Текст книги "Адрастея, или Новый поход эпигонов"

38

Неожиданно в вагоне погас свет, и ревущая чернота за окнами превратилась в движение огней в бетонных сумерках тоннеля, мелькание загадочных надписей и цифр на стенах в сполохах голубого электрического света откуда-то снизу, будто со дна самой преисподней.

Поезд на поворотах сильно трясло, вагон мотало из стороны в сторону, и Варухов качался вместе с остальной живой массой, наполнившей внутренность вагона тревожной тишиной и влажным шепотом дыхания. Неожиданно железно скрежетнули тормоза, поезд тряхнуло и он, сильно замедлив ход, плавно выехал в кафельно-белый свет станции.

Опять мигнули и затлели тоскливой желтизной погасшие было лампы в вагоне, а бодрый голос диктора предупредил, что двери открываются. Минутный шум входящей и выходящей толпы, лязг дверей, голос диктора, а затем – всё убыстряющееся движение огней за окном, глухой вой и скрежет движения в никуда в черной мгле тоннеля.

Огни и тряска на время отвлекли Игоря Петровича от тревожно-мрачных мыслей, заставив невольно переключиться на анализ действительности.

Напротив сидела довольно миловидная блондинка лет двадцати пяти и увлеченно читала дешевый любовный роман, прикрываясь от алчных взглядов мужчин пестрой обложкой с огромным розовым сердцем, словно магическим щитом, ограждая себя от нестройности окружающего мира.

«Да уж. На такой, как она, мне не жениться. Я для нее уже слишком стар», – с невольной горечью подумал Варухов, не без интереса разглядывая черты миловидного, отчего-то несказанно привлекательного лица. Видимо, Варухов слишком пристально смотрел на девушку: она подняла голову и встретилась с ним взглядом. Игорь Петрович испугался своей нетактичности и быстро отвел глаза, демонстративно разглядывая дальний угол вагона.

Правда, он успел заметить, что глаза у блондинки пронзительно голубые, почти что синие.

«Вот черт, подумает обо мне еще что-нибудь эдакое», – сам себе выговаривал Варухов, но невольно, будто невзначай, то и дело вновь останавливался взглядом на незнакомке: словно магнит его к ней притягивал.

Варухов не мог ясно понять, что привлекало его. Будто невидимый флюид, исходивший от девушки, заставлял его вновь коситься на нее и даже фантазировать.

«Интересно было бы с ней познакомиться. Даже здорово. Только как – вот задача? Не спрашивать же в метро имя и телефон. Не даст, точно не даст, еще и примет за озабоченного придурка. Черт, все эти условности в конце концов приводят только к одному – к упущенным возможностям».

Тут, будто в подтверждение его мыслей, блондинка встала и, спрятав книгу в сумочку, шагнула раз, другой и оказалась у дверей. Была она одета в длинное кожаное пальто, которое почти полностью скрывало ее фигуру, но тем не менее можно было заметить, что рост у нее выше среднего и осанка хорошая.

«Встать, что ли… Пойти за ней до выхода на улицу, а там уже попробовать заговорить. Авось что-нибудь да получится?» – спрашивал себя Варухов, но пока он прикидывал, стоит ли ему это делать или нет, поезд выехал на очередную станцию, остановился – и девушка исчезла, оставив у Игоря Петровича на душе горьковатый осадок нереализованного желания.

«Эхма! Вся жизнь – какое-то чертово недоразумение. Поступки, которых не совершил. Слова, которые не сказал в нужную минуту. Целое кладбище несбывшихся надежд. Вот ведь парадокс: чем сильнее переживаешь, чем больше хочешь – тем горше разочарование от того, что случается на самом деле. Можно, пожалуй, целую книгу написать. О том, что со мной не случилось. И вот такие главы: почему я не стал генералом; почему мне никогда не отвечали взаимностью женщины, которые нравились, и почему я довольствовался теми, что сами меня выбирали; почему я не получал удовольствия, когда хотел, а всё чего-то ждал от жизни; что необычного я ждал и что взамен получал; о вере и вреде добродетелей…

Сколько угодно можно глав написать. Хватило бы на целое собрание сочинений. Не жизнь – а сплошное недоразумение. Во что же я всё это время верил? На что надеялся?»

И вдруг Варухову стало так жаль самого себя, так муторно на душе, что на глаза навернулись слезы, а сердце защемило пронзительно кислой болью. Украдкой смахнув слезинку и быстро оглядевшись, в испуге, стыдясь невольной слабости, Варухов убедился, что никто на него не смотрит и его не замечает, будто он не человек, а просто пустое место.

С горечью вернувшись к прежним мыслям, он снова стал сетовать на жизнь:

«Эх, был бы я хоть чуточку поактивней, побойчей… Может, из меня хоть что-нибудь бы и получилось. А так я – случайный прохожий на обочине магистрали жизни. В сущности, зачем я такой кому-то нужен? У меня ничего нет. Я не владелец билета первого класса и не качусь по жизни с комфортом, которым могу поделиться. Я обыкновенный советский человек, почти мент, у которого даже наглости не хватает брать взятки, как все. И это потому, что случай дал мне разум, а немного удачи добавить забыл. А что такое разум без удачи, как не суета сует: всё маешься, нервничаешь, поедом себя ешь, даже напиться и то не выходит, потому что понимаешь: это временная мера. Не поможет». – Ноги, ноги берегите! – вдруг оглушительно проскрипел у Варухова над ухом чей-то противный голос. От неожиданности он испуганно отдернулся и только потом заметил калеку, который незаметно подкатил к нему на инвалидной коляске. На груди у него висела картонная табличка с жирной надписью «Подайте ветерану афганской войны на новые протезы», а сам он уверенно и даже несколько нагло катил коляску через вагон, собирая дань с совести сердобольных граждан.

– Берегите ноги, ноги берегите, – продолжал громко блеять инвалид, удаляясь от Игоря Петровича, с трудом приходящего в себя, в противоположный конец вагона.

«Вот ведь анекдот, – глядя в спину калеке, подумал Варухов, – сам безногий – а о чужих ногах заботится».

Инвалид доехал до конца вагона и, ловко развернув коляску, покатил обратно, хищно всматриваясь в лица тех, кто ничего ему не дал. Доехав до Варухова, остановился и молча уставился на него.

– Вам чего? – неловко спросил Игорь Петрович.

– Мне? Денег. А тебе – удачи.

«Вот ведь сукин сын, будто мысли читает», – испугался Варухов и из суеверия, боясь инвалида, дал ему несколько рублей.

– И это всё? – разочарованно протянул калека, криво хмыкнул и, пряча деньги за пазуху, спросил: – Хочешь – скажу, что с тобой будет?

– А вы что, знаете? – неловко пошутил Игорь Петрович.

– Знаю, – твердо и зло произнес калека. – Будешь жадничать – без ног останешься, как и я. – И быстро покатился в начало вагона, чуть не отдавив при этом Варухову ноги, которые тот еле успел отдернуть.

«Вот ведь зараза, развел на деньги: сыграл на моем характере, на испуг меня взял. Не день, а полная задница. Эх. Невезучий я, черт побери, абсолютно невезучий».

39

От конечной станции метро до больницы, где лежала Любаша, нужно было добираться еще несколько остановок на автобусе. При этом не все номера шли прямо туда: часть из них, не доезжая одну остановку, поворачивали в сторону, в спальный район рядом с продолговато-грузным телом больничного корпуса.

С цифрами у Игоря Петровича всегда было плохо. Он не помнил номера маршрутов, которые шли прямо до больницы, поэтому обычно садился в первый попавшийся автобус и ехал на нем до тех пор, пока не оказывался в нужном месте – или у больницы, или на первом повороте не туда. Тогда он сходил и оставшуюся часть маршрута проделывал пешком.

Вот и в этот раз ему не повезло: не доезжая больницы, автобус свернул, и Варухову пришлось спешно выбраться наружу и пешком, осторожно обходя осевшие сугробы и черные лужи талой воды на тротуарах, добираться еще минут десять до входа на территорию больничного комплекса.

Больница эта, медучреждение с улучшенным обслуживанием, находилась на балансе одного из закрытых министерств, поэтому попасть в нее было довольно непросто: чтобы сюда положили дочь, Игорю Петровичу понадобилось как минимум пять раз позвонить кому надо и кому не надо, пообещав взамен помочь прикрыть одно уголовное дело.

Дочь положили в психиатрическое отделение, заведовал которым некий Рафаил Иблисович Мерзаев, выходец из Средней Азии, психиатр и по совместительству наркоман. Во время разговора с ним Игоря Петровича не покидало ощущение, что тот или не слышит его, или же ни слова не понимает.

Тем не менее, репутация у Мерзаева была просто образцовой. Он умудрялся каким-то просто дьявольским чутьем находить причину нервного расстройства и возвращать пациентов к нормальной, докризисной жизни, никому не разглашая причины болезней и место их временного пребывания на лечении. В медкартах пациентов он не делал отметок, что они лежали в психиатрическом отделении: каждому «психу» это грозило потерей теплого насиженного места и жирным крестом на карьере.

Конечно, Рафаил Иблисович не ко всем пациентам относился одинаково хорошо и лечил не всех, а только тех, в чьем лечении был сам заинтересован – или же когда его настойчиво просили заинтересоваться люди, которым он не мог отказать.

Случай Игоря Петровича был из второго разряда. Взамен Мерзаев предложил помочь освободить его троюродного брата: того поймали на вокзале, когда он сходил с поезда Столица – Ташкент, с большой партией гашиша.

Всю интригу дела Игорь Петрович не знал, но свою часть договоренности выполнил: изъял парочку улик из уголовного дела мерзаевского брата, за что и был вознагражден тем, что Рафаил Иблисович лично взялся за лечение Любаши.

Дела, правда, на взгляд отца, не шли – или шли не так, как ему бы хотелось. Но выбирать не приходилось: кроме Мерзаева, вариантов не было. Только приятель-психиатр. Но он был наркологом, и в его услугах скорее нуждался лечащий врач дочери, нежели она сама.

Не без труда пройдя через КПП (наступил обед, и посетителей не пускали), Варухов наконец-то оказался на территории больничного комплекса, поражавшего нечастых засланцев из внешнего мира ухоженностью и чистотой.

Торопливо пересекая широкий двор, Варухов постоянно поскальзывался и чуть не падал, каждый раз с трудом сохраняя равновесие. Это было особенно странно: двор, вычищенный от снега, вызывающе чернел в серо-белом окружении сугробов.

«То ли день такой, то ли я хромой», – горько пошутил Варухов и, опять чуть не растянувшись на мокром асфальте прямо перед входной дверью в нужный корпус, нос к носу столкнулся с Мерзаевым. Тот, одетый в дорогую дубленку, выходил наружу.

– Рафаил Иблисович, здравствуйте, – поспешил воспользоваться случаем Варухов и схватил его за руку, – как я счастлив, что вас застал. Как там моя дочь, получше ей?

Мерзаев дождался, пока Варухов перестанет нервно трясти его руку и отпустит ее, и устало ответил:

– Рад видеть. Но мне вас порадовать пока нечем. Видимых улучшений нет, но и хуже ей не становится. Чтобы делать какие-то выводы, нужно время – как минимум недели две. Может быть, три. Психиатрия – наука пока не очень точная, однозначных ответов на вопросы не дает. На один и тот же вопрос можно в зависимости от обстоятельств дать два противоположных ответа – и каждый будет правильным и неправильным одновременно.

– Рафаил Иблисович, к чему мне эти рассуждения? Меня дочь моя больше волнует. Не узнали еще, в чем дело? Почему она боится спать?

– Видимо, потому, что сон и смерть – в сущности, одно и то же. Она боится смерти – следовательно, и сна. Ergo[12]12
  Ergo (лат.) – следовательно, итак.


[Закрыть]: хочешь научить ее спать – научи не бояться смерти.

– Да что вы такое, голубчик, говорите! Она же только жить начинает. Старики боятся умирать, а она еще ребенок. Да и как можно этот страх преодолеть? Даже герои – и те боятся. Чего же от нее требовать?

– Так я, милый мой, от нее ничего и не требую. Я ей просто закачиваю каждый вечер дозу лекарства, и она, хочет того или нет, но спит. Но ведь это не решение проблемы. По-настоящему здоровье так не улучшится. Для этого нужно понять причину, почему она по-прежнему боится сна. Вполне возможно, из-за неправильного обмена веществ. Тогда решить проблему легче. А возможно, страх сна – последствие психологической травмы. И это – намного, намного сложней.

– Да вы что, хотите сказать, что она не спит из-за обмена веществ? Разве такое вообще возможно?

– Запросто, друг мой, очень даже запросто. Ведь что такое человек? Всего лишь биоробот. И поведение его напрямую зависит от того, как функционирует организм. У меня был один прелюбопытный, знаете ли, пациент. – Тут Мерзаев восхищенно зацокал языком, затем сделал брови домиком и, подмигнув Варухову, продолжил: – Так он страдал ужасно. Совесть его, видите ли, на старости лет заела. Себя и семью совершенно расстроил, мучился, всё время говорил, что у него душа болит за зло, что он в жизни людям причинил. Представляете, постоянно норовил у близких прощенья просить. Даже, смешно сказать, в церковь ходил, пытался исповедоваться. Да только поп так испугался – уж больно искренне тот хотел покаяться – да и прогнал его прочь. Оказался в конце концов у нас здесь. И что вы думаете? Обследовали его и обнаружили: что-то не в порядке со щитовидной железой. Вот представляете себе – жил себе, жил – и на тебе: щитовидка на старости лет забарахлила. Потому обмен и нарушился, а через это возник обыкновенный психоз в такой извращенной форме, как больная совесть. Выписал я ему нужные таблетки, в основном витамины, и через неделю он стал, как прежде, нормальным человеком. Продолжил третировать семью и подсиживать начальство. О совести он отныне, я думаю, навеки забыл и доживет до глубокой старости в полном психическом комфорте.

– Так может, в нем действительно совесть проснулась, а вы это за болезнь приняли? – удивленно протянул Варухов.

– Совесть? Не смешите, голубчик. Во-первых, у таких людей раскаяние никогда не наступает. А во-вторых, он же всю семью перепугал. Они уже давно смирились, научились с ним нормально жить, принимая его таким, каков он есть. А тут перед ними вдруг предстал совершенно новый, преображенный человек. Это никому было не нужно: ни ему, ни близким. Понимаете? Доставляло дискомфорт – и ничего более. Мой долг как врача был помочь. Всё вернуть, как было. И я это сделал. Теперь все счастливы, включая меня.

– А как же душа вашего пациента? Может, это был его последний шанс ее спасти, покаявшись за содеянное? – возразил Варухов.

– Какая душа, милый мой, не смешите меня! Я врач, следовательно, ни в бога, ни в личное бессмертие не верю. Наша с вами психика – это необычный продукт биохимических реакций в организме, позволяющей ему более-менее устойчиво существовать, приспосабливаясь к изменениям окружающей среды. Никакой души нет. Есть лишь нервозы и инстинкты, которые мы обычно принимаем за нечто большее, чем они есть на самом деле.

– Так что же, получается, души ни у кого нет? Ни у меня, ни у вас, ни у моей Любаши? Одни нервозы? А как же тогда моя любовь к ней? Значит, ее тоже нет, а это что-то вроде инстинктов?

– Совершенно верно. Вы же образованный человек, так будьте реалистом и признайте, что разговоры о тонком мире и каких-то там божественных энергиях в книжках и газетах – не более чем чушь, которой потчуют доверчивого читателя нечистоплотные авторы и редакторы. Кроме спермы и слизи, в человеке ничего, абсолютно ничего нет.

– Ну так тогда, если вас послушать, то мне нет никакого смысла заботиться о дочери и любить ее, а ей меня. Выходит, мы по определению можем испытывать только взаимную неприязнь друг к другу.

– Хм, я не хотел так радикально это утверждать… Но по существу, в принципе, так оно и есть. Человек не более чем животное, наделенное второй сигнальной системой, то есть речью. Первая сигнальная система, то есть инстинкты, в нем, в отличие от животных, подавлена. Из-за превалирования речи возник некий субмир психики – ментальный паразит в животном теле. Он и заставляет тело совершать поступки, которые ему выгодны.

– Но ведь тогда, следуя вашей логике, надо признать, что разум – который вы только что назвали «ментальным паразитом» – существует отдельно от тела. Стало быть, и душа существует, и она бессмертна, переходит из одного тела в другое, от родителей к детям.

– Ну, разве что как инфекция, ха-ха-ха… Вовсе нет, друг мой, вовсе нет. Всё намного проще и, если хотите, честней. Наша с вами психика – это нечто родственное микрофлоре желудка человека: без нее он не может переваривать пищу. Когда человек рождается, то он лишь полуфабрикат:

кусок живого мяса, у него ничего еще не работает. Грудному ребенку специально дают бифидобактерин, чтобы у него в желудке вырабатывалась определенная микросреда. С ее помощью желудок начинает нормально, я подчеркиваю – нормально функционировать и переваривать пищу. Если тело ребенка умрет, то отпадает и необходимость в этой микросреде ведь. ведь переваривать будет нечего и незачем. То же самое происходит и с человеческой психикой. С детства ребенку прививают поведенческие навыки, и он становится – как мы, врачи, это называем – целостной психической личностью, эгом. А по сути дела, это не более чем ментальная инфекция мозга, призванная помогать телу, в котором она находится, выживать. С помощью психики человек переваривает информацию о мире, помогая телу адекватно реагировать на изменения вокруг. Умирает тело – умирает и ментальный паразит. Ведь он существует только для того, чтобы обслуживать владельца – тело.

А разговоры людей о бессмертии – это от страха признаться себе, что все мы смертны. Если бы желудок человека мог говорить, то, уверяю вас, он бы первым делом заявил, что внутри него есть сущность – желудочный сок, что и он сам эта сущность и что она бессмертна. Но мы-то с вами понимаем: это абсурд. Разница между примером с говорящим желудком и остальным человечеством лишь в том, что большинство отказывается перенести законы природы, которые действуют в окружающем мире, на самих себя. Мол, люди – не часть мира природы. И аргументируют цитатами из Библии. Человек создан Богом по образу его и подобию. Но это неправда. Мы часть животного мира, хотим того или нет, и подчиняемся тем же законам, что и всё живое: хотим удовольствия и боимся смерти. А остальное – только лирика, словесный понос поэтов.

– Но как же тогда наши родственные чувства, любовь детей к родителям и наоборот? Я-то свою дочь люблю по-настоящему, без всякой корысти. Всё равно я не могу получить от нее ничего взамен.

– Ой, так ли, милый мой? Это вам только кажется. В ней вы любите только себя и прежде всего себя. Вы, как и всё живое, хотите продолжения своего рода. А дочь – реализация этой биологической цели. Вы для нее – только источник существования, потому что она физически от вас зависит. А когда вырастет, начнет тяготиться вас как обузы. И в конце концов бросит, предоставит самому себе.

– Почему вы так в этом уверены?

– Закон жизни. Разве вы не то же самое сделали в свое время со своими родителями? Жизнь принадлежит лишь молодым, а предыдущие поколения – не более чем гумус, питательная среда для их успешного роста.

40

Поднимаясь в лифте на седьмой этаж, где находилась палата дочери, Варухов продолжил мысленно спорить с Мерзаевым, вновь и вновь возвращаясь к тому, что они обсуждали. Обиднее всего – он и сам примерно так же думал о людях, только боялся в этом открыто признаться.

Родителей Варухов, в сущности, никогда не любил. Мать в детстве сильно раздражала его, потому что любила беззаветно, просто животной страстью. А его раздражала неумеренность, безграничность опеки и внимания. Отец же, наоборот, вначале ему нравился именно тем, что был отстранен от его воспитания, почти равнодушен к нему, а если и общался с ним, то по-деловому, во всем демонстрируя превосходство взрослого человека перед ребенком.

Когда же Игорь вырос, отец начал влиять на него еще больше. Он был неглуп, можно даже сказать – проницателен, всегда давал дельные советы и помогал сыну с житейскими проблемами. Мать же, наоборот, со временем стала еще больше раздражать Варухова опекой и несвоевременной любовью. Порой ему даже было стыдно за ее поведение.

Сын вырос, ушел в армию и вдали от родных мест и семьи впервые испытал что-то, что можно было принять за любовь к родному пепелищу, «к отеческим гробам». Редкие встречи с родителями, которые иногда навещали его в воинской части, были передышками от маразма армейской жизни. Он с нетерпением ждал встреч, готовился и к ним.

Но в те нечастые мгновения, когда Игорь оставался с родителями наедине, он куда больше думал о долгожданных гостинцах и лакомствах, нежели о том, что хотел повидаться и поговорить с любимыми людьми. Да и общих тем для разговора не находилось. Интересы родителей сыну были чужды, и наоборот. Они просто друг друга не понимали.

Когда же срок службы подошел к концу и Варухов вернулся домой, то впервые в его жизни произошло несчастье: захворала и через месяц тяжелой болезни скоропалительно умерла мать.

Потеря почти не затронула, не поколебала ничего внутри сердца юноши. Варухов, если можно так сказать, даже обрадовался, что мать умерла. Хотя и стыдился признаться себе в этом. Теперь она уже не могла его опекать, к тому же он мог спать совершенно один в своей комнате.

Шли годы, и он всё больше отдалялся от отца, всё меньше и меньше уважал его, начав замечать – постепенно взрослея и обретая жизненный опыт, – что тот как человек отнюдь не безупречен.

Позже Варухов поступил на подготовительное отделение юрфака университета, где познакомился с Лизой, будущей своей женой и матерью Любочки. Он вскоре женился, и молодые переехали жить к ее родителям. Всё потому, что Игорю отец категорически запретил приводить в свой дом женщину. Узнав о свадьбе, он топал ногами и орал, будто сын с молодой женой хотят выжить его из квартиры и сдать в дом престарелых.

Даже когда у Игоря и Лизы родилась дочь, отец Варухова отказался встречаться с внучкой, утверждая, что она пошла породою в мать, не в отца. Со временем он стал совсем омерзительным, злобным и себялюбивым старикашкой, и получал удовольствие от того, что третировал родных.

Со смертью отца у Варухова и его домашних будто гора с плеч свалилась. Все облегченно вздохнули, что наконец-то избавились от противного старика и могут теперь забыть его, как страшный сон.

Но не тут-то было. Отец и из могилы сумел их достать, нанеся, пожалуй, самый тяжелый удар по семье сына: забрал с собой невестку, сделав Игоря вдовцом, а внучку – наполовину сиротой.

Все началось с того, что однажды в ночь на Ивана Купалу Лиза увидела во сне старика в лохмотьях и с закопченным лицом. Это был отец Варухова. Он слезно умолял невестку простить его за все обиды, потому что в загробном мире ему за это не давали покоя. В знак того, что он изменился, старик пообещал жене Игоря открыть место, где он хранил деньги, которые копил всю жизнь.

Поутру жена за завтраком рассказала Варухову свой сон. Он решил, что это выдумка. Или оттого, что они только что переехали на квартиру отца, которая Варухову досталась по наследству, а на новом месте женщинам всегда плохо спится, может привидеться любая чертовщина.

Но старик снился Лизе регулярно, как минимум раз в неделю, умолял простить его и забрать накопленные деньги, поставить свечку в церкви и заказать молебен за помин его души.

Однажды, когда мужа не было дома, жена по наущению старика из сна забралась на антресоли и нашла там две сберкнижки на предъявителя, на каждой из которых лежало тысяч по пять рублей. По тем, советским временам – большие деньги, почти богатство. Так что от радости Лиза рассказала соседям по лестничной клетке о неожиданном счастье, свалившемся на их головы.

Когда Варухов вечером вернулся домой и увидел сберкнижки отца, найденные на антресолях, вначале решил, что это дурацкая шутка жены – что-то типа первоапрельского розыгрыша. Но документы были настоящими, и волей-неволей ему пришлось поверить.

Игорь и Лиза проспорили весь вечер, как с пользой потратить деньги и что на них купить в первую очередь. Жена упорно настаивала на даче, а муж уговаривал ее вместо этого приобрести автомашину. В конце концов они решили, что лучше всего сначала обналичить деньги и на их часть купить новый мебельный гарнитур и кушетку для маленькой дочери.

Наутро жена не пошла на работу, взяла отгул, чтобы сходить в сберкассу, а Варухов первый раз в жизни сам отвел дочку в детский садик. Где-то в районе обеда ему позвонили из милиции и попросили срочно приехать домой, уклончиво по телефону объяснив, что ему нужно там быть.

Когда он наконец-то оказался дома, то обнаружил, что квартира ограблена, а жена убита. Ее жестоко избили, а после задушили. Капитан Вешняков, старший следственной бригады, пообещал найти преступников – и обещание сдержал. На следующий же день с похищенными сберкнижками задержали двоих. Одним из них оказался племянник тетки Зои, соседки Варуховых по этажу.

На следствии он клялся и божился, что невиновен. Мол, на преступление его заставил пойти старик, который накануне ночью явился ему во сне и уговорил наказать воровку. Якобы старик же и адрес продиктовал – и предупредил, что утром в квартире никого, кроме молодой женщины, не будет. На вопрос следователя, зачем он избил женщину, да еще и задушил, племянник нес полную чушь: уверял, что бил ее не он и не его приятель, а всё тот же старик, который на время вселился в их тела.

Все это следователь рассказал Игорю Петровичу потом, после суда, как самый невообразимый случай из своей практики. Следствие точно установило, что племянник Зои Квакиной, соседки Варуховых по этажу, был у нее в тот день. От тетки он узнал, что жена Варухова нашла большую сумму денег, которая осталась ей от умершего свекра. Затем племянник сговорился со своим приятелем, разнорабочим с N-ской овощной базы. Они дождались, когда Игорь Петрович ушел на работу, и позвонили в квартиру; Лиза, подумав, что это вернулся муж, что-то забыв, открыла входную дверь, даже не спросив, кто там. И эти двое ворвались внутрь, избили ее, вынудив отдать сберкнижки, а потом и убили.

На квартирах у каждого из них нашли пропавшие из дома Варуховых вещи, так что улики были явные. Через короткое время подследственные сознались в преднамеренном убийстве.

Суд приговорил обоих к высшей мере наказания, учитывая то, что они убили не просто женщину, а жену работника прокуратуры. И хотя дело было полностью раскрыто и сам Игорь Петрович, ознакомившись с материалами, понял, что рассказы племянника соседки Зои о снах и старике – обыкновенное вранье, всё же осадок у него на душе остался. Варухов был абсолютно убежден, что и с того света отец отомстил ему, приманив деньгами убийц к жене.

Сбережения отца Игорь Петрович положил на имя дочери, открыв срочный счет с максимальным процентом в сбербанке, надеясь, что хоть так они принесут пользу и к совершеннолетию дочери их будет достаточно, чтобы купить ей кооперативную квартиру.

Но в девяностых годах, после павловской реформы, все эти деньги сгорели, а остатки были заморожены на счету на неопределенный срок, так что деньги пользы ни ему, ни дочери так и не принесли.

Получается, что самое лучшее – это вовремя порвать с родителями, оставив их наедине с самими собой, не дав им разочаровать собственных детей и разочароваться в собственных детях.