Текст книги "Вечность мига. Роман двухсот авторов"

Неожиданное предназначение вещей

У Дианы Мишо, известной в прошлом парижской куртизанки, я увидела учебник французской истории.

– Не удивляйтесь, – пояснила престарелая жрица любви, – у этой книги своя история. Среди моих многочисленных поклонников был Жорж Бодэ, биржевой игрок. По вечерам к моему дому подъезжал дорогой экипаж, из которого он выходил с букетом роз и бриллиантовой безделушкой, стоимостью не меньше тысячи франков. «Мадмуазель, – кричал он, округлив ладони у рта, – я сгораю от желания!» Жорж был очень мил, но его отличала одна странность. В своё время его отчислили из университета за то, что он не мог сдать экзамен по отечественной истории. Не думаю, что он сильно этому огорчился, однако теперь в отместку профессорам брал в постель курс их лекций и заставлял читать вслух, пока мы занимались любовью. Это его возбуждало… – Глаза Дианы заблестели. – А теперь это возбуждает меня…

– Вы столь патриотичны, что перечитываете нашу историю? – удивлённо спросила я.

– Ну что вы, с тех пор я её даже не открывала, – улыбнулась Диана. – Просто теперь это моя история, память о молодости, её светлых днях…

Франсуаза Монсанье. «Исповедь шлюхи» (1904)

Тысяча и одна москва

Шахерезада танцевала в ночном клубе, и поклонники занимали столы поближе к сцене, а свои намерения держали от неё подальше. Но Шахерезада раскусывала их легче орехов, которыми заедала вино, и шла им навстречу быстрее, чем это вино выпивала. Её энергии хватало на пятерых, она могла запрячь ветер и вертеться перед зеркалом до тех пор, пока оно не лопнет. И вот однажды за ней явилась смерть. А смерти, как известно, бывают разные, свои – у птиц, насекомых и людей, ведь одна смерть не справилась бы с многообразием жизни. Смерти делятся на угрюмые, странные, ужасные, лёгкие, встреча с которыми – везение, одни любят прежде поиграть в кошки-мышки, другие, которым уже надоело их ремесло, приканчивают сразу. К молодым приходит смерть посильнее, к старикам – обслуживающая тараканов. Особой величины смерть у кошек, в которых заключено девять жизней. Она такая огромная, что даже на закате больше своей тени, которую повсюду сопровождает кошачий мяв. Смерти различаются и по декорациям: одни репетируют на улице, а настигают во сне, другие толкаются в больницах, третьи, как кондукторы, – в поездах. Некоторые из них любят трезвых, другие – пьяных, но большинство не имеют предпочтений. На миру смерть красна, в одиночестве она зелёная, как тоска. У горожан свои смерти, у провинциалов – свои. Первые изощрённее и ленивее, вторые тощие, с длинными ногами и всегда в дороге.

К Шахерезаде должна была явиться смерть, которую измотала дряхлая старушонка, последние двадцать лет жившая на капельницах. Она скрипела, как рассохшееся дерево, беспрестанно переписывала завещание, кряхтя, причащалась и грозилась умереть без благословения. Она бы до сих пор водила смерть за нос, но той удалось сгрести её за шиворот, посулив тёплое место в аду. И Шахерезадина смерть попросила замены. А тут подвернулась провинциальная смерть, уже выкосившая, как траву, свою округу. Она никогда не бывала в городе, и её разбирало любопытство, от которого её острый клюв вытянулся до земли, а глаза сделались, как пиявки. Она пришла, когда над Москвой опустилась ночь, а черти надкусали луну, как червивое яблоко.

– Я так обаятельна, – взмолилась Шахерезада, – а разве не красота спасёт мир?

Она привстала на цыпочки, и её грудь полезла из платья.

– А ты не жалоби, – мрачно выдохнула смерть, – через наше ведомство, знаешь, сколько прошло? Один, помню, цикуту пил, не морщась, пока не увидел, как от его крови замертво падают комары! А уж неприметной рыбки было пруд пруди…

И Шахерезада поняла, что поблажки не будет.

– Да ты не бойся, – успокаивала смерть, – геенна вроде твоего ресторана: также горит огонь и раздаётся скрежет зубовный…

Она смотрела в окно, где текло время, заведённое при Сотворении, как будильник.

– Я могу показать тысячу и одну Москву, – выстрелила наугад Шахерезада и попала в яблочко.

– Люди, как комары, – крови с напёрсток, а писку… – Смерть зевнула: – Впрочем, давай, показывай…

И они скользнули во тьму, путаясь в лабиринте кривых переулков.

Отгораживаясь от смерти, которая приближалась к ней полуденной тенью, Шахерезада путешествовала по Москве, рассказывая небылицы, а, когда в окнах пели будильники, умолкала. Она выдумывала историю за историей, пророчествовала и без зазрения совести лгала, ибо ложь – всего лишь несбывшееся пророчество. Продлевая свою жизнь, она проживала множество жизней, нарисованных воображением, каждую ночь отправляясь в плавание по рукаву одного из бесчисленных, созданных ею времён. И чем дольше она рассказывала, тем серее казалась ей действительность, проступающая днём. Кончилось тем, что её охватило безразличие, и она смолкла, чувствуя себя опустошённой.

Тут-то её и подкараулила смерть, порядком утомлённая её россказнями.

Султан Альрашидов. «Арабески Старого Арбата» (1991)

Философы

Они сидели в четырёх стенах, на кроватях с лупившейся краской.

– Бессмертные – смертны, смертные – бессмертны, – задрав палец, бормотал один, – смертью друг друга они живут, жизнью друг друга умирают…

– Не ешьте бобов! – раскачиваясь маятником, заклинал другой. – Не поднимай, что упало, не шагай через перекладину, не прикасайся к белому петуху, не ощипывай венки…

Он говорил всё быстрее, разгоняясь, как паровоз:

– Не ломай хлеба, не ходи по большой дороге, не вороши кочергой угли, расправляй складки на постели…

Он поднялся и показал как. А потом стал перечислять заново.

– Время – это энергия, – не обращая на него внимания, изрекал третий. – У ребёнка его много, оттого он подвижен, у старика – мало, и он сидит в углу. Время течёт в обе стороны – дети взрослеют на глазах родителей, родители стареют на глазах детей…

– Время неотделимо от пространства, – перебивал его четвёртый, – а пространство и время – от сознания… – Да-да, – торопливо гнул он, словно боясь сбиться, – у каждой вещи есть тень, у каждого события – значимость, вдоль неё и движется бытие…

Отвернувшись к стене, он стал ковырять краску:

– Вот где Цель, Бог, телеология!

Собравшиеся трясли головами, как быки.

– Я прочитал слов больше, чем встретил прохожих на улице, – заметил пятый, обводя всех слепыми глазами.

– Слова – лишь перестановки алфавита, – расхохотался шестой, почесав под рубашкой живот.

Властители дум своего времени, мыслители стали символами вечности – сидели в сумасшедшем доме, куда их поместило презрительное забвение потомков.

Арнульфо Пьой Гусарес. «От Гераклита до Борхеса: последняя четверть пустоты» (1977)

Цивилизация в упаковке

Я превращаюсь в животное. По дороге на работу каждый день стою в пробках, расталкивая других, качу тележку в супермаркете и не задаюсь вопросом: «Зачем живу?» По вечерам я смотрю телевизор, смеюсь плоским шуткам, и мне страшно заглянуть в себя. Мои знакомые живут также, по-другому нельзя, бунтарь – что дикарь. Случается, я ужинаю с ними в ресторане, мы сравниваем кухни других ресторанов и обсуждаем полюбившиеся блюда. А в отпуске я путешествую. Вернувшись, я рассказываю, каким классом летел и чем всю неделю меня кормили в отеле. И все далёкие страны слились для меня в одну.

В браке я давно, с женой у нас раздельные счета, разные постели и поделённые дети (сын ближе к ней, дочь – ко мне). Не то, чтобы мы понимали друг друга с полуслова, но разговариваем мы мало и потому находим общий язык.

Начальству я улыбаюсь, с подчинёнными вежлив. Я радуюсь прибавке к зарплате, по утрам, приходя в себя, не боюсь ошибиться дверью, а, когда мне плохо, иду к психоаналитику. Свою жизнь я знаю наперёд, как и кладбище, на котором буду лежать. Меня всё устраивает, я почти счастлив.

Отчего же мне хочется застрелиться?

Кен Рибли. «Записки самоубийцы» (2009)

Молодо – зелено

Самым удивительным из моих расследований, вспоминает комиссар полиции, было дело престарелой миллионерши. Она пережила всех родственников, у неё оставался только внучатый племянник с женой, которых она ненавидела и которых на пушечный выстрел не подпускала к своим деньгам. Нанятые ею адвокаты вели с ними непрерывную войну, пока годы не стали брать своё. Её врач настоятельно рекомендовал ей домашний уход, предложив несколько сиделок, но капризную старуху они не устроили. Тогда врач напомнил ей про родственников, которые бы с радостью взяли её под опеку. И, немного поколебавшись, миллионерша неожиданно согласилась. Однако молодая чета оказалась не промах, решив не дожидаться наследства, а поторопить события. Поселившись в особняке у старухи, молодые люди стали сживать хозяйку со света. А вскоре, войдя в сговор с врачом, решили упечь её в дом для умалишённых. По контракту, пока она пребывала в клинике, они могли тратить её деньги. Старуха долго сопротивлялась, но уколы и увещевания сделали своё дело. Единственным её условием стало завещать половину имущества врачу, после чего со спокойной совестью она отправилась в клинику. Старуха пробыла там всего два месяца. За это время неожиданно погиб врач, а вскоре – и её опекуны. Не стану вдаваться в подробности того, как я раскрыл преступления, но на суде миллионерша во всём призналась. План родился у неё сразу, как только врач с подозрительной настойчивостью стал рекомендовать ей сиделку. Тогда она решила этим воспользоваться, чтобы поставить точку в затянувшейся войне с родственниками. Отписав половину своего имущества врачу, она правильно рассчитала, что те не смирятся с потерей и прикончат сообщника. Прежде чем покинуть дом, она также достала столовый прибор, которым пользовались только на торжествах, а ближайшим было её девяностолетие, и смазала тонким слоем яда. В клинику же она легла, чтобы обеспечить алиби.

Учитывая возраст, суд её помиловал.

Мигель де Угабуно. «Комиссар полиции рассказывает…» (1932)

Школа мудрости

Вот, что сказал сеид Абу-ль-Касим аль-Джухани – да продлит Аллах его годы! – о беседе мудреца с глупцом.

– Поставьте друг напротив друга два зеркала, чистое и запылённое, тогда чистое будет отражать грязь грязного, а запылённое ничего не отразит. И скажут: вот два грязных зеркала, не замечая разницы между ними.

– Не по этой ли причине, – воскликнул один из правоверных, – и Аллах не говорит с нами?

– С тобой! – осадил его сеид.

Омар из Мерва. «Сокрытый имам» (1187)

СНЫ

Петя сдаёт экзамен. И не может сдать. Все могут, а он – нет! Над Петей смеются. А Петя плачет. «Второгодник, второгодник…» – крутится у него, и никто не гладит по головке, чтобы прогнать эту мысль. «По-з-з-ор!» – звенит в ушах школьный звонок. И тут Пётр Петрович просыпается. Надрывается будильник – пора на работу! Не попадая со сна в рукава, надевает рубашку, достаёт из-под матраса отутюженные за ночь брюки. Какой тяжёлый, однако, сон! Пётр Петрович мелко крестится и трижды сплёвывает через плечо. На улице дождь, Пётр Петрович поднимает воротник и садится в автобус. По дороге он всегда мечтает. Глядит в окно и мечтает. Вот бы работа сгорела! Или заболел начальник! Или вдруг дали премию! Автобус едет всё тише, тише. «Так и опоздаю», – крутит по сторонам головой Пётр Петрович. Но шофёр крепко держит руль, а на сиденьях вяло позёвывают. Ёрзает один Пётр Петрович. Теперь ему кажется, что соседи что-то задумали, что они едва скрывают улыбки и оттого зевают. Он беспокойно смотрит на часы, но стрелки отчего-то бегут в обратную сторону. А тут ещё автобус застрял в тёмном туннеле. Пётр Петрович вглядывается в беспросветную мглу и – просыпается. Какое счастье! Воскресенье! Хоть и хмурый день, а выходной. Надя, мне снился кошмар. Надя! А где же Надя? И Пётр Петрович вспоминает, что холостякует уже давно – столько же, сколько был женат. И ему становится горько. От того, что не с кем поделиться горечью. По воскресеньям он видится с сыном – ходит в зоопарк, катается на чёртовом колесе. Но сын не знает, что он отец, и зовёт его «дядей Петей». А что скажешь? Надя собирается замуж, а с него, как потерял работу, какие алименты? Обняв подушку, Пётр Петрович хотел снова уснуть, но неожиданно для себя разрыдался. Сколько прошло времени? Вон уж и день пролетел – за окном дождливая, мрачная ночь. Пётр Петрович до боли кусает подушку, перо лезет в рот, забивая гортань, язык, царапает нёбо, так что он задыхается, покрываясь ледяным потом. «О, Господи!» – стучит он зубами, и его охватывает непреодолимый ужас. Будто во сне, он шевелит скованными губами, но вместо слов выдавливает лишь слюну. «Смерь-ка, – задрав одеяло, суёт ему градусник ночная сиделка. – Весь горишь». И очнувшись, Пётр Петрович вспоминает, что из дома для престарелых его перевели в лазарет – он тяжело болен и, как сказал ему полоумный с соседней койки, долго не протянет. Он высох, зачерствел, и сны его больше не пугают. Пётр Петрович отворачивается к чернеющему окну, некоторое время мечтает, сам не понимая о чём, а потом снова закрывает глаза. Он больше не хочет просыпаться, не хочет надеяться и бороться, а только – спать, спать, спать. Но отчего щекочет подмышкой? Ставят градусник? А чьи это шершавые ладони? Кто это шепчет: «Живее каталку, и застелите, пока другие не заметили!»? Петра Петровича перекладывают, как ребёнка, и медленно везут. Он уже не видит впереди своих бугрящихся под простынёй ног, не видит спины санитара, не видит ничего. Но ему кажется, что он вот-вот проснётся.

Егор Неприглядный. «Без прикрас» (1981)

Муки любви

Тётя заболела, и на речной пляж, где собирались дачники, она пришла одна. Растянувшись на полотенце, читала французский роман и скучала. Он накрыл её тенью, щурясь на солнце, предложил разделить компанию. Смуглый, худощавый, он ей сразу понравился. Повалив набок велосипед, достал из багажной сумки вино, поставил на полотенце бокалы. Она пила, лежа на животе, скрестив поднятые икры, и он, не отрываясь, смотрел на её загорелую спину. Много смеялись, он рассказывал забавные истории из местной жизни, незаметно кивая на окружающих.

– Кто бы мог подумать! – косилась она на грузную девицу с лошадиным лицом.

– Да уж, интереснее вашей книжки, – перевернул он французский роман.

Пуская брызги, купались в мелких волнах, и он учил её плавать, придерживая за талию, касаясь груди…

Всё вышло само собой. Неожиданно замолчав, он взял её за руку и повёл в лесной кустарник. Она не сопротивлялась, будто случился солнечный удар. Только и подумала: «Полотенце забыли…» Лето было в разгаре, в зарослях крапивы кружили комары, но, когда опустились на землю, стало не до них.

Вышли разомлевшие, отряхивая со спины прилипших муравьев и сухие листья. Через час, забыв представиться, он укатил. А её тело ещё неделю жгли поцелуи и вонзившиеся стрекала крапивы.

Прошли годы, она постарела, многочисленные любовники стёрлись в её памяти, но тот день остался. Рассказывая о нём, она загадочно улыбалась и непроизвольно почесывалась.

Ивонна Банина. «Экстравагантные романы» (1929)

Непреходящие наставления

Будучи в императорском дворце, учитель сказал:

«Опытный врач не вмешивается в течение болезни, предоставляя организму самому бороться с ней. Он лишь следит за процессом исцеления. В случае выздоровления он пожинает лавры, в случае смерти, забрав причитающуюся плату, торопливо покидает родственников, принося соболезнования.

Неопытный же врач пробует различные лекарства, порошки и чудодейственные мази. Он мучает больного постоянными притираниями, переворачивая в постели, пускает ему кровь.

И только вредит.

Так же и опытный правитель предоставляет подданных самим себе, оставляя за ними полную свободу. Он лишь наблюдает, поощряя едва наметившиеся движения, не вмешиваясь в устоявшийся ход вещей. Достижения он по праву ставит себе в заслугу, неудачи списывает на волю богов. В случае общественной катастрофы он благоразумно уходит в отставку, проедая вдали от родины накопленные средства.

Неопытный же правитель в своём стремлении улучшить мир принимает самые энергичные меры, лезет из кожи вон, пытаясь повернуть вспять глубинное течение истории.

И только всё ухудшает».

Чао Гунь. «Советы мудреца» (VIII в.)

Университет с продолжением

Он с детства всё схватывал на лету и впитывал, как губка. «Поливай яблоню, – внушали ему, – и яблоко обязательно упадёт тебе в руки!» И он ухаживал за своим талантом с большим рвением, чем за ровесницами. Когда другие листали дни, как журналы, он загружал их пудовыми книгами, тяжесть которых к вечеру переходила в голову. Он отсекал соблазнявшую его руку, вырывал не в меру разболтавшийся язык и выкалывал глаза, если они прелюбодействовали. Ему прочили большое будущее, и он верил в свою звезду. Казалось, он уже превзошёл все науки и постиг все искусства, но шли годы, и те, кто не протирал штанов и не глотал библиотечной пыли, обскакали его на крутых поворотах. Они расхватали сверстниц, тёплые места и удачу. А ему оставили очки на носу. Он так и не встретил любви, о которой читал, и не получил признание, которое заслужил. Он стал лысеть, горбиться, и его обходили за версту. «Ты не научился жить», – читал он на лицах бывших знакомых и не понимал, как овладеть этим главным ремеслом. Он стал пить, запуская один глаз в стакан, а другой в собеседника, и толкаться среди людей, о существовании которых знал раньше только из книг. Он видел теперь изнанку премудрости и понял, что учёность ютится на задворках, раздувая от важности щёки, как дворник в своей сторожке. Его звезда закатилась, не взойдя, а старость опускалась безнадёжно, как ночь. «Всё, чему учили меня – ложь!» – воскликнул он однажды, перебрав больше обычного. Его душили слёзы, и он выложил на колени пистолет…

На этом кончается история прилежного ученика и начинается история серийного убийцы.

«Всё, чему учили меня – ложь…» – повторил он, кусая кулак. И стал мстить бывшим наставникам. «Их убивает собственный обман», – карауля по тёмным углам, дрожал он от ненависти. Искалеченный одиночеством, ущербный, как февраль, он был пасынком их лицемерия, которое теперь целилось в них из темноты. Некоторые узнавали его, но, точно заведённые куклы, продолжали изворачиваться. Он видел, что и они давно презрели своих учителей, но привычно долбили их ничтожные истины. А поэтому стрелял без сожаления. Пули разрывали порочный круг, где он должен был стать последним звеном. Но застёжка сломалась, и бусы рассыпались…

Его приучили к аккуратности, и он точно следовал графику: разбил лист на клетки и принялся жирным крестом вычеркивать фамилии. А когда его наставники отправились в ад, зарядил пистолет и прислонил к виску.

Он ненавидел себя, и его смерть должна была замкнуть цепочку их смертей.

Прежде чем умереть, он успел дважды спустить курок.

Роман Овидин. «Современные метаморфозы» (1963)

Глухари

– А, черт-с! Встреча!

– Ого, вижу живого!

– А дядя, яд яда?

– Он в аду давно.

– Ровно он вор?

– Ага.

– Да, он… Но – ад!

– Мир аж мираж – жарим, жарим…

– А город – дорога.

– Дóрог город?

– Угу.

– Да тут ад!

– Утречко летело к черту…

– А город Ялта? А тля дорога?

– И Тарту дóрог, как город утрат. И…

– Ужас в сажу…

– Ого, всажу ужас в… Ого!

– …окно в онко…

– Тут как тут!

– …там мат!

– Ещё как! А как ещё?

– О, во как! Каково?

– Ежу хуже.

– Уже и ежу?

– Ужу!

– Иди, иди…

– На в лоб, болван!

Чарли Илрач. «„Лечи“, чел!» (2002)

В одну воду дважды

После спектакля в гримёрную Клода Петиньи, начинающего актёра, вошёл представительный мужчина. Не снимая шляпы, он отрекомендовался режиссёром, постановки которого переносят театр в жизнь, и предложил Петиньи роль. «Вашего героя будут звать Себастьян Вержа, а героиню, которую сыграет моя дочь, Флоранс. Это любовная история. Действие разворачивается на городских подмостках, ассистировать вам будут посетители кафе и уличные прохожие». Петиньи был на мели и, спросив о гонораре, согласился. Гость протянул листок с ролью и, назначив премьеру на завтра, откланялся.

Едва успев выучить текст, Петиньи в дорогом костюме, доставленном ему утром, ждал за столиком героиню. Она оказалась прехорошенькой, с выразительными глазами и тонкими аристократичными чертами, так что даже бледность не портила её. Увидев Петиньи, она вздрогнула, и это было единственное, чего не предусматривала роль. Молодые люди разыграли случайное знакомство, повторяя заученные фразы, оживлённо беседовали и смеялись, когда, изображая неловкость, Петиньи опрокинул бокал. Флоранс оказалась превосходной актрисой, так что, провожая её, Петиньи был совершенно очарован. Когда она скрылась за воротами богатого особняка, из-за них появился её отец, протягивая конверт с деньгами и дальнейшими инструкциями.

После третьей встречи Петиньи страстно влюбился. «Вошёл в образ», – повторял он, и ему хотелось петь о своей возлюбленной. Но даже её настоящее имя оставалось тайной. Сгорая от любопытства, он задержал у ворот её отца. «Никаких вопросов, – отрезал тот. – Вам платят, чтобы вы не отступали от роли». И Петиньи подчинился. Между тем близилась развязка. В последнее свидание Себастьян Вержа должен был признаться в своих чувствах. И получить отказ. В отчаянии он будет настаивать и узнает, что Флоранс любит другого. Петиньи не спал ночь, боясь, что Флоранс отождествит его с Вержа. А перед встречей купил цветов, как предписывала роль, и золотое кольцо, которого она не требовала.

Разыграв бурное объяснение, они довели сцену до конца. Флоранс должна была подняться и уйти. Но она не двигалась. И Петиньи решился. «Вержа умер, а я люблю вас, Флоранс! – достал он из кармана кольцо. – Могу я просить у отца вашей руки?» «Дорогóй, – надела кольцо девушка, – просите, только он мне не отец».

«Флоранс, действительно, сирота, – подтвердил представительный мужчина, когда они вдвоём с Петиньи курили в гостиной особняка. – Я был другом её отца, став после его смерти опекуном. По профессии же я – психиатр. Теперь, когда всё так обернулось, мой долг объясниться. Дело в том, что год назад Флоранс перенесла тяжёлую психологическую травму – у неё был роман с одним проходимцем, который её обманул. Она даже пыталась покончить с собой, так что я был вынужден поселиться в этом доме. Как врач, я наблюдал у Флоранс сильный невроз – оскорблённая в своих чувствах, она не могла смириться с произошедшим, её терзала гордость брошенной женщины. Вот мне и пришло в голову лечить её методом психоанализа. Я уговорил её заново пройти все этапы неудачного романа, в точности их повторив. Но изменить финал. Теперь Флоранс должна была отвергнуть Себастьяна Вержа, на которого вы, кстати, очень похожи. Теперь вам понятна её дрожь в первое мгновенье встречи?»

Петиньи кивнул.

А после женитьбы долго размышлял: кого же любит Флоранс – его или Себастьяна Вержа в нём?

Себастьян Петиньи. «Любовь и психоанализ» (1925)