Текст книги "Адрастея, или Новый поход эпигонов"

– Девушки. Вам, мужикам, этого не понять. Вы не избраны.

– Не избраны для чего?

– Для служения. Вы для него просто не пригодны.

44

Варя Рут была потомственной немкой. Ее предок Христофор Рут в середине XIX века переехал в Первопрестольную из Дармштадта и основал мыловаренную мануфактуру. Отличное дамское мыло из бродячих собак и кошек пользовалось неизменным успехом у столичных модниц.

Дела Христофора процветали, и вскоре, лет через десять после приезда, он женился на дочери аптекаря Людвига Шварца, потомственного шваба, обвенчался с ней в лютеранской кирхе в 1865 году, получив в приданое небольшой деревянный двухэтажный дом в районе Арбата, в Староконюшенном переулке.

Его сын Адам Христофорович, прадед Вари, на месте деревянного родительского дома выстроил шестиэтажный каменный, украсил лепниной по последней моде того времени и превратил дом в доходный. Вскоре в стране случилась сначала одна, а затем сразу две революции подряд, и дом у Адама новая, советская власть забрала, взамен оставив ему и его семье квартиру. В двадцатые годы Рутов уплотнили, подселив к ним две семьи красных командиров, героев Гражданской войны.

Дальнейшие перипетии семьи ничем не отличались от судеб других похожих семей. Прадедов и дедов сажали и выпускали, репрессировали и реабилитировали, заставляли гордиться национальностью или стыдиться ее. Когда родилась Варя, семья – мать, отец и бабка по отцовской линии – занимала всего одну комнату из пяти в квартире, которая когда-то принадлежала Рутам полностью. Отец был гинекологом, а мать – акушеркой, всегда занятой работой.

В редкие часы, когда мать бывала дома, она только и делала, что обсуждала с отцом проблемы женской патологии, а дочь почти не замечала. Растила и воспитывала Варю ее бабка Ева Адамовна, читая на ночь внучке «Фауста» Гете или «Разбойников» Шиллера на родном языке ее предков.

Даже имя внучке бабка выбрала сама: родителям было некогда, поэтому и назвала ее Варварой, что по-гречески означает «иноземка». Она твердо верила, что любой немец вне границ своего отечества – чужестранец. В чем-то бабка с ее богатым опытом выживания во враждебной среде была права. А маленькая Рут, взрослея, всё чаще и чаще встречалась с несправедливым отношением к себе. Во дворе и младших классах ее дразнили фашисткой и дочерью фрица, хотя отца ее звали Альбертом, и она долго не могла понять, что фрицами называют всех немцев в целом. Когда Варя стала учиться в старших классах, то столкнулась с несправедливостью учителей-евреев, занижавших ей оценки только за то, что она немка.

Особенно ей доставалось от учителя истории Анри Яковлевича Зися, который на своих уроках непременно находил повод, чтобы поведать о зверствах немцев во время Второй мировой войны и упрекнуть Варю ее национальностью. Когда она училась в десятом классе, умерла ее бабка, и девушка осталась совсем одна, чувствуя себя совершенно чужой в этом мире.

Окончив школу не с самым лучшим аттестатом, она была вынуждена сразу устроиться в больницу медсестрой, чтобы появился необходимый минимум стажа для внеконкурсного поступления в медвуз. Устроилась она в родильный дом, где работала ее мать, и вскоре познакомилась, а затем и подружилась с Жанной Ведьмак, молодой акушеркой, которая после училища отрабатывала здесь три года по распределению.

Их сблизило общее неприятие окружающего мира, в котором они чувствовали себя чужими. Жанна, на несколько лет старше Вари, в некотором смысле представляла собой полную противоположность подруги. Она была высокая и худая властная брюнетка, вспыльчивая и жестокая – и совсем не походила на пухленькую, мягкую застенчивую немку.

Жанна была с Западной Украины, из-под Львова, и, как поговаривали злые языки, в роду у нее были сплошные колдуны и колдуньи. Дружба подруг вскоре совершенно неожиданно для Вари вылилась в любовный роман, который окутал ее, как наваждение. Женщина, первый любовный опыт который начинается с успеха у другой женщины, никогда не сможет его забыть, он будет определять всю ее дальнейшую жизнь.

Близость с Жанной раскрепостила Варю и открыла в ней удивительную способность вбирать в свою личность страсть и личность партнера. Во время соития и получения удовольствия она преображалась и на время становилась другой, во всем подобной любовнице – и внешне, и внутренне.

Заметив это, Жанна сразу предложила подруге стать членом тайного оккультного общества. Она сама была его адептом чуть ли не с рождения. Во всяком случае, именно так она объяснила Варе свое пребывание в ордене Изиды, в члены которого, по словам Жанны, принимали только незамужних и некрещеных девушек с паранормальными способностями, которые до вступления в орден не были близки с мужчинами.

На прямой вопрос подруги, чем члены ордена занимаются, Жанна откровенно призналась, что они практикуют священную проституцию и что основная их цель – безраздельная власть над мужчинами как низшими существами, использование сексуальной энергии для магических обрядов, которые дают членам ордена духовное и физическое право нарушать законы природного естества.

Варя долго колебалась, но в конце концов согласилась. Накануне католического Рождества, в день зимнего солнцестояния, она была посвящена в жрицы богини Изиды, став последней из двадцати двух избранных. Впервые в жизни Варвара Рут причастилась менструальной кровью одной из новых подруг, смешанной с молоком и медом. Затем отреклась от имени, а с ним – и от прежней жизни, взамен получив новое имя Лючия и право быть алтарем во время ритуала жертвоприношения для своей новой госпожи. Ей выбрили лобок и вытатуировали на внутренних сторонах бедер с левой и правой стороны от вагины буквы альфа и омега в знак того, что ее женская природа отныне определяет начало и конец человеческого бытия.

Новых подруг звали Астра, Ишта, Лила, Лала, Нефта, Деметра, Рена, Хатор, Кора, Афра, Гера, Дита, Лимна, Брита, Ада, Илифия, Цилла, Ноема, Селена: это были, конечно же, ненастоящие имена, но только под этими псевдонимами она их и знала. Исключение составляли только двое – это Жанна, которую в ордене знали как Диану, и Елена, в миру Инна Мелюзина, начинающий автор, известная в богемных литературных кругах как поэтесса Сирена.

Они были приставлены к Варе, чтобы ее опекать. Все члены ордена делились на тройки, которых было семь. Во главе каждой тройки стояла одна из сестер. Те входили в следующие две тройки, старшие из которых, в свою очередь, составляли последний круг вокруг первой жрицы. Только они знали ее истинное имя.

Остальным она была известна как Селена, и ее лица они никогда не видели: его всегда прикрывала черная бархатная маска, расшитая белыми астрологическими знаками.

В обязанности членов ордена входило совершение коллективного богослужения в подземном капище где-то в районе Таганки каждый первый день лунного месяца и в дни лунных затмений, а также взаимная поддержка друг друга в личной и общественной жизни.

Во время обряда жертвоприношения каждая жрица преподносила в дар богине сперму тех мужчин, с которыми она между богослужениями вступала в интимную связь, а если ей этого не удавалось – то свою менструальную кровь. Они были нужны, чтобы получить материал для создания и кормления ментального тела духа-покровителя общины.

С духом-покровителем могла общаться только первая жрица, все остальные ей в этом только помогали. С помощью Селены богиня Изида могла управлять и повелевать своими жрицами, требуя от них абсолютного подчинения, а взамен даря им способность к колдовству и ясновидению.

Две старшие сестры по ордену обучали Варю приемам простейшей, так называемой бытовой магии. В этом и заключалось их опекунство. Инна рассказывала ей о сексуальной магии, способности обращать сексуальную энергию партнера себе на пользу, а Жанна учила ее гипнозу и заклинаниям, наведению порчи и приворотам.

Вхождение в круг жриц открыло перед Варварой Рут невиданные возможности легко добиваться всего, о чем она раньше и мечтать не могла. У нее появилось двадцать подруг, готовых ради нее на всё, и тайная жизнь, которая отныне делала ее существование осмысленным и приносила новые разнообразные впечатления.

45

Новых впечатлений первые месяцы в ордене дали Варе столько, что вся предыдущая жизнь показалась ей лишь бледной тенью нынешней.

Во-первых, с новой подругой Инной она три раза в неделю работала как проститутка на снятой ими вместе квартире и принимала мужчин за деньги, используя их как сексуальных рабов. Во-вторых, училась колдовству с Жанной, регулярно посещая субботние шабаши столичных ведьм. В-третьих, частенько бывала на приемах и вечеринках, куда ее теперь постоянно приглашали ее новые подруги, и там неизменно оказывалась в центре внимания мужчин. В-четвертых, отныне она могла вволю тешить свое уязвленное самолюбие, унижая ухажеров-евреев и наводя на них сглаз и порчу – причем совершенно открыто и ничего не боясь: неудачливым кавалерам она отводила глаза, то есть стирала их память.

Первое время Жанна жестоко ревновала, ведь Селена назначила не ее, а Инну к Варе в старшие, чтоб учить ее подругу основам сексуальной магии. Но однажды, когда они все втроем выпили и поговорили по душам, успокоилась: Инна искренне призналась им двоим, что магией и сексом она занимается только ради того, чтобы вновь обрести интерес к литературе и открыть в себе способность к творчеству. – Так ты же и так стихи пишешь? – спросила ее пьяная Жанна и удивленно вытаращила красные от выпивки глаза. – Чего тебе еще надо? Рифмы, что ли, не хватает?

– Стихи – это не рифмы, стихи – это образ жизни! – запомнился Варе ответ Инны, которая чуть не расплакалась тогда от отчаяния. – Чтобы писать стихи, нужно быть животным. Понимаете, девочки – животным, а не человеком.

Только зверь обретает способность говорить на равных с богом. Он перестает быть рабом языка, того языка, который бог дал человеку, взамен его права быть как бог, быть выше бога.

– И как же ты хочешь этого достичь? – спросила Жанна, налив Инне полный стакан красного вина. Та ушла от прямого ответа, перевела разговор на постороннюю тему, и в конце концов они просто чокнулись и выпили за то, чтобы у них утром не болела голова.

Варвара тогда мало что поняла из того, что говорила Инна. Она только-только вступила в орден и немного видела в жизни, если не считать учебу в школе, так что ее моральные установки, заложенные в глубоком детстве бабушкой, пока не подверглись полному пересмотру, в отличие от установок ее новых подруг. Но через пару месяцев Варя всё же, воспользовавшись особым положением при Инне, возобновила разговор. Как-то утром, когда они ожидали клиента – их обычная вахта длилась с десяти утра до десяти вечера – и пили зеленый чай на кухне арендуемой квартиры, спросила Инну, как у нее получается писать стихи и в чем, собственно, секрет поэзии.

– А тебе самой нравится читать стихи? – в свою очередь, полюбопытствовала Инна.

– Честно говоря, нет, – искренне призналась Варя. – Мне кажется, что это насилие над языком. Стихи – они скучнее, хуже читаются, чем проза. Ты не находишь?

– Знаешь, а ведь большинство думает так же, как и ты. Только обычно боятся в этом признаться. Это как с богом: никто в него не верит и в церковь не ходит. Считают бога дурацким недоразумением. Но из приличия делают вид, что это не так, и даже готовы часами говорить и говорить о боге. Люди вообще любят рассуждать о том, о чем не знают и не понимают ничего. Так и с поэзией. Она, кроме поэтов, никому на самом деле не нужна, но все при случае, встречая поэта, любят с ним беседовать о стихах, будто тем других нет. Но говорить с нами о поэзии столь же бессмысленно, как говорить с рыбой о воде. Ты просто живешь в этом, дышишь этим, ты – часть этого, но ничего о нем не знаешь. – Ну так ты же поэтесса, значит, умеешь писать стихи и потому знаешь, что такое поэзия.

– Ха-ха-ха, – неожиданно рассмеялась Инна и встав из-за стола, подошла к окну. Долго глядела на улицу, будто в серой слякоти пыталась высмотреть что-то, и наконец произнесла: – Умение писать стихи не имеет ничего общего с поэзией как предметом нашего разговора. Первое – это игра автора со словами, а второе – игра слов с автором.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты нумерологию с Жанной еще не проходила?

– Нет.

– Ну когда начнешь, то поймешь. Вот смотри. Всё, что ты слышишь, помимо твоей воли заставляет тебя рифмовать услышанное и подыскивать ему место в стихотворении, которого еще нет. Похоже на сумасшествие, и избавиться от него невозможно. Но самое ужасное даже не в этом.

– А в чем же?

– В том, что если ты вступаешь в зону чистой литературы, то всё, чем ты владеешь, и за что тебя ценят в твоей обычной жизни, здесь ничего не стоит. Ни твой ум, ни твой сюжет, ни даже знание орфографии или жизненный опыт – всё ни к черту. Здесь, понимаешь, ты как бы заново рождаешься и стоишь ровно столько, сколько за тебя сейчас предложат другие – читатели или, на худой конец, редакторы. Это так ужасно, что приводит рано или поздно к разочарованию во всем, чем ты занимаешься.

– И что, у тебя сейчас такой период? Разочарование?

– Вроде того, только хуже.

– Что значит хуже?

– Какое-то время назад я вдруг ясно поняла, что я могу зарабатывать на жизнь стихами или просто литературой. Но мне самой то, что я делаю, не нравится. Говно всё это, по большому счету. У меня вечно получаются стихи типа:

 
В моем саду мерцают розы белые,
Мерцают розы белые и красные,
В моей душе дрожат мечты несмелые,
Стыдливые, но страстные.
 

Или еще хуже:

 
Открой мне счастье, закрой глаза…
 

и тому подобное.

– А по-моему очень даже ничего… Звучит.

– Что ты, милая, понимаешь в этом, – неожиданно вспыхнула Инна и чуть не прожгла Варю взглядом, – звучит другое. Вот, к примеру:

 
…В чести —
Одаренность осколка
Жизнь сосуда вести.
 
 
Наполняйся же хмелем,
Осушайся до дна.
Только емкость поделим,
Но не крепость вина.
 

Или же даже такое:

 
Не маши колесом, не стругай колесо,
                не смотри в воду, не грози камнем.
Колесом не бей, не крути колесо,
                  не ложись в воду, не дроби камни.
Не дружи с колесом, не дразни колесо,
      спусти его в воду, привяжи к нему камень.
 

Вот это звучит, мать твою, звучит и будет звучать, как чертов Катулл:

 
И ненавижу, и люблю. Ты спросишь, как можно?
Сам не знаю, но так чувствую, крестно томясь.
 

Он это написал две тысячи лет назад, но об этом и не вспоминаешь. Мучает только одно – почему не я автор этих строк?

– Так напиши что-нибудь такое же. Тебя ведь этому учили, ты мне сама говорила.

– Господи, ну как ты не понимаешь, милочка, что этому нельзя научиться? Или это у тебя есть – или нет. Мне раньше казалось, талант, дар к слову у меня был, а теперь, больше узнав о других и их творчестве, я поняла, что у меня его никогда и не было!

– И что ты теперь собираешься делать, только честно?

– Для начала сойти с ума.

Варя недоуменно посмотрела на Инну, и та, сев напротив, пояснила:

– Я хочу перестать быть человеком.

– Это как это?

– Ну, теория очень проста. Граница моего языка определяет границы моего мира. Но все слова и их комбинации до меня уже кто-то использовал, поэтому в них чуждый мне смысл. А я стремлюсь вернуть словам первоначальную простоту – заново сконструировать свой язык. Сейчас я – раба языка, а так – язык будет моим послушным рабом, я смогу обо всем говорить только своими словами.

– И что это тебе дает?

– Мы видим и слышим окружающее именно так, а не иначе, только потому, что нас этому научили родители. Они предопределили наши языковые привычки, мы стали рабами восприятия их понимания слов. Я же хочу очистить ум и вернуть словам их первоначальный смысл. Тогда я сама смогу заново определить свой мир и всем словам дать свои значения.

– А разве мы этого не делаем каждый раз сами? Ведь когда мы пытаемся рассказать другим о своем, личном, используем чужие. И вроде бы неплохо получается.

– Не совсем. Ты ведь не поэтесса, стихов не писала, значит, не можешь понять меня. Я о другом. Сейчас язык ассоциативен, и простую мысль я могу выразить крайне сложно, а сложную – наоборот, крайне просто. Вот, например, у Сологуба:

 
Белей лилей, алее лала
Бела была ты и ала.
 

Или же у Бродского:

 
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
 

Ты разницу чувствуешь?

– Первое, по-моему, красивее.

– Дура, как раз наоборот!

– Почему дура-то? Ты спросила – я ответила. По-моему, первое звучит лучше, а второе – так себе. Любой так может.

– Так в этом вся соль: сказать так, что сказанное «в народе отзовется» и «назовет тебя всяк сущий в нем язык». В чем основная проблема между писателем и читателем? Разночтения. Одному нравится, другому нет. Потому я хочу создать свой язык – одномерный. Чтоб каждое слово, каждый звук означал именно то, что я хочу сказать. Не больше и не меньше. – Так ты хочешь выдумать новый язык?

– Вот уж нет! Что я – дура, что ли? До меня уже многие пробовали – и всегда получилось полное дерьмо, вроде Хлебниковского:

 
Ла-ла сов! Ли-ли соб!
Жун-Жан – соб леле.
 

– Абракадабра какая-то. Ни уму, ни сердцу.

– Вот здесь я с тобой полностью согласна.

– Так, а что ты сама-то хочешь сделать?

– Я уже говорила. Вернуть обычным словам их первоначальное значение.

– То есть?

– Ну, к примеру, если я скажу: «Восток алеет в водах мира», то ничего, слышишь – ничего больше в этой чертовой фразе, кроме того, что сказано, не должно быть. Ни для меня, ни для тебя, ни для другого. Я стремлюсь избавить свой язык от абстрактных понятий как источника опасных ошибок. Лишить речь индивидуальности. Хочу говорить то, что думаю сама – и что думают другие.

– Да, но фраза, которую ты сказала… Это явно не просто группа слов без абстрактного смысла, а что-то большее.

Я, например, услышала ее и почувствовала, как восходит солнце на море. А если включить фантазию, можно представить первый день творения мира, который только рождается. – Так с этим-то я и пытаюсь бороться! Правда, пока без всякого успеха. Хотя нет, вру: несколько вещей у меня есть, но они односложные.

– ?

– Ну, не больше строчки. Например, вот такое: «Я самка, я готова к соитию». Или еще лучше: «Хочу лишь только одного – чтоб ты вошел в меня поглубже».

– И как ты их сама находишь?

– Ты знаешь, если честно, пока не решила – то ли гениально, то ли аморально. Похабщину всегда легче писать. Еще Катулл сказал:

 
У стихов лишь тогда и соль и прелесть,
Коль щекочут они, бесстыдны в меру.
 

– А по какому принципу ты сейчас стихи пишешь?

– Так я же тебе уже сказала. По принципу полной, тотальной однозначности слов.

– Да как же такие слова найти?

– А во время совокупления. Чтобы стать свободным от уз языка и заново оценить слова, нужно лишить себя хотя бы на время всего человеческого, т. е. стать животным. Это точно. Ведь у животных развита только такая система языковых сигналов, которая однозначно соответствует их единомоментным мыслительным актам. А когда человек ведет себя как животное? Правильно, только когда совокупляется. Вот я и сочиняю теперь стихи, когда меня раком дует какой-нибудь очередной клиент, чей член пробирает меня до глубины души.

– Если честно, способ довольно странный…

– Не хуже других. Одни подбирают слова в газетах, другие – спьяну или наобум, третьи – с помощью рулетки, четвертые – воруя у других. Мой – не самый худший.

В этом Варя вскоре воочию убедилась, войдя в круг литературных друзей Инны. Действительно, большинство из них были люди довольно странные, если не сказать, что просто сумасшедшие.

Иван Гнида вырезал из газетных объявлений слова, склеивал их в непонятные даже ему самому фразы, приклеивал их на стены своей комнаты, а затем раскручивал стрелку, на нитке подвешенную к потолку, и выбирал одну или две фразы, из которых и составлял стихотворение.

Другой приятель Инны Гриша Пасюк был законченный наркоман. К нему во снах являлся Чеширский кот и диктовал ему стихи на китайском языке. Чтобы понимать кота, Гриша даже довольно прилично выучил китайский и временами, когда принудительно лечился и не принимал наркотиков, переводил классиков раннекитайской поэзии Ху И Ли и Вы Е Би.

Лучшая подруга Инны Мирра Жуть отдавала на полчаса свою рукопись любимой собаке, мопсу по кличке Логос, чтобы он выбрал лучшее из написанного за день. То, что Логос не успевал сожрать или разорвать в клочья, любовно склеивала заново, отчего все стихи Мирры, как правило, не имели ни начала, ни конца, а иногда даже и середины.

Единственным нормальным на фоне всех этих чудаков казался только непосредственный учитель Инны, ее старший товарищ и собрат по цеху поэтов Виталий Богомерзов. Он заново переводил поэтическую классику, только из рифмованного в нерифмованный, белый стих, отчего оригинал изменялся до неузнаваемости, а изобретатель ноу-хау безбоязненно публиковал чужое под своим именем. Например, пушкинское «Поэт! Не дорожи любовию народной…» он переделал так:

 
Народною любовью впредь не дорожи,
Минутный шум похвал пройдет,
Останься ж тверд, спокоен, одинок,
Не требуя наград за плод любимых дум.
 

Богомерзов, правда, тоже был немного не в себе: лет десять назад его положили в психушку принудительно лечиться от шизофрении за то, что в порыве ревности он разбил бутылку шампанского о лицо любимой девушки. Та, к счастью, осталась жива, но изуродованное лицо не исправили даже четыре пластические операции. Благодаря этому она стала действительно очень хорошей поэтессой: теперь ей было о чем искренне говорить с людьми и было за что их ненавидеть.

Инна и все ее друзья-поэты входили в молодежное «Независимое литературное объединение» – НЛО. Во главе его стоял Богомерзов, как самый опытный и маститый.

В шутку литераторы из других литгруппировок звали их инопланетянами или зелеными человечками. Отчасти за полную невменяемость, а отчасти за пристрастие всех без исключения НЛОшников к абсенту. Тем не менее, благодаря дружбе с инопланетянами Варя стала вхожа в ресторан Союза писателей, что в Гранатном переулке, где случайно познакомилась со студентом литинститута Володей Кокиным.

Володя был тогда очень близок с Богомерзовым, который, пользуясь тем, что отец Кокина – ректор худвуза, через юношу пытался вписаться в художественный андеграунд Столицы и завести там связи.

Вместе с Володей и Богомерзовым Инна стала бывать на тусовках молодых неформалов в районе Малой и Большой Грузинской улиц, где у большинства из них были мастерские в подвалах или на чердаках жилых домов. С художниками всегда было весело и интересно, хотя большинство из них, если не все, страдали неизлечимым безденежьем и перманентным похмельем.

Варе они были любопытны из детского желания узнать о людях и о жизни побольше нового. А Богомерзовым двигал прагматический расчет: он хотел затесаться в одну из самых перспективных художественных группировок под названием «Ноль», чтобы выставить там свой новый арт-проект и на этом сделать себе имя.