Текст книги "Человек из ресторана"

Забавное приключение

I

С имением дело наконец выяснилось. Генеральша ответила, что, потеряв на войне сына, она уже не в силах вести хозяйство и готова продать; что ей только и остается тихая келья и нужно теперь же получить десять тысяч, чтобы не упустить домик в монастыре, а то могут и перебить. Поэтому пусть ей сейчас же телеграфируют, а то набивается Провотархов.

Карасев пробежал эти пустяки, ища главного – сколько просит, нашел, что согласна за сорок тысяч, назвал генеральшу дурой и решил сегодня же ехать и кончить. Одного лесу было тысяч на пятьдесят. А главное – рядом с его заводом.

С войной ему повезло. Захиревший заводик теперь был завален заказами на подковы, гвозди, грызла и стремена. Со свояком, москательщиком, скупил он на последние десять тысяч, заложив женин дом, подвернувшуюся партию индиго, а через год продал за полтораста. С Бритым, который раньше торговал книгами, вовремя ухватил сапожные гвозди, а там подошли подошва и олово, кнопка и нафталин и, наконец, чудесный дом-особняк, недавно отстроенный немцем Граббе, бросившим все дела на биржевого зайца.

Позвонив какому-то Николаю хватать у Павлушкина всю муру и телеграфировать «саратовскому болвану» зубами держаться и не выпускать ни за какие деньги; отдав еще невнятные приказания, в которых только и было понятно, что – «напильниками меня зарезали» да – «этой сталью я ему морду утру», – Карасев приказал готовить автомобиль в дорогу.

После недели дождей с утра засияло солнце: в такую погоду было приятно покатить за город по хорошему делу. Глядя на яркий газон палисадника, с красными астрами в черных клумбах, Карасев вспомнил, что надо послать денег жене в Алупку и написать, чтобы не торопилась и жарилась с ребятами на солнце, «Да и ей надо завезти, – подумал он про Зойку, которую отыскал в Екатеринославе, в летнем саду, и вывез в Москву, обещая устроить в оперетке, – ждет, шельма…» Увидал в зеркале свое круглое, красное, как титовское яблоко, лицо с раздувшимися щеками и пошел в ванную принять душ. Так присоветовал ему англичанин Куст, славный парень, с которым сделали они дельце на соде: в тридцать два года нельзя позволять «такой пуз». Раза три звонил телефон, пока он возился в ванной, и он всякий раз вызывал к себе горничную Машу, фыркавшую за дверью:

– Кто еще там?..

– Да все ваша.

На новый звонок он подбежал к телефону, в простыне, сказал, что выкупался сейчас, как скворец, посоветовал и ей пополоскаться и заявил, что сегодня у него дельце «а-ля карман» и ехать на Дмитровку ему никак не придется. Она настаивала, чтобы непременно заехал к ней.

– Нет, дудки-с!

Она, конечно, требовала денег. За три месяца эта первая содержанка стоила ему тысяч двенадцать, но он утешал себя, что у всех, с кем делал дела, были и более дорогие. А теперь кто же считает на тысячи! Да и должно же чего-нибудь стоить иметь такую: двадцатилетка, красавица, и такой голос, что компания в «Яре», где ужинал вчера миллионер Сандуков, директор четырех банков, выслала своего лазутчика, маклера Залетайкина, и просила объединиться, чтобы выразить восхищение. И не двенадцати тысяч стоило, когда он, на глазах Сандукова и важного путейского чина, усадил Зойку в автомобиль, плотно сел рядом, а те гнались за ними до самой квартиры Зойкиной, куда и были приглашены для встречи зари с балкона на восьмом этаже. Это было приятно, но и немного тревожно, как бы не перехватили Зойку. Но было и важно, что теперь будет обеспечен кредит.

Он принялся за кофе – прежде он пил чай с калачами – и намазывал маслом поджаренные хлебцы. Этому научил его Бритый, с которым покупал гвозди. И пока пил кофе, по телефону свалилось семнадцать тысяч. Приказав выписать в синий пакет три тысячи, он выругал стервецом кого-то и пообещал, задрожав щеками, что вся станция полетит к черту:

– Я вчера с таким персончиком ужинал, что у них все ноги по отымаются, у чертей!

Пробил час. Шофер подал тройной хрипящий гудок, похожий на свиной кашель. Маша приготовила чемодан и плед и спросила, когда ожидать домой.

– К ночи буду.

Он сунул в бумажник пачку петровок[12]12
  Пятисотрублевая ассигнация, на которой был изображен император Петр I.


[Закрыть] – на десять тысяч, задаток для генеральши: чего баба понимает в чеках! – прибавил тысячу сотенными – для шельмы, надел походную, как он называл, куртку боевого цвета, покроя «френч», с клапанами и кармашками, высокие сапоги и крутого сукна спортсменскую кепку, с большими консервами[13]13
  Здесь: очки с дымчатыми или синими стеклами для защиты глаз от слишком яркого света, пыли и проч.


[Закрыть], и стал похож на автомобилиста с плаката.

II

Во дворе, на боковом подъезде, он не без удовольствия оглянул промытый дождями широкий асфальт, залитый солнцем и совершенно серый теперь, с парой сыроватых полос в елочку, от автомобиля, гараж из бурого камня, похожий на пещеру, и, наконец, машину. Машина была – шестидесятисильный «фиат», гоночная, приземистая и длинная, похожая на торпеду, с приятным овальцем, как у ковша, – где садятся, – и мягкой окраски лакированного ореха. Это была вторая машина, сменившая малосильную каретку. Теперь и эта «калоша» не нравилась и доживала последние дни, – вот только придет из Англии. Худощекий шофер, похожий на мальчика-англичанина, в кожаной куртке, строго сидел с кулаками на рулевом колесе, готовый хоть на край света.

– На завод, к пяти… – бросил ему Карасев, грузно входя в машину и защелкиваясь с треском.

Он надел виксатиновое гороховое пальто, натянул кепку и погрузился по самые плечи в ковш.

Кашлянув раза два, вынырнула машина из ворот на почтительно козырявшего городового, вильнула и завертелась по переулкам. С Мясницкой повернули на бульвары и остановились у десятиэтажного дома: надо было завезти Зойке деньги.

Карасев поднялся в восьмой этаж и застал Зойку за кофе. Она порхнула к нему и кинула ему на плечи тонкие руки, выюркнувшие из кружев.

– А Сандуков уже был у меня с визитом! Слышишь, его сигара…

Она плутовато заглянула в нахмурившееся лицо Карасева и закрыла ему рот его же щеками.

– Но какого черта этот самовар шляется! – сердито сказал он, высвобождая губы.

Она наивно вскинула брови:

– Самовар… вот прелесть! За город ты?! Я еду с тобой! – захлопала она в ладоши, давая ему розовые пальцы-коротышки, которые он называл – «ляпульки».

– Я на завод, по делу… – сказал Карасев, хмурясь. – Больше ста верст.

– И сегодня вернемся?! Нет, я еду!

Это значит – лететь, как птица, как на гонке.

– Только с тобой и ни с кем больше!

Это ему понравилось.

– Сегодня мы поедем с кузнечиком! – сказала она загадочно, ускользнула от его рук и крикнула: – Одеваться.

А он занялся хозяйством: достал из буфета коньяк и флакон ликера, положил в чемодан и позвонил Елисееву, чтобы немедленно приготовили «компактный дорожный завтрак». Потом терпеливо шагал и думал: как, однако, быстро натаскала она всякого мусора! теперь жалуется, что тесно. Шелесты и каблучки за дверью, стук флаконов и скачущие словечки – «да скорей же, скорей… где же перчатки… застегни на верхние пуговки… почему складки?» – все это приятно щекотало. Он прислушивался и мурлыкал. Потрогал фигурку голого мальчика, купленного за двести рублей, – «это будет наш мальчик», – сказала Зойка, – и нетерпеливо постучал пальцем в последнюю клавишу новенького пианино, вспомнив при этом, что за пианино заплачено тысяча двести, за этот ковер пятьсот, за тигровую шкуру – не настоящую, но кто разберет! – триста.

– Сейчас! – крикнула Зойка, и лицо Карасева засияло: распахнулась портьера, и выпорхнула женщина-кузнечик.

Она была вся зеленая, до рези в глазах, новая и… босая. Так ему показалось. На ней были высокие, до колен, башмачки розовой лайки. Это был не прежний «святой чертенок»: это был кузнечик с головкой женщины, дразнивший его яркой окраской рта и тонко тронутыми наводкой прелестными синими глазами.

Она чуть приподняла юбку и качнула ногой.

– Нравится?.. – спросила она задорно и упорхнула в переднюю.

В лифте он крепко, до писка, прижал ее и назвал сливочным зайчиком, а она шепнула:

– А к ночи ко мне?..

И так кивнула, дразня ресницами, что Карасев почувствовал себя счастливцем, что имеет такую женщину. Удачно случился тогда в Екатеринославе!

И швейцар, распахнувший парадное, и господин почтенного вида, с портфелем, и даже шофер – все смотрели, как эта зеленая женщина порхнула в автомобиль. Все дивились ее стройным ногам в тугой розоватой ланке, почти до колен открытым зеленой юбкой, тонкой и вольной, как ночная сорочка. Ее прикрывало коротенькое манто, последней модели, прибывшее из Парижа морем; а шляпка-каскетка, с серой птичкой в полете, придавала ей очаровательный вид кузне – чика-женщины, тонкой, легкой и цепкой. Она вошла в лакированный ковш машины и погрузилась по шейку, будто в теплую ванну. Грузно опустился к ней Карасев.

– Сейчас половина третьего, – сказал он шоферу. – К семи чтобы на заводе.

III

По дороге они захватили «компактный дорожный завтрак», тростниковый баульчик в ремнях, изобретение Карасева, которым он так гордился. Тут было легкое и питательное, на полсотни, перенятое от англичанина Куста вместе со словом «брекфест»[14]14
  ранний завтрак (англ, breakfast).


[Закрыть], которое Карасев насмешливо переделал в «брей-хвост».

Вынесло на шоссе – и открылся синий простор в позолоте первых осенних дней, в свежем ветре. Солнцем слепило с прудков и луж; радовало красной тряпкой на прясле, золотой березкой на бугорке, новой зеленой крышей. Швыряло в лицо дымком, прелью подбежавшей к дороге рощи; то вдруг охватывало весной, слабым запахом первой луговой травки с солнечного откоса, то полыхало душно тяжким жаром машины. Машина пела. Под кулаками настороженного шофера мягко заносилась она на заворотах, рокотала по мостикам, выбрасывая из-под колес пожранное пространство. Далеко выщелкивала, словно из пистолета, кремни, жвакала в редких лужах, секла их, как бичами, сверлила рвущуюся к ней даль, раз и раз отшвыривая камни-версты, тревожа дремлющие деревни, взметая стайки грачей.

– Ах! – крикнула задохнувшаяся в бешеном лёте Зойка.

– Ходу! – заревел Карасев, перегнулся к бурому затылку нюфера и поднял щиток от ветра.

Вытолкнуло броском, и теперь новая песня сверлила воздух. И уже не разобрать было, столб ли летит, дерево ли, или перила моста. Подымались из-за бугров столбы и проваливались назад, наплывали золотые рощи и бежали, как сумасшедшие, чтобы сгинуть. Мигали искорками оконца, чернели шапки, – стога ли, избы ли, – не видать.

– Свежо-о?! – крикнул Карасев Зойке в лицо, чмокнул и прикрыл пледом. – Дудуська-a!..

Слова срывались и уносились ветром.

Карасев осел и уперся кулаками в сиденье, чувствуя подымающее, победное, страшную силу, словно это он сам – эта бешеная машина и нет ему никаких пределов. Увидал, как треплется выбившаяся черная прядка волос, увидал побледневшее под тонкой окраской лицо, совсем мальчишеское теперь, глянувшие на него, полные задора, глаза, крепко сжал маленькую руку и подумал сладко: вот оно, счастье!

– Ходу!!

Встречный возок полетел в канаву. Задом наскакал и провалился солдат на лошадке, в шинели горбом, с зелеными шарами сена в сетках. Миг один мчалась собака сбоку. Выкатился на горке и поклонился им белый дом запустевшей почтовой станции в старых ветлах, с черным узеньким орлецом. За версту закашлял и заревел гудок: переходило дорогу стадо. Пришлось сбавить ходу и остановиться совсем. Шершавые коровенки, с провалинами у крестцов, словно одурели от хрипучего кашля гудка и сердитого клокотанья зверя и крутились, задрав хвосты. Пастушонок, в шапке стожком, щелкал кнутом и прыгал. Черные овцы тыкались мордочками в колеса и перебирали копытцами.

– Гони к чертям!

А тут отделился от кучи щебня старик пастух, в полушубке и продавленном котелке; уставился иконным ликом на Карасева и попросил на табак.

– Гони чертово стадо! – крикнул на него Карасев, задрожав щеками.

– Чертово-то без ног бегает, черта возит… – сердито сказал пастух и пронзительно засвистал в пальцы.

Выехали – и только теперь Карасев заметил, как пусто в полях и на дороге и как тихо. И еще заметил, что уже не под синим небом едут они, что нет солнца и засвежело и засинело впереди, справа.

– Я совсем замерзаю… – кисло сказала Зойка. – Ничего интересного…

– Еще бы, ты в лоскутах каких-то… моды ваши. Стой, запасной вынуть!

Карасев поднял сиденье, но запасного плаща не оказалось. Он обругал шофера болваном и получше укутал Зойку.

Теперь скоро.

– И почему без верха! Предпочитаю каретку…

– Это гоночная машина… портить фасон! Да и не думал, что тебе вздумается ехать.

– Не знаю уж, кому вздумалось! – сказала она капризно. – Ваши затеи все.

От синевы справа сильней наливало ветром, и по серой полосе было видно, что там идет дождь.

– При чем тут мои затеи! – ворчнул Карасев, чувствуя на лице первые брызги.

– Ах, оставьте!

У ней покраснели глаза и заслезились.

– Ходу!

Опять неслись по пустой дороге, словно чем дальше – меньше и меньше было людской жизни. Не было деревень или не видно их было в беге. Низиной пошла дорога, с кусточками по болотцам, чернеющими стенами лесов вдали, за пеленою дождя.

– Как бы не перехватил, черт… – забеспокоился Карасев, вспомнив по лесу о Провотархове. – Надо было телеграфировать! Да или нет? – загадал он Зойке.

– Ах, отстаньте… Ну да, да!

Она знала эту его привычку.

Он успокоился и принялся мечтать, как сейчас, перекусив на заводе, махнет к генеральше и закрепится. Теперь-то и закрепляться. Верно говорил Бритый – конъюнктура! И профессора говорят, что конъюнктура. Пройдет год-другой, и кончится эта… конъюнктура. И уж не дождаться такой растряски. И задумался под напев мотора: по именьям да по лесам надо; стройка большая будет, как накорежили! Вытащил записную книжку и пометил.

– Что ты записываешь? – полюбопытствовала Зойка.

– А чтобы Зойке потеплей было… – наклонился он к ней и крикнул в ухо такое, что она сделала большие глаза и назвала бесстыжим.

– Ужо поговорим! – крикнул он в душивший его ветер, а ей послышалось: «В Рим!» – и она крикнула:

– Поедем в Рим?! да?!

– К черту на рога! – во весь дух крикнул он и хлопнул шофера по плечу: – Ходу! предельную!!

Шофер отмахнул затылком – весь ход! Теперь это был не ход, а свист и мельканье. Крутилось и мчалось все, а что – не видно. Острой сечкой било в лицо дождем. Сизое впереди было уже – вот, и дали пропали в мути. И только хотел Карасев крикнуть – ходу! – дрогнуло и осело под ним. Шофер взял в тормоза и уверенно свел до останова.

Лопнуло колесо под Карасевым.

Шофер молча вылез, молча достал из ящика инструменты и полез чиниться.

– Ужасно хочется есть… – сказала Зойка. – Должно быть, я промочила ноги.

Сильней и сильней сек дождь, и струйки стекали в ковш, напитывая войлочную подстилку. Уныло кричали кружившиеся в дожде грачи и галки.

– Ничего, с нами коньячок есть. На заводе согреемся.

Карасев представил себе пылающую печку. Можно и ночевать, а подумают там чего – черт с ними! – поласкал он глазами Зойку. Ветер упал, и теперь поливало настойчиво. Попадало за воротник, и пришлось поднять капюшон.

– Ой-ой-ой… – истерично засмеялась Зойка. – Ужасно ты похож на моржа!

– А ты на кого похожа!

Она топотала, кончик носа у ней покраснел, а подкраска смазалась и открыла пятнышки на щеках. Карасев хмуро взглянул на нее, и ее лицо теперь показалось самым обыкновенным, как у горничной Маши.

– Ну, скоро ты там?! – крикнул он распластавшемуся на серой грязи шоферу.

– Выдумали катать в какой-то калоше! Только мальчишкам ездить в ваших коробчонках…

– Эта «коробчонка» стоит восемнадцать тысяч! – обидчиво сказал Карасев. – Ее и сандуковская не накроет.

– О господи… Да у него салон, спать можно!

– Только о постелях и думаете…

– Ах, вот что!..

Она толкнула его и хотела сойти, но он ухватил ее и посадил силой.

– Нечего дуру строить… погляди на себя!

Она поглядела на лужи, в которых плясали серые пузыри, и закусила губы. А тут подошел мурластый странник с клеенчатой сумкой за плечами, пытливо пригляделся и попросил басом:

– Капните пятачишко, господа аристократы…

Карасев поглядел свирепо в прыщавое лицо в жирных космах, плюнул и обругал дармоедом.

– Еще потягаюсь, кто дармоедней… – сказал странник и тоже плюнул. – Мочиться вам сорок дней, сорок ночей!

Шофер уныло сказал – готово, прыгнул, и опять стал сечь дождь. Карасев злился: давно бы уже был у генеральши!

– Чего болтал тебе Сандуков?

Зойка вызывающе повела мокрыми глазами, с собравшейся к носу синевой карандашика, поджала тонкие губы и крикнула:

– Это еще что?!

– А вот знать желаю! Чего этот толсторожий тебе хрипел?

Она посмотрела на него, как на грязь. Летевшие спереди брызги сменились грязью, и в Карасева ляпнуло целым комом. Теперь хлестало со всех сторон, пороло дождем, лепило. Машина бешено заносилась в заворотах, выла и скрежетал а, Они осели в ковше, уцепившись за петли. Мчало, не давая дышать и крикнуть.

– Тише!.. – пытался Карасев крикнуть, но шофер не слыхал за ветром.

И вдруг загремело, словно застучали железные кузнецы, шофер ахнул и перевел скорость. Рыкнуло, резко толкнуло, и машина остановилась.

– Что еще?!

Стояли в низине, у мосточка. Шофер спрыгнул, словно хотел убежать, сорвал капот с машины и сунул голову.

– Какого еще черта…

– Ехать дальше нельзя… – объявил шофер, дернул шеей и высморкался в пальцы.

– Почему нельзя?! – крикнул Карасев, грузно подымаясь в ковше.

Шофер опять юркнул головой, по локоть запустил в картер руку, пошарил и показал что-то на ладони:

– Баббит…

– Что это?! – спросил Карасев, косясь на блестящие кусочки.

– Баббит… – растерянно повторил шофер.

– Так исправляй, черт возьми!

Шофер только пожал плечами. Перегрелись подшипники, и баббит растекся… Надо тащить лошадьми… Засорилась масленка и не подавала масло… Перегрелись подшипники, и баббит растекся…

– Значит, совсем болван?!

И опять повторял шофер, что ехать никак нельзя, объяснял про подшипники и опять повторил – баббит. А тут наползла густая, как дым, туча, закрыла белое небо и полила потоки.

– У меня лужа под ногами! – крикнула Зойка. – Вот ваша проклятая ловушка!..

Дело было совсем плохо. Она промокла, сидела с зеленоватым лицом и подрагивала губами. Ее шапочка с птичкой съехала набок, и птичка висела вниз головой, распушив перышки.

– Вот… – сказал Карасев растерянно, – придется идти пешком.

Она взглянула на него с ненавистью. Ее губки, умевшие так впиваться, чуть вывернутые в уголках, потеряли всю кровь и подернулись пленочками, и стала она похожа на больную и скучную, будничную портнишку. Они начали говорить колкости, злить и обвинять друг дружку:

– Мало иметь машину, надо уметь ею пользоваться!..

– Надо уметь одеваться, когда едут в дорогу, а не наворачивать тряпчонок, в которых таскаются по бульварам! Знайте свое дело и не суйтесь!

Карасев вылез из машины.

– Я вам докладывал, где брать масло… – плаксиво сказал шофер. – Я вам докладывал, жульническое пошло масло…

Карасев поднес красный крутой кулак к его носу и потыкал:

– Я тебе до-ло-жу! Там где-нибудь поездишь… там тебе будет масло!

Надо было выпутываться. До завода оставалось верст двадцать, до ближайшей деревни – Труски или Хруски – верст восемь. Место было унылое. По сторонам тянулось болото в осинничке. Вперед уходил подъем, и на нем темнел лес. Карасев знал, что здесь начинается княжеское имение, где он прошлой зимой был на волчьей облаве, потом Хруски или Труски, потом Кустово и имение генеральши.

– Придется пешком. В Хрусках возьмем лошадей…

– Никуда не пойду! – крикнула из-под пледа Зойка.

Шофер предложил добежать до деревни и пригнать телегу.

Карасев подумал.

– Постой… Какого черта нам на дожде! Там еловый лес на горе? а здесь мы останавливались недавно…

– Так точно-с, – сказал шофер. – Пили из речки.

Теперь было ясно. Если подняться к лесу, с дороги видна сторожка, где останавливались у Никиты, на облаве.

– Останешься при машине, – сказал Карасев шоферу, – а мы дойдем до сторожки и возьмем лошадей. А за машиной пришлю с завода.

Пока стояли, начинали сгущаться сумерки. Черный лес на бугре едва маячил. Даже кустики на болоте затягивало мутью.

– Вылезай, – сказал. – Там обсохнем.

Зойка покорно вылезла из машины, теперь похожей на ласточкино гнездо, – так заляпало ее грязью, – и отряхнулась, как выкупавшаяся индюшка. Шофер конфузливо отвернулся. Карасев только уныло покосился на ее мокрую зеленую юбку, общелкнувшую ноги. В другое бы время он пошлепал ее играючи, но тут только поморщился и помурлыкал.

– Дернул же черт меня… – ласково начал он, беря под руку, но она вырвала руку и толкнула. Он пожал плечами и крикнул:

– Да погоди… взять же надо!..

Вытащил чемодан и компактный завтрак – теперь он был очень кстати – и побежал догонять Зойку. Приостановился и послушал – может быть, едут? Не было ничего слышно, – только шуршал по болоту дождик.

– Вот проклятая сторона… как передохли!

IV

Путаясь в долгополой непромокайке, давно промокшей, догнал он наконец Зойку. Она попрыгивала, как болотная курочка, бежала на каблучках, не разбирая луж, вывертывая тонкие ноги в захлестывавшей, такой недавно чудесной и вольной, юбке.

– Ничего, дудуська… – одобрительно замурлыкал он, – сейчас у Никиты обсушимся, возьмем лошадей – и айда! А уж у меня досохнем. Там и каминчик есть… А чертовски хочется жрать!

– Ужасно, – примирительно сказала она. – Даже кофе не успела выпить… Сандуков еще этот… Послушай, как они жвакают… Теперь все испорчено…

– Да уж собьемся как-нибудь, справим… – в тон ей плаксиво сказал Карасев. – Ах, хитрая ты какая! Сейчас коньячку хватим, омарчиками подзакусим… – продолжал он смачно, поглядывая на баульчик. – А эту калошу к черту!.. Скоро настоящий салон придет, на нем хоть в Крым жарь. Ничего, дусечка… время какое! миллионы мокнут! и коньячку нет.

А мы еще в приличных условиях… маленькое приключение, забавно даже… А как же вот, в Альпах каких-нибудь будем странствовать! Знаешь, там как?! Надел мешок, взял палку с крюком – и катай по горам, по пропастям! Сколько народу погибает!

– Замолчите, глупо! – крикнула Зойка, убив ногу о камень. – Вот простужусь из-за вас и потеряю голос… Да держите же меня наконец! Ну, что вы можете?! Вам только махинациями заниматься… с этими жуликами вашими!

– Вы по-тише… вам эти «жулики» деньги платят!

– Деньги!.. – крикнула она вне себя. – Смеете еще говорить… какие-то жалкие гроши!

– Халда – халда и есть, – крикнул Карасев, отшвыривая ее руку.

Они остановились в луже и переругивались, припоминая все гадости, какие знали. Она швырнула ему, что прикрылся какими-то подковами, которые без него сделает всякий дурак, что он дрянь и трус. Он в бешенстве назвал ее ужасным словом. Не будь он такой дурак, так бы и таскалась по грязным садишкам в Екатеринославе, с обсаленными актеришками и лакеями, со всякими котами!

– Смеете оскорблять меня?! актрису?! – крикнула она, распахнув плед, словно хотела разорвать платье.

– Трагедию не разыгрывайте… тут одни вороны! Да в тебе и искусство-то одно, что…

Она ударила его по щеке. Он рванул ее за руку и толкнул.

– Ну тебя к черту!

Так они постояли под неустанным дождем, поругиваясь, а над ними тянулись трескучей вереницей грачи и галки с чуть видных теперь полей.

– Пойдешь наконец?! – крикнул Карасев и решительно двинулся вперед.

Она поплелась за ним. В напряженном молчании они дотащились до вершины подъема. Здесь охватило гулом большого леса. Он глядел на них черной глухой стеной. Сумерки сгущались в сплошную муть: чуть видно было теперь дорогу.

– Вот он, лес, – сказал Карасев, прислушиваясь к гулу. – Где-то тут и сторожка…

Но как ни вглядывался, – ничего не мог разобрать: чернел и чернел лес и шумел в ветре.

– Надо перебраться на пашню, оттуда видней…

Он перебрался через канаву и выкарабкался по откосу на пашню.

– Но я же боюсь одна! – крикнула Зойка.

Она полезла, призывая его на помощь. Он сунул ей руку и выволок на пашню. Они пошли, увязая по щиколотки и спотыкаясь на комьях. Зойка с трудом вытягивала из глины ноги. Наконец они вплотную подошли к лесу, и на них пахнуло затхлостью и жутью. Теперь было видно, как мотались мохнатые лапы елей – вели свой лесной разговор в гуле. Это тревожное мотанье показалось Карасеву жутким, будто подавались загадочные знаки – таинственный, немой говор. Из глубины доносило порою треском.

– Я не пойду… – робко сказала Зойка, приглядываясь к лесу.

– Зачем нам туда, мы краем… – нерешительно сказал Карасев. – Кажется, самый тот лес и есть, строевик… Опушкой надо.

Они побрели опушкой, вдоль канавы, в высокой старой траве, а впереди, сколько хватало глазом, тревожно мотались и махали лапы, – еще видно было на белесом небе. Дошли до угла и опять вышли на пашню. Лес уходил влево.

– Угол! Да где же сторожка?.. – неуверенно сказал Карасев, тревожно вглядываясь в мотающиеся лапы.

Но как ни всматривался, не мог ничего увидеть.

– Там кто-то стоит… – пугливо шепнула Зойка.

Карасев пригляделся и увидал невысокого мужика в шапке. Невысокий, коренастый мужик стоял неподвижно, у канавы, и смотрел к ним беловатым пятном лица. Совсем над его головой махали лапы.

– Мужик… – сказал Карасев. – Окликнуть?..

И позвал нерешительно:

– Эй, дядя!

Мужик и не шевельнулся.

– Да это же… куст! – с облегчением сказал Карасев, разглядев куст можжухи: в плотном кусту застрял старый разбитый лапоть.

– Вот черт, совсем на морду похоже… – сказал Карасев, шевеля чемоданом лапоть, и крикнул из всей силы:

– Сто-ра-аж!!

Крик вышел жуткий, даже самому стало неприятно. Два раза – ближе и дальше – отозвалось эхо, и близко совсем залаяла собака.

– Говорил, что есть! – крикнул радостно Карасев, размахивая чемоданом. – Сейчас в углу и сторожка, от шоссе днем хорошо видно. Там-то и Никита.

Прошли с сотню шагов, и на них выбежала черная собака. Карасев пошел на нее, стараясь ударить по морде чемоданом и продолжая кричать:

– Сто-ра-аж!

Наконец в дальнем углу леса они различили красный глазок окошка. Карасев подошел и стукнул кулаком в раму. Красная занавеска откинулась, черная лапа потерла стекло, и лохматая голова приплюснула нос, всматриваясь, кто там.

– Какого лешего… – разобрал Карасев недовольный голос.

– Отворяй, Никита! – крикнул он голове. – Лошадей нам нужно!..

И пошел на яростно прыгавшую собаку. С крыльца окликнула баба:

– Кто такой… ты, что ль, Пашка?

– Не Пашку, а лошадей нам нужно! – весело сказал Карасев. – Гони Никиту за лошадьми.

– Чтой-то, го-осподи… – подивилась баба, пропуская в сенцы укутавшуюся в плед Зойку. – Микиту?!

– Ну, разговаривай… Светить бы надо! – крикнул Карасев, напоровшись на гвоздь карманом.

V

В избе было угарно, жарко и крепко накурено махоркой. Еще ничего хорошенько не видя в полутьме, в синеватой пелене дыма, Карасев швырнул непромокайку и сказал глазевшей на них бабе, что случилось несчастье, сломался автомобиль, и надо немедля послать за лошадьми. И сейчас же все разглядел.

Под невеселой, без круга, лампой сидели за самоваром двое. Под кумачным подзором у образов сердито глядели с опухшего серого лица чьи-то оловянные глаза – так они были тусклы – и щетинились рыжие усы. По стриженой голове и зеленоватой рубахе признал Карасев солдата. Рядом, спиной к завешенному окошку, пил чай широкий, рослый мужик с рыжей бородой, очень яркий и праздничный от красной рубахи и бороды; пухлые его щеки так и горели, не хуже рубахи. Это и был лесник, только совсем не тот, кого ожидал встретить Карасев. Не торопясь, допил он с блюдечка, утерся и сказал хмельно:

– А вот воспретить надоть гоняться… Овцу намедни задавили.

– Гулянки им… – грубо сказал солдат.

Зойка соступала с башмаков грязь и присела на скамейку, к печке. Пока она учила дуреху бабу, как надо расстегивать башмаки, и стягивала сквозные чулочки, Карасев уверенно подошел к столу и сказал хозяйски:

– Вот что, братцы… А где же Никита?!

– Был Микита – теперь Максим… – хмуро сказал лесник. – Где ж ему быть – чай, воюет! А вы кто такой?

– За лошадьми послать надо! – сказал Карасев настойчиво.

– А вы… хто такой!! – возвысил голос лесник, тряхнулся и поднял голову. – Чиновник… или што?!

– Прошибся… адрестом! – крикнул пьяно солдат. – На пункт надоть!

Карасев прикинул – помягче надо.

– Я-то кто? – сказал он с усмешкой. – Кустовский завод слыхал? Ну, так я хозяин, сам Карасев.

– Сам Карасев! Слыхали… – пригляделся, тараща глаза, лесник. – Зять у тебя служил… слыхали…

Тут подошла баба.

– Как же, зятек служил… – сказала она, поджимая губы и заглядывая, как на покойника. – Еще когда прогорали, жаловнишка не платили…

Карасев надул щеки.

– Так вот… за лошадьми бы послать…

– Теперь раздулся… – сказал лесник, руки в боки. – Сказывают, милиён нажил! Заводчик! Слыхали… очень хорошо. У его девка наша… – выругался он к солдату, – Сергеева, с кра-ю-то!.. в услужении в Москве… двоих родила!

Солдат поглядел на озадаченного Карасева и только хрипнул:

– Хха!

– Ну, так лошадей надо! – возвысил Карасев голос. – Кого-нибудь послать надо… заплачу.

– А вот нету у нас посланников… – подумав, сказал лесник и неторопливо налил в блюдечко. – Чай вот пьем! Что, барышни… ай намокши?

– Пришла вошь – вынь да положь! – сипло сказал солдат кусочку красного сахару и положил в рот, готовя блюдечко.

– Чай чаем, – нахмурился Карасев на солдата, – а у меня дело казенное!

– Деньги-то казна делает, знаем… – отозвался лесник, продолжая пить чай.

– Сами казенные… – сердито сказал солдат. – Бери ероплан – вот те и… весь план!

– Во какой браток – ирой! – обрадовался лесник. – С им тру-удно! Ему хрест даден!

Отжал пот с праздничного лица и покрутил головой.

Тут поднялся из-за стола худой, долговязый парень-нескладеха, в синей рубахе и в пиджаке, – до этого он лежал на лавке, – отмахнул со лба мешавшие волосы-мочалки и бессмысленно уставился на Карасева:

– Чего такой?..

– Во какой! – так и закачался лесник, показывая белые, как творог, зубы в золотой бороде. – Деньгами оделяет! – крикнул он парню. – Сам к тебе Карасев… господин заводчик… кланяйся! Ему лошадей надоть… ишь у его барышни-то какие… деликатные, голы ножки! Ничего, барышни, мы ругаться не дозволяем…

Карасев дернул плечами, но подумал: не стоит связываться, – и спросил с сомнением уставившегося на него парня:

– Ты, может, сбегаешь? Пятерку бы заработал.

Не сводя вытаращенных глаз, парень нашарил за собой убитого рябчика, показал за ножки и брякнул на стол. Потом опять пошарил, нащупал на стенке ружье, сдернул с гвоздя и свалил на себя картуз.

Желаете, ружье продаю?..

Карасев безнадежно пожал плечами: все пьяны, на столе бутылка с бурдой, куриные кости, селедки, баранки и красный сахар, – что-то такое празднуют.

– Не желаете… наплевать! – выговорил после раздумья парень.

– Не ночевать же здесь!.. – капризно сказала Зойка.

Подобрав под скамейку босые ноги, паинькой сидела она у печки. На нее глазела рябая баба, в розовой кофте и в красной юбке, подхватив толстые груди. Положив голову на кулачки, высматривал с печки мальчишка, и еще чья-то детская головка выглядывала из-за мальчишки. На лавке, к дверям, стоял сундучок, лежал холщовый мешок и было постлано сено. Прикинув все, Карасев тоскливо послушал, как шумит за стенами лесом и постегивает дождем в окошки.