Текст книги "Адрастея, или Новый поход эпигонов"

– Ну, я просто хотел сам попробовать, что это такое – любовь за деньги, – вдруг почувствовав себя совершенно раскованным, без всякого стыда поведал свои сокровенные мысли Володя. – Я об этом часто пишу, я писатель, но сам еще не пробовал.

– Так, может, тогда еще разик? А то твое время уходит, – предложила проститутка.

«Хотелось бы, да вот только не уверен, что снова получится», – с тоской подумал Володя, будто ему предстояло заняться невообразимо тяжелой и постылой работой, но, ничего не ответив, молча обнял и поцеловал девушку в губы, не дав ей дальше говорить.

И вновь, лаская Наташу, он испытал странное ощущение, что занимается любовью не с живым человеком, а манекеном: даже изнутри ее вагина была такой же сухой, холодной и упругой, как и остальные части ее дезодорированного тела.

В этот раз всё прошло еще быстрей и неприятней, чем вначале. К странным запахам и тактильным ощущениям примешался еще и вкус табака, который Володя ощущал, целуясь с Наташей. Вкус этот был настолько резким для некурящего Володи, что ему даже показалось, будто он целуется с собственным отцом, курильщиком со стажем, и щекочет языком родительское нёбо, проникая беспрепятственно в самые отдаленные уголки.

С этим ужасно скверным ощущением ненормальности совершённых половых актов Володя покинул притон жриц любви, на прощанье распив с Наташей пиво, предусмотрительно принесенное им с собой. И оно оказалось как нельзя кстати.

33

Начав экспериментировать, главное – не останавливаться на полдороги. Для чистоты опыта Володя посетил пять или шесть злачных мест, где, как ни странно, испытал совершенно не похожие на первый визит ощущения.

На пятый раз, когда волею судьбы он оказался в обществе двух лесбиянок, ему даже понравилось. Девушки устроили Володиному телу поистине ночь райскую греха, строго по рецептам маркиза де Сада изгоняя из него грех еще большим грехом, и утопили его и без того невеликую душу в океане незабываемых сладострастных ощущений, пробудив в нем интерес к нетрадиционным формам секса.

Когда у Володи закончились деньги, полученные ранее за статьи о любви в глянцевых журналах, платить за глянцевую любовь стало нечем. Волей-неволей пришлось сесть за письменный стол и начать снова сочинять, чтоб хоть как-то поправить финансовое положение.

Первая вещь, которая вышла из-под его пера, – маленькая двухсотстраничная повесть «Любовь с манекеном». Главный герой – молодой начинающий модельер из-за порыва ревности случайно убил свою девушку и заказал у знакомого таксидермиста ее чучело, чтобы заниматься с ним любовью. После каждого соития он создавал для любимой куклы всё новые и новые экстравагантные наряды, которые в конце концов его и прославили. История закончилась тем, что на пике славы модельер познакомился с известной фотомоделью, влюбился и начал ее страстно добиваться. Та ответила взаимностью, и у них завязался бурный любовный роман. Но физическая близость с реальной девушкой не смогла дать модельеру наслаждение, который он испытывал с чучелом убитой возлюбленной. Тогда он уже сознательно убил новую любовницу, бальзамировал тело во французских духах, которыми наполнил ванну в своей квартире, и занялся любовью с трупом фотомодели – на глазах, если можно так выразиться, у чучела своей первой пассии.

Вчерне закончив повесть, Володя тут же показал рукопись своему учителю и гуру Исааку Шварцману, желая как можно скорее услышать мнение человека, эстетическому вкусу которого полностью доверял. Учитель не заставил себя долго ждать, разбудив автора телефонным звонком среди ночи:

– Это гениально, Володя! Немедленно приезжайте ко мне на квартиру. Я вас познакомлю, пользуясь случаем, с очень хорошим издателем. И поторопитесь, а то весь коньяк мы выпьем, а шоколад съедим.

Володя, чувствуя, что ухватил удачу за хвост, а может, и пониже, уже через полчаса был у наставника. У того гуляла шумная компания: Лев Лурье, соавтор Шварцмана, и некий Мамука Хуяшвили, владелец известного издательства альтернативной литературы с броским названием «Инферналь-пресс». Компания была чисто мужской и при этом сильно подвыпившей. Литературные критики и издатель разговаривали исключительно нецензурно, каждое бранное слово запивали смачной порцией коньяка и закусывали лимоном и шоколадом.

Налив Володе для начала добрую порцию коньяка и заставив под крики «Пей до дна, пей до дна!» ее проглотить, компания принялась чествовать молодого автора, не скупясь на похвалы, называя его новым Достоевским новой русской литературы и проча славу первого литератора страны.

– Главное, Володенька, для начала правильно издаться, – глубокомысленно поучал Володю, который начал хмелеть, Шварцман. – И Мамука тебе поможет. Правильно организуем рекламную кампанию твоему имени, пару скандальных статей в прессе тиснем – и всё в ажуре, попадешь в обойму востребованных. Публика, Володя, как стадо баранов. Или, лучше сказать, стадо вечно голодных свиней. Сожрут всё, что дадут. А если пообещать что-нибудь вкусненькое, к тому же и жареное, с душком – сразу слопают и даже не поймут, чем их накормили.

Наша основная задача, как, впрочем, и любого нормального литератора, – диктовать массе ее вкус, заставлять ее глядеть на мир нашими глазами и говорить о любви и жизни нашими словами. Мы торгуем жизнью взаймы. Любой читатель на время становится нами, погружаясь в мир фантазмов, которые мы создаем. Чем необычайней и болезненней описанные чувства – тем востребованней мы у тех, кто на них не способен, их боится, но тем не менее хочет испытать.

– Знаете, Володя, – обратился вдруг к Кокину Лурье, протянул ему пол граненого стакана коньяку и продолжил: – Современные люди похожи на поумневших Адама и Еву в раю. Они понимают, что запретный плод им есть нельзя – иначе изгнание, но в то же время не прочь узнать, какой же он на вкус. Хотя бы с чужих слов, хотя бы чужими руками – но прикоснуться к запретному плоду, погладить по шершавой, гладкой кожице, испытать эффект присутствия – согрешить, не греша. Это ли, друг мой, не самый сладкий грех – согрешить умственно, но не физически?

Мамука, не вступая в разговор, внимательно разглядывал Володю.

– Это так верно, Володенька, ох как верно, – тяжело вздохнул Шварцман, затем залпом выпил рюмку коньяка, поморщился и, не закусывая, печально продолжил: – Мы с вами, друзья, торгуем иллюзиями. Иллюзиями греха, праведности, лжи, правды, любви, ненависти – иллюзиями всего, что составляет обыденную жизнь. Правда именно в этом. Мы живем в обществе, в котором счастье – норма. Мы сыты, здоровы, мы, в принципе, если не зарываться, можем удовлетворить любые насущные моральные и физические потребности.

А умных людей это раздражает. Ежедневное счастье пресыщает, хочется испытать нечто другое, прямо противоположное. Но заметьте, Володенька: только испытать! Наше общество достигло поистине невиданных высот. Скажем, во времена Средневековья человек, даже знатный, не всегда был сыт, не умел читать, мог запросто отдать концы от любой простуды. Я уж молчу о личной гигиене: и мужчины, и женщины смердели, как мокрые псы. А что сейчас? Любой современный лох живет лучше, чем средневековый король Франции или Государь всея Руси. Все сытые, обутые, образованные… Прогресс налицо. По нормам средневековья все счастливы, а по нынешним – нет. Жить стало невкусно! Поэтому, Володенька, мы с вами – те кудесники, кто перышком искусства щекочет горло пресыщенного современного общества, заставляя его вновь возбуждаться при мысли, что оно еще не все удовольствия испытало и не всё в этой жизни перепробовало. А в вас, Володенька, с вашим необычайным даром самоанализа и самокопания, с вашей богатой фантазией, я чувствую большую потенцию к таким формам самовыражения, которые заставит общество о вас говорить. Это как минимум, а как максимум – боготворить вас или ненавидеть, что, по-моему, одно и то же. – Дзалиан карги[4]4
  Очень хорошо (груз.).


[Закрыть]! Ну так випьем жэ за талантлывого русского парня Валоду! – с ярко выраженным грузинским акцентом предложил издатель, неожиданно прервав плавную и размеренно журчащую речь Шварцмана. – Штоб его пэрвая повэст принёс мнэ хароший дэньги, а эму – хароший ымя, штоб оно было эцклюзывным ымэнэм автора, ыздающэгося только в моем издатэлствэ.

– За вас, Володенька, за вас и за вашу дружбу с Мамукой, – хором произнесли Шварцман и Лурье. Все весело чокнулись и залпом выпили содержимое своих рюмок и стаканов. От коньяка Кокин, не привыкший к большим дозам алкоголя, совсем захмелел и, запинаясь, спросил Хуяшвили:

– Скажите, Мамука, а почему у вашего издательства такое странное название – «Инферналь-пресс». Вы что, в чертей верите?

– Ха-ха-ха, – раскатисто рассмеялся издатель, красноречиво перемигнувшись со своими приятелями-собутыльниками, а затем с загадочным видом поднял палец вверх и, еле сдерживая смех, произнес:

– Ми ар вици[5]5
  Я не знаю (груз.).


[Закрыть]! Патаму шта я чертов ыздатэл. Ия па-купай, как Мэфыстофэль, маладой Фауст и на этам дэлай нэплохой гэшэфт. Дагаварымся о цэна – куплю и тэбя. Ауцилеблад исэ гавакетэб[6]6
  Обязательно так сделаю (груз.).


[Закрыть]!

34

Мамука Хуяшвили стал издателем не так уж и давно, всего пару-тройку лет назад, но по меркам страны, живущей в переходное время, это достаточно большой срок. Даже Рокфеллер за такое время мог бы разориться на издании книг и кануть в небытие.

Если это и не случилось, то только потому, что в основном Мамука производил и распространял не книги, а марки (почтовые, со слоем ЛСД на обратной стороне), которые очень успешно сбывал в столичных дискотеках и ночных клубах через сеть своих дилеров, которые в основном работали диджеями.

На издание книг его натолкнуло одно любопытное обстоятельство: на сленге наркоманов книжкой зовется чаще всего пакетик с наркотиком, а иногда – сам наркотик. Мамуку друзья в шутку прозвали издателем за торговлю книжками с кокаином. Прозвищем он необычайно гордился.

Однажды на вечеринке в только что открывшемся новомодном клубе, на которую собрались все сливки столичного бомонда, приятель Мамуки, музыкант, представил его известному еще с советских времен поэту N, почти классику русской литературы, как «крупного издателя очень качественных книжек».

Фраза была двусмысленная – но только для знакомых со сленгом дискотек. Поэт же понял ее слишком буквально и как клещ вонзился в бедного грузина, предлагая эксклюзивные права на издание своего полного собрания сочинений.

У простодушного, большеротого, с азиатскими скулами поэта была врожденная, почти инстинктивная способность подлизываться к людям, от решений которых зависела его дальнейшая судьба. Только благодаря этому феноменальному таланту он оказался в обойме авторов времен застоя развитого социализма, которых печатали. Хотя содержание его поэм напоминало скорее винегрет из Библии и Маркса, нежели правильные стихи советских поэтов, основным содержанием которых была здоровая лирика и оголтелый парт-патриотизм.

Но если во времена застоя, при полном дефиците духовных и материальных благ любое предложение рождало спрос, поэт N был востребован и приправлял пряностью своих стихов пресную похлебку жизни, то в обществе рыночных отношений он стал никому не нужен. Успешный внешне, поэт вместе с тем чувствовал себя довольно неуютно, так как его уже несколько лет не печатали.

Он почти в полном одиночестве жил безвылазно на своей переделкинской даче, почти ничего в последнее время не писал, потому что не знал, о чем ему говорить в обществе, оглохшем от криков рыночных торговцев и шлюх от искусства, которые предлагали все радости мира любым желающим по демпинговым ценам постперестроечной эпохи.

Общество засуетилось. На него неожиданно обрушились обломки прежнего государственного здания, которые нещадно перестраивали новые владельцы. Но хлипкое здание от их работ не становилось прочнее, а скорее разрушалось. И все были заняты вопросом, как выжить, нежели его прежним вариантом – как жить.

Сначала поэт N посчитал, что это временно и неудачное госстроительство закончится так же скоро, как и началось, всё вернется на места, как бывало и раньше, поэтому для него самое разумное – переждать. Но бурная деятельность идиотов, дорвавшихся до власти, явно затягивалась, а пауза, которую решил выдержать поэт, грозила перерасти в полное молчание. Перед ним отчетливо замаячил призрак всеобщего забвения, поскольку в последнее время почти все редакторы литературных журналов сменились, и всё чаще поэту N приходилось объяснять, кто он такой, новым головорезам, прежде чем заговаривать о публикации.

Тогда-то и родилась у него идея выпустить собственное собрание сочинений, чтобы положить им некий конец своей творческой деятельности.

– Я буду первым поэтом в истории, который в зрелом возрасте добровольно отказывается дальше писать стихи. Первым, кто сам публично заявит о творческой смерти, – утешался N, изо дня в день обдумывая триумфальность своего ухода.

Но никто не хотел его публиковать, а тут вдруг такая удача: он знакомится с живым издателем, да еще и качественных книг! Наверно, никогда больше в жизни никому до этого не известный грузинский беженец из Абхазии Мамука Хуяшвили не слышал столько комплементов в свой адрес от человека, бывшего на порядок выше его и в культурном, и в социальном табеле о рангах.

Честолюбию грузина льстило, что «птица говорун» – так он про себя сразу окрестил поэта – пел ему на ухо, что он самый умный и талантливый из всех, с кем он до этого встречался. Горячий грузин оказался падок на лесть и искренне пообещал, что поэта опубликует. Дело оставалось за малым – организовать реальное издательство, а для этого требовался знающий человек.

И такой человек нашелся: Лев Давидович Лурье, уроженец города Тбилиси, который в конце семидесятых перебрался в город-герой Столицу и обрел местную прописку и членство в редколлегии одного из толстых литературных журналов. Дядя Лурик, как за глаза звал его Мамука, был троюродным дядей грузина по материнской линии. Многочисленные родственники Хуяшвили, включая и его самого, раньше всегда останавливались на квартире у Лурье, когда бывали проездом из Тбилиси в Тбилиси в Столице.

Когда Мамука обратился к дяде со столь неожиданной просьбой – организовать для него персональное, как выразился племянник, издательство, – то дядя вначале просто не поверил, решив, что дальний грузинский родственник его разыгрывает. Когда же настойчивость Мамуки была подкреплена личной встречей и очень крупной суммой денег в иностранной валюте, сомнения Льва Давидовича отпали сами собой, и он развернул поистине титаническую административную деятельность.

Для начала арендовал у своего же журнала, в редколлегии которого до сих пор работал, несколько комнат на первом этаже здания, в которых разместил несколько обшарпанных письменных столов и стульев, а также симпатичную секретаршу.

Обязанности девушки в основном состояли в том, чтобы отвечать на случайные телефонные звонки и варить кофе для Лурье и его гостей. Иногда ей, правда, приходилось оказывать Льву Давидовичу и кое-какие услуги интимного характера, так как темпераментный грузин, несмотря на свой не очень молодой возраст, жену и взрослых детей, не мог позволить, чтобы симпатичная девушка, работающая под его началом, не принадлежала ему хотя бы иногда. Взамен секретарша получала дорогие подарки и неплохие премиальные к своей более чем скромной зарплате, поэтому вторую, негласную часть обязанностей воспринимала как обыкновенную сверхурочную работу, к тому же куда более приятную и выгодную.

Издатель – это скорее диагноз, нежели профессия. Всякий, кто начинает всерьез заниматься издательским делом даже скуки ради, мало-помалу втягивается настолько, что не мыслит себя более вне профессии. Литературный критик, который к тому же всю сознательную жизнь работал в литературном журнале, получив рычаги воздействия на реальный литературный процесс, просто безумеет. У него развивается комплекс Бога. Критик убежден, что только он – действительный творец имен и судеб, литературных направлений, единолично диктует публике ее вкус, ее пристрастия, железной рукой пастыря направляя своих бестолковых овец на те пажити Адрастеи, что ему самому приглянулись.

Лев Давидович не был исключением, поэтому немедленно сформированный им издательский портфель состоял исключительно из его друзей или же авторов, творчество которых ему самому было близко. Как это ни парадоксально, но в число намеченных публикаций не попал поэт N, ради которого Мамука Хуяшвили и организовал издательство.

Когда племянник через полгода приехал к дяде в офис посмотреть, как тот распорядился его деньгами, то сначала просто не поверил, что деньги были потрачены столь бездарно. Вместо полного собрания сочинений поэта N ему предъявили полтора десятка сигнальных образов книг никому, кроме его дяди, не известных авторов, в гениальности которых тот был уверен.

Взбешенный Мамука начал немедленно орать на Лурье. Когда его рев наконец превратился в более или менее связный набор слов, дядя наконец уяснил, что отныне не он, а его племянник будет сам руководить издательством.

Первый же конфликт вышел из-за названия, под которым Лев Давидович зарегистрировал издательство. Он, человек высоко просвещенный и не лишенный чувства юмора, планировал в будущем публиковать только книжки «о любви», потому выбрал имя «Эротосфен». Тем самым Лурье изящно намекнул, с одной стороны, на греческого философа Эратосфена, который создал знаменитое «решето» и просеял через него все натуральные числа, с другой стороны – на древнегреческую музу Эрато, покровительницу лирической поэзии, а с третьей – аж на самого бога Эрота, символа любви, одной из древнейших первобытных сил в природе.

Мамука поинтересовался, почему издательство называется столь странно. Получил от дяди подробные объяснения, изложенные выше. Лаконично сформулировал свое мнение по данному вопросу, назвав Лурье старым мудаком и пиздострадальцем, а «Эротосфен» посчитал более подходящим для ночного гей-клуба, нежели для вывески своего издательского дома.

– Ара[7]7
  Нет (груз.).


[Закрыть]! Да мэня же всэ засмэют, мужики уважат пэрэстанут!.. – еле сдерживая ярость и слезы, почти стонал племянник, приправляя скудную речь обильными порциями матерных слов.

– И как же ты хочешь назвать свое издательство, дзамико[8]8
  Братишка (груз.).


[Закрыть]? – вынужден был поинтересоваться дядя, чувствуя, что с племянником ему лучше не спорить, если он сам хочет остаться в издательском бизнесе.

– А шорт его знает как, я же нэ пысатэл. Но названые должно быт шэртовски броским и в то же врэмя простым. Штоб сразу было выдно, што у мына нэ люди, а шэрти кныжки пэчатают, што у мына сыла просто адская в руках!

– Дзамико! Ну и назови издательство адской кухней! Ты же на ней наркотики выпекаешь, а не книжки! Или «Инферналь-пресс», например. А для наглядности символом сделай бесенка, чтоб все знали, откуда у твоих книг ноги растут, – раздраженно возразил Лев Давидович, но неожиданно для себя попал в самую точку.

– Ра тмка унда[9]9
  Конечно! (груз.)


[Закрыть]! Так это же сафсэм другой дэло! – почти заорал от восторга Мамука, чуть ли не захлопав в ладоши от избытка чувств. – Вэд можешь же, дядя, кагда захочэш! Так и назовем. Йясна и хлестка – ыздатылства «Инфэрнальпрэсс». Да, кстати… Што значит слов «инфэрналь»? Надэюс, это не ругатэльство, нэ кличка для опушшэнных или пэдэрастов?

35

В жизни порой встречаются очень странные люди. Они наделены настолько необычными качествами, что, как правило, большинство или отказывается верить, что такие люди бывают, или же считает эти аномалии ловким трюком, чудачествами, которыми они дурачат наивную публику или же, что хуже, самих себя.

Тем не менее, вопреки расхожему мнению скептиков, феномен в человеческой природе всё же существует. И одним из этих феноменов был Лев Давидович Лурье.

У Лурье был врожденный нюх на женщин, как у парфюмера – на ароматы. По запаху он определял, как себя чувствует женщина и даже что она думает. Зайдя в комнату и лишь поведя носом в сторону ближайшей представительницы слабого пола, которую он до этого ни разу не видел, Лев Давидович уже твердо знал всё о ней, о ее привычках, о том, что она думает и чего ей больше всего сейчас хочется.

Способность точно распознавать по запаху мысли женщины была рудиментарной частью природы Лурье, которая досталась ему от предков. Дело в том, что дедом Лурье был гомункул, которого вывели в результате скрещивания женщины и павиана в Сухумском обезьяннике на заре советской власти.

К сожалению, в истории нашей страны появлялись свои профессора Преображенские – не литературные, а вполне реальные персонажи. Одним из таких новаторов от науки был Франс Августович Лурье, профессор Северо-Столичного университета. В двадцатые годы XX века он предложил и поставил эксперименты по скрещиванию человека и обезьяны, чтобы вывести новую породу людей – homo bestia, что в переводе с латинского звучит как человекозверь.

Советской власти, разумно предполагал профессор, человеки разумные были вовсе не нужны. Требовались скорее скоты для тяжелой работы – строить рай на земле для человекобогов, под каковыми в то время подразумевалась верхушка партии большевиков. Самим же профессором двигало обычное любопытство, которое еще Аристотель назвал причиной возникновения науки. Франсу Августовичу отчаянно хотелось знать, а где же проходит грань между человеком и зверем и можно ли двигать эту границу в ту или иную сторону и ей управлять.

Идеи безумного физиолога в правительственных кругах активно поддержал Луначарский, выделив ему из бедного бюджета своего комиссариата крупную сумму денег на заграничных обезьян. Именно так и возник Сухумский питомник, из стен которого вышел в дальнейшем род Льва Лурье.

В Индии купили двадцать павианов, десять женского и десять мужского пола, и в 1922 году доставили в Сухуми, где подготовили всё к приезду долгожданных гостей. Павианы оказались на редкость ручными, так как представитель советского торгпредства не купил диких обезьян, а тихо экспортировал «на дело мировой революции» пару десятков особей из бомбейского храма, посвященного местному обезьяноподобному богу Хануману.

Когда профессор обзавелся ручными павианами и мог начать эксперименты, возник закономерный вопрос, где взять людей для исследований. Не все же согласятся совокупляться с обезьянами, даже если за это хорошо платить. Тем не менее, решение, по-советски оригинальное, нашли: «человеческий материал» набрали из деклассированных элементов местного общества, взамен пообещав полную амнистию за совершённые ранее преступления.

Из группы добровольцев особенно выделялись двое: местная проститутка Нино Сосувсехуия и печально известный душегуб и разбойник Абдулла Насралла, родом откуда-то с ближнего Востока. Они предались совокуплению с павианами столь страстно и интенсивно, что профессор только диву давался. Вообще порой остается лишь удивляться, насколько низко готов пасть человек ради корысти и собственной выгоды.

Ровно через год профессор получил первые результаты, природу которых понял не сразу. Во-первых, между павианами и людьми установились семейные отношения: каждый член стаи сожительствовал с конкретным человеком. Во-вторых, обезьяны зорко следили друг за другом и людьми и жутко ревновали своих избранников к остальным членам стаи. В-третьих, в поведении павианов наметился некий прогресс. Они стали подражать партнерам, одеваться и пользоваться средствами личной гигиены, жить в комнатах. В-четвертых, люди, напротив, от одежды и средств гигиены отказались, предпочитая безвылазно сидеть в клетках и вести себя, как их четверорукие собратья.

Итак, Франс Августович Лурье пришел к парадоксальному выводу: обезьяны очеловечивались, а люди обобезьянивались!

Но это было только начало. Через пару лет от самки павиана и женщины-добровольца профессор наконец-то получил первый приплод. Обезьяна по кличке Ада, «жена» разбойника Абдуллы, родила девочку, а бывшая проститутка Нино – мальчика от павиана по кличке Азазель.

Новорожденных поместили в особый инкубатор, сооруженный специально для них, мальчика назвали Адамом, а девочку Евой – с намеком, что они станут родоначальниками новой, улучшенной расы людей.

Новорожденные, как ни странно, от обычных младенцев отличались мало, разве что их задницы были ярко-красными, а на груди росли густые рыжие волосы. К Адаму и Еве приставили двух кормилиц из местных женщин. Вполне возможно, через пару десятков лет, когда бы дети выросли, весь мир узнал бы о сенсационных результатах эксперимента профессора Лурье. Но на Франса Августовича и его научный проект неожиданно обрушилась череда несчастий. В одну прекрасную южную ночь профессора арестовали и позже репрессировали как иностранного шпиона, а его проект немедленно закрыли: и людей, и обезьян выпустили на волю, а недвижимое имущество питомника передали в ведение другого комиссариата.

Одичавшие люди и очеловечившиеся обезьяны разбрелись по окрестным горам и, как гласит местное преданье, присоединились к одной из многочисленных горных народностей, усвоив местную речь и местные традиции. Первенцев же с громкими библейскими именами их кормилицы забрали к себе на воспитание. Никто ничего не знал о необыкновенном происхождении Адама и Евы, за исключением их попечительниц, но те благоразумно предпочитали молчать, чтобы не будить демонов прошлого.

В метриках Еву записали под фамилией отца, а Адама – под фамилией профессора. Так и стали они Евой Насралла и Адамом Лурье. Когда дети выросли, Еву отдали замуж за местного фотографа Акакия Порнографию, а Адам устроился работать электриком в районный дом культуры.

Дальше их пути разошлись: Ева осталась в Сухуми, а Адам уехал в Тбилиси, где сделал головокружительную карьеру актера-комика, став одним из корифеев грузинского театра. В нем неожиданно открылись необыкновенные способности передразнивать людей, мастерски пародируя человеческие повадки. При этом Адам пользовался исключительным успехом у женщин, поскольку умел чувствовать, что они хотят от него. Благодаря этой врожденной способности он женился и умер, причем почти одновременно. Адам влюбился в примадонну своего театра Сару Поцак, жгучую еврейскую красавицу, которая была старше его на двадцать лет, и опрометчиво женился на ней, отвергнув чувства другой своей любовницы, жены парторга театра Тамары Ландо, чем спровоцировал ее написать на бывшего любовника и более удачливую соперницу донос в органы НКВД.

«Молодую» актерскую семью вскоре арестовали, а единственный сын Адама и престарелой еврейки остался на воспитании у ее родителей, Абрама Соломоновича Поцака и его жены Рахили Изральевны, урожденной Шмок. Они души не чаяли в единственном внуке: он был последним, что осталось от их исчезнувшей дочери, которую они больше так и не увидели.

Мальчик жил в мирной тбилисской еврейской семье, где почиталось хорошее знание русской литературы и полная лояльность существующему политрежиму. Вместе со страной маленький Давид пережил голод и лишения Великой Отечественной войны, послевоенные трудности и эпоху борьбы с космополитизмом.

Он поступил на филфак Тбилисского университета в 1958 году, когда духовная жизнь страны бродила и бурлила: началась «оттепель». Для молодых русских авторов то время было поистине золотым: разрешили открыто говорить о том, что ранее было запрещено партией, то есть почти обо всем, что ежедневно случалось в мире.

Давида, правда, это не очень интересовало, поскольку он очень хорошо усвоил уроки деда и интересовался творчеством только Пушкина и его друзей-лицеистов. На втором курсе университета он очень удачно женился на застенчивой грузинской княжне Сулико Гамарджопа, и у них вскоре родился сын, которого счастливый отец назвал Львом – в честь великого Льва Толстого.

Молодой студент, ставший отцом, ждал, что сын оправдает его честолюбивые ожидания и будет всемирно известным писателем. Для этого Давид заставлял беременную жену каждый вечер читать вслух «Войну и мир», чтобы сын еще в утробе матери приобщился к подлинной литературе.

Фантазия маленького Льва оказалась поистине дьявольской: с раннего детства он начал проявлять удивительные способности и на редкость легко для ребенка сочинял стихи и сказки.

Казалось бы, будущее молодого вундеркинда было ясно и светло. Но тут, как это часто бывает в жизни, всё круто изменилось. Лев рос, и в его поведении стали проявляться просто зверские черты характера. По всей видимости, сказалась дурная наследственность дедушки Адама. Во-первых, вундеркинд стал агрессивным и постоянно дрался со сверстниками, хотя, хлипкий, частенько проигрывал в драках, и его избивали до полусмерти. Во-вторых, Лев имел не по-детски развитое чувство юмора и передразнивал воспитателей и воспитательниц, отчего учителя еще в начальной школе терпеть его не могли. В довершение ребенок стал патологически похотливым: еще с детского садика полюбил подсматривать за девочками, как они справляют нужду или переодеваются.

Эта адская смесь таланта и патологии приводила родителей Льва в отчаяние, так как сводила почти на нет шансы ребенка выбиться в люди.

Тем не менее, годам к двенадцати его поведение вдруг снова необыкновенно переменилось. Лев, как в раннем детстве, вновь стал послушным и внушаемым и, к удивлению многих, блестяще окончил школу с серебряной медалью – с единственной четверкой по алгебре в аттестате зрелости. Мало того, он, еще учась в школе, начал печататься в газетах и даже опубликовал подборку своих стихотворений в мало кому известном региональном журнале для молодежи. Так что никто не удивился, когда Лев поступил, как и его родители когда-то, на филфак Тбилисского университета, на котором его отец к тому времени был старшим преподавателем кафедры и читал студентам лекции о Пушкине и его эпохе.

Именно учась в университете, Лев Давидович наконец-то открыл в себе бесценный, как он сам считал, дар чувствовать, чего хотят женщины, и пользоваться им себе во благо.

Впервые он ощутил его в Абхазии летом 1975 года, когда гостил у своего двоюродного дяди по материнской линии Лазаря Хуяшвили. Лев очень хорошо запомнил тот день – 2 августа. Он был со своей теткой в саду и вдруг ясно почувствовал, что она думает: в легком запахе пота, который исходил от ее дебелого тела, ясно стал проступать кислый аромат холодного белого вина. Лев быстро сходил в дом и, спустившись в подвал, нацедил из огромной черной бочки стакан белого вина, затем вернулся в сад и протянул его тетке со словами: «Как вы и просили», чем поверг ее в полное недоумение.

Оказалось, что она действительно пять минут назад подумала, что в саду очень жарко, хорошо бы выпить холодного винца, но вслух это не произносила. Первая удача с запахом желания натолкнула Льва на мысль, что это не случайность, а закономерность, которую ему нужно исследовать в себе и других.