Текст книги "Пушки царя Иоганна"

– Послушай, парень, мне нет дела до того, ученый ты или нет! Говори дело.

– Как будет угодно вашей милости. Уж не подумайте, что я болтлив, просто подумалось мне, что вам, ясновельможные паны, может пригодиться любая мелочь… да-да, конечно, если вы так хотите, то я перехожу прямо к делу. Так вот, дня за три до того как герцог Иоганн Альбрехт вернулся из похода, в московитский лагерь пришли подкрепления и большой обоз с порохом и иными припасами… Из какого похода вернулся пан герцог? Ну, я слышал, что он со своими схизматиками и немцами напал на светлейшее и благороднейшее войско вашего высочества неподалеку от Вязьмы. Наши храбрецы, как я знаю, отбили его вероломное нападение, и московиты трусливо бежали, прихватив захваченные в бою пушки. О, прошу простить меня за эти подробности, да только это важно.

Так вот, ясновельможный пан герцог, конечно, еретик, но только всем известно, что он храбрый рыцарь и весьма сведущий в ратном деле человек. Так что нет ничего странного, что он решил проверить привезенный обозом порох. И что же, вы думаете, он обнаружил? Да не что иное, как то, что порох оказался подмочен и вообще никуда не годится! Иоганн Альбрехт так рассердился, что кричал, топал ногами и всячески поносил князя Пронского. Как, разве я не сказал? Князь Петр Пронский командовал этим обозом, и как-то так случилось, что весь порох промок. Эта потеря оказалась очень чувствительной для московитов, потому как прежде они очень радовались, что им удалось захватить порох у наших храбрых жолнежей и трусливо бежать с ним. Да, я сам слышал, как об этом говорил пан Михальский, и вид у него был при этом очень озабоченный.

Ходкевич и Владислав, до сих пор слушавшие рассказ Янека с нескрываемым раздражением, внезапно проявили интерес к повествованию и многозначительно переглянулись.

– Значит, перебежчики не врали… – пробормотал себе под нос королевич.

– Что, простите? – переспросил Корбут.

– Ничего, продолжай.

– Как будет угодно вашей милости. Впрочем, про порох я больше ничего не знаю, а во время боя герцог захватил не только наши пушки с обозом, но и ясновельможную панну Агнешку Карнковскую. Узнав, что я был на службе у ее отца, Иоганн Альбрехт приказал мне быть у нее в услужении.

– Скажи мне, – нерешительно прервал монолог Янека Владислав, – а как наш кузен относился к панне Карнковской?

– Вы про герцога Иоганна Альбрехта, ваше высочество? Ах да, он же женат на вашей кузине принцессе Катарине, как я мог забыть… Ну что я могу сказать, кроме того, что уже говорил… Пан герцог – рыцарь, это всякий знает, и обращался он с панной по-рыцарски. Сразу по приезде ей отвели отдельный шатер, приставили стражу, чтобы оградить панну от возможных неприятностей. Нет, ничего не могу сказать дурного, пан герцог поступил как благородный человек.

– А скажите нам, сын мой, – вкрадчивым голосом осведомился ксендз Калиновский, – далеко ли был разбит этот шатер от апартаментов самого герцога?

– Совсем недалеко, ваше преподобие, можно сказать, что и рядом. Не так чтобы совсем близко, однако же и недалеко.

– Недалеко, – пробормотал ксендз, как будто пробуя слово на вкус, – а скажите, юноша, навещал ли он панну Агнешку?

– Нет, что вы, я такого не видел! Он присылал к ней маркитанток, чтобы те снабдили ее одеждой и прочим, что может потребоваться женщине, да простит меня ваше преподобие за такие подробности, но сам он к ней не приходил.

– А она к нему?

– Как можно, она же девица…

Услышав последнее замечание, многие присутствующие не смогли сдержать улыбки, а прямодушный гетман и вовсе заржал как жеребец, не обращая внимания на густо покрасневшего королевича.

– И все-таки, сын мой?

– Я такого не видел!

– Довольно, ваше преподобие, – прервал священника Владислав и снова обернулся к Корбуту: – Если вам нечего более сообщить, то вы можете идти. Я обещаю не забыть вашей услуги.

– Сказать по правде, есть еще кое-что…

– И что же это?

– Сам я не был свидетелем одного происшествия, но ясновельможная панна Карнковская рассказала мне, что к герцогу приходили какие-то казаки, по виду запорожцы, и вели с ним какие-то разговоры.

– Какие разговоры, – встревожился гетман, – о чем?

– Я же говорю, что не видел и не слышал этого. Вам, право же, лучше будет спросить у самой панны, однако если я правильно понял, то среди запорожцев зреет заговор. Они хотят перейти на сторону герцога и предать Речь Посполитую.

– Пся крев, – выругался Ходкевич, – что, все они?

– Ну, может, и не все. Вроде бы Сагайдачный не участвует в этом, и заговорщики даже собирались его убить, но я сам ничего не слышал и потому не могу сказать наверное.

– Проклятые схизматики… – зашипел Калиновский, – гореть им всем в аду!

Когда Янек, окрыленный обещанием награды, вышел, неуютно чувствующий себя Владислав обратился к Ходкевичу:

– Пан гетман, как вы полагаете, полученные нами известия заслуживают доверия?

– Смотря какие, – отвечал тот, поразмыслив, – судя по всему, то, что парень сказал о порохе, – все-таки правда. По крайней мере, перебежчики об этом тоже говорили.

– Но ведь этот московитский дворянин говорил, что испорчена только половина порохового обоза?

– Он сбежал до окончания расследования, – возразил гетман, – потому что чувствовал за собой вину. А вот захваченный нами пушкарь утверждал, что большая часть привезенного пороха оказалась негодной.

– И кому же из них верить?

– Знаете, ваше высочество, если бы все перебежчики и пленные твердили одно и то же, это был бы первый признак, что они сговорились. Я по своему опыту знаю, что разные люди могут рассказать совершенно разные истории об одном и том же событии. А потому надо выслушать всех и принимать решение, только сравнив их показания между собой.

– Что же, это разумно; а что вы думаете о второй части сказанного им?

– О возможной измене запорожцев?

– Да, о ней.

– Трудно сказать, ваше высочество – низовые казаки по природе своей алчны, лживы и вероломны. Предательство у них в крови, и потому к полученным известиям надо отнестись со всей серьезностью.

– Так вы полагаете…

– Я полагаю, что нам следует быть осторожными с этим сбродом. Воины они не бог весть какие, но их много. И потому очень важно, на какую именно чашу весов ляжет их гиря.

– Проклятье, – поморщился королевич, – я столько всего обещал Сагайдачному…

– Этим схизматикам сколько ни обещай, все мало! – сердито воскликнул внимательно слушавший их Калиновский.

Ходкевич, ухмыльнувшись про себя двусмысленности сказанного ксендзом, вслух согласился с ним:

– Вы правы, святой отец, это быдло надо держать в черном теле, чтобы у них не было соблазна! Однако есть одно соображение…

– Какое?

– Как я уже говорил, запорожцы невероятно алчны. Они любят говорить о защите своей еретической веры, но на самом деле совершенно спокойно грабят православные храмы, не жалея при этом ни окладов чудотворных икон, ни священных сосудов.

– К чему вы клоните?

– Сагайдачный повел их в поход, пообещав богатую добычу в Москве. И уж будьте уверены, если нашему оружию будет сопутствовать удача, они ограбят ее до нитки, не побрезговав даже лохмотьями нищих. Что мог им предложить мекленбургский дьявол, чтобы они отказались от этих планов?

– А ведь верно, – загорелся Владислав, – это вполне может быть хитрой уловкой герцога Иоганна.

– Вы полагаете, ваша… панна Карнковская лжет?

– Ее могли ввести в заблуждение, – пожал плечами королевич, – она ведь просто женщина. А Иоганн Альбрехт в своем коварстве не уступит самому князю тьмы.

– Пожалуй, я навещу бедняжку, – сделал постное лицо Калиновский, – она ведь была в плену у еретиков, и ей наверняка необходимо исповедаться. Я сам выслушаю ее рассказ и решу, заслуживает ли он внимания.

– Наверняка это происки московитов, ведь мы же знаем, что им нечего предложить запорожцам!

Собравшиеся выразили полное согласие со словами королевича и хотели было расходиться, но тут по их благодушию нанес удар фаворит королевича. На лице пана Казановского не дрогнул ни один мускул, когда неожиданно вернулась Агнешка, он не проронил ни слова, пока допрашивали Корбута, но под конец не смог удержаться от язвительного замечания:

– Так уж и нечего, ясновельможные паны?

– О чем вы, пан Адам?

– О рижском серебре, ваше высочество.

– Ты говоришь вздор, друг мой, эти деньги давно потрачены герцогом Иоганном.

– А вы уверены, что запорожцы знают об этом?

– Черт возьми!..

– Неужто вы, ваше высочество, – продолжал Казановский, ехидно улыбаясь, – полагаете себя единственным, кто может раздавать пустые обещания?

– Но Сагайдачный…

– Не единственный атаман у казаков, не так ли? Вы дали щедрые обещания одному, а Иоганн Альбрехт не поскупился на них другому.

– Что же делать?

– Насколько я знаю, этот ваш Сагайдачный и его сторонники хотят стать шляхтичами, не так ли? Они хотят носить богатые кунтуши, участвовать в сеймиках и быть в своих маетках такими же полноправными хозяевами, как наша благородная шляхта – в своих. Те же, у кого нет хуторов, хотели бы попасть в реестр и получать королевское жалованье.

– Езус Мария! Адам, чего ты тянешь – говори, что надумал?

– Я полагаю, что ничего из этого герцог Иоганн дать им не сможет. В Москве шляхтичи не имеют и десятой части тех вольностей, что в Речи Посполитой. Реестровые казаки ему тоже не нужны, у него своих хватает. Так что казачью верхушку он не подкупит, а вот простых казаков – вполне может.

– Надо дать знать казачьей старши́не о возможном заговоре, – сообразил Владислав, – она наверняка сможет с ними совладать.

– К тому же если мы победим герцога под Можайском, – продолжал фаворит, – желание изменять нам сильно уменьшится.

– Зачем нам тогда вообще нужны эти запорожцы, если мы разобьем герцога без их поддержки?! – раздраженно воскликнул ксендз. – Наша задача – сохранить добрых католиков, а не еретиков, погрязших в схизме!

– Эта война не решится в одной битве, святой отец, – мрачно заметил гетман, – найдется дело и для схизматиков. Но если мы хотим победы, то нам нужно атаковать, не дожидаясь их подхода.

– Вы так думаете?

– Я знаю! Впрочем, последнее слово за вами, ваше высочество.

– Что же, я принял решение, – поразмыслив, ответил Владислав, – завтра мы атакуем. А сегодня уже поздно, посему я вас больше не задерживаю.

Услышав волю королевича, все присутствующие, кроме Казановского, поклонились и вышли. Пан Адам же, напротив, развалился в кресле и, глядя ему в глаза, спросил:

– Мне показалось или ты совсем не рад возвращению своей пассии?

– О чем ты?

– Брось, у тебя был такой вид, будто тебе вместо пирожного подсунули черствый сухарь.

– Ты не прав, – немного смущенно отозвался Владислав, – я очень рад, что она жива, но…

– Но допускать ее к своему телу не собираешься?

– Ты невыносим!

– Вовсе нет, просто я привык всем говорить правду. Даже тебе, мой будущий король.

– Ты ничего не понимаешь!

– Так объясни.

– Ну что тебе объяснять, ты же видел, в каком я был отчаянии, когда Агнешка пропала. Но мы тогда потерпели обидное поражение, потеряли много людей и пушек…

– Да уж, Иоганн Альбрехт ловко щелкнул нас по носу.

– Щелкнул по носу? Да мне показалось, что случилась катастрофа! Это ведь мой первый поход как главнокомандующего, а он подловил меня на переправе и потом исчез, как песок сквозь пальцы просочился…

– И на фоне всех этих неприятностей исчезновение любовницы оказалось далеко не самой большой потерей?

– К тому же известие о ее пропаже, – продолжал королевич, не слушая своего фаворита, – каким-то невероятным образом облетело все наше войско. Так что казалось, будто даже самые последние пахолики смотрят на меня с издевкой: «Гляньте, вот идет Владислав, потащивший на войну женщину и не смогший ее уберечь! Теперь она наверняка ублажает Странника…»

– О боже, да ты ревнуешь! – засмеялся пан Адам.

– Ничего подобного! – вспыхнул Владислав. – Просто не знаю даже, как тебе сказать… только все начало успокаиваться – и она вернулась.

– Ну, раз уж вернулась, – глубокомысленно заметил фаворит, – значит, герцог не слишком ей понравился!

– Езус Мария, как ты можешь так говорить!

– А что такого, репутация Иоганна Альбрехта всем известна. Того и гляди пан Карнковский скоро станет дедушкой.

– Что?

– Что слышал; единственное, о чем я тебя прошу – не будь дураком и не признавай своим этого байстрюка, кто бы ни родился.

– Но ведь этот, как его, Корбут, говорил…

– Я тебя умоляю! Нашел кого слушать… да этот недотепа не понял бы, что случилось, даже если бы стоял со свечой рядом с альковом. Кстати, ты и впрямь собираешься его награждать?

– Что?

– Мой друг, ты наверняка станешь величайшим из польских королей! Не прошло и часа, как ты забыл о своем обещании. Браво! Впрочем, ты все правильно делаешь, пусть этого героя награждает отец спасенной. К тому же, если мое предположение подтвердится, ее вполне можно выдать за него и тем самым закрыть вопрос.

– Зачем ты так говоришь? – тихо спросил Владислав. – Я… я все-таки люблю ее.

– Бог мой, да кто же тебе мешает делать это и дальше? Развесистые рога подойдут к глупому выражению лица этого нищего шляхтича как нельзя лучше. Впрочем, Агнешка – единственная дочь пана Теодора, так что бедняками они уж точно не будут. Он ведь довольно удачно сменял ее невинность на несколько староств, не так ли?

Едва первые робкие солнечные лучи тронули верхушки деревьев, а на густой траве заблестели подобно жемчужинам капельки росы, в обоих военных лагерях началась побудка. Первыми забегали слуги богатых господ, с тем чтобы успеть приготовить им завтрак, затем зашевелились артельщики у воинов попроще. В чистое голубое небо устремились дымки многочисленных костров, а над землей поплыл дразнящий ноздри ратникам запах съестного. Где-то высоко в небе запел жаворонок, но суетящимся внизу людям не было никакого дела до красоты его пения.

Будучи не в силах оставаться долее в шатре, я вышел наружу и вдохнул утренний воздух полной грудью. Увы, свежесть его была уже перебита дымком ближайшего очага и запахом каши с салом.

– Не желаешь ли квасу холодненького, государь? – спросил, угодливо улыбаясь, подбежавший податень.

– Ну давай, – без особой охоты в голосе ответил я.

Квас и вправду оказался холодным и ядреным; с горячим кофе или чаем, вкус которого я начал забывать, конечно, не сравнится, но в общем и целом – пойдет.

– Завтракать не угодно ли?

– Перед боем не ем, – отрезал я.

– Неужто думаешь, ляхи в атаку пойдут?

– А чего тут думать – не слышишь разве, как барабаны гремят?

Из далекого польского лагеря и впрямь доносился какой-то шум. Очевидно, они встали раньше нашего, или как я не стали набивать живот в опасении ран. Впрочем, при нынешнем уровне медицины, никакой разницы нет. Практически любое ранение в брюшную полость ведет к летальному исходу.

Вокруг потихоньку собирается толпа: спальники, жильцы, рынды с податнями… Подходят и мои ближники. Где-то совсем рядом балагурит, рассказывая очередную байку, Анисим Пушкарев. Справа от меня уже возвышается медведеподобный Никита, а вот Корнилия что-то не видно. Хотя нет, вот и он спешивается у коновязи.

– В лагере Владислава шум, – негромко шепчет мне бывший лисовчик, протиснувшись сквозь окруживших меня людей, – сегодня они пойдут в атаку.

– Давно пора, – только что не зеваю я в ответ, – а то застоялись что-то.

– Государь, ты бы снарядился к бою-то, – неуверенно говорит кто-то из спальников.

– Успею еще с железом натаскаться, – отмахиваюсь рукой, – вы лучше этого, как его, Первака позовите.

Парень выскакивает, как будто только моего зова и ждал. Выглядит он, кстати, не очень. Видать, все еще казнит себя за побег Янека и Агнешки. В принципе как ни крути, а вина за ним есть. Не уследил. То, что случившееся входит в наш план, отношения к делу не имеет. Тут с этим строго: раз виноват – значит, ответишь! Если, конечно, царь не помилует. Царь, к слову, настроен помиловать, однако виду не подает.

– Вот он я, государь… – едва слышно говорит писарь.

– Перо, бумага с собой? – спрашиваю, не оборачиваясь.

– Всегда, – оживляется он, сообразив, что позвали не на казнь.

– Вот и держись рядом с тем и с другим. Ты ведь скоропись ведаешь?

– Ведаю.

– Ну вот и записывай для потомства.

– Что записывать-то?

– А все что увидишь. Что враги делали, чем наши ответили. Как я мудро командовал, как Анисим хреново исполнял. Все в подробностях!

– Чего это я – и вдруг худо исполнял? – поинтересовался подошедший поближе Пушкарев.

– Да кто тебя знает, бестолкового, – пожал я плечами, – видать, судьба такая.

– Ну, только если судьба…

– Вот что, – повинуясь какому-то наитию, вдруг сказал я, – возьми-ка чистый лист, и пока есть время – пиши.

– Слушаюсь.

– Я, Божьей милостью, царь всея Руси и протчая и протчая и протчая, Иван Федорович, известный до восприятия святого крещения как великий герцог Мекленбурга, Иоганн Альбрехт из рода Никлотингов, находясь в трезвом уме и полной памяти, сим объявляю: если всемилостивейший Господь не попустит пережить мне этот день, то я завещаю все свои владения, титулы и средства в Священной Римской империи германской нации, моему сыну принцу Карлу Густаву Мекленбургскому. Из этих средств ему надлежит выделить в качестве приданого моей дочери принцессе Евгении сумму в двадцать тысяч гульденов единовременно, а также ренту в пять тысяч гульденов ежегодно. Помимо этого, наша дочь получает пожизненное право проживать в любом замке нашего герцогства по своему выбору. Помимо того, ему надлежит позаботиться о Кларе Марии Рашке, воспитаннице моей матушки герцогини Клары Марии Брауншвейг-Вольфенбюттельской, Мекленбург-Стрелицкой, урожденной принцессе Померанской, которую я признаю своей дочерью и объявляю принцессой крови Мекленбургского дома. После замужества означенной принцессе Кларе Марии в качестве приданого должна быть выплачена сумма в десять тысяч гульденов единовременно и пожизненная рента в тысячу гульденов.

Что же касается престола Русского царства, то для наследования его нашему сыну надлежит немедленно прибыть в Москву и принять там святое крещение, ибо в православной стране не может быть неправославного монарха. До достижения им возраста совершеннолетия завещаю управлять государством регентскому совету из следующих персон: боярина Ивана Никитича Романова, боярина князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского и боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Воспитателем сына назначаю окольничего Никиту Ивановича Вельяминова. Все записал?

Пока присутствующие с ошарашенным видом внимали моим словам, стоящий рядом Никита подвинулся еще ближе и тихонько шепнул:

– А царицу Катерину чего не помянул?..

– Приехала бы сюда, так была бы царицей, – так же тихо ответил я, – а на нет и суда нет.

– И чего это ты духовную грамоту писать удумал?

– Да так, чтобы не беспокоиться ни о чем.

– Ну-ну! Тогда тащите доспехи, что ли, облачаться будем.

Пока придворные помогали мне облачаться в доспехи, Первушка перебелил завещание согласно всем бюрократическим требованиям эпохи. То есть царское титло – золотой краской, заглавные буквы – красной, и еще массу каких-то заморочек, понятных только местным. Я недолго думая приложил печать, затем подписал сам и велел подписывать остальным присутствующим. После чего приказал:

– Грамотку сию доставьте в Можайск к князю Пожарскому, пусть сохранит.

– Как прикажешь, государь.

Пока русский царь, неожиданно для себя самого, занимался составлением завещания, из польского лагеря стали выходить и строиться войска противника. Полк за полком, хоругвь за хоругвью, конные к конным, пешие к пешим. Отдельно гусары, отдельно казаки, отдельно наемники. Зрелище, надо сказать, было величественное. Если русские ратники все больше одевались скромно и единообразно, только рынды с податнями и кирасиры блестели латами на солнце, то поляки и литвины перед боем вырядились в пух и прах. Прежде всего, конечно, выделялась гусарская конница. Тут и великолепные стати коней, и богатые доспехи, и вычурная одежда самих ясновельможных панов. Поветовые хоругви выглядели несколько менее богато, однако совсем не терялись на их фоне, ибо каждый шляхтич счел своим долгом надеть все самое лучшее, что только смогло оказаться у него в гардеробе. Однако, несмотря на пышный вид, маневрировали их хоругви настолько слаженно, что пристально следящий за их маневрами Панин невольно восхитился их выучкой. Драгуны под его командованием еще немного погарцевали на виду у ляхов, а затем, повинуясь приказу своего ротмистра, дружно развернули коней и поскакали к своему лагерю.

То, что вражеское воинство готовится к бою, не осталось незамеченным. Когда Федор провел своих людей между рогатками, стрельцы и пушкари в острогах уже заняли свои места и пристально наблюдали за неприятелем. За первой линией укреплений под барабанную дробь строилась пехота, обученная по-немецки и готовая поддержать в случае надобности своих товарищей. Между полками ходили несколько священников и кропили православных святой водой, благословляя на ратный подвиг.

– Ну что, Федя, посмотрел на ляхов? – окликнул я ротмистра.

Панин удивленно уставился на меня, но затем признал и, подъехав, изобразил поклон.

– Посмотрел, государь.

– Ну и как, понравились?

– Понравились, – не стал кривить тот душой, – хорошо идут, басурмане.

– А воинству твоему?

– Мои, ваше величество, не хуже обучены, да только с латниками в чистом поле нам не совладать.

– А зачем нам с ними в чистом поле переведываться? Нет, раз уж заявились, то пусть сами к нам идут.

Переговорив с Федором, я тронул шпорами жеребца и двинулся дальше. Тот, видимо, дивясь про себя, отчего это царь нарядился в простой рейтарский доспех, посмотрел вслед и приказал драгунам спешиться и ослабить подпруги.

Отчего я снова надел свой старый рейтарский доспех? Даже не знаю, счастливый он у меня. К тому же, в случае чего, никто и не поймет, что войско осталось без полководца. Ну а что, воеводы и полковники свой маневр знают, выстоят, если…. Ох, чего это меня на мрачные мысли потянуло?.. Ну вот и первая линия, надо бы обратиться к войскам с речью, воодушевить, так сказать. Вообще, есть в этом какое-то позерство. Как ни надрывай глотку, а все равно услышат тебя только ближайшие к тебе ратники, а остальные могут лишь догадываться, к чему их призывают. Это уже потом историки напишут, что полководец произнес прочувствованную речь и так воодушевил войска, что они всех порвали. Ага, как же!

– Слушайте меня, люди русские! – начинаю громко кричать, обращаясь к стоящим вокруг воинам. – Снова к нам пришел враг. Снова стонет под копытами его коней наша земля, горят города и села. Плачут женщины и дети. Не мы к ним пришли – они к нам! Видит бог, не хотел я этой войны. Мне, царю вашему, довольно того, что я имею, ибо земля наша велика и обильна и тем по всему свету славится. Но если уж враг сам к нам пришел, то делать нечего – надобно драться! И потому говорю вам: стойте крепко, не за меня – за отечество! Не отдавайте басурманам на поругание храмы православные! Защитите от ляхов своих жен и сестер, да стариков немощных и детей малых, чтобы не видеть им такой беды, как мы прежде видели. А про меня ведайте: жизнь мне не дорога! И если Господь рассудит, что для спасения Руси мне надобно живот положить на сем поле, то вот он я! Здесь стану и с места не сойду, но не пущу ляхов дальше!

Слова как-то сами собой приходили в голову, и я выкрикивал рубленые фразы, будто вколачивая их в головы стоящих вокруг меня людей. Поначалу они прислушивались без особого внимания, но постепенно слова мои находили отклик в душах ратников, и когда я замолчал, они разразились восторженными криками. Ударив шпорами коня, я вихрем понесся вдоль линии укреплений, приветствуя своих воинов поднятой рукой. Я что-то кричал им, они отвечали мне тем же, и над русским войском как будто гремел гром. Наконец, я объехал всех и повернулся к противнику. Ого, а они времени зря не теряли. Вражеские ряды совсем близко. Из них выезжает какой-то богато одетый всадник, и я некоторое время удивленно смотрю на него. Неужто королевич? А может, предложить ему благородный поединок… Э нет, это кто-то другой, тоже знатный и богатый, но не Владислав. А жаль.

– Ясновельможный пан, – прокричал он мне издалека, – могу я узнать ваше имя?

Приблизившись, поляк с недоумением посмотрел на мои простые доспехи и совершенно не сообразного им великолепного жеребца. Конь у меня и вправду знатный. Шесть лет назад, тогда еще совсем сопливый Федька Панин проявил неслыханную лихость: захватил в плен самого Кшиштофа Радзивила, который с тех пор сидит в Калуге! Но помимо имперского князя, который сам по себе немалая добыча, был захвачен и его конь – невиданной красоты арабский жеребец по кличке Султан. Благородное животное пострадало в бою, но конюхи его, слава богу, выходили. Так вот мой Алмаз – из его потомков. Гонористый лях объявил, что вернется из плена только вместе со своим конем, на что я дал всемилостивейшее согласие, и загнул такой выкуп, что стало непонятно, кто из двух пленников знатнее. Собственно, поэтому пан Кшиштоф до сих пор в плену, а Султан, не покладая… хм… копыт, трудится над улучшением генофонда в моих конюшнях.

– У меня много имен, – отозвался я, – вам какое?

– Как так? – удивился поляк. – Меня послал королевич Владислав, чтобы объявить своим подданным, что он намерен занять принадлежащий ему по праву трон в Москве, а потому им необходимо сдаться своему законному повелителю! Увидев, как вы объезжаете войска, я подумал, что вы герцог Иоганн, но, видимо, ошибся.

– И как же ваше имя, ясновельможный пан?

– Иероним Модзалевский, но вы не представились…

– Разные люди зовут меня по-разному, друг мой. Одни герцогом Иоганном Альбрехтом, другие царем Иваном Федоровичем, но вы можете звать меня Странником.

– Что?!

– Пан Модзалевский, возвращайтесь к тому, кто вас послал, и скажите, что самое умное, что он мог бы сейчас сделать, это развернуться и скакать, не оглядываясь, до самого Вильно.

– Но мой господин никогда не откажется от московской короны!

– Да ради бога! Пусть носит хоть целых три разом, одну на голове, вторую напялит на уд, а третью засунет себе в задницу! Мне нет дела до дурачков, украшающих себя титулами, удержать которые они не могут. Пусть объявит себя хоть Императором Вселенной, я и не охну!

– Вы говорите странные вещи!

– Мой дорогой пан Модзалевский, поймите одну простую истину: совершенно не важно, что люди говорят. Гораздо важнее, что они делают. Я, к примеру, царствую на русском троне, и мне совершенно все равно, что говорит ваш королевич.

– Но это неслыханно!

– Это просто здравый смысл.

– Настоящие государи так не поступают!

– Послушайте, ну откуда полякам знать, как поступают настоящие монархи? Занимайтесь-ка лучше своими делами. Вы получили ответ, так доставьте его Владиславу и не морочьте мне голову.

Совершенно сбитый с толку парламентер отправился назад, что-то бормоча про себя: очевидно, ругательства. Я вернулся на свое место и с интересом стал наблюдать за происходящим. По-видимому, моего кузена не устроил полученный им ответ, и скоро в польском войске затрубили трубачи. Затем ударили множество барабанов, и польская пехота, мерно шагая, двинулась вперед. Под Вязьмой мы уже изрядно проредили ее, но все равно сил у королевича еще хватало. Наш левый фланг почти упирался в стены можайского кремля. Там наступление обозначали несколько пеших хоругвей выбранецкой пехоты и остатки венгров, уцелевших после погрома под Вязьмой. По вооружению и обмундированию выбранецкая пехота ближе всего к нашим стрельцам. Обучена, правда, еще хуже, то есть совсем никак. Служат в ней простолюдины, нанятые по прибору, отчего шляхта их не всегда и за людей-то считает. Впрочем, они ко всем так относятся, кроме самих себя.

В центре удар наносят немецкие наемники. Эти свое дело знают, хотя есть и у них недостатки. К примеру, довольно малое количество мушкетеров. Обычно их от трети до половины, а остальные атакуют противника пиками. Эта тактика считается самой передовой в Европе, но у меня на сей счет свое мнение. Правый фланг упирается в гряду холмов, атаковать там неудобно, тем паче что высоты заняты острожками с артиллерией. А еще за этими холмами прячется только что подошедший из Москвы полк. Собран он с бору по сосенке, но выбирать не приходится. Там дворяне, по какой-либо причине не попавшие к Вельяминову, казаки, служивые татары с черемисами и еще бог знает кто. Ну что скажешь… других у меня пока нет. А в нужную минуту могут пригодиться, благо полякам о них ничего не известно. По крайней мере, я так думаю.

Командует этим полком князь Петр Пронский. Да-да, тот самый. Собственно говоря, он и привел эту рать, заодно охраняя пороховой обоз, а вся вина его состояла в том, что не принял, как следует, понадеявшись на служащих Пушкарского приказа. Так что снимать с командования его, по большому счету не за что. Да и кого попало ни русские дворяне, ни татарские мурзы не потерпят, а назначать перед боем нового воеводу, попутно расшевелив осиное гнездо местничества… благодарю покорно! Сам Пронский уверен, что попался под горячую руку, но государь отходчив. Ибо послал ему в подарок ковш чеканный из серебра с повелением не держать обиды, а нести службу как прежде.

Вражеская пехота медленно приближается к нашим укреплениям. Надо сказать, что со стороны выглядят наши редуты не очень внушительно. Частокол есть далеко не везде, а там где есть – не слишком высок. Свеженасыпанные валы прикрыли дерном, рвы тоже замаскировали, так что со стороны кажется, будто стрельцы стоят едва ли не в чистом поле. Тем временем французские артиллеристы под прикрытием наступающих терций подтащили несколько пушек. Командовавший ими де Мар сделал выводы из прошлой артиллерийской дуэли и на сей раз подошел к делу со всей ответственностью. Каждый из приданных ему выбранецких пехотинцев тащил на плечах мешок, набитый землей. Из этого подручного материала они довольно быстро устроили баррикаду или вал, за которыми и были установлены пушки. Француз лично проверил наводку у каждого орудия и лишь после этого приказал открыть огонь. Горящие фитили вжались в затравки, и тяжелые пушки с грохотом выплюнули ядра в нашу сторону.

Большинство из них вполне безвредно застряли в валах, но одно ухитрилось угодить в частокол, раскидав в разные стороны и колья, и прячущихся за ними стрельцов. Приободренные пушкари продолжили расстрел редута. Наши пушки несколько раз отвечали, но не слишком часто. Показываем противнику, что порох у нас есть, но мы его экономим. Пара ядер застряли в мешках с землей, еще несколько долетели до немецкого строя, убив и покалечив десятка полтора пикинеров. Но в целом на этот раз верх за поляками. Наконец, одно из посланных де Маром ядер угодило в сложенный возле русских пушек порох или нечто подобное. По крайней мере, взметнувшийся вверх черный султан дыма и множество деревянных обломков прямо указывали на это. Расположенные в редуте пушки тут же замолчали, и донельзя довольные собой французы только что не начали плясать от радости.