Текст книги "Адрастея, или Новый поход эпигонов"

41

Лифт затрясся и наконец-то остановился. Обшарпанные дверцы с механическим скрежетом, конвульсивно дергаясь, медленно распахнулись, и Варухов вышел в холл седьмого этажа.

Здесь находилось психиатрическое отделение, в котором теперь лежала его дочь. До него нужно было еще добрых двести метров пройти по этажу через отделения гистологии и урологии. Оба они были до отказа набиты стариками, которые коротали время в ожидании чуда выздоровления.

Как утверждают католики, праведники не могут грешить не потому, что не хотят, а потому, что уже не могут. Это относилось к большинству пациентов седьмого этажа: у одних то, чем можно грешить, уже не работало, а у других нуждалось в очень капитальном ремонте.

Вдоль коридора, по которому шел Варухов, с одной стороны располагались палаты больных, а с другой – процедурные кабинеты и огромные больничные холлы, в которых убивали время ходячие больные, сидя в глубоких креслах и глядя телевизор сутки напролет.

В коридоре пахло горечью лекарств и кухонным жиром: близился обед, и где-то на этаже грели столовскую еду, которую доставляли в отделение в больших алюминиевых бочках, чем-то напоминавших Варухову бидоны из-под молока: в детстве он видел такие на ферме в деревне.

Зловоние больничной еды толстым слоем садилось на слизистую носа, почти полностью притупляя обоняние. Каждый раз, когда Игорь Петрович попадал в больницу как посетитель, такой же слой жира невидимой пленкой обволакивал его душу, позволяя не чувствовать концентрированную боль и отчаяние, что здесь витали.

При взгляде на пришибленных болезнью и возрастом здешних стариков его часто охватывало беспричинное веселье, природу которого он не мог понять. Варухов стыдился невольного смеха, который его разбирал. Но и теперь, проходя по коридору, он вдруг захотел что есть силы пнуть одного из пациентов, с трудом ковыляющего впереди вдоль стенки. Но Игорь Петрович лишь язвительно ухмыльнулся, искренне радуясь тому, что он, в отличие от этой развалины, здоров.

Обогнав невольный объект внутренней агрессии, Варухов устремился дальше по коридору и через пару десятков шагов оказался перед стеклянной дверью, сбоку которой висела табличка «Психиатрическое отделение».

Сердце сначала замерло, а затем учащенно забилось. Теперь ему предстояло прикоснуться к тому, что было ему действительно дорого, а оттого он боялся, – Варухова ждала встреча с дочерью. Для него это была дверь в персональный ад, куда он не хотел, но вынужден был возвращаться.

Как всякий не избалованный жизнью человек, Варухов боялся потерять то, что имел, а имел он только дочь. Потому не мог толком жить для себя, всё время совершая и оценивая свои поступки с точки зрения их выгоды для Любаши: самому ему от жизни было ничего не нужно.

Но человек, которому есть что терять, не может прожить достойную героя жизнь. Поэтому Варухов был не просто не героической личностью, а в некотором роде бытовым трусом: чем-то вроде премудрого пескаря из сказки Салтыкова-Щедрина – с той лишь разницей, что пескарь Варухов рыбачил и ловил в мутных водах жизни настоящих щук и щурят.

Уолт Уитмен когда-то написал:

 
Я таков, каков я есть, и не жалуюсь;
Если этого никто не знает во вселенной, я доволен,
Если знают все до одного, я доволен.
 

Варухов читал Уитмена, и тот ему нравился. Игорь Петрович думал точно так же, как этот поэт. Но на самом деле ему трудно было ладить с людьми, которые его не замечали.

Может быть, он любит дочь только потому, что это единственное существо на свете, которое всегда благодарно принимало то, что он ей давал, было частью его вселенной, принимая его таким, какой он есть, видя в нем человеческое «я», а не бесперебойный источник материальных благ? Она всегда тянулась к нему, не считаясь с тем, что о Варухове думали окружающие или начальство, – и только потому, что он был ее отцом, и не более.

Эта преданность маленьких детей сродни собачьей. Она щедрая и искренняя, заставляет даже самое черствое сердце биться сильнее и наполняет даже самую пустую жизнь полнотою родительского бытия.

Именно отцовство, воспитание дочери придавало осмысленность существованию Варухова последние десять лет его жизни. Под угрозой оказался фундаментальный принцип его нынешней жизни. Случись сейчас что-то с его дочерью – он, наверное, сошел бы с ума, лишившись самого главного – любви.

Еще Катулл в свое время убеждал, что любовь – это болезнь. Но ведь и жизнь в таком случае – не более чем случайное стечение обстоятельств, аномалия в общем порядке бездушных вещей.

Все мы дорожим своими болячками, любим бередить свои раны, так как боль приносит удовольствие, то есть временное освобождение от боли, и формирует нашу личность: ты или палач, или жертва.

Но как всякий нормальный человек, Варухов боль не любил, поэтому предчувствие того, что он может испытать сейчас что-то неприятное и тревожное, заставляло его бояться и вместе с тем хотеть этого. Он желал, чтобы ситуация разрешилась хоть как-то, лишь бы не было этой ужасной неопределенности – потому, ни секунды не медля, открыл стеклянную дверь и переступил порог психиатрического отделения, оставив позади все волнения и страхи, с доброжелательным равнодушием интеллигентного человека.

Палата дочери была почти у самого входа, третья справа, так что через десять секунд Игорь Петрович уже стоял перед дверью, за которой находилось его самое дорогое существо. Тихо постучав и открыв с легким скрипом широченную больничную дверь, он вошел в маленькую прихожую, образованную низким проходом между гардеробной и ванной, которые отделяли больничную палату от общего коридора.

Еще один шаг – и вот он в палате дочери: квадратная комната с огромным окном напротив входа, в каждом углу по массивной кровати, две из них заняты, а две свободны.

На ближайшей лежала Любаша, сжавшись в комочек и уткнувшись лицом в подушку, в противоположном углу на другой кровати полусидела дама неопределенного возраста в джинсовом брючном костюме и читала книгу.

Варухов присел на край и осторожно тронул дочь за плечо:

– Милая, проснись, это я, твой папка.

Та не отвечала. Казалось, что она крепко спит. Он отстраненно погладил ее хрупкое левое плечо и тяжело вздохнул:

– Мне уйти?

И уже собирался убрать руку, но почувствовал легкое движение плеча: она не спала и всё слышала.

– Оставь руку и не уходи. Посиди со мной, пожалуйста, – слабо произнесла она, по-прежнему лежа спиной.

– Не уйду, конечно, не уйду, – наклонившись к самому уху Любы, испуганно проговорил Варухов и осторожно поцеловал ее в теплый ароматный затылок. – Может, тебе чего-нибудь хочется? Что-то нужно? Так я достану, ты только скажи.

– Просто посиди со мной, мне здесь скучно и не нравится. Когда ты меня заберешь? – медленно повернувшись к нему, еле слышно прошептала она и, крепко обняв отца обеими руками за шею, уткнулась ему в грудь и заплакала. – Ну успокойся, Любаша, успокойся, – зашептал он ей на ухо, осторожно гладя дочь по спине и перебирая волосы на ее затылке, – всё будет хорошо, скоро тебя выпишут, нужно только немного подождать. Вот доктор жалуется, что ты ему не помогаешь, не хочешь рассказать, что тебя тревожит, почему не спишь.

– Врет он, твой доктор. Он, гад такой, мне никак не помогает, а только таблетками пичкает, а у меня от них голова болит, ходить не могу, перед глазами всё плывет, будто я пьяная. А он только смеется, говорит – побочный эффект. – Так, может, ему помочь и всё-всё рассказать? Тогда он перестанет тебя наобум лечить неизвестными лекарствами.

– Папочка, родной! Да я же ему всё уже давно рассказала, а он мне не поверил. Говорит, что это бред и мои дикие фантазии.

– А что ты ему рассказала? Скажи и мне. На ушко, это только наш с тобой секрет будет. Если он, чертов доктор, тебе не поверил, то я-то, твой папка, тебе верю. Зачем мне врать?

Дочь, наконец-то перестав плакать, оторвала голову от его груди и взглянула на отца снизу вверх заплаканными красными глазами.

– Правда поверишь?

«Господи, как она изменилась, подурнела-то как… На деда стала похожа», – ужаснулся про себя Варухов, тревожно и внимательно вглядываясь в лицо дочери.

– Ну конечно, поверю, ты только расскажи. Я же не доктор, я твой отец.

42

– Всё началось с того, что Светка Мокина как-то на третьей паре, сразу после обеда, дала мне послушать одну классную кассету. Группа называлась «Тринадцатый Иегова». Что-то среднее между психоделией семидесятых и трэшем, но звук совершенно особый. Один раз услышишь и уже не забудешь: кажется, что сердце у тебя вначале неожиданно сжимает голой рукой и потом медленно отпускает. И отходняк длится, пока музыка на кассете играет.

После занятий я у Светки спросила, откуда она достала такую классную музыку и есть ли у нее еще что-то похожее. Она мне и рассказала, что пару недель назад познакомилась с парнем с параллельного потока, которого зовут Славик, и что у него этого добра просто завались. Его отец был моряком и еще в семидесятые плавал на торговых судах. За границей он, в отличие от своих совковых друзей, деньги тратил не на шмотки, а на диски. Закупал их кучами. Так составил огромную коллекцию. При желании у него можно раздобыть запись почти любой раритетной группы. Мы их названий и то никогда здесь не слышали. В тот же день Светка меня с ним и познакомила. Встретились мы с ним в ночном клубе «Дом глюков» в районе Трубной площади. Он в здании бывшего райклуба. Пара старых рокеров сделала из него сценическую площадку для выступлений альтернативных и андеграундных музыкантов. Славик, оказалось, играет там же на бас-гитаре в одной рок-группе. Вот название не помню. «Зеленые сопли», кажется. Но не уверена.

– А что, есть группы с такими чудными названиями?

– Целая куча! Андеграундные. Названия для тебя, наверно, и правда странные. Ты бы не поверил, что они популярны и их многие слушают. «Блевотина», «Яйца Сатаны», «Гроб» или «Лига кастратов» – всех и не упомнишь. Это свобода, папка, это свобода – играть, как хочешь, и называться, как хочешь.

– И что же было дальше?

– Он нас угостил пивом, затем познакомил с парой музыкантов, кто в тот вечер играл: они из группы «Бензин». А те пригласили нас на свою вечеринку. Они устраивали ее после концерта. У них как раз новый альбом вышел.

– И как же он называется, если не секрет? Судя по названию группы – как-то типа «АЗС» или «Машинное масло»?

– Ты, наверно, будешь смеяться… «Карбидный выхлоп». Это фишка такая, только своим понятная. Так говорят о вкусе во рту после приема наркотика. А «Дом глюков» означает на твоем языке «место галлюцинаций». На самом деле – обыкновенная база, где можно разжиться топливом или встретиться с нужным духарем. Но ты не подумай чего-нибудь такого! Мы туда ходили не догоняться или оттягиваться, как какая-нибудь зеленая наркота, а просто потому, что там всегда хорошую музыку живьем играют и есть с кем побазарить о жизни. Там ушибленных много, у кого полный сдвиг по фазе. Они всегда такие вещи рассказывают о параллельных мирах, что просто закачаешься, никому и не снилось.

– Ну и что же было потом, когда ты с этими бензинщиками познакомилась?

– Да ничего особенного. Они в тот вечер первыми отыграли, угостили нас со Светкой пивом и потом повезли к какому-то своему приятелю, где в тот вечер их компания тусовалась. Там были я, Светка и этот Славик, еще человек, наверно, десять гостей, хозяин квартиры с девушкой и те двое музыкантов, что нас пригласили. Всего где-то семнадцать нас было, не больше. Руслан, хозяин квартиры, сказал, что разжился хорошим коксом и по случаю всех угощает. Народ тут же забодяжил – ну, то есть разбавил порошок в водке и стал догоняться до полного клина.

– Какого клина? Я что-то не понимаю.

– Ну это когда начинаются глюки у тех, кто наркотики принимает, так говорят, папа.

– И ты тоже догонялась?

– Да нет, что ты! Только чуть-чуть, для приличия, чтобы парни не подумали, что я кайфолом какой-нибудь. Выпили немного, мы со Светкой только пригубили. Довольно скоро всем вставило, ну, то есть забрало, у некоторых, кто перебрал, полная светомузыка началась. Народ через час вовсю разошелся, им прям чес овладел: все уже без счета косяки стали забивать и по кругу пускать, дым и гарь столбом, полный забой – так громко, что сосед соседа не слышал. Тут хозяина квартиры на глюкало, видно, пробило: он музыку вырубил и говорит, что есть у него одна вещь, от которой каждому полный абзац придет, если попробует. Ну, народ раздухарился, все решили, что это новое вещество и Руслан его всем на халяву предложит. А он, представляешь, выносит какую-то картину из кладовки и вешает на стену. И говорит, что от нее у нас у всех крыши сорвет похлеще, чем от доброй порции любой лютой дряни. Ну, народ сразу просек, что Руслана сильно пробило на измену, то есть с головой стало сильно не в порядке. Но он хозяин квартиры – хамить-то неловко. Все похихикали, а он не унимается и говорит, что эта картина, если на нее под кайфом смотреть, дверь открывает в иные миры. Народ спорить не стал, все полукругом расселись, свет выключили, только одну лампу на подсвет у картины оставили, музыку «Comus» включили негромко для медитации… Косяк общий забили, пустили по кругу…

– И что это была за картина?

– Обыкновенная. Полуоткрытый занавес, а за ним – ярко-красные горы, похожие на чьи-то рожи, почему-то зеленое небо, и больше ничего. Я вглядывалась, вглядывалась – ничего особенного не увидела и не почувствовала. И другие, наверно, тоже. А потом меня разморило, и я прям там и уснула. Что снилось – не помню, но когда очнулась, обнаружила, что вот так, сидя, проспала до самого утра. И не только я одна, но и все остальные. И главное, что всё это со всеми почти одновременно случилось. Ну, все вместе посмеялись, особенно Руслан, над тем, что эту картину можно как снотворное использовать. И был там один диджей – Макс, администратор клуба «Тяжелый психоз» вроде как. Предложил в шутку Руслану: давай я ее куплю. Чтобы когда клиенты и посетители дискотеки слишком задерживаются после закрытия и злоупотребляют гостеприимством, то их можно было бы выставлять, нагоняя сон.

Что было дальше, не помню. Может, Руслан с Максом договорился, может – нет. А когда я вернулась домой, то нормально спать на следующий день уже не смогла. Я глаза закрою – мне тут же какая-то чертовщина видится. Будто из темноты эти рожи лезут и пальцами в меня тычут, как на картине. И в темной комнате быть страшно, кажется, что рядом всё время кто-то есть. Я не знаю, честное слово, папка, честное слово, не знаю, из-за картины или из-за обмена веществ, как твой чертов доктор говорит, у меня эти глюки начались… Но дрянью, которой меня здесь накачивают, не вылечиться – это точно. Я это чувствую, физически чувствую. Мне лучше не становится. Пойми, папа, это что-то другое, не от колес или дури, как твой Мерзаев считает. Это другая жизнь во мне, какое-то новое измерение вдруг открылось. И перед глазами теперь всё время то, чего я раньше никогда не видела или не замечала.

– Ну успокойся, дочка, успокойся, – шептал на ухо своей любимой Любаше Варухов, осторожно, будто что-то страшно хрупкое, сжимая ее в своих объятьях.

– Папочка, дорогой, от этого теперь просто так не избавиться, я уверена… Теперь оно всегда будет со мной, и это так ужасно, так ужасно, – плакала дочь, орошая обильными слезами его рубашку, – что я совершенно не знаю, как быть дальше. Я с этим жить больше не могу, никак не могу. Это тупик какой-то, яма…

– Ну хорошо, а ты можешь мне сказать, но только мне, понимаешь, по секрету, что ты такое необычное видишь теперь, чего раньше не было?

– Да я даже слов не могу подобрать. Сама не знаю, что это, дрянь какая-то вокруг, нежить. Одно знаю: всё время кажется, что здесь я не одна, что за мной кто-то наблюдает, следит, знает все мысли, все желания. Даже те, в которых я сама себе боюсь признаться. И еще – я всё время боюсь, понимаешь, как в детстве – когда нашалил и ждешь, что тебя за это накажут. Что этот кто-то, кого я не вижу и не знаю, кто наблюдает, может сделать со мной что-то страшное. Настолько – что даже сама смерть покажется невинной забавой.

– Господи. Дочка, что ты говоришь, солнце мое, какая смерть, какое наказание?

– Он или оно – не суть важно – может запросто сделать так, что я больше не буду существовать, понимаешь? Меня не просто не станет для других и даже для себя. Даже для себя. Даже в своем прошлом, в своей памяти я перестану быть, существовать, занимать свое место.

– Ну что за глупости ты сейчас говоришь, ну что за глупости! Всё это ерунда, честное слово, не стоит по таким пустякам волноваться. Никуда ты не денешься, и место твое никто не займет. Оно только твое – и ничье больше. И прошлого нашего никто не изменит, и память твоя – это только твоя, слышишь? Только твоя память. Так же, как моя – только моя. Наша жизнь принадлежит нам, так что тебе, милая моя глупышка, не стоит волноваться. Прошлое нельзя изменить никому.

– Даже богу?

– Даже богу. Посуди сама: если он существует, то история – это его рук дело, а мы все – плоды его труда. Всё рано или поздно, но неизбежно приходит к концу, значит, имеет цель. И ты, и я, и все остальные – мы для чего-то существуем, следовательно, нас нельзя отменить. Мы нужны богу, а бог нужен нам. Ведь правда?

– Ты просто не всё знаешь, папка. Кроме бога существует еще что-то, чему даже он не указ.

– И что это?

– Я не знаю, но я это теперь вижу, ощущаю его присутствие. У этого нет имени, но оно есть и оно здесь.

– Даже сейчас?

– Оно всегда с нами, точнее – позади нас. После той ночи с картиной я вдруг поняла, что мы все – воры, жалкие воры, что весь наш мир, вся наша жизнь – это всё украденное, на самом деле не наше.

– В каком смысле не наше?

– Да в таком, что нас всех могут отменить!

– Как это отменить? Что за глупости!

– Да не слушайте вы ее. Разве вы не видите, что она бредит? У нее после утренней инъекции остаточные реакции, – вдруг глухо заговорила женщина, и Варухов чуть отстранив дочь и обернувшись, с неприятным удивлением обнаружил, что соседка по палате, отложив книгу, с нескрываемым интересом прислушивалась к их беседе.

– Я, по-моему, не с вами разговариваю. И ваше мнение мне ничуть не интересно, – довольно зло ответил Игорь Петрович и от волны гнева, внезапно прилившей к сердцу, аж покраснел.

– А вы не злитесь, я же не специально подслушала. Мне ваша Люба очень даже симпатична, и мне крайне жаль, что такое несчастье случилось именно с ней. У меня у самой дочь почти ее ровесница. Но то, что она говорит и вам, и доктору, это полная галиматья. Другое измерение, живая темнота, кто-то, кто больше бога… Я просто уже устала это выслушивать. Если хотите разобраться, то мой вам совет: найдите картину, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, или, еще лучше, художника, принесите сюда картину или автора приведите к доктору – и всё на месте разрешите. Если есть болезнь, то нужно найти источник. Если виновата картина – просто найдите ее. А потом вы сами поймете, что вам с ней дальше делать. Если только действительно найдется такая картина. Или хотя бы художник, кто ее написал.

43

Беседа с дочерью оставила у Варухова смутное ощущение чего-то недоговоренного, неясного. Особенно странный комментарий незнакомой дамы, столь внезапно закончивший его свидание.

Выходя из палаты, где Люба наконец-то погрузилась в медикаментозный сон, Игорь Петрович неожиданно увидел, что метрах в пятидесяти впереди по коридору прямо к нему идет та самая блондинка, с которой он сегодня хотел, но так и не смог познакомиться в метро.

«Попытка номер два», – горько пошутил он про себя, стараясь как можно быстрей стряхнуть гнетущее впечатление от разговора с дочерью. Поравнявшись с девушкой, Варухов неожиданно для самого себя улыбнулся и произнес:

– Здравствуйте.

– А я вас запомнила, – вдруг произнесла та и, улыбнувшись, остановилась. – Вы на меня в метро таращились. – Таращился? – опешил Варухов и глупо улыбнулся. – Что значит таращился?

– Вы пялились на меня. Разглядывали. Разве слова имеют значение, когда главное – это действия? Вы на меня так смотрели, что я даже подумала, а не хотите ли вы со мной познакомиться и что-нибудь спросить.

– А вы бы мне ответили?

– Вряд ли. Я с мужчинами в метро не знакомлюсь.

– А теперь? Мы ведь уже не в метро.

– Почему бы и нет. Я сейчас на работе, а значит, у меня уйма свободного времени до конца рабочего дня.

– Вы здесь работаете? – удивился Варухов, обведя пространство вокруг себя руками.

– А что бы я здесь иначе делала? – иронично, в свою очередь, спросила Варухова блондинка, в ответ тоже разведя руками, и улыбнулась. – Не на свидание же с вами специально пришла. Я работаю прямо на этом этаже, в урологии.

– Ну и как, нравится?

– Брать урину на анализы? Да вы смеетесь! Здесь на меня как на женщину никто не смотрит. Каждый только собой озабочен. Я вас, может быть, и заметила потому, что вы на меня так смотрели.

– А как это – так?

– Нескромно. Очень по-мужски.

– И часто вас так разглядывают– по-мужски?

– Часто. Только вы этого впредь не стыдитесь, если хотите получить от женщины желаемое.

– Что желаемое?

– А то вы не знаете? Тогда зачем хотите со мной познакомиться?

– Зачем… Потому что вы мне понравились.

– А дальше?

– Не знаю. Честное слово, не задумывался.

– Чего же вы ждете тогда от нашего знакомства?

– Ну, хотя бы, что вы меня, к примеру, на чай пригласите, а там видно будет.

– Почему бы и нет, пойдемте.

– Куда? – опешил Варухов и удивленно пожал плечами в знак того, что это вряд ли сейчас возможно.

– Ко мне в ординаторскую. Чай пить. Вы же сами хотели. Или мне это только послышалось?

– Прямо сейчас?

– Конечно. А что тянуть? Заодно друг с другом поближе познакомимся. Меня Варей зовут, а вас?

– Игорем, – чуть не проблеял в ответ ошалевший от неожиданности Варухов и, глуповато улыбнувшись, робко добавил: – Игорем Петровичем, с вашего позволения.

– Ну вот и хорошо, Игорь. Пойдемте за мной.

Блондинка свернула в боковой холл и в самом конце его открыла ключом малоприметную дверь, за которой скрывалась узкая, в два окна комната с белыми стенами и мебелью, раковиной в ближнем углу. В дальнем углу на вешалке чернело кожаное пальто, в котором Варухов увидел девушку в метро.

Пропустив его внутрь, она закрыла дверь на ключ и, уставившись на него большими синими глазами, решительно произнесла:

– Раздевайтесь.

– Совсем или только верхнюю одежду снять? – попытался пошутить Варухов, но осекся: шутка явно прозвучала неуместно. – Простите меня, я пошутил, доктор, – попытался тут же оправдаться он, заглядывая в бездонные глаза девушки и боясь увидеть в них вспышки гнева.

К удивлению, на бестактность неожиданная знакомая никак не отреагировала, только наморщила нос, состроив довольно забавную рожицу, и загадочно произнесла:

– Только верхнюю одежду, а там видно будет. Вы же не будете пить чай в пальто. Здесь это не принято. Садитесь за стол.

Пока Варя набирала воду в электрочайник из-под крана и включала его, Варухов снял пальто, повесил его и уселся на краешек больничного топчана, рядом с маленьким столиком, на котором одиноко белела стеклянная поллитровая банка с сахаром.

– Ну, вот и я, – наконец произнесла девушка и, сев напротив Варухова на табуретку по другую сторону столика, оперлась левой рукой на него и, подавшись вперед, приблизила лицо почти вплотную к лицу Варухова, и он явственно ощутил сладковатый аромат ее духов.

Теперь лицо ее было так близко, что он не мог уже видеть его полностью, а различал только отдельные части, выступающие перед ним во всем отталкивающем великолепии. Красноватый кончик носа, чуть треснувшая кожа губ, мелкие складки вокруг глаз, волосы над верхней губой, образующие маленькие усики – все эти части были теперь перед ним по отдельности.

– Заждались меня, небось, Игорь, жаждой измучившись?

– Как там чай? – робко в ответ спросил Варухов, почувствовав, что у него от волнения пересохло во рту.

– Закипает, – улыбнувшись, произнесла медсестра и, еще ближе придвинувшись к нему, спросила: – А с чем мы чай пить будем? У вас, Игорь есть что-нибудь сладкое, чем вы можете меня угостить?

– Вообще-то нет. У вас потрясающие глаза. Я таких синих никогда еще не видел.

– Я тоже. Это контактные линзы. Правда, очень эффектные? Я считаю, что мне очень идет.

– Что идет?

– Синий цвет. Он охренительный, просто сногсшибательный. Особенно в сочетании с цветом волос.

– А какой натуральный цвет твоих глаз?

Варухов сам не заметил, как перешел на «ты».

Собеседница на это чутко отреагировала:

– Светло-серый. Тебя что, это разочаровало?

– Да нет, ты и без синих глаз мне нравишься.

– Без глаз? Ты сказал «без глаз»! – удивленно-восторженно протянула Варя и рассмеялась. – Такие комплементы мне еще никто не отпускал. А ты оригинал…

– Я стараюсь.

– Неплохо получается.

– Это, наверно, потому, что у меня совершенно нет опыта общения с женщинами.

– А ты хотел бы его приобрести?

– Опыт – сын ошибок трудных, – грустно пошутил Варухов. – Не хочется их совершать, чтобы не было мучительно больно…

– За бесцельно прожитые годы? – перебила его блондинка вопросом и положила правую руку ему на колено. Неожиданно шумно закипела вода в электрочайнике, и Варе поневоле пришлось оставить колено Варухова в покое.

Все то время, что она возилась с чаем, Игорь Петрович неподвижно сидел на месте и, не отрываясь, смотрел в одну точку, впервые в жизни чувствуя, что у него абсолютно пустая голова.

У него было такое ощущение, что все его тайные желания, хочет он этого или нет, сейчас кто-то и зачем-то принялся исполнять, будто в насмешку, чтобы затем даже самому себе он не мог посетовать, что ему в жизни ни в чем не везло. Как себя вести дальше с девушкой, Варухов понятия не имел; даже больше – он просто боялся дальнейших активных действий с ее стороны, так как к этому был сейчас совершенно не готов. Но с другой стороны, глубоко в душе ему всё же хотелось, чтобы их встреча чем-то – правда, это «что-то» он плохо представлял – закончилась.

– А вот и чай, заждались небось? – наконец произнесла блондинка, ставя перед Варуховым чашку с желтовато-зеленым отваром.

– Что это? – удивился Игорь Петрович, с плохо скрываемым недоумением разглядывая напиток.

– Это зеленый чай с мятой. Очень полезно для мочегонной системы, шлаки выводит. Можете мне поверить, как медику.

Девушка снова уселась напротив Варухова, первой отпила из чашки, прикрыв глаза от удовольствия. Ему ничего не оставалось, как только последовать ее примеру. Правда, никакого восторга от вкуса зеленого чая, который Варухов пил впервые в жизни, он не испытал. Питье было похоже на заваренное сено.

«Ну и дрянь, – подумал он, – бо́льшей дряни еще никогда не пробовал».

– Ну как, нравится? – спросила девушка, ставя наполовину опустошенную кружку на стол и иронично улыбаясь.

– Да ничего, пить можно… – протянул Варухов, а затем, осмелев, спросил: – А ложкой сахара разжиться никак нельзя? А то без сахара как-то совсем тоскливо, я не привык.

– Зеленый чай, Игорь, нужно пить как раз без сахара. В нем главное – аромат и вкус. Это как секс. Сначала, в первый раз, испытываешь разочарование, а затем без него уже не можешь. А сладкое получите на десерт, я обещаю.

– Тогда, может, сразу перейдем к десерту? Чай без сладкого я пить не привык.

– Не понравилось? Говорите честно, Игорь, как на исповеди. Вранье ведь всё равно не скроешь.

– Не очень. Это, правда, мой первый опыт, когда я такой вот чай пью. Может, я чего-то не понимаю?

– Может быть, может быть, – загадочно улыбнулась девушка и, наклонившись вперед, снова положила Варухову уже левую руку на правое колено. Он попробовал было убрать колено из-под ее руки, но она ему этого сделать не дала, буквально вцепившись в него пальцами.

Глаза ее, жадные и полуприкрытые от стыда, моргнули, и еле слышно она выдохнула: «Я хочу тебя», – обнажив молочно-белые зубы в пухлом колечке губ.

Он увидел, как расширяются от возбуждения черные точки ее зрачков, поглощая цвет радужных оболочек вокруг, и глаза постепенно превращаются в черные опалы сладострастья. При этом и без того тесный халатик, в который Варя была одета, почти перестал прикрывать ее грудь, бесстыдно обнажившуюся благодаря силе тяжести, когда она наклонилась к нему, сквозь верхний треугольник выреза.

Под халатом не было ничего, кроме кружевного нижнего белья. Этот вырез, как магнит, теперь притягивал глаза Варухова, заставляя его по-мужски волноваться и совершенно не замечать лица собеседницы.

– Поцелуй меня, Игорь, прошу тебя, поцелуй, – почти простонала ему на ухо медсестра и, не дожидаясь, когда растерянный Варухов выполнит ее просьбу, первой его поцеловала. При этом рука ее, которая только что сжимала коленку, уже успела переместиться к ширинке и с силой поглаживала его пах.

Всё дальнейшее происходило будто во сне. Мозг Варухова буквально одеревенел, отказавшись верить в реальность происходящего. Он ли ее раздевал или она его – он не помнил, но через пять минут они оба лежали на топчане голые, сбросив одежду прямо на пол.

Соитие происходило быстро и бурно. Тело девушки, будто упругий огонь, трепетало и влажно билось под ним. Когда первая волна опьяняющего тумана животной страсти схлынула и Варухов вновь обрел способность соображать, то первое, что он увидел, была татуировка змеи, узкой спиралью обвивавшая широкий сосок левой груди и несколько черных волосков вокруг него.

– Что это? – слегка сжав левую грудь Вари правой рукой, устало выдохнул Варухов в ее горячий мокрый рот, в темноте которого клубился яростный спрут языка.

– Татуировка, – простонала она, выгибаясь, будто резиновый эспандер, у него под руками в разные стороны, при этом стальным кольцом ног обхватив его пояс, – в знак верности.

– Кому?

– Моему союзу…

Следующие десять минут Варухов не мог произнести ни слова: новый прилив мужских сил в чреслах томной болью соития отвлек внимание на плотские ощущения, что он так давно не испытывал: с женщиной он не был близок больше года.

Когда извержение страсти наконец-то закончилось и стальной захват ног медсестры ослабел, освободив лучшую часть тела Варухова из сладостно-мучительного плена, он продолжил спрашивать:

– Какого союза, медсестер?

– Вроде того, – вся обмякнув и еле дыша, чуть слышно прошептала Варя, медленно перевернувшись на живот, – союза жриц. Ох, давно мне так хорошо не было, если бы ты только знал. – После она засунула левую ладонь себе между ног и принялась медленно массировать клитор.

– Каких жриц – любви?

– Не совсем, жриц Изиды.

– А что это?

– Богиня такая. Может, в школе слышал о ней, когда историю Египта проходили? Ее по-разному в народе зовут: Лайла, Лилит, Диана, Кали. Мы ей поклоняемся как Изиде. – Кто это – мы?