Текст книги "Матросская Тишина"

Глава десятая

Группа десятиклассников из четырнадцати человек, возглавляемая учителем истории Аполлинарием Каллистратовичем, прозванным учениками Бонапартом, возвращалась из туристической поездки по Белоруссии. Цель поездки была конкретной – посетить места героических сражений Советской армии с гитлеровскими полчищами, посмотреть на памятники великой скорби многострадальной Белоруссии, через которую, словно по роковому велению судьбы, прошли все минувшие войны славян. Эта поездка была задумана еще год назад, к ней готовились, ее участники, прежде чем сесть в поезд Москва – Брест, уже заранее по документальной хронике познакомились с городами и историческими памятниками минувших войн.

Чтобы не было в путешествии излишних затруднений с гостиницами и питанием, отец десятиклассника Олега Новикова, работающий в Советском комитете ветеранов войны, снабдил туристическую группу сопроводительным письмом на официальном бланке, подписанном генерал-полковником Героем Советского Союза. Письмо было внушительное, текст его предписывал оказание туристической группе московских школьников во главе с А.К. Колюжным всяческой помощи с жильем и питанием. Это письмо учитель берег, как охранную грамоту, и всякий раз, предъявляя его администраторам гостиниц, предупреждал: «Не перегибайте. С этим документом нам предстоит еще колесить по всей Белоруссии». Эту фразу участники экскурсии слышали не раз, в устах Аполлинария Каллистратовича она звучала как предупреждение: «Осторожно!.. Груз взрывоопасный».

Маршрут поездки был заранее тщательно продуман Бонапартом. Этим не совсем лестным именем его окрестили за то, что своим профилем, тяжелым и массивным подбородком и всем обликом он очень напоминал портрет Наполеона с картины неизвестного французского художника. Как и все прозвища, оно родилось совсем случайно. Стоило однажды ученику, вбежавшему в насквозь продымленную мальчишескую уборную, где десятиклассники обучали курить учеников младших классов, крикнуть: «Ребята, атас!.. Бонапарт!..» – как это прозвище намертво присохло к влюбленному в свой предмет Аполлинарию Каллистратовичу. Когда же это прозвище дошло до учителей, то и они, чтобы не ломать язык над его необычным именем и отчеством, стали – вначале с оглядкой, а потом открыто – называть его Бонапартом. Позже, чтобы и прозвище предельно сократить и упростить, школьники стали звать его между собой Боней.

В свои пятьдесят лет из-за врожденной хромоты Аполлинарий Каллистратович не участвовал ни в одной из минувших войн и не служил в армии. Но стоило по курсу истории дойти до темы войны с татаро-монголами, до войны с турками или до наполеоновского нашествия, как он загорался!.. Затаив дыхание, весь класс, даже самые легкомысленные девчонки-модницы, которых не взволнуешь никакими эпизодами героической истории, замирал и не сводил глаз с жестикулирующего и хромающего между рядами парт Бонапарта.

И вот теперь – две недели путешествия по Белоруссии позади. Все были потрясены увиденным, а в особенности героизмом защитников Брестской крепости, где школьники провели два запомнившихся на всю жизнь дня.

Валерий и раньше много читал о защите Брестской крепости. Не раз смотрел передачи по телевидению, где показывали встречи чудом оставшихся в живых защитников этой неприступной для врага твердыни. До слез взволновала его и Веронику Павловну фотография, на которой была запечатлена встреча безрукого майора Баранова и его однополчанина. Обнявшись, они оба плакали. Плакали два чудом оставшихся в живых воина, два уже седых человека.

Целый день группа экскурсантов провела в Хатыни. О Хатыни Валерий слышал и раньше, видел снимки этого скорбного памятника на фотографиях в «Огоньке», читал об этом мемориале взволнованно написанную поэму Натальи Кончаловской… Но ни снимки, ни статьи и поэмы всего не расскажут. Нужно все это видеть, быть рядом… И даже не рядом, а войти в холодное чрево этой гробницы, где пожарища, протянувшие к небу свои трубы, под аккомпанемент колокольного звона рассказывают о своей трагедии, чтобы почувствовать и понять, через какие бездны страданий и мук прошел народ Белоруссии и не сломился духом. Между рабством и смертью он выбрал второе. И этот выбор принес Победу.

А когда толпа экскурсантов подошла к центру мемориала, где на пьедестале возвышалось изваяние немощного, убитого горем старика, державшего на руках мертвого мальчика, то все, словно окаменев, затаили дыхание и слушали объяснение экскурсовода. Эльвира стояла справа от Валерия, он видел, как вздрагивали ее плечи, как она глотала слезы.

Вечером, уже в гостинице, за ужином Юрий Ротанов несколько раз пытался подшутить над Эльвирой, над ее впечатлительностью и слабыми нервами. Он даже рискнул на неуместное остроумие, о котором позже наверняка пожалел. Видя осунувшееся лицо Эльвиры, которая безутешно сидела за столом с потухшим взглядом, он кинул ей через стол:

– Эля, спустись на землю!..

– Отстань!.. – только и могла сказать Эльвира, которая после Хатыни чувствовала себя совершенно разбитой.

– Ты когда-нибудь слышала, что раньше в России в деревнях были старушки-плакальщицы. Своим ремеслом они владели мастерски. Их специально нанимали для оплакивания покойника и, говорят, платили за это немалые деньги… Старушки так жалобно и артистически вопили!.. И при этом причитали, – Юрий хотел сказать что-то еще, но его резко оборвал Валерий:

– Заткнись!.. Я очень жалею, что мы взяли тебя с собой. Да и, пожалуй, вся группа так думает. Тебе нужно ехать не в Хатынь и не в Брест, а с утра до вечера пастись у московских «Березок». Там ты вписываешься органически.

Такого оскорбления со стороны Валерия, которого он считал за парня спокойного и выдержанного, Юрий Ротанов никак не ожидал. Его щеки вспыхнули алым румянцем, он встал и, окинув взглядом стол, сдержанно проговорил:

– Нам, очевидно, придется объясниться. И не позже, как сегодня вечером.

– На чем: на шпагах или пистолетах? – резко вырвалось у Валерия, и вся группа, в душе сразу же занявшая сторону Валерия, дружно захохотала.

Уже в дверях Юрий повернулся и как вызов бросил всему столу:

– Смеется тот, кто смеется последним!.. – Остановив взгляд на Бонапарте, который намазывал горчицу на толстый кусок черного хлеба, он тихо сказал: – Аполлинарий Каллистратович, считайте меня выбывшим из группы… – Посмотрел на часы и процедил сквозь зубы: – В девятнадцать тридцать сегодняшнего числа.

Бонапарт, припадая на левую ногу, выскочил из-за стола, но ему преградил дорогу Валерий. Лицо его было бледно, глаза сузились.

– Аполлинарий Каллистратович, прошу вас, не делайте этого! Не унижайтесь!.. Он обидел не только Эльвиру, он обидел всех нас. Я видел: и на ваших глазах были слезы, когда мы в Хатыни стояли перед стариком с мальчиком на руках. Ведь вы плакали?.. Скажите – плакали? – Голос Валерия дрожал. – Он оскорбил не только всех нас, но и тех, кто остался лежать на пожарищах в Хатыни!.. – Видя, что Аполлинарий Каллистратович что-то хочет сказать и все порывается к выходу, Валерий обратился сразу ко всей группе, сидевшей за столами: – Ребята, я прав или не прав?

– Пра-а-ав… – на едином дыхании гулко пронеслось над столами.

С разных сторон полетели возгласы осуждения поступка Юрия Ротанова. Взгляды всех были обращены на Бонапарта, который для себя еще не решил: удерживать ли ему Ротанова или встать на сторону возмутившихся ребят. Наконец, собравшись с мыслями, он взволнованно произнес:

– Ребята, ведь я за всех вас отвечаю! Вас из Москвы выехало со мной четырнадцать человек. В Москву вы должны в мире и согласии и в добром здоровье возвратиться все четырнадцать. Вы-то меня поймите… – В голосе Бонапарта звучали нотки растерянности.

Валерий понял твердое намерение руководителя группы вернуть Ротанова, а поэтому встал и резко заявил:

– Аполлинарий Каллистратович, если вы вернете Ротанова, я выбываю из группы! Выбываю сегодня! Сейчас!..

– И я, – сквозь слезы проговорила Эльвира, которая, видя, что она стала виновницей разлада в группе, как ребенок, горько расплакалась.

– И я!.. – бросил с крайнего стола вставший Олег Новиков. – Он оскорбил всех нас!.. А как он вел себя в Минске? Когда мы поехали на Курган Славы, он как бы в шутку заявил мне, что магазины фирмы «Березка» его сердцу ближе, чем траурное молчание на скорбных холмах.

– Он так и сказал?! – вспыхнул Валерий.

– Да! – твердо ответил Олег.

– Так почему же ты не сказал об этом всей группе? – спросил Аполлинарий Каллистратович. – Или хотя бы мне? Ведь мне Юра сказал, что он был болен, а поэтому не может поехать на Курган Славы.

– Я сообщил вам то, что слышал от него, Аполлинарий Каллистратович. – Олег Новиков окинул взглядом столы и, словно ища у товарищей защиты, спросил: – Ребята, вы верите мне?

– Верим!.. – понеслось со всех сторон.

– Он такой!..

– Он из Москвы взял с собой триста чеков…

– В его чемодане не переводится вино…

– Он шизик!.. Ему нужно лечиться!..

Чтобы успокоить ребят, Аполлинарий Каллистратович поднял руку, потоптался на месте, котом резко махнул рукой и сел на свое место.

– Будет по-вашему. Только прошу вас, ребята: если мне придется в каких-нибудь инстанциях объясняться, почему ушел от нас Ротанов, не забудьте сегодняшний инцидент.

И снова столы загудели. В сторону руководителя группы понеслись обрывки заверений:

– Будьте уверены!..

– Не бойтесь…

– Мы за вас постоим!..

А когда после ужина все разошлись по номерам, то никто долго не мог уснуть. Перезванивались по телефону, сходились в холле этажа, спорили, сообщали друг другу многим неизвестные подробности в поведении Ротанова… Всем хотелось утвердиться в правоте своего решения, не унижаться перед Ротановым и не упрашивать его не покидать группу.

Валерий и Эльвира почти до рассвета просидели в пустынном скверике перед гостиницей. Валерию с трудом удалось успокоить Эльвиру, пытавшуюся убедить его, что она совсем не хотела стать виновницей разлада в группе.

– Да это не разлад! Наоборот – у нас только сегодня сплавился монолит! Мы теперь – булатная сталь!.. А Ротанов – шлак в этой плавке. Ты хоть это понимаешь? Ты видишь, как ребята стали за тебя стеной, когда Ротанов сравнил тебя с побирушкой-плакалыцицей, которая ремеслом своим постыдным занимается за деньги. Да разве можно такое простить?!.. Я сам в Хатыни перед стариком с мальчишкой на руках с трудом сдерживал слезы. А на Кургане Славы в Минске меня трясло как в лихорадке.

Перед тем как разойтись по номерам, Валерий, глядя на ежившуюся от ночного холодка Эльвиру, решил посвятить ее в планы своего пребывания в Смоленске.

– Слушай, Эля, я давно хотел рассказать тебе о своем отце, но все как-то не решался. А сейчас я должен это сделать.

– Почему должен? И почему именно сейчас? – Эльвира осеклась, бросив взгляд на печальное лицо Валерия, которое она таким видела в первый раз.

– Мой отец был военным летчиком-испытателем. Когда мне было два года, он трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. Похоронили его на смоленском кладбище. Завтра мы будем в Смоленске. Я обязательно навещу могилу отца. Я не был у него уже два года. Нужно покрасить серебрянкой ограду и повесить новый замочек на дверцу. Кто-то сорвал моих два замка. – Валерий посмотрел в лицо Эльвиры. При лунном свете оно показалось ему голубовато-восковым, с широко открытыми, остекленевшими глазами. – Ты почему так смотришь на меня? Не бойся, на кладбище я тебя с собой не потащу. Я туда пойду один. Я знаю – концерты и кино веселее кладбищ. Но это будет там, в Москве. Поэтому, если я оторвусь от группы часа на три, на четыре, то ты знай, что со мной ничего не случилось. А Аполлинарию Каллистратовичу я об этом скажу, чтобы он не волновался. Только ему одному. Другие не должны знать об этом. Я не люблю, когда в мою душу лезут чужие люди. Ну почему ты так смотришь на меня? Ты нездорова?

– Я здорова, – шепотом проговорила Эльвира. – На кладбище я пойду с тобой. Одного я тебя туда не пущу.

– Ты это серьезно?

– Только так! – Брови Эльвиры изогнулись темными серпами. Такой ее Валерий видел лишь тогда, когда она что-то твердо решала, несмотря на стоящие перед ней препятствия.

– Пойдем… Все наши уже спят. Видишь, в окнах нет ни одного огонька.

Эльвира медленно поднялась со скамьи и, опустив голову, пошла рядом с Валерием.

Глава одиннадцатая

В Москве стояла такая жара, что плавился асфальт, дрябло свисали на поникших деревьях листья, у бочек с квасом змеились и завивались хвосты очередей, пожилые люди жались в тенистые уголки зеленых дворовых сквериков, на московские вокзалы приходили почти пустые электрички, зато из Москвы уходили до предела набитые разомлевшими от духоты и зноя москвичами. Всю предыдущую неделю шли сплошные дожди, все кляли лето, а старики объясняли это тем, что так и должно быть: если в день Самсона с утра до обеда шел дождь, то всему лету быть дождливым, уж такая примета сложилась в народе. Все ждали тепла, солнца… И дождались. Четвертый день термометр в тени показывал 30–32° по Цельсию. Небо от жары просматривалось сквозь струистое марево, как выцветшие на солнце поблекшие незабудки.

Для Вероники Павловны прожитая неделя была напряженной. С тревогой ждала она решения комиссии по делам несовершеннолетних. Заседание, на котором будут рассматривать ее вопрос, должно состояться сегодня. Она даже взяла отгул. Нервы были до крайности напряжены, она не находила себе места. За последние два дня сердце временами так сжималось, что она высосала патрончик валидола. Несколько раз звонила Калерии. Заседание комиссии должно начаться в десять тридцать утра, а она уже в половине одиннадцатого нервно прохаживалась по молоденькому скверику, прилегающему к зданию райисполкома, над которым, плавно колыхаемый слабым ветерком, алел красный флаг. «Верующим в таких случаях бывает легче… – подумала Вероника Павловна. – В часы терзаний и мук они становятся на колени и с мольбой обращаются к богу. И им от этого бывает на душе спокойнее. А тут некому ни пожаловаться, ни помолиться, ни от кого не дождешься утешения…» Пробовала читать газету – читала только глазами. Все мысли были там, под крышей дома, над которым развевался красный флаг. Мучил и тревожный телефонный звонок Валерия. Он звонил из Бреста. Не хотел особенно огорчать мать, но сказал, что при оформлении в гостиницах он один оказался без паспорта, и администратору пришлось – чтобы в порядке исключения оформить на него место в гостинице – звонить в горисполком. Ребята подшучивали… А Юрий Ротанов подначивал целый день. Снова пошла в ход кличка «беспаспортный бродяга»…

Догадавшись по голосу матери, что она плачет у телефона, Валерий принялся успокаивать ее, убеждать, что плевал он на подначки Ротанова, и тут же попросил, чтобы она постаралась завершить хлопоты с восстановлением утерянного свидетельства о рождении.

Еще вчера вечером Вероника Павловна по телефону условилась с Калерией, что она будет ждать ее в скверике у фонтана. И когда та принялась ее успокаивать, заверяя, что все будет в порядке, Вероника Павловна все же упросила ее подойти после заседания к фонтану, где она будет ждать ее.

Пожалуй, еще никогда в свои тридцать пять лет Вероника Павловна не испытала на себе с такой силой старинной пословицы «Ждать и догонять хуже всего». «Сказано хоть и верно, но как-то облегченно, – подумала она. – Бывают ожидания, при которых люди седеют и когда разрываются сердца… Знаю как врач. Сама видела лица людей, сидящих в больничных коридорах, когда в операционных палатах делают тяжелые операции, при которых хирурги не дают гарантий, что не будет летального исхода. Красивое, звучное слово придумали римляне для названия смерти. Летальный исход. Летальный… Есть в этом слове какая-то тайная роковая музыка».

Два с половиной часа тянулись мучительно медленно. После вчерашнего звонка Валерия Вероника Павловна возненавидела Юрия Ротанова. Она и раньше, когда он заходил к Валерию, не совсем хорошо думала об этом самоуверенном и нагловатом молодом человеке. Но это было года два назад. А теперь ему, как и Валерию, шел семнадцатый год. Дурные черты характера, заложенные в детстве, с годами утверждаются прочнее. А по рассказам Валерия, последние два года, оставшись вдвоем с бабушкой и пользуясь тем, что родители из-за трех морей не могут контролировать его поведение, он совсем разболтался и заважничал. Завсегдатай коктейль-холлов и великий знаток – таким он себя афишировал – виноградных вин, Ротанов, по рассказам Калерии, ходит по лезвию острого ножа. Вероника Павловна успокаивала себя тем, что в девятом классе дружба Валерия с Юрием не только оборвалась, но вылилась во враждебное отношение. Причиной этому во многом была Эльвира, в которую Ротанов был безнадежно влюблен, а она от него шарахалась.

Вероника Павловна не сводила глаз с центрального подъезда райисполкома, из которого должна выйти Калерия Александровна. В ее разгоряченном воображении отчетливо рисовалась картина, как она в день получения Валерием паспорта пригласит на это маленькое семейное торжество Эльвиру и Калерию, которая – в этом она была уверена – ни единым словом не даст знать, каких трудов стоило для нее получение нового свидетельства о рождении Валерия. Она даже придумала, какой подарок она сделает Калерии, когда от Валерия отстанет обидная кличка «беспаспортный бродяга». «Подарю ей серебряный перстенек, что привезли мне из Монголии. На нем оригинальный рисунок: две лошадиные головки, положенные на шею одна другой. Важно, чтобы она не придала этому презенту значения взятки, она щепетильная, скажу, что у меня два таких перстенька. Лишь бы размер подошел… А так она не возьмет…»

Из подъезда исполкома все выходили и выходили люди. А Калерии все не было и не было.

«Нет, лучше я подарю ей к Новому году хорошие духи… От них она не откажется… Да и времени пройдет порядочно после всех ее хлопот», – думала Вероника Павловна.

Она вздрогнула, увидев Калерию, вышедшую из центрального подъезда исполкома. Улыбаясь, она шла к фонтану. Высокая, стройная, в своем светлом платье, она показалась Веронике Павловне даже грациозной рядом с двумя толстыми жешцинами-коротышками, вместе с ней вышедшими из подъезда. На ходу они о чем-то оживленно переговаривались. Затаив дыхание, Вероника Павловна встала и быстро пошла навстречу. Но уже по спокойной и тихой улыбке Калерии поняла, что все прошло благополучно.

– Ну как? – первое, что сорвалось с уст Вероники Павловны.

– Все в порядке! – как само собой разумеющееся, сказала Калерия. – Комиссия к вашему заявлению подошла предельно внимательно. Больше часа ушло на ваш вопрос. – Калерия свернула на боковую аллейку сквера, присела на скамью и жестом указала на место рядом с собой. – Давайте присядем.

Присела и Вероника Павловна. С затаенным дыханием она смотрела на Калерию.

– Вам повезло.

– В чем? – с тревогой в голосе спросила Вероника Павловна.

– Три дня назад на Президиуме Верховного Совета СССР обсуждался проект Закона о семье и браке, который будут принимать на очередной сессии Верховного Совета СССР. В этом законе есть пункт, который положительно решает ваш вопрос.

– Но ведь сессия-то еще не скоро… Она будет где-то глубокой осенью. – Посеревшие губы Вероники Павловны дрожали, голос сел.

– Председатель нашей комиссии по делам несовершеннолетних– удивительная женщина!.. С вашим заявлением она познакомилась сразу же, как только вы его сдали в исполком. И, представьте себе, вчера, за день до заседания комиссии, она добилась приема у заместителя председателя Президиума Верховного Совета. Пробыла у него полчаса. Уж какой был у них диалог – одни стены знают да еще помощник или референт заместителя председателя. Главное – добилась того, с чем шла. – Только теперь Калерия обратила внимание, как осунулось за неделю лицо Вероники Павловны. – Заместитель председателя своей властью разрешил ваш вопрос.

– Как он его разрешил? – еле слышно произнесла Вероника Павловна.

– Дал указание выдать вам свидетельство о рождении вашего сына.

– Без прочерка в графе «отец»?

– Без прочерка. Беспрецедентный случай!.. Председатель комиссии, а она женщина уже в годах, так и сказала: на ее практике это беспрецедентный случай. Конкретный персональный вопрос в порядке исключения решен до формального принятия закона. – Увидев на глазах Вероники Павловны слезы, Калерия принялась утешать ее: – Ну уж вот это ни к чему. Радоваться надо, а не плакать.

– Когда… Когда я получу это свидетельство? – дрожащим голосом, борясь с подступавшими к горлу рыданиями, проговорила Вероника Павловна. – Через неделю Валера возвращается из туристической поездки.

– Думаю, что это дело трех-четырех дней. Председатель комиссии подпишет решение, и его направят в районный загс. А там уже дело техники. Девочек в загсе можно поторопить, чтобы они выписали свидетельство побыстрей.

– А как?.. Кто может их поторопить? – захлебывалась от волнения Вероника Павловна.

– Секретаря нашей комиссии я попросила, чтобы решение по нашему вопросу сразу же после подписания протокола с курьером переправили в загс. А в загс я завтра позвоню сама, благо что с заведующим отделом мы когда-то учились на одном курсе.

Теперь Веронике Павловне было понятно, почему весной бабушка трехлетней девочки, ее пациентки, у которой она извлекла из горла рыбную косточку, со слезами благодарности кинулась целовать ей руки, чем поставила врача в неловкое положение.

Как и старушке, фамилию которой она уже забыла, ей хотелось в эту минуту встать на колени и поцеловать руки Калерии Александровны. Но это вспыхнувшее желание, вызванное чувством беспредельной благодарности, было подавлено голосом рассудка.

И все-таки Вероника Павловна не удержалась, чтобы не поцеловать Калерию Александровну в щеку.

– Я вам всю жизнь буду обязана… Если б не вы – я, наверное, сошла бы с ума. Я стояла перед катастрофой. Даже не знаю, чем отблагодарить вас.

– А я знаю! – мягко сказала Калерия.

– Чем? – растерянно произнесла Вероника Павловна, пытаясь по лицу Калерии понять: шутит она или говорит правду.

– Растите из Валерия хорошего человека. И вам будет хорошо, и мне приятно. А сейчас, – она взглянула на часы, – извините, тороплюсь на работу. Назначила свидание одному своему подопечному. Оступился. Ему нужно помочь, а я пока не знаю как. И самое ужасное то, что мать вот уже второй год находится в колонии, а отец – в лечебно-трудовом профилактории. Алкоголик.

– И с кем же он живет, ваш подопечный? – спросила Вероника Павловна.

– С бабушкой. Классический вариант семейного неблагополучия, когда тяжкий крест несут бабушки да дедушки. По крайней мере – по моей статистике. Что касается ваших тревог и переживаний, то можете успокоиться – все они погашены сегодняшним решением комиссии. Желаю вам всего хорошего.

Вероника Павловна, не стирая со щек слез, смотрела вслед Калерии до тех пор, пока она не села в свои «жигули» и не растворилась в потоках идущих навстречу друг другу машин.

«Хорошо, что есть на свете такие люди!.. Кто я ей?! А ведь сколько хлопот имела со мной… Наверное, вот такие женщины раньше отрекались от мирской жизни и уходили в монастыри, чтобы замаливать перед богом грехи других. А она… Она тоже замаливает. Даже не просто замаливает, а делает что-то огромное, необходимое для людей, а порой даже спасительное… Поднимает упавших, лечит душевную боль. Пошли ей судьба, если она всесильна, сил и здоровья…»

…Все, что Калерия обещала, – она сделала: еще раз телефонным звонком напомнила секретарю комиссии, чтобы сразу же, как только председатель комиссии подпишет решение, его с курьером отправили в загс. А когда решение было отправлено, она позвонила заведующему загсом и попросила ее ускорить выписку свидетельства о рождении Валерия Воронцова согласно заявлению матери и указанию заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР.

А на третий день Калерия утром позвонила Веронике Павловне и спокойно, словно она делала что-то самое ординарное, сообщила ей:

– Свидетельство Валерия вас ждет у секретаря загса. Не забудьте захватить какую-то мелочь. Этот документ сейчас пишется на гербовой бумаге.

День плыл как в тумане. Веронике Павловне было непонятно, почему лицо девушки, которая протянула ей свидетельство о рождении, было безучастным и вялым. «Милая, дай я тебя расцелую!» – хотелось ей сказать девушке.

Вероника Павловна вышла из загса, присела на лавочку в тихом зеленом дворике и, заливаясь слезами, скользила затуманенным взглядом по графе «отец», где жирными, отчетливыми буквами было написано: «Воронцов Николай Александрович».

…Яновский даже вздрогнул, когда в коридоре открылась дверь и в квартиру с криком: «Алик!.. Победа!..» – ворвалась Вероника Павловна. Бросив на тахту сумочку, она подбежала к нему, сидевшему за машинкой и выстукивающему двумя пальцами вставки к главе диссертации, и принялась исступленно целовать его щеки, лоб, губы… Он даже неловко и грубо отшатнулся от жены и поморщился.

– Что с тобой?!.. Можно подумать, что ты в Спортлото выиграла «Волгу».

– Я выиграла!.. Выиграла больше, чем «Волгу»…

– Что – выдали? – кисло улыбаясь, спросил Яновский.

– Выдали!.. На, посмотри! – Вероника Павловна бережно вытащила из сумочки свидетельство о рождении и, развернув его, положила перед мужем.

– Даже не знаю, как мне отблагодарить Калерию Александровну.

– Очень просто!.. – как само собой разумеющееся, спокойно сказал Яновский.

– Ну как?.. Подскажи!.. У тебя богатая фантазия и хороший вкус!

– Думаю, что в милиции, как и в магазинах, есть «Книга жалоб и предложений». Вот ты попроси ее у них и напиши в ней свою благодарность. Уверен, что в делах ее службы и в ее карьере это не помешает. Доброе слово и кошке приятно.

– Ах, Альберт, Альберт!.. – Вероника Павловна, беспомощно опустив руки, стояла перед мужем и с укоризной и обидой смотрела на него. – Очень жаль, что жизнь для тебя замкнулась на одной диссертации.

Сказав эти слова, Вероника Павловна потом сто раз пожалела. Она даже не предполагала, что они вызовут в душе мужа бурю негодования.

– Замкнулся на диссертации?!.. И у тебя еще поворачивается язык! Неужели и мне прикажешь плясать от радости над твоей липой, которую ты достала с таким трудом! За три года, пока мы с тобой живем, я, честно тебе скажу, так устал выслушивать твои монологи о душевных муках! Ну вот, теперь ты наконец отмучилась, поздравляю! Так, ради бога, не мешай мне закончить работу. Я уже и так весь на нервах!..

Вероника Павловна, словно посторонняя в своей квартире, села на стул рядом с письменным столом, положила руки на колени и долго покорно смотрела в глаза Яновскому.

– Скажи, Альберт, прямо и открыто– я надоела тебе?

– Солнышко!.. – взмолился Яновский. – Умоляю тебя, давай о другом?! О любви не теоретизируют. Это не диссертация! Любовь – это… это… – Что-то силясь вспомнить, он кисло поморщился, затряс головой и щелкнул большим и средним пальцами. – А, вспомнил!.. О любви и о жизни хорошо сказал Сергей Есенин:

 
Наша жизнь – простыня да кровать,
Наша жизнь – поцелуй – и в омут!..
 

– Как ты все опошляешь!.. Не это хотел сказать Есенин этими строками.

– Ах, даже так?!.. Опошляю?!.. Ты начинаешь меня учить, как надо понимать Есенина?! Ты, детский врач, глубже меня, филолога, чувствуешь Есенина?! – Яновский, взвинчивая себя с каждым словом, раздражался все сильнее и сильнее. – Ну, знаешь, милая, эдак мы ни до чего не договоримся. А если и договоримся, то последней фразой, которая подытожит наш с тобой союз, будет пресловутая банальная формула.

– Что это за формула? – убито проговорила Вероника Павловна.

– Разошлись как в море корабли! И этот конец готовишь прежде всего ты. Видишь, тебя раздражает, что я замкнулся на одной диссертации. А на чем мне еще сейчас надо замыкаться?

Вероника Павловна расслабленно поднялась со стула и, болезненно переведя дух, тихо и виновато сказала:

– Прости меня… Я была не права. Я не хотела тебя обидеть. Тем более– волновать в такое ответственное для тебя время. – Видя, что теперь, хоть становись на колени, гнев мужа сразу не уляжется, она понуро вышла из комнаты и неслышно закрыла за собой дверь. Упав на кровать в спальне, не сдерживая рыданий, Вероника Павловна плакала от радости, что свалила тяжеленный камень, который много лет (и год от года все тяжелее) давил на ее душу, и от обиды, что муж с ней так несправедлив и допускает, что какие-то мелкие семейные недоразумения для него могут быть причиной их расставания.