, милый.