Текст книги "Четыре унции кофе"
Автор книги: Иван Райли
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Ближе к тридцати годам я заработал авторитет продвинутого малого, с которым приятно иметь дело. В моей квартире появилась плазма и приличная стереосистема. Бар был заполнен дорогими напитками. Под окном стоял роскошный черный седан, не старше лет трех, как правило, японец. Несмотря на мое подспудное желание облагородить съемные стены, некоторые из девушек, регулярно появлявшихся в моей спальне, находили холостяцкую берлогу излишне холодной и неустроенной. Видимо, возникало это от моей врожденной тяги к минимализму. Да и скромные размеры квартир в домах, построенных под ренту, не способствуют аристократическим замашкам. Но дамы настаивали. Так на подоконниках в гостевой поселились кремовые вазоны с папоротниками (Челси, 23 года, веб-дизайнер), карнизы под ольху с няшными занавесками (Мириам, 27лет, соискательница PhD по структурной лингвистике), напольный коврик в ванной в виде двух сердец, натуральная шерсть (Ванесса, 27, библиотекарь). Коврик пролежал почти два месяца и был испорчен бутылкой «Напа Вэлли», опрокинутой во время приема ванны при свечах с Джоан, 24 (врет, дай бог, чтобы двадцать), студенткой медицинского университета. Были еще вязаные салфетки, этажерка для DVD, трехэтажная ваза под фрукты и прочая всячина. Каждая вторая порывалась «освежить» безупречно белые стены моей квартиры пейзажами в духе Дега, голландскими натюрмортами, а то и угловатой авангардной пеcтрятиной. Я не возражал. За меня это делал контракт с домовладельцем. Стены должны были оставаться неприкосновенными, и, к счастью, большинству моих пассий не хватило смекалки, которой обладала Мириам. Напомню, Мириам подарила карниз с занавесками, так вот для карниза она подыскала особые зажимы на липучках. Недюжинная смекалка для женского ума. В итоге стены не пострадали, хотя наши с ней отношения это не спасло. Небо свидетель, я всегда старался быть честным. Да, я шел на поводу у чувств, потому что всякий раз они были так свежи и увлекательны, что кружили мне голову, и я, как сказал кто-то из великих, падал лицом в цветы. Но, очарованный вечной игрой, я видел только здесь и сейчас, и никогда не задумывался о завтра. Тем более, не обманывал и не обещал. Любил страстно, не оставляя следов. И заботился о двоих. Если меня считали галантным, то не потому, что я старался напоказ. Все эти приношения в мою пещеру я находил трогательными, ибо понимал, что таким образом каждая из них хотела разделить мой быт, получить кусочек «своего» пространства, если не в сердце, то хотя бы в том месте, где обитал человек, которого, как они пытались убедить себя, они любили. Не моя вина, что чувства способны гаснуть так же быстро, как и зарождаться. Я никогда не потакал инстинкту. В моей постели не было животных. Возможно, из-за этого я не добрал чего-то в ощущениях, но зато, выбирая умных женщин, вы страхуетесь от резаных вен, круглосуточных звонков, битых стекол и поломанной мебели. Никто не сожжет вашу машину в память о разлуке. Любовь напоминает танец. Подход, череда обязательных фигур, несколько произвольных, финальный поклон. Глупо продолжать двигаться, когда музыка стихла. Пусть я играл, но играл честно. Если бы одной из них суждено было запасть мне в сердце, если бы сумбурное блаженство не заканчивалось одинаковой сиреневой пустотой, уверен, мы бы не расстались. Но все укладывалось в каноны жанра. И, признаться, я не особенно об этом переживал. Мы были молоды, влюблялись, поедали друг друга и, взаимно опустошенные, возвращались к обычной жизни врозь. Милые встречи, светлые расставания. И так продолжалось до тех пор, пока я не встретил Хлою.
ЛИАРЫ
В последней, четвертой по счету, квартире нашего дома, о которой я не упоминал, жила эксцентричная старая дева по имени Филис. Мы почти не пересекались, потому что Филис вела ночной образ жизни. Иногда не важно, кем тебя считают другие. Важно, кем ты считаешь себя сам. Филис считала себя скульптором. Белые следы на полу в фойе, из-за которых она постоянно выслушивала от лэндлорда, были не героином и не мукой, а особым алебастром, который ей привозили под заказ в фургонах FedEx'а. В одной из спален (она жила под квартирой Эндрю), как я понимал, находилась ее студия. По ночам, если очень хорошо прислушаться, буквально прижавшись ухом к ковролину, можно было разобрать бесконечную партию виолончели. Филис творила. Я представлял ее: высохший профиль в шерстяном свитере грубой вязки, некогда белом, поредевшие волосы собраны в шиньон (перекрашенный мяч от пинг-понга?) над теменем, серая пергаментная кожа лица, вечно дымящая сигарета (она курила мундштук) и увесистый кусок глины перед ней на станке, в который она запускает свои костлявые пальцы, обреченные на артрит. Стэнтон – физик из Мида – помимо естествознания разбиравшийся в искусстве, как-то рассказал мне о Филис. Но не потому, что лучшие ее работы находились в Британском Королевском музее. Жена Стэнтона часто навещала мать, и та любила вспоминать былое, часть которого припадала на Филис, чьей закадычной подругой («пропади та пропадом») она некогда была. Аманда (так звали мать) уверяла, что Филис провела полтора года в Дэнвере. Там она забеременела и бросила учебу. Неудачный аборт, череда любовников, претензии на богемную жизнь при минимуме таланта и почти полном отсутствии трудолюбия. Она до последнего оставалась в лагере хиппи. Уже тогда, на волне возврата к истокам, появились ее первые «лиары». Представьте грубую каменную массу, из которой собрались лепить человеческий торс. Без рук, без ног. Просто вытянутый кусок глины, приглаженный руками, а позднее отшлифованный до идеально гладкого состояния. В верхней части яйцевидный отросток – это голова. Иногда с шеей, иногда без. И никаких половых признаков, которыми можно было бы увязать сии творения с богами плодородия или первобытными идолами. Размеры скульптур варьировались от нескольких дюймов до реальных человеческих пропорций. Это было удобно. Маленькие «лиары» расходились по сувенирным лавкам. Филис называла этот размер «подножным» творчеством и считала, что разменивает себя за гроши. Она пожаловалась как-то, что после оплаты материала, налогов и почтовых расходов на пересылку ей остается 25 центов с каждого экземпляра. Можете поверить? В былые годы даже на это можно было бы неплохо жить. Когда-то ее «работы» попадались в любом салоне от западного до восточного побережья. Но в семидесятых спрос стал снижаться. В восьмидесятых он начал хиреть. В девяностых пикировать. Чтобы выжить от некогда прибыльного промысла, ей приходилось лепить в промышленных масштабах, вкладывать собственные средства, а потом ждать месяцами, пока салоны пришлют чек. Худшее, конечно, заключалось в возвратах. Они достали до такой степени, что однажды Филис запретила приносить их домой. Вместо этого она приходила на почту раз в неделю, вскрывала и перепаковывала посылки, добавляя письма, и отправляла их другим адресатам. Снова за свой счет. «Чтобы заработать на пачку сигарет, —говорила она Аманде, —я должна продать двадцать своих «малюток». Из чего становилось ясно, что прокормиться лепкой нельзя. Филис выживала на грантах. В начале девяностых она весьма успешно кормилась от многочисленных феминистких организаций, и ее лиар размером в три фута был даже установлен в нью-йоркской штаб квартире одной из них. Были еще ежегодные выставки типа «Женщина творит», когда их возили по Среднему Западу, поили, кормили, оплачивали отели и разрешали продавать экспонаты (с доставкой за счет покупателя после официального закрытия выставки в последнем городе программы). Потом ей пришлось продать свою «шикарную» квартиру в Филадельфии и удалиться в провинцию. Зарабатывать искусством в мегаполисах стало невозможно. Так считала Филис. Зато федеральное правительство учредило программу помощи для жителей провинции. И Филис купила фургон. Пока позволяло здоровье, она колесила с марта по октябрь по сельским ярмаркам, сбывая скульптуры и заодно, если удастся, регистрируясь локально. Имея местный адрес, она подавала заявление на помощь. Раз в год пять-семь сотен долларов с одной точки. Ее поймали в Южной Дакоте в девяносто седьмом. Судья присудил штраф плюс полтора года условно за мошненничество. Филис отбаранибала пять лет за конвеером химзавода в Роллтоне, штат Массачусетс. Но лепить не бросила. Ухмыльнувшись при виде накатившего возраста, она приехала в Мэдфорд, сняла квартиру и оформила социальную помощь. Иногда бралась за подработки. Ей предлагали вести детский кружок, но она отказалась. Лиары пылились в витринах по всей округе, она лепила их скорее по инерции, чем расчитывая на прибыль. Но все изменилось, когда муниципалитет Канби заказал ей скульптурную группу для городского парка. Кому-то там попалась на глаза забавная фигурка, и он показал ее мэру. Проект одобрили. Конечно, для скульптур под открытым небом требовалось изменить состав материалов. Филис это удалось. Выбор мєрии, помимо спорных эстетических моментов, базировался на грубом экономическом расчете. Каменные памятники обходились городской казне гораздо дешевле массивных поделок из бронзы, чугуна и прочих металлов, а их сопротивляемость среде в разы превосходила любые сорта дерева. Свою роль сыграла и кандидатура автора. Изначальный список претендентов состоял из пяти фамилий. Филис в нем не было. Но когда каждый из пяти скульптуров назвал примерную сумму гонорара, чиновникам пришлось долго гладить подбородки. Вот тогда на столе мэра появился лиар. Филис не только не входила в пантеон американского культурного Олимпа, ее вообще не было даже на предгорьях. Ни в каталогах обществ, ни в альманахах, ни в телефонных справочниках. Сотруднику мэрии пришлось созваниться с лавкой, в которой год назад была приобретена фигурка, и после долгого кряхтения хозяина удалось заполучить ее номер. Филис взяла паузу, чтобы обдумать предложение. Но правда состояла в том, что даже за треть от предложенной суммы она готова была обставить лиарами весь Перхем и Дорсет впридачу. Хотя для крупных форм квартира на Роквелл Авеню решительно не годилась. Размеры дверного проема и узкий коридор могли помешать большому искусству. Поэтому, подписав контракт с мэрией на семь фигур и получив внушительный аванс, Филис сняла одно из складских помещений напротив городского кладбища, рядом с мастерской по производству надгробий. График работы остался прежним. На всякий случай она предупредила офис шерифа, что занимается творчеством по ночам, дабы избавиться от визитов патрульных. Все же колеблющийся свет в окнах (Филис работала при свечах) в окружении могильных плит, как давних, так и еще не проданных, смотрелся диковато. Если бы местной публике хватило воображения, городом поползли бы зловещие слухи о старой ведьме, которая, пользуясь силами мертвецов, ваяет белых бесформенных големов посреди могил. Но обывателям было плевать. Через месяц после открытия обновленного парка в Канби пришли заказы из Биллингса и Эльма. Следом поступил огромный – 34 композиции – контракт с одним из национальных парков. В последнем, правда, решительно настаивали, что готовы обеспечить мастерскую на месте, а это не совсем нравилось Филис. Газеты штата стали писать о лиарах. Национальный еженедельник «Дом и сад» опубликовал обширное интервью со скульптором, поместив несколько снимков лучших работ. Наконец, один из ведущих эстетов рассмотрел в «танце глины» «экзистенциальную потенцию», «момент зарождения ипостаси самой в себе, когда ни одно из будущих воплощений еще не явлено миру, и все – только мятежный порыв, только импульс, только оголенная страсть жизни». Эти строки так поразили Филис, что она заучила их наизусть, попутно поражаясь глубине своей творческой концепции. За это стоило выпить. Она накупила самого лучшего алкоголя почти на 900 долларов, блок сигарет, курицу-гриль, пару салатов и под Ростроповича пила двое суток напролет, из которых последние десять часов в состоянии лежа. Пара дней ушла на то, чтобы прийти в себя и привести в порядок квартиру. Оправившись, она обнаружила на автоответчике среди прочих сообщение из Вашингтона. В корпоративном отделе национального ритейлера «Эйс энд Спэйс» (16 тысяч магазинов в США и Канаде) интересовались, не задумывалась ли она о том, чтобы открыть авторскую коллекцию скульптур для частного сада. Оказалось, люди стали искать копии увиденного в парках, но не в натуральную величину, а, скажем, в масштабе один к трем, один к пяти. Такие работы весьма органично могли бы вписаться в зеленые экстерьеры, как на лужайках перед домом, так и на заднем дворе. Филис прослушала сообщение трижды. Она сообразила, что сможет отобрать десять-двенадцать скульптур, чтобы воспроизвести их в среднем диапазоне для базовой коллекции. Плюс 5-7 новых для ежегодного пополнения. Коммерческая жилка заметно пульсировала на прикрытом пепельной прядью виске. Еще она подумала, что для промышленного литья вполне подойдут полые фигуры. Мастер-каркас можно было сделать из проволоки и ткани, протравленной эпоксидной смолой. Хотя, какое ей до этого дело? Пускай промышленники сами ломают голову. Тиражировать – их задача. А ее призвание – творчество. И она, впервые за долгие месяцы, подняв жалюзи, отворила окно мастерской настежь, словно бы впуская в нее внешний мир, пришедший с повинной после стольких десятилетий откровенного свинства. В это мгновение она заметила, как напротив дома остановился серебристый кабриолет.
ХЛОЯ
Случайно бросив взгляд в сторону окна, я обратил внимание на двух девушек, выходивших из новенького «Мерседеса». Одна, коротко стриженая, которая секундой ранее припарковала автомобиль, носила явно выраженный мальчиковый стиль – мешковатые джинсы, клетчатая рубаха навыпуск и кожаные сандалии на босу ногу. Даже пересекая дорогу, она не отводила глаз от планшета, вперившись в него поверх монолитно черных хьюгобосс. Ее звали Трейси. В этом угловатом сорокалетнем подростке никто из непосвященных никогда бы не узнал суперкрутого декоратора, расписанного на четыре года вперед. Собственное агентство. Филиалы в пяти штатах, а еще в Лондоне, Париже, Цюрихе и Амстердаме. Каждый третий международный фестиваль оформляли профессионалы «Капеллы». Она работала со Стингом, Кокером, Рианой, Ю2 и еще дюжиной исполнителей из первого эшелона, числилась в штатных консультантах большинства всемирноизвестных галерей, и на последней олимпиаде ее люди входили в команду организаторов. Трейси жила в самолетах между Нью-Йорком и Лондоном. В Сиэтле у нее был дом со студией, оборудованной по последнему писку техники. Когда парижский офис вплотную занялся декорациями для французской недели мод, все шло, как по маслу. Но для коллекций третьего дня нужно было что-то необычно антропоморфное, подвижное и без яркого смыслового пятна. Трейси подвесила эту задачу на виртуальной доске своей команды с тэгом в тысячу долларов. Утром ей прислали линк. В статье говорилось о лиарах, там же присутствовали фотографии и адрес мастерской. Так возникла причина выгулять ее новый кабриолет, заодно проведав лучшую университетскую подругу. Признаться, завидев их поначалу, я подумал о «паре». В отличие от Трейси, Хлоя была утонченно женственна. Ей было слегка за тридцать. В летней тунике, открывавшей ровный загар, и босоножках терракотового цвета, ее русые волосы, собранные в хвост, достигали поясницы. Глядя на ее роскошную фигуру, я испытал легкое волнение. И одновременно робкую грусть от того, что эта женщина никогда не станет моей. Что-то из разряда «будь счастлива, прекрасная незнакомка». Мне тогда исполнилось двадцать восемь. Не чувствуя особого дефицита любовных отношений и уже изрядно причастившись тайны под названием «утренняя женщина» (шаг за кулисы), я начинал постигать первые ноты умиротворения, наблюдая за тем, как очередная королевская трехпалубная (90-60-90) бригантина скользит мимо на всех парусах, и радовался ее мощи и красоте, но еще больше тому, что она не влетела со всей дури в мою гавань, растрощив порт и причалы, процарапав килем кровавый рубец по дну затона и отколов целый утес моего быта на поругание медузам. Я учился благословлять проходящих. Мне казалось, это легко удалось и в случае с Хлоей. Но только потому, что тогда я не стоял рядом, не чувствовал ее дыхания и не видел спрятанных за полароидом глаз. По большому счету, тот раз нельзя было назвать нашей встречей. Встреча произошла позже. И снова абсолютно неожиданно, но теперь уже не оставив мне ни единого шанса. Все началось с того, что некто Чарли Кэмпбелл, ученик мэндфордской школы Святой Сесилии, стал серьезно отставать в английском. До конца семестра оставалось меньше двух месяцев. Мне позвонила его мать. Кто-то из знакомых посоветовал ей обратиться ко мне по поводу индивидуального репетиторства с сыном. Я ответил, что уже давно ничем подобным не занимаюсь. И это было чистой правдой. Мне с лихвой хватало чеков от Мида, притом я научился ценить свободное время. Но она продолжала настаивать. Потом назвала почасовую ставку, которую обещала платить. Я помедлил. С точки зрения профессиональной этики, в частных уроках на стороне не было ничего дурного. Если только подопечный не учился в том же заведении, где учитель преподавал. Меня подкупил ее голос. Мягкий, переливчатый, местами томный. Мы договорились о встрече, и она назвала адрес. Вечером в пятницу, пораньше разобравшись с текучкой, я пересек Абрахам Роуд и направился на северо-запад. С самого утра лил дождь. Заметно похолодало. Дворники моей «Короллы» едва справлялись с потоками воды, пока я медленно плыл по Бидл стрит, силясь отыскать нужный номер. Дом, в котором жил младший Кэмпбелл, был старинным добротным двухэтажним особняком с мезонином и угловой башней. Припарковавшись, я поднялся по широким каменным ступеням. Но дверь отворили, прежде чем я успел дотянуться рукой до звонка. На пороге возникла…Хлоя. В кремовой водолазке и бриджах, теперь она носила каре. Ее губы разошлись в перламутровой улыбке: Джонаттан? За спиной, в глубине просторного холла, плясали языки пламени, обрамленные фигурным камином. Пахло домашним теплом и лилиями, изысканной туалетной водой (AntonioVisconti, как узнал я позже) и чем-то еще. В правой руке она держала шпатель: хотите блинчиков? (о да, это был запах ванили и масла). Чарли! Из верхних комнат донеслось нечто невразумительное. И я вошел. Говорят, чтобы влюбиться, мужчине достаточно восьми секунд. Похоже, в тот вечер мне хватило трех. С точки зрения психологии, ее линия была безупречна. Заперев машину и пустившись трусцой по бетонной дорожке к дому, я все равно намок. Порывистый ветер прошивал мою влажную тенниску, пока я влетел на крыльцо. Я продрог. Но тут дверь открывает: а) обворожительная женщина, б) меня обдает ароматным теплом домашнего очага, в) она предлагает разделить с ней ужин. И я вошел в этом дом, как уходят в религию. Все, разумеется, оставалось в рамках приличий. Мы с удовольствием поужинали. Потом я провел первый урок, не взяв денег. Парень оказался вполне смышленым. Мне удалось обнаружить основные прорехи в его знаниях, и мы условились, что будем заниматься дважды в неделю, чтобы успеть исправить ситуацию. Нечего и говорить, что к этим занятиям я готовился с тройным прилежанием. В течение первых нескольких недель мне не попалось ни одного следа Кэмпбелла старшего. Хлоя не носила кольца. Ни в гардеробной, ни в платяном шкафу рядом с детской (пусть мне простят любопытство обреченного) не было мужских вещей, и на полке над умывальником я обнаружил только две щетки. В завершении занятий мы часто болтали о разном, но при этом ни она, ни ее сын ни разу не обмолвились о муже/отце. Я узнал, что Хлоя писала книги. Легкую романтическую прозу для подростков, больше подходившую юным девушкам. Она издавала роман каждый год. И хотя работала скорее для себя, критики отзывались о ее творчестве вполне хвалебно. Как глупо это, наверное, выглядит, резюмировала она однажды, сапожник без сапог. Имелось ввиду, что мать зарабатывала писательством в то время, как ее сын не мог справиться с проблемами по английскому. Но она призналась, что не умеет учить, а Чаку был нужен авторитет. Иначе он не стал бы и слушать. В скором времени появились первые плоды наших занятий. Кэмпбелл младший подтянул хвосты, закрыл половину задолженностей и написал сочинение по творчеству Шекспира на твердую «Б». Хлоя шумно радовалась переменам. Между тем было заметно, что ей неловко оставаться со мной наедине. Мы оба находились в легком замешательстве и несли всякую чепуху. Примерно через месяц со дня знакомства я, как обычно, приехал на урок. Стояла ранняя осень. Газон перед домом был присыпан первой желтой листвой, оттого что накануне ночью неожиданно ударил мороз. Мне открыли не сразу. Хлоя выглядела уставшей. Я заметил необычные тени и легкую припухлость под глазами. Было похоже, что, прежде чем впустить меня, она наскоро избавилась от следов, оставленных недавними слезами. Я спросил: что-то случилось? Она не ответила. Вместо этого она взяла мою руку и повела за собой. На столе в библиотеке стояла открытая бутылка OpusOne и два чистых бокала. Она обернулась, чтобы закрыть дверь. Я порывисто обнял ее. Наши губы мгновенно нашли друг друга. Затем все произошло слишком стремительно, впопыхах, с оторванными пуговицами, наспех разбросанной одеждой. Кожаное кресло оказалось слишком мало для двоих. Мне пришлось двигаться в акробатической позе, напрягая мышцы спины и ног на грани вывиха. Она выгибалась, еле слышно постанывая. Голова ее была запрокинута, глаза прикрыты. Когда я, обессилев, сполз на пол, тяжело дыша, но все еще покрывая поцелуями ее бедро, она закрыла лицо рукой и залилась тихим смехом. Радостный перелив. Я сидел у ее ног с абсолютно идиотским выражением на лице, чувствуя ворс персидского ковра голой задницей. Наверное, у меня была довольная улыбка землекопа, который шесть недель рыл колодец, пока наконец добрался до воды, вдоволь напился и уже даже блаженно отлил. Но ее смешило другое. Потом она не раз вспоминала мне, с каким зверским выражением лица я рвал зубами упаковку презерватива. Просто боялся отпустить тебя, пытался оправдываться я. Как еще можно открыть ее одной рукой? Но она продолжала хохотать, говоря, что в тот момент я был похож на какого-то безумного санитара, который нагнулся на поле боя над упавшим бойцом и вскрывает перевязочный бинт, сжав челюсти, одним могучим рывком шеи. Я не спорил. Мы оба смеялись. Боец и вправду истекал, успевал заметить я приглушенным тоном и потупившись, прежде чем подушка, тетрадь или пустая бутылка от кока-колы шумно опускалась на мой череп. К вину в тот вечер мы так и не притронулись. Я был за рулем, кроме того, с минуты на минуту должен был вернуться Чак, которого она отослала проведать друга, и в моих интересах было отправиться восвояси до его возвращения. А что ты ему сказала?– поинтересовался я. Сказала, что ты отменил урок. Лгунья. Еще какая! И она закрыла за мной двери. Я брел к машине, чувствуя, что она смотрит мне вслед. Как обычно бывает в подобных ситуациях, мне хотелось петь, бежать и прыгать, мое сердце разрывалось от счастья. Но я изображал безмятежность, словно играл на камеру, и только мурлыкал под нос что-то из репертуара Синатры. Следующим утром, едва в голове прояснилось, мне стала ясна щекотливость положения, в котором я оказался. Бросить уроки с Чаком я не мог. Парень делал очевидные успехи, но он нуждался в моей поддержке. Оставить его на половине пути означало откровенно предать. Кто знает, как поведет он себя, если возникнут трудности. В конце концов, я был нанят на весь семестр, а значит, был обязан продолжать занятия. Вот только брать плату за них стало невозможно. И дело было не в деньгах как таковых (видит Бог, я сам готов был платить, только чтобы бывать в этом доме и видеться с Хлоей), никакой финансовой погоды для меня они не делали. Пару лишних книг, купленных в Borders, пару обедов в OliveGarden или еще одна бутылка дорого вина в мою коллекцию. Если отбросить все подобающие в подобных случаях околичности, реверансы и па-де-де приличий, вопрос звучал так: как можно брать деньги у любимой женщины (или еще точнее, если уж совсем без сантиментов, физиологически строго – у женщины, с которой спишь)? Ответ очевиден. Однако от этого не легче, ибо дьявол, как известно, в деталях. Если возникнет необходимость объясниться, как это объяснить? Ты отказываешься от оплаты, потому что со вчерашнего вечера жизнь перевела вас на бартер? Получается, с твоей стороны очевидная услуга, а как расплачивается она? Позволяет побыть в себе? Выходит, ты занимаешься с ее сыном, потому что она спит с тобой? И ведь ясно, что это бред. Но здесь все зависит не от того, что думаешь ты, а как к этому отнесется она. Как она воспримет твое джентльменство. В такой ситуации я оказался впервые. До встречи с Хлоей все было ясно. Я ничего не делил с моими девушками, все строилось на игре чувств и ею же ограничивалось. Никто ничего никому не оставался должен в итоге. Хлоя была иной. Она первая из моих женщин была старше меня. Ее сексуальность не ограничивалась физиологией, а начиналась гораздо глубже и вела в неизвестность. Я боялся оборвать нить, которую только что нащупал. Меня тянуло к ней. Мы стали встречаться чаще. Дома я успешно репетиторствовал с Чаком, а на выходных подбирал ее в каком-нибудь шпионском кафе (всякий раз она выбирала их сама), и мы отправлялись загород. Любовь на колесах, которая вполне устраивала моих бывших, Хлое не приличествовала по определению. Все равно, что пригласить герцогиню в МакДональдс. Ей нужен был хотя бы минимальный набор комфорта в виде хлопковых полотенец и горячей воды. Пожертвовать этим она могла разве что в обмен на буколический ужин (салат из королевских креветок, домашний пошехонский сыр, французский батон, бутылка SpringMountain или ChateauMontelenaтрехлетней выдержки) на лесной опушке, в тени столетнего дуба, растущего на вершине холма, с которого открывается панорамный вид, напоминающий долины Калабрии. Я заранее разузнал адреса пригородных отелей, где можно было уединиться в уютной атмосфере без пятен на обоях, битых раковин и матрасных клещей. Ездить ко мне она отказывалась. Я находил это нормальным. Женщинам нравятся тайны, а некоторые их просто обожают. Поначалу мне казалось, что игра в любовников добавляет нашим отношениям какой-то особой страсти и прелести. Однако позже я начал подозревать, что за конспиративными встречами скрывалось нечто большее. И тому были причины. На мой вопрос в самом начале наших отношений она прямо ответила, что давно разведена. Но я не мог не заметить, что она избегает встреч в людных местах. Мы не ходили в кино, не посещали концертов вместе и не бывали с ней в ресторанах. Она никогда не представляла меня своим подругам, хотя любила потрещать с ними о своем, о женском. Мой статус для Чака остался прежним. Если взглянуть со стороны, можно было бы увидеть, что в ее жизни мне отвели особое место и время, вполне комфортное для меня, но без надежды хотя бы заглянуть за соседние перегородки. Так в особо строгих семьях приучают щенка не выходить за пределы холла. Случайному любовнику этого хватает. Но для того, кто имел неосторожность «вклеиться» по-настоящему, циновки в прихожей уже недостаточно.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
