Текст книги "Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира. Тени прошлого"

Минут через двадцать воротился «секрет», сообщив все, что им было замечено, и прибавив, что весь польский отряд, не исключая и караульных, спит мертвым сном. Майор тотчас же собрал всех офицеров отряда, которых было с двумя казачьими восемь человек, и тихо передал им о расположении банды и описание местности.

– Ну, что, люди не очень устали? – спросил он у ротных командиров.

– Отдохнули уже, – отвечали те.

– Так поднимайте их и стройте потихоньку. Совсем уже рассвело ведь.

Едва успел отряд после этого необходимого отдыха выстроиться кое-как в свободных пространствах между деревьями, как вдруг по лесу загрохотали барабаны, послышалась ружейная пальба и громкое «ура». Это обходный отряд начал свое дело.

Отряд майора Нордквиста, взяв тотчас же ружья наперевес, двинулся вперед беглым шагом, но молча, тихо, точно все бежали по земле разутыми ногами…

В то же время там, впереди, на поляне, происходило нечто хаотическое и ужасное: повстанцы, раздетые, вскакивали со сна, как безумные, метались бестолково по лагерю, отыскивая своих лошадей и оружие, наталкивались друг на друга, посылая взаимные проклятия… Этот людской крик и шум сливался с ржанием коней и воем охотничьих собак, которых в лагере у повстанцев было множество. Наконец, вся эта масса людей, еще не опомнившихся хорошенько от сна и охваченная паническим страхом шарахнулась, как испуганное стадо, в лес, в сторону, противоположную от приближающегося к ней треска барабанов, пальбы и криков «ура». Но едва только повстанцы выскочили на поляну, как перед ними, словно из земли, вырос стройный и грозный отряд майора Нордквиста, дал залп и с оглушительным «ура» кинулся на них в штыки, смял и охватил кругом.

Через какие-нибудь полчаса все было уже кончено. Часть повстанцев была убита и переранена, большая часть взята в плен и перевязана, и только пятая, может быть, часть всей банды успела скрыться – кто верхом на неоседланной лошади, а кто просто забившись в овраги, в лесную чащу и трущобы…

Подпоручик Марлин, которого видели в самом начале боя впереди отряда, был найден в числе убитых: пуля, попав ему в грудь, с боку пробила сердце и легкие навылет. Смерть его, по-видимому, последовала мгновенно. В боковом кармане надетой на нем чамарки была найдена фотографическая карточка красавицы панны Розалии С-кой. Ее самой не оказалось ни между убитыми, ни между забранными «в плен»: должно быть, спаслась-таки как-нибудь…

Мирно и тихо шла жизнь в заезжем доме старообрядца, по фамилии Червонца, в местечке Рогове Вилкомирского уезда Ковенской губернии[89]89
  Фамилия Червонец и название местечка – подлинные.


[Закрыть]. Заезжий дом этот – или корчма, как его называли, – резко выделялся из таковых же, принадлежащих и содержимых евреями: у Червонца на чистой половине, «для панов», было действительно чисто и опрятно: большая комната была выбелена, в углу висели образа, на стенах были прибиты различные дешевые гравюры и картины, в комнате стояли стулья и плетеные диванчики, белые липовые столы были покрыты скатертями и клеенками. Водка у Червонца была крепкая, хорошая, не разбавленная водою. Паны, чиновники и офицеры, проезжая через местечко и останавливаясь в нем для кормежки лошадей или для ночлега, гораздо охотнее завертывали к Червонцу, чем в другую корчму, находившуюся vis-à-vis и принадлежавшую еврею Берке Запаснику, где была и грязь и еврейская вонь[90]90
  В специфической «вони» (здесь подразумевается коктейль из запахов, характерный для еврейских жилищ в черте оседлости), как правило, превалировали ароматы чеснока и лука с селедкой.


[Закрыть], а главное, где водка была разбавлена водою, а чтобы это было не особенно заметно, еврей клал в нее для настоя стручковый перец и даже табачные листья, так что, когда, бывало, проезжий крестьянин литвин выпивал стакан такой водки, то у него захватывало дыхание в горле, темнело в глазах и дурела голова… Только евреи и их балагулы[91]91
  Балагула – это громадная, длинная крытая телега, запряженная тройкою или парою лошадей, с хозяином-евреем на козлах. Экипажи эти путешествуют от одного города до другого, взад и вперед, в районах, где нет железных дорог, и перевозят преимущественно бедный люд, не могущий ездить в почтовых экипажах.


[Закрыть] заезжали непременно к Берке; но от них не велика была корысть, так как пассажиры балагулы были, по большей части, народ очень не богатый – евреи, писаря, мелкая шляхта, прислуга и пр.; все же мало-мальски пановитое обходило Берку и направлялось в заезжий дом Червонца.

Так шло дело несколько лет. И вот наступил роковой 1863 год, когда, по меткому и верному выражению белорусских крестьян, их «паны сдурели»… Начались волнения и огнеустные проповеди сначала в костелах, а затем от слов поляки перешли к делу, и в лесах стали появляться банды, мелкие и крупные.

Русские власти, захваченные мятежом врасплох, сначала бездействовали или же действовали очень бестолково, и это самое лишь подбодряло поляков, поощряя их к безнаказанным уходам в леса. Потом, когда первое впечатление неожиданности прошло, а власти немного опомнились, и к ним на помощь стали прибывать из внутренних губерний войска, тогда и польским бандам в лесу пришлось плохо: их стали одну за другой разбивать и преследовать.

Неподалеку от местечка Рогова, в старинных лесах, которые шли в те времена вплоть до прусской границы, была в мае 1863 года разбита одна из польских банд. Русский отряд, схватившийся с этой бандой, не имел при себе ни регулярной кавалерии, ни казаков, а потому дальнейшее преследование разбитых повстанцев оказалось невозможным, и они, рассыпавшись и попрятавшись по лесу, наполовину спаслись и затем, соединившись с остатками другой, также разбитой банды, сформировались вновь и стали вновь бродить в лесах, расположенных поблизости местечка Рогова.

Вот тогда-то и вздумал Берко избавиться от своего конкурента.

Однажды в темную и дождливую ночь к Берке в корчму со стороны огородов и леса пришло несколько человек продрогших и голодных повстанцев, которых привел один молодой пан, проживавший неподалеку, у которого Берко ранее был фактором (комиссионером) по продаже ржи и льна. Они пришли с тем, чтобы получить в корчме сколько можно хлеба, водки и провизии для себя и для тех повстанцев, которые теперь, после разбития банды и потери запасов совсем голодали в лесу. Берко тихо впустил ночных гостей в стадолу[92]92
  Стадола – сарай на постоялом дворе. – Примеч. ред.


[Закрыть], находящуюся на заднем дворе корчмы, просил обождать, а сам побежал к жене – советоваться, что выгоднее: объявить ли потихоньку проживавшему в местечке становому приставу, что у него в стадоле сидят пять человек повстанцев, или же не объявлять и извлечь из этого посещения какие-нибудь другие выгоды?..

Так как русские власти могли в конце концов или совсем ничего не заплатить Берке за его донос или же заплатить обычные по 3 рубля за человека, выдаваемые за поимку каждого беглого солдата и арестанта, то решено было не выдавать повстанцев, а лишь побольше взять с них за водку, хлеб, мясо, бублики и прочую снедь, оказавшуюся налицо в кладовой корчмы. В то же время Берко решил воспользоваться обстоятельствами и оборудовать еще одно дело…

* * *

Тихо, незаметно и неслышно прокрались в стадолу Берко и его жена с мешками, наполненными разной провизией, и затем, когда повстанцы укладывали все это и собирались уже в обратный путь, в лес, еврей начал издалека выражать свое сожаление, что панская банда потерпела такую неудачу…

– И никогда бы москали не нашли панов, коли б не этый подлый быдло – проводник их…

– Какой проводник? – живо спросил один из панов.

– А разве пан не знает – какой?! Все местечко знает, а пан не знает…

– Да говорят же тебе, что не знаем! Мы только были удивлены, как тихо и незаметно подкрались москали – нэх их дьябли везьмуть! – но не знаем, кто провел их.

– А кто ж их провел, как не «кацап»[93]93
  «Кацапами» называют в Гродненской и Ковенской губерний русских старообрядцев и крестьян-чернорабочих, являющихся из внутренних, великорусских губерний. [Ср. у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» пояснение: «Кацап – русский человек с бородою»].


[Закрыть] наш, Червонец… Он добре заробил, пане: пан полковник заплатил ему сто карбованцев.

– Эге! Так вот оно что!.. Так вот кто провел по лесу москалей!.. – восклицали, скрежеща зубами, повстанцы: – За сто карбаваньцев, пся крэв! Добре же! Постараемся, чтобы и от нас он заробил…

Они безусловно поверили оговору еврея, так как оговор этот был очень и очень вероятен. Во-первых, «кацапы» были с самого начала восстания очень ревностными помощниками и союзниками русских людей и войск. Крестьяне – особливо, например, в Царстве Польском – первое время как бы еще колебались к кому пристать, выжидая, чья возьмет. Старообрядцы же первые, не ожидая иногда даже и войск (как, например, в Динабургском уезде, в деле с бандой графа Плятера[94]94
  Отряд молодого польского магната Леона Плятера, действовавший в ходе восстания 1863 г. на территории современной Латвии в районе Динабурга (современный Даугавпилс), нападал на военные обозы с оружием и вынашивал планы овладеть мощной Динабургской крепостью (хотя успех данного предприятия с самого начала представлялся сомнительным: гарнизон крепости составлял 5871 человек при 539 орудиях). Местные крестьяне, которые ничего не выигрывали в случае победы восстания, озлобленные против своих помещиков (многочисленные документы конца XVIII – начала XIX в. свидетельствуют о крайней жестокости, в частности, Плятеров по отношению к своим крепостным) оказали помощь властям в усмирении мятежников. В итоге после одной из схваток с вооруженными крестьянами глава отряда с частью подручных (другие разбежались) был пойман, отправлен в Динабургскую крепость, лишен по суду всех прав состояния с конфискацией имущества и расстрелян.


[Закрыть]), нападали на повстанцев; а затем, когда собрались наконец в крае в достаточном числе войска, эти же самые старообрядцы явились усердными проводниками для наших войск по лесам Литвы и Белоруссии, так что сообщение Берки было очень правдоподобно. Во-вторых, паны поверили еврею очень скоро и охотно еще и потому, что действительно подозревали кого-либо из местных жителей в указании русскому отряду лесных дорог и троп, среди которых мог ориентироваться только лишь человек, хорошо и давно знакомый с местными лесами.

В действительности же старообрядец Червонец был ни при чем: русский отряд провел по лесу один солдатик, недавно поступивший в службу из этой же местности.

Спустя некоторое время посетители корчмы Берки тихо под покровом ночи и дождя вышли из стадолы, дошли до лесу и скрылись в его чаще.

* * *

Спустя всего несколько дней, ночью же несколько конных повстанцев тихо, крадучись, подъехали к корчме старообрядца Червонца и осторожно постучались в окно.

Оно тотчас же отворилось, высунулась голова работника, и один из подъехавших людей попросил его разбудить и вызвать на улицу самого хозяина по очень важному делу. Червонец спал на дворе, на сеновале. Работник разбудил его и послал на улицу, а сам преспокойно вошел в корчму и завалился опять спать. Червонец, ничего не подозревавший, как был раздет – босой, в одних лишь портках и рубахе, – так и вышел на улицу.

– Кто там и что нужно? – спросил он, выйдя за ворота.

– Мы казаки, – отвечали ему, – покажи, пожалуйста, дорогу на Вилкомир.

Так как всадники стояли уже в это время от ворот корчмы шагах в пятидесяти, то Червонец, не поняв, должно быть, сразу, какую дорогу им нужно, подошел к ним вблизь и готовился расспросить их как следует… Но едва только он отошел от своего дома, как несколько человек пеших уже мгновенно бросились на него, закутали ему голову шубой, свалили наземь, связали по рукам и ногам, быстро подняли с земли, положили поперек седла, привязали и повезли с собою в лес. Все это заняло собою не более двух-трех минут. Несчастный едва лишь успел в начале крикнуть… но этот крик услыхал один лишь его работник, еще не успевший уснуть; он вышел на улицу, стал громко звать хозяина и, догадавшись, что дело неладно, поднял всполох.

Рано утром становой поспешил дать знать по начальству об исчезновении «неизвестно куда» владельца заезжего дома в местечке Рогове, старообрядца Червонца, и его стали разыскивать…

Совсем уже на рассвете, через два или три часа мучительной дороги по лесу со связанными руками и ногами на спине лошади в согнутом положении, несчастный человек был доставлен в лесной овраг, расположенный в самой глубине леса, где в это время уже подымалась со сна банда польских повстанцев. Пленника сняли с лошади и поставили на ноги, развязав их; руки же его были по-прежнему скручены назад и крепко связаны веревкою.

Червонца обступили со всех сторон, подвергли его всевозможным оскорблениям и оплеванию и на его же глазах стали приготовлять на дереве петлю…

– Куда же ты девал те сто карбованьцев, которые получил за кровь нашу? – спросил его довудца отряда.

Несчастный ничего, конечно, не понимал.

– Какие сто рублей?! Бог с вами!.. – тихо отвечал он.

– Не мешай пана Бога в свое проклятое дело! – прикрикнули на Червонца. – Мы все знаем: и за сколько ты нанялся у москалей, и как ты их провел по этому лесу к нашему отряду, и как помогал им…

Червонец тут только понял, в чем его подозревают и обвиняют, и затрясся всем телом.

– Спросите, у кого хотите, я не виноват! – молил он. – Когда на вас напали, я был на кирмаше в Янове… Вот вам Христос свидетель!

Но удар по голове чем-то тяжелым заставил его замолчать… по лицу несчастного заструилась кровь.

– Ты вел отряд ночью, то, значит, хорошо видишь, – заговорил ироническим тоном начальник, – а чтобы ты видел еще лучше, мы тебе вставим окуляры (очки)… А так как ты скоро ходишь, поспел даже за казаками отряда, то, чтобы не стоптал обуви, мы тебе подобьем подошвы. Пусть все узнают, что и мы тебе тоже заплатили, сколько могли…

Довудца сделал знак, и несколько человек бросились на несчастного: его повалили на землю, и один из повстанцев выколол ему вилкою глаза. Затем другие, схватив его босые ноги, принялись вбивать ему в подошвы короткие гвозди с большими круглыми шляпками…

Когда эта зверская казнь была закончена, Червонца связали, положили вновь поперек седла и вывезли из леса на большую дорогу, где, сняв с лошади, и оставили на произвол судьбы. Несчастный был найден в тот же день проезжими крестьянами еле живой, обсыпанный и искусанный комарами и лесными мухами. Он был доставлен в местечко Рогово, где спустя несколько дней и скончался – собственно, от потери крови, вытекшей из глаз и ног.

Месяц спустя, когда эта банда была вновь и окончательно уже разбита, то пленные на допросах показали, что на старообрядца Червонца как на проводника русского отряда им указал содержатель корчмы, еврей Берко Запасник.

Летом 1863 года, когда мятеж был в самом разгаре, застрелен был становой пристав Минской губернии Борисовского уезда по фамилии Ляцкий. Этого пристава сильно недолюбливали поляки, и, главным образом, вот почему. До восстания Ляцкий был католиком, и ему, как только начались смуты, предстоял или перевод во внутренние губернии России, или же совершенное увольнение от службы. И вот Ляцкий явился к борисовскому уездному военному начальнику, полковнику Домбровскому[95]95
  О полковнике Р. Э. Домбровском мне довелось уже однажды говорить в моих «Воспоминаниях о службе в Белоруссии» («Исторический вестник» март, 1884).


[Закрыть] и просил оставить его на прежнем месте и должности, заявив при этом, что принимает православие.

– Католицизм меня не поит и не кормит, господин полковник; а Бог один как у нас, католиков, так и у православных. Я буду служить так же верно и честно, как служил и до этого. Переводиться же внутрь России я не желаю, потому что я не знаком ни с русским бытом, ни с характером тамошнего народа, а здесь я родился и служу, и здесь же позвольте мне и продолжать служить.

И Ляцкий действительно принял православие и был оставлен на своем месте по-прежнему; а его слова, обращенные к полковнику Домбровскому, стали скоро известны всему уезду и возбудили в поляках глубокое негодование. Ненависть к Ляцкому среди местного католического населения усилилась еще и потому, что он подобно многим ренегатам стал отличаться особенной суровостью к полякам: не раз делал по собственной инициативе внезапные обыски на панских фольварках, причем достаточно было иногда самомалейшего повода вроде, например, нахождения старой сабли или никуда негодного пистолета[96]96
  Все оружие в крае было у католиков отобрано, и на право иметь ружье нужны были особая благонадежность и особое разрешение губернатора. Благодаря этому распоряжению, особенно благоприятному для волков, эти звери так расплодились в то время, что бегали совершенно открыто среди белого дня по лесам и полям на виду у людей без всякой уже опаски.


[Закрыть], чтобы последовал арест и отправление в Борисовский острог.

Здесь я сделаю маленький перерыв в своем рассказе, чтобы сообщить, что в это тяжелое время случалось иногда, что паны отправлялись в тюрьму по поводу скорее комическому, чем серьезному. В подтверждение моих слов я приведу здесь следующий факт, происшедший в Могилевской губернии. Крестьяне пана П-ка, с которым они за что-то враждовали, донесли становому, что их пан печет сухари для повстанцев. Становой с своими сотскими налетел на фольварк ночью, перепугал семью П-ка, сделал в кладовых, амбарах и в доме самый тщательный обыск и, найдя действительно ящик с несколькими фунтами пшеничных, посыпанных корицею сухарей, подаваемых обыкновенно в каждом небогатом польском доме к чаю, арестовал П-ка и в ту же ночь, не дав ему опомниться, отправил при бумаге в Могилев, а там упрятали его в острог…

Полгода спустя дошла наконец очередь и до пана П-ка. Следственная военно-судная комиссия вызвала к допросу донесших на него крестьян, поименованных в бумаге станового, и стала их допрашивать.

– Пек и заготовлял ваш пан сухари?

– А як же? Пек, – отвечали белорусы.

– Сухари эти были, конечно, из ржаной муки; такие, как заготовляют для солдат?

– Бронь Боже! Николи ён черных сухарей есть не станет. Пек их из белой, пшеничной муки… Смачные сухари!

– Ну, и отправлял их в лес, в банду, для повстанцев? – спрашивает, подсказывая, военный следователь.

– Эге! Чи такий это пан, каб дал кому отведать! Ни в жизнь не даст!.. Ен дюже скупый пан.

– Так для кого же он заготовлял эти сухари? – спросил, наконец, недоумевающий следователь.

– Сам еу (ел)! – ответили крестьяне…

Эффект этого ответа был чрезвычайный: хохотал и следователь, и председатель следственной и военно-судной комиссии, и мужички… Не смеялся один только злосчастный пан П-к, отсидевший ни за что, ни про что полгода в остроге. Перед ним, конечно, извинились и тотчас же освободили.

«A la guerre, comme à la guerre»[97]97
  На войне как на войне (франц.). – Примеч. ред.


[Закрыть], – оправдывались потом чиновники.

Случай этот мог бы быть смешным анекдотом, если бы не был фактом.

Теперь продолжаю прерванный рассказ.

Злоба на Ляцкого накоплялась все более и более, чему способствовала главным образом масса совсем ненужных жестокостей, обнаруженных им относительно поляков. И наконец его убили…

Убит он был среди бела дня. Он выехал из местечка Логойска в местечко Гайну в открытой нэйтычанке, на тройке лошадей, с колокольчиком, и отъехал от Логойска не более двух-трех верст, как вдруг в лесу из-за кустов с обеих сторон дороги грянули два выстрела, ранившие одну из лошадей и самого Ляцкого в плечо и в бок. Он, раненый уже громко крикнул кучеру: «Пошел!» – а в это время раздались еще два выстрела, и Ляцкий упал в нэйтычанке навзничь, с него свалилась фуражка, а кучер ударил по лошадям и помчался… Было ясно, что стреляли двое, у которых были двустволки в руках. Когда кучер доскакал до ближайшей корчмы и остановился, то Ляцкий был уже мертв; в него попало несколько картечей, которыми были заряжены ружья убийц.

Началось, конечно, следствие, розыски, но виновные как в воду канули. Власти, впрочем, подозревали, кто стрелял: были сильные улики против двух молодых людей, родных братьев жены Ляцкого, которые не раз высказывались в польском обществе в том смысле, что им-де просто совестно за своего швагра[98]98
  Швагр или швагер (Schwager) (нем.) здесь – зять.


[Закрыть] за то, что он стал схизматиком, и за его поступки против поляков. Главным же образом молодых людей заподозрили потому, во-первых, что их видел пастух в день убийства в том самом лесу, хотя они и были без ружей; а, во-вторых, они исчезли с своего фольварка в тот же день неизвестно куда.

Подозрения русских властей оправдались очень скоро. В Игуменском уезде была разбита значительная польская банда, находившаяся под начальством бывшего нашего офицера Генерального штаба, поляка же (псевдоним Козел). В этой банде в числе смертельно раненых был взят и один из молодых людей, подозревавшихся в убийстве Ляцкого. Перевезенный в уездную больницу, он перед смертью признался в этом убийстве – и ксендзу, напутствовавшему его, и больничному начальству и убедительно просил передать его раскаяние сестре, вдове Ляцкого, и испросить ее прощение… Он оказался старшим братом.

Младшего же, бывшего, по показанию пленных, в той же банде и заподозренного тоже в убийстве Ляцкого, не удалось захватить: он после происшедшей стычки успел скрыться, и самые тщательные розыски не привели ни к чему. Наконец, военные и следственные власти прибегли к крайней мере, употреблявшейся в подобных случаях: была объявлена награда в 300 рублей тому, кто укажет местонахождение скрывшегося преступника. Но и эта мера в течение более восьми месяцев не привела ни к чему.

* * *

Летом 1864 года, когда военно-судные комиссии, судившие по полевым военным законам, были уже наполовину закрыты, к полковнику Домбровскому в город Борисов явился пахтор[99]99
  Пахтор – это арендатор молочных скопов в имении. Такими арендаторами во всем Западном крае состоят преимущественно евреи.


[Закрыть] еврей, проживавший на одном из мелких фольварков по соседству с Логойском, и объявил ему с глазу на глаз в его кабинете, что ему, пахтору, известно местопребывание второго убийцы станового Ляцкого, что он, по-видимому, скрывается в имении графа Тышкевича, вблизи местечка Логойска же, в зверинце графа; что местопребывание преступника известно лишь его родному дяде, смотрителю этого зверинца, шляхтичу, приютившему беглеца втайне от самого графа и без его ведома и согласия, а что он, доносчик, узнал об этом лишь потому, что смотритель – хороший и давний его знакомый – попросил его достать для кого-то полный крестьянский костюм, дал ему деньги на эту покупку и пообещал подарить еще 25 рублей, если он поможет как-нибудь «некоему человеку» укрыться на одной из «берлин» (речные суда), отходящих из Борисова обратно – по Березине, каналу по Двине – в Ригу и за границу… По его, еврея, соображениям, этот «человек» и есть не кто иной, как тот паныч, которого разыскивают по делу убийства Ляцкого.

Получив такое важное донесение, полковник Домбровский, задержав еврея, послал тотчас же секретное предписание участковому военному начальнику, майору Свирскому, находившемуся в том же Логойске: ему приказывалось немедленно оцепить солдатами зверинец графа Тышкевича, произвести в нем тщательный обыск и арестовать одного важного политического преступника, убийцу, там скрывающегося (следовали приметы разыскиваемого).

Майор Свирский тотчас же по получении такого экстренного и «совершенно секретного» приказа потребовал людей из 2-й роты Малоярославского пехотного полка, расположенной в Логойске, и окружил зверинец графа Тышкевича со всех сторон. Бросились, конечно, прежде всего, к пустым клеткам, – и в одной из них, в ворохе соломы нашли несчастного молодого человека, очень ослабевшего вследствие продолжительного отсутствия движения.

О поимке преступника дано было знать в Минск, губернатору генерал-майору Шелгунову, тот снесся с Вильной, где еще держался М. Н. Муравьев (впоследствии – граф), и молодого человека велено было судить по законам военного времени – ввиду серьезности его вины, а также потому, что весь тот край находился еще «на военном положении».

Недолго тянулся суд, – и несчастный юноша (ему не было и 20-ти лет) был приговорен к смертной казни через расстреляние, которое губернатор Шелгунов приказал привести в исполнение в местечке Логойске, то есть там, откуда в двух верстах, в лесу, было совершено и самое убийство Ляцкого.

Из Борисовского тюремного замка преступник был отправлен ночью в почтовой тележке, окруженный конвоем казаков. К рассвету этот печальный кортеж прибыл в местечко Логойск и остановился на заранее приготовленной квартире. В тот же день прибыл в Логойск и уездный военный начальник, полковник Домбровский, пожелавший исполнить приговор суда в своем присутствии. Весь этот день – накануне казни – казаки по распоряжению Домбровского объезжали все близлежащие «застенки», «околицы» (поселки) и хутора, приказывая, чтобы утром, к семи часам, все собирались в Логойск для присутствования при исполнении приговора суда над убийцею станового Ляцкого.

Преступник был помещен в небольшом еврейском домике-особняке, находящемся на краю местечка. Все обитатели дома были из него на это время удалены, а самый дом охранялся густою цепью пешей стражи из солдат Малоярославского полка и донскими казаками. Власти, очевидно, боялись возможности нечаянного нападения со стороны поляков с целью отбить преступника, хотя в это время – в июле 1864 года – не существовало уже в лесах ни одной банды.

Осужденный знал, конечно, и видел, что его ожидает, так как смертный приговор был ему объявлен еще в Борисове, в заседании суда, а равно и то, что приговор конфирмован и утвержден, а его просьба о помиловании отклонена.

Накануне казни, вечером, к осужденному был допущен ксендз, который его и исповедовал… Затем к нему вошел караульный офицер и спросил, не желает ли он сделать каких-либо распоряжений и, вообще, не имеет ли какой просьбы. Тогда юноша выразил со слезами на глазах единственное желание, чтобы его мать, проживавшая вблизи местечка Гайны, не присутствовала завтра при его казни, и чтобы ей, если можно, совсем не сообщали о его злой судьбе. Ему это было обещано, – и по местечку бросились разузнавать, не приехала ли эта несчастная?.. Дело было поздно вечером, и не нашли удобным беспокоить ложившихся уже спать жителей, а потому ограничились лишь одними заезжими домами и корчмами, где, к счастью, матери осужденного не оказалось.

Двое часовых с ружьями были помещены на ночь накануне казни в одну комнату с осужденным, что его, видимо, стесняло, так что он долго не мог уснуть и все ворочался на своей постели… Ночник слабо освещал эту комнату, где проводил свою последнюю ночь этот несчастный юноша, полный сил, едва начавший жизнь.

Он не дотронулся ни до вина, ни до вкусных кушаний, которые были ему по разрешению властей доставлены. Он выкурил лишь одну за другою несколько сигар и, заметив часовым, что давно не курил и что у него сильно поэтому закружилась голова, лег в постель. Лишь под утро он уснул мертвым, предсмертным сном…

В семь часов утра полковой аудитор в сопровождении распорядителей казни, вошел в комнату осужденного и стал будить его. Юноша моментально вскочил на ноги и улыбнулся со сна, не сознавая, очевидно, окружающей его обстановки и наступивших минут… Но – это было один момент, – и тотчас же его красивое, почти детское лицо покрылось смертельною бледностью…

– Уже?!.. – мог только проговорить несчастный… и стал торопливо одеваться. – А мама?.. – вдруг спросил он. – Ее нет в Логойске?..

Ему сказали, что матери нет. Он, видимо, успокоился, и бледность стала исчезать с его лица. Он попросил воды умыться и причесал себе голову. Потом прошептал молитву, осеняя себя крестным знамением.

Минут через двадцать он вышел уже на улицу, где стояло военное и гражданское начальство, войска, казаки и несколько тысяч народу… Он, видимо, был подавлен и устрашен этим ужасным вниманием многих тысяч людей, ожидавших его смерти, и с радостью остановил свой испуганный взор на знакомом ксендзе, который уже стоял с крестом в руках, поджидая его. Он перекрестился и приложился ко кресту. Ксендз пошел впереди его, и шествие началось…

Было прекрасное летнее утро – с ярким солнцем, с благоуханием соседних смоляных и лиственных лесов, окружающих Логойск… С одной стороны местечка, на холмах, расположилось в ожидании еще несколько тысяч народа, и стало ясно, что шествие направится именно туда, к этим холмам, где ждут эти тысячи любопытных, и где, следовательно, наступит для этого тщедушного юного существа смерть.

Шествие продолжалось минут 20–25… Подошли к холмам, – и вдруг все как бы невольно взглянули вперед и явственно увидели у подножия одного из холмов невысокий, свежеоструганный белый столб, врытый в землю.

И он взглянул тоже, и вдруг его шаг замедлился: он стал как будто спотыкаться… Но это продолжалось лишь несколько секунд, и я заметил, что он вновь пошел теми же обыкновенными – ровными, неширокими – своими шагами.

Но вот подошли и к белому столбу, позади которого была вырыта свежая могила; выкопанная из ямы земля пополам с желтой и сероватой глиной выглядывала заметным бугром из-за этого столба.

По команде «стой!» все вдруг остановилось и замерло. Послышалась еще команда: «На пле-чо!.. Слушай: на кра-ул!». Обнажились головы, и аудитор стал читать приговор. Голос его негромкий, дрожит… Кончил… Опять командные слова, – и солдаты берут ружья «к ноге».

Полковой адъютант сделал знак ксендзу, и тот с крестом в руках подошел к осужденному, стоявшему все время у столба, и что-то тихо стал говорить ему… Боже! как ужасно тянулись минуты! И какая была могильная, страшная тишина вокруг: все как будто замерло и затаило дыхание…

Вот осужденный поцеловал крест и быстро опустился на колени; тогда ксендз перекрестил его наклоненную голову широким большим крестом, затем нагнулся, взял в руку горсть земли, свежие комья которой лежали повсюду вокруг столба, посыпал ею голову несчастного юноши и быстро отошел от него в сторону и ушел в толпу. Слезы совсем душили его, и он силился только их скрыть.

Осужденный тотчас же приподнялся с колен, а в это же время к нему живо подошли два солдатика; один из них накинул на него саван – длинную белую рубаху с холщовым же башлыком и с длинными, аршина по три рукавами. На одно мгновение мелькнуло из-под холста это почти детское, испуганное лицо с прекрасными голубыми глазами и с светло-русыми кудрями на голове и исчезло под накинутым на голову башлыком… Барабаны забили учащенную дробь…

Как только холщовый мешок накрыл лицо осужденного, солдатики живо взяли его под руки, прислонили к столбу спиною и затем, взяв длинные рукава с продетыми в них руками, обернули их несколько раз вокруг столба, крепко завязали и отошли прочь.

A в то время, когда несчастного привязывали к столбу, из рядов войска вышли вперед 12 человек стрелков с заряженными ружьями и выстроились на расстоянии 12 шагов от столба. При них был унтер-офицер. Все эти стрелки подняли разом свои ружья и навели их на белый столб и на того, кто был привязан к этому столбу…

Вдруг среди глухой барабанной дроби раздался оттуда, из холщового савана, громкий и ясный вскрик и послышались отчетливые слова:

– Не жалейте меня, братцы!..

Вслед затем послышалось еще какое-то не то слово, не то вскрик, но этот звук из груди осужденного еще не успел окончиться, как унтер-офицер махнул платком, и раздался залп 12 ружей…

Голова осужденного после залпа моментально откинулась взад, ударилась затылком о столб, так же быстро опустилась на грудь и безжизненно повисла… В то же время тело несчастного заколотилось и забилось. Еще две-три секунды, и его ноги ослабли, подогнулись, и весь корпус держался лишь на рукавах холста, на котором в нескольких местах, в особенности на груди, алели свежие пятна крови…

Быстро приблизился военный медик, послушал у сердца покойного, дощупался до кисти руки и пульса и что-то сказал стоявшим вблизи офицерам. Те отдали какое-то приказание, и к казненному живо подошли те же два солдатика, ловко и скоро разрезали холст рукавов, и он грузно кувыркнулся в открытую яму-могилу. Тотчас же замелькали в воздухе железные лопаты солдат, и спустя несколько минут яма была засыпана, утоптана и уровнена.

A к столбу, тихо рыдая, подошло несколько молодых девушек и женщин в глубоком трауре («жало́бе»), достали из карманов белые платки и тщательно вытерли ими оставшуюся на столбе кровь расстрелянного на память о нем.

Спустя несколько дней в Борисове стало известно, что мать несчастного, которая, конечно, узнала-таки о смерти сына, потеряла рассудок.