Текст книги "Буриданы. Чужая война"

Таким образом, Тимо не имел ничего против летнего Кадриорга, зато зимний он ненавидел, потому что с уроков физкультуры их в эту пору отправляли в парк кататься на лыжах. Тоже мне удовольствие, сперва таскать лыжи, потом до седьмого пота ковылять по рыхлому снегу, и в конце концов добираться, опять с лыжами на плече, обратно до дома – хорошо, если удавалось простудиться и парочку дней проваляться дома.

В самом дальнем конце парка находился зоопарк с облезлыми бурыми и белыми медведями, плюющим верблюдом и мерзко воняющим террариумом. У всех зверей, волка в том числе, были такие жалкие морды, словно их морили голодом; сохраняла оптимизм лишь белка, которая, надеясь на лучшее, свободное будущее, добровольно крутилась в колесе.

С Кадриоргом у Тимо был связан и неприятный инцидент: как-то темным зимним вечером его, возвращающегося из спортзала, где он смотрел турнир по самбо, на улице остановили двое ребят постарше и посильнее.

«Покажь кошелек!» – произнес один из них по-русски.

Тимо уже неплохо знал этот язык и понял смысл сказанного, и хоть он и удивился, с какой стати некто интересуется его экономическим положением, требование, все-таки, послушно выполнил. Парень взял кошелек, высыпал копейки на ладонь (купюр у Тимо не оказалось), сунул себе в карман, бросил кошелек в сугроб, надел перчатку и ударил Тимо изо всех сил по лицу.

С разбитой в кровь губой и недоумением в душе, плелся Тимо домой. Он не понимал, почему ребята с ним так поступили. Что он им плохого сделал? Он очень хотел с кем-то по этому поводу посоветоваться, но с кем? Маме про случившееся говорить он не хотел, боялся, что она запретит ходить на соревнования. К счастью, все в той же «Семейной энциклопедии» он вычитал разные медицинские рекомендации и уже пользовался ими, в частности, однажды сам вылечил чесотку ртутной мазью, из этой книги он помнил также совет, что к поврежденному месту надо прижать что-то холодное, на это вполне, сгодился комок снега, которого на улице было в избытке, так что, когда он пришел домой, сильная боль уже прошла и он мог вполне правдоподобно солгать маме, что упал и ударился ртом о поручень лестницы.

Но все же – почему эти русские ребята причинили ему боль? Если им так нужны были деньги, почему они не ограничились кошельком?

До этого момента национальный вопрос не шибко волновал Тимо, эстонец, русский, еврей – главное, чтобы хорошо играл в шахматы. А теперь оказалось, что так же хорошо, как королевский гамбит, русские знают и удар хуком. Выбрали ли они его в качестве жертвы потому, что он эстонец? Скорее всего, да, ибо вряд ли они иначе стали его бить.

Националиста из Тимо все-таки не вышло, интуиция подсказывала ему, что грань между добром и злом не проходит, как отец как-то сказал, «по пятому пункту». Через некоторое время эта догадка получила практическое подтверждение, когда совсем в другом районе – респектабельном Нымме, застроенным особняками, где русского языка почти не слышно, с ним пытались «подружиться» два эстонских мальчика – они заманили Тимо в безлюдное место и там напали на него. Но Тимо уже не был настолько «зеленым», чтобы его ошеломить, он внимательно следил за действиями ребят, и когда дело приняло серьезный оборот, дал сдачи и сбежал, даже не лишившись кошелька, только затылок слегка горел, один из парней двинул его кулаком. «Слабаки,» – подумал Тимо, – «вдвоем не одолели одного» – и сделал вывод, что русские физически крепче эстонцев.

Нельзя сказать, что Тимо получал удовольствие от таких приключений и ждал их повторения, но бросать свои «экскурсии» из-за каких-то агрессивных придурков тоже не стал, когда это однажды случилось, то совсем по другой причине: он просто повзрослел.

До поездки в Москву Тимо относился к Таллину весьма благосклонно, однако, вернувшись, он посмотрел на него совсем другим взглядом. Каким маленьким был его родной город, как мало тут жителей, какие низкие в нем дома и как часто даже в центре встречаются деревянные халупы! По Таллину даже не ездил троллейбус, а что касается метро, то Тимо охватило неприятное предчувствие, что оно не будет построено никогда…

Глава пятая
Один

Из школы домой Тимо обычно топал кружным путем, в темноте у него уже не хватало прыти лазить через забор, да и куда спешить? Даже, если мама пришла, она еще только переодевалась, так что до ужина далеко… Вот он и брел медленно, сперва до перекрестка, направо, мимо часов на Доме радио, и только оттуда домой. Эти часы шли очень странно, довольно долго казалось, что они вообще стоят, а вдруг – оп! – и стрелка прыгала на целую минуту вперед.

Портфель был тяжелым, и Тимо через каждые несколько минут менял руку. Раньше он ходил в школу с ранцем, но этой осенью клянчил у мамы до тех пор, пока та не купила ему портфель, не из настоящей кожи, как у отца, но все-таки. Таскать, конечно, неудобно, но зато теперь никто не мог дразнить Тимо «малолеткой».

Светофор на углу улицы Ломоносова горел красным светом, и поскольку движение здесь всегда оживленное, Тимо не стал нарушать правила. Последним мимо промчался автобус номер двадцать два, который курсировал между аэропортом и железнодорожным вокзалом. Тимо хотел уже ступить на мостовую, но остановился – а что, если отцу надоели приключения и он только что сошел с московского самолета? Автобусная остановка была здесь же, у телебашни, и Тимо подождал, пока дверцы не откроются. Таких длинных мужчин, как отец, вышло даже двое, но без костылей, и даже без палки, они твердо стояли на своих двоих, и Тимо быстро перебежал через улицу, пока свет снова не покраснел.

Еще метров сто вдоль сквера, и показался его дом. На пяти этажах солидные квартиры, как у тети Виктории, а внизу, только чуть-чуть выше земли, окна их спальни и кухни. Оба были темные, это означало, что мама еще не пришла. Может, пойти её встретить на трамвайную остановку? Бывало, Тимо так и поступал, и мама тогда очень радовалась, но в последний раз они разминулись, директор привез маму домой на своей машине, а Тимо не знал этого, мама же, в свою очередь, не знала, что Тимо ее ждет, так что они оба изрядно переволновались, пока Тимо не догадался пойти проверить, не пришла ли мама каким-то другим путем. Поэтому, немного поколебавшись, Тимо решил отправиться прямо домой, хоть и знал, что там его ожидает темная прихожая. Раньше его раздражало, когда отец выпрыгивал из спальни и расспрашивал, как прошел школьный день, но теперь было немного жаль, что квартира пустая. Он кинул портфель на маленький шкафчик, в котором мама держала ваксу и старые тряпки, забежал сперва в одну комнату, потом в другую, везде зажег свет – и только после этого стал снимать ботинки.

Мучил голод, и он пошел, не снимая школьную форму, в кухню, где открыл тяжелые дверцы шкафа. Мама сварила молочный суп с клецками, можно согреть, но без бутерброда с килькой это было невкусно, а чистить кильки Тимо было лень, да и не умел он толком. Брат мамы ел кильки вместе с кишками, брал рыбешку за хвост и кидал ее в рот, но Тимо это казалось дикостью. Вот он и решил довольствоваться сайкой, как называлась булка с изюмом, пока не придет мама и не накроет на стол.

С большим уском батона в зубах он прошел в гостиную и кое-как задернул занавески – мама сердилась, если окна оставались открытыми: любой сосед, спустившись во двор выбрасывать мусор, мог увидеть, что творится в квартире. Тимо соседи не мешали, пускай смотрят, если иначе не могут, но услышать в очередной раз увещевания мамы он тоже не хотел.

Еще не доев булку, он стал думать, чем бы заняться, как вдруг зазвонил телефон. Это была мама, немного заискивающим голосом она сказала, что ненадолго еще задержится, потому что ей надо обязательно сегодня отправить один иск, иначе пройдет срок. Тимо неплохо представлял себе, что такое иск, он неоднократно помогал маме с переводом, мама плохо знала русский, она закончила школу в «немецкое время», во время войны. Раньше переписку маме диктовал отец, но теперь ей приходилось справляться со всем самостоятельно.

Обещав маме, что он все-таки согреет суп, Тимо положил трубку и, вздохнув, вернулся на кухню. Включать газ он научился давно, правда, надо было быть осторожным, чтобы не обжечь пальцы, но, в итоге, кастрюля стояла на огне. Со страшным грохотом он вытащил тарелку из посудного шкафа, а затем отрезал себе большим хлебным ножом толстый и очень кривой кусок.

Поев супу (кильку он все равно не стал чистить), он снова встал перед дилеммой, что делать? На чемпионате СССР ожидался важный матч между московскими «Динамо» и «Торпедо», но прыгать за мячом с полным желудком не хотелось. Читать тоже не было желания, начало «Жерминаля» оказалось очень даже интересным, особенно одно место, где мужчина и девушка встречаются на улице и проделывают в темноте что-то странное, но дальше шла только забастовка и забастовка. По мнению Тимо, этот роман тоже устарел, в стране победившего социализма, где он жил, рабочие не имели причины бастовать, шахта принадлежала им, а не какому-то капиталисту. Вот они в хорошем настроении и маршировали с красными флагами на демонстрации по случаю годовщины Великой Октябрьской революции, которую, против всех законов логики, справляли в ноябре, и вопили: «Да здравствует КПСС! Ура!»

Он не отказался бы посмотреть телевизор, но в их доме этот агрегат пока отсутствовал. Раньше, когда отец был здоров и хорошо зарабатывал, он купил и радио, и граммофон, но сейчас маме приходилось одной содержать семью, отец получал только небольшую пенсию по инвалидности, и хотя Тимо уже несколько раз поднимал вопрос приобретения телевизора, до сих пор это результата не дало; граммофон недавно испортился, но приемник работал и Тимо пошел в соседнюю комнату, чтобы его включить. Шли новости, до спортивного раздела оставалось еще много времени, пока говорили о съезде ООН и о признании новых государств. Тимо был в курсе важнейших международных событий, он знал, что существует две мировые системы, социалистическая и империалистическая, и империалистическая хочет уничтожить социалистическую, потому что та более прогрессивна, в ней у всех есть право на бесплатное образование и медицинскую помощь, и запрещено эксплуатировать других. Теперь казалось, что социалистическая система получает решительный перевес, потому что один за другим бунтовали африканские народы, освобождаясь от колониального ига. Тимо знал это, как выражался иногда дядя Герман, «из первых рук», потому что его классная руководительница – учительница английского языка, недавно вышла замуж за негра и привела мужа выступить перед классом. Это был первый негр, которого Тимо видел воочию (теперь, после Москвы их стало больше), и он оставил прекрасное впечатление – был одет в черный костюм и белую сорочку с галстуком, все, как полагается истинному джентльмену, и говорил тоже, как джентльмен, тихо и интеллигентно. Его родина, в числе других, боролась за независимость, так что имело смысл сейчас послушать, вдруг можно будет классную руководительницу завтра поздравить, но дикторша никак не доходила до этого, она говорила про выступление Хрущева, и Тимо стало скучно.

Он стал крутить ручку настройки и вдруг услышал знакомые звуки египетских труб – Радамес вернулся с военного похода. Тимо узнал музыку моментально, потому что был вынужден десятки раз слушать «Аиду», отец был просто без ума от этой оперы – может, в этом и заключалось его безумие – он даже купил грампластинку, чтобы не зависеть от радиостанций, и мучил Тимо и маму, которой давно надоели, как она говорила, «крики» оперных певцов.

Тимо решил опять покрутить ручку, но вдруг задумался – а что, если поиграть в оперу? Ему нравилось ходить в театр, но в последнее время это случалось редко, класс посещал только детские спектакли, которые Тимо давно не интересовали, а заманить в театр маму никак не получалось. Несколько раз он, когда очень хотелось посмотреть какой-то спектакль, ходил один, но полного удовольствия это не доставляло, не с кем было потом обмениваться впечатлениями.

Он вспомнил, как отец, когда еще был здоров, перед походом в театр всегда долго выбирал костюм, сорочку и галстук, обязательно консультируясь и с мамой. Странно, он это как будто совсем забыл, а вот сейчас вспомнил!

«Костюм» у Тимо был один, его школьная форма, да и другой сорочки взять было неоткуда, но надеть галстук он, тем не менее, мог – пионерский был надежно спрятан в кармане. Мама, правда, всех оповещала, что отец, уходя из дому, взял с собой весь запас галстуков, но Тимо знал, что мама преувеличивает, в шкафу их висело еще немало. Он выбрал один, темно-синий, который, по его мнению, наиболее удачно подходил к тоже синей форме, подошел к гардеробу, и встал перед большим зеркалом, чтобы завязать галстук. Ну и трудным делом это оказалось! Тимо никак не мог понять, что же он делает неправильно, он десятки раз видел, как отец, словно иллюзионист, вертит галстук так и сяк, и в конце концов затягивает узел – если с этим справился сумасшедший, почему у него не получается?

Он пробовал еще и еще – и вдруг узел получился! Как это случилось, он даже не понял, так что было неясно, удастся ли ловкий трюк когда-либо повторить, но в данную минуту это важным не казалось.

Критический взгляд, брошенный на спальню, подтвердил, что тут отсутствуют кресла, достойные оперы. Тимо как-то один ходил смотреть «Лебединое озеро», и поэтому хорошо знал, что в оперном театре кресла должны быть мягкими. Он побежал в большую комнату и перетащил оттуда «трон», который дедушка Тимо получил когда-то в России от какого-то помещика в счет погашения долга. Он был даже шикарнее, чем кресла в опере, тоже с мягкой обивкой, но еще и с высокой спинкой.

Радамес за это время успел сделать свой роковой выбор и теперь влип – он любил Аиду, но был вынужден жениться на Амнерис. Тимо нередко слышал, как родители спорят об этой ситуации, отец считал, что Радамес ошибся, потратив свое единственное желание на освобождение эфиопских военнопленных: «Фараон же пообещал, что исполнит любое его желание, попроси Радамес руку Аиды, он ее получил бы.» Мама, наоборот, полагала, что Радамес вообще вел себя очень глупо, потому что Амнерис, как дочь фараона, была более выгодной партией.

Но что все-таки отец находил в этой опере?

Он слушал, пока в музыку не вклинился металлический скрежет – мама открывала замок. Быстро, словно стыдясь своего внезапного интереса к оперному искусству, Тимо вскочил, выключил приемник, сорвал галстук с шеи и стал толкать «трон» обратно в гостиную.

Часть вторая
Чужая война

Глава первая
Анабасис

Манштейн прибыл на Ленинградский фронт 27 августа 1942 года. Он полагал, что после захвата Крыма его армию передислоцируют на Дон, но Гитлер решил иначе.

В начале Восточной кампании Манштейн провел наступление на Ленинград, тогда он командовал танковым корпусом, и потребовалось всего четыре дня, чтобы из Восточной Пруссии добраться до Двины. Сохранить такой темп удалось до Острова, но тут начались осложнения, вызванные чередой ошибок: южнее Ленинграда, среди лесов и болот, танки оказались практически бесполезными; разумнее было отправить корпус на берег Финского залива, откуда к городу вели хорошие дороги, но вместо этого ему приказали сначала перекрыть железную дорогу из Москвы в Ленинград, а потом – прорывать защитные позиции русских под Лугой, причем на местности, которую противник знал как свои пять пальцев, потому что там находились учебные полигоны Красной армии. Так было потеряно много драгоценного времени, и внезапное нападение сорвалось.

За время его отсутствия в группе «Норд» произошли важные изменения: зимой, когда русские стали предпринимать ответные атаки, фон Лээб хотел дать приказ об отступлении, но Гитлер категорически воспротивился, снял фон Лээба и назначил вместо него фон Кюлера. Тот оставил блокаду в надежде, что голодающий город сам признает поражение, но этого не случилось, и статус-кво сохранился.

На следующий после прибытия день Манштейн предпринял разведпоход. Сопровождать его вызвался сам фон Кюлер, так как командующий восемнадцатой армией Линдеманн прийти не смог: русские внезапно напали на его позиции со стороны Волхова. С высоты на южную сторону открывался замечательный вид, город представал словно на ладони: купол Исаакиевского собора сверкал в солнечных лучах, шпиль Адмиралтейства вонзался в небо, удавалось разглядеть даже собор Петра и Павла по ту сторону Невы.

– Красивый город, прямо как Венеция, – похвалил Кюлер.

– Да его и построили итальянцы, – буркнул Манштейн.

Места не были для него чужими, в 1931-м как гость русских он посетил Ленинград, чтобы ознакомиться со здешними шедеврами искусства. В то время Германия и Советский Союз являлись если не союзниками, то как минимум «товарищами по несчастью», обе страны после Первой мировой войны потеряли значительные территории, немцам, кроме того, не разрешалось вооружаться, и чтобы не забыть, как стрелять, они поддерживали контакты с русскими, устраивая на их базах совместные учения. Кто мог подумать, что между вояками, которые по-приятельски хлопали друг друга по плечу, через десять лет начнется самая кровавая в новейшей истории битва?

Манштейну сражаться против старых знакомых, к счастью, не приходилось: Буденный, со своими роскошными усами, командовал где-то давно устаревшей конной армией, зато Тухачевского, появлявшегося на приемах то с одной, то с другой женщиной, Сталин несколько лет назад велел казнить. Та же участь постигла Корка и Уборевича, на кухне которого они в уютной атмосфере пили чай. На самом ли деле военные готовили заговор против Сталина, Манштейн не знал, но исключить этого было нельзя, в Германии тоже хватало генералов, которые с удовольствием бы увидели Гитлера на виселице. Он к таковым не принадлежал, считал, что армия не должна вмешиваться в политику, но, например, фон Бек не делал большого секрета из своей ненависти к фюреру – и ничего, гестапо его не тревожило, возможно, потому что ни один коллега на него не донес, кодекс офицерской чести не позволял.

Повернув бинокль на запад, Манштейн нашел Царское Село и стал искать Екатеринский дворец, но тот словно провалился сквозь землю. Наконец, увидев руины среди темно-зеленых зарослей парка, он понял, в чем дело.

– Его уничтожили сами русские, – сказал фон Кюлер. – Когда мы вошли в Царское Село, дворец был цел, но они открыли по нам такой яростный орудийный огонь, что сравняли все с землей. Их артиллерия получила приказ не церемониться.

Вид Петергофа оказался таким же безрадостным, и Манштейн снова направил бинокль на Ленинград, на южной окраине которого дымили заводские трубы.

– Оттуда по сей день выезжают новые танки, – объяснил фон Кюлер. – Наша авиация сбросила на завод немерено бомб, на время дым пропадает, а потом появляется снова. Русские упорны, невероятно упорны. Вы знаете, сколько в Ленинграде за зиму народу умерло от голода? По нашим данным, несколько сот тысяч. Пленные рассказывают ужасающие истории, я даже не могу все повторить. Кто бы мог подумать, что в двадцатом веке возможен каннибализм…

– Почему же они не капитулируют?

– Сталин запретил. Для него сохранить Ленинград – принципиальный вопрос.

Так же как для Гитлера – взять его, подумал Манштейн. Он хорошо знал о спорах между фюрером и главнокомандующими сухопутных войск – Браушицем и Халдером. Генералы главной целью кампании видели крушение вражеской армии и рекомендовали сосредоточить ударный кулак в направлении Москвы, а для Гитлера важнее было занять Украину, богатую полезными ископаемыми, и Ленинград как «колыбель революции». Компромисс достигли тем, что атаку повели сразу по всем трем направлениям, но это привело к значительному удлинению линии фронта, на которую теперь не хватало ни техники, ни людей.

Вернувшись в штаб, Манштейн стал продумывать план атаки. Он стремился избежать уличных боев, для чего следовало отрезать защищающие Ленинград войска от города. Дело осложнялось тем, что Манштейну дали из Крыма не всю его армию, три дивизии отняли; больше всего он сожалел о воздушных десантниках, которых отправили на Крит – купаться, как хмуро пошутил Манштейн. Правда, здесь должны помогать восемнадцатая армия Линдеманна и испанская «Голубая дивизия», но с этими частями он столкнулся впервые, и насколько хорошо они станут выполнять приказы, неизвестно, хотя они с Линдеманном знали друг друга еще со времен прошлой войны. Та кампания была совсем другая, без танков и самолетов, солдат против солдата. Однажды в штыковой атаке в Манштейна выстрелили с близкого расстояния, он получил тяжелое ранение в ногу и спасся только благодаря товарищам по батальону, которые вынесли его с поля боя, но нога потеряла чувствительность.

Сегодня технические возможности позволяли намного больше, и главную надежду Манштейн возлагал на свою тяжелую артиллерию, с помощью которой он занял Севастополь. Пока по приглашению маршала Антонеску он отдыхал в Румынии, орудия доставили под Ленинград, но хватит ли этого, чтобы занять город?

Он снова разыскал фон Кюлера.

– А не могли бы финны нам помочь? Если мы начнем наступление сразу с нескольких направлений…

Кюлер лишь горько рассмеялся.

– Финны ни шага вперед не сделают.

– Почему?

– Потому что такова их политика.

– Но они же наши союзники?

– Только формально.

Поскольку вопрос имел чрезвычайную важность, Манштейн все же отправил письменный запрос представителю вермахта в главном штабе финнов.

Ответ последовал незамедлительно:

– Финляндия считает, что она не должна стать угрозой Ленинграду.

Снова, как в сороковом, Манштейн почувствовал, что политика и военное искусство – две вещи, плохо совместимые. После победы над Францией в стратегическом смысле следовало сразу же форсировать Ла-Манш, однако Гитлер не хотел воевать с англичанами, он надеялся заключить с ними мир и поэтому тянул так долго, что противник успел прийти в себя, и десант пришлось снять с повестки дня.

И что эта политика дала? Хотя немцы и старались избегать войны с англичанами, те все равно полезли в драку.

Переубедить финнов было не в силах Манштейна.

Подготовка к наступлению шла полным ходом, когда четвертого сентября позвонил Гитлер и сказал, что нужно вмешаться в события на Волховском фронте, потому что там сложилась кризисная ситуация.

– Для этого мне придется взять на себя командование штабом восемнадцатой армии, – возразил Манштейн.

– Именно это я и имел в виду.

Задание не понравилось Манштейну, и то, что наступление на Ленинград доверили ему, обидело Линдеманна, теперь старый камрад мог почувствовать себя не у дел.

Но приказ есть приказ.

Последующие недели ушли на эту операцию, Манштейну удалось отрезать выступившие вперед части противника и окружить их – еще один «котел», каких с начала войны захлопнулось уже немало. Но, как и прежде, русские, попав в безнадежное положение, не сдались, а продолжали вопреки здравому смыслу сопротивляться.

Что делать? Танки пробраться в густой лес не могли, а атака только силами пехоты привела бы к неоправданно большим потерям, поэтому Манштейн дал приказ перебросить из-под Ленинграда на этот отрезок фронта тяжелую артиллерию. Теперь, при поддержке авиации, последовал такой огонь, что, когда оставшиеся в живых русские наконец сдались, по лесу словно смерч прошел.

Однако ликвидация «котла» вымотала солдат и сократила боеприпасы, так что о наступлении на Ленинград в ближайшее время пришлось забыть. Гитлер, в командный пункт которого Манштейн полетел с докладом, разумеется, ничего не хотел слышать о передышке, по его мнению, немецкий солдат должен даже голыми руками взять город «низшей расы», но Манштейн был непоколебим, и фюрер смирился.

Вернувшись из Винницы, Манштейн узнал неприятную новость: его адъютант Пепо, томившийся бездельем, попросился на фронт, Манштейн дал согласие, но самолет, на котором летел Пепо, потерпел аварию, и все пассажиры погибли. Прямо с похорон Пепо Манштейн снова отправился в Винницу: фюрер вызвал его для передачи маршальского жезла. Это была торжественная минута, и Манштейн почувствовал удовлетворение, вспоминая все свои победы; даже англичанам, несмотря на полное превосходство на море, не удалось в прошлом взять Севастополь, а он взял. После этого успеха он получал поздравления со всех сторон света, некий кронпринц прислал ему золотой портсигар, на крышке которого была выгравирована карта Севастополя, а русский священник – вырезанную из виноградной лозы трость с вставленным в нее топазом: православные от всей души ненавидели «антихриста» Сталина.

Гитлер находился в хорошем настроении, наступление на южном фронте шло удачно, шестая армия подошла к Волге, падение Сталинграда ожидалось со дня на день. После этого последует атака на Кавказ, а потом…

– С Кавказа нам откроется прямой путь в Персию, – Гитлер вошел в раж. – Роммель к тому времени разделается с англичанами в Африке и тоже повернет в ту сторону. Наши армии встретятся в Тегеране.

По мнению Манштейна, эти фантазии всерьез принимать не стоило.

Вернулся из Винницы он поздно вечером и сразу лег спать.

Утром, после доклада о положении на фронте, начальник штаба Шульц не спешил удалиться.

– У меня для вас скверная новость, – сказал он.

Неужели Геро, подумал Манштейн? Ранен, или даже убит?

– Позвонили из штаба фон Буша. Ваш сын погиб. Ночью он выполнял боевое задание, доставлял депешу на передовую, и попал под артиллерийский огонь.

Шульц произнес несколько стандартных фраз, подчеркнул, что Геро погиб героем, но Манштейн уже не слушал, его мир в одно мгновение был перевернут. Да, он знал, что такое война, вокруг каждый день погибали ровесники Геро, тоже чьи-то сыновья, по ту сторону линии фронта происходило то же самое, и все-таки удар ошеломил. Геро, с его хрупким здоровьем – в детстве он болел астмой – вообще не должен был становиться профессиональным военным, однако сына отличала чрезвычайная сила воли, он непременно хотел пойти по стопам отца, дедушки и прадеда, и Манштейн не стал его удерживать, наоборот, гордился, когда Геро добровольцем отправился на фронт – простым солдатом. Вскоре сын спас жизнь товарищу, получил Железный крест и только после этого поступил в офицерскую школу, по окончании которой его направили сюда, к озеру Ильмень, в армию генерала Буша. Тот был старым приятелем Манштейна, и, прибыв под Ленинград, он отправился его навестить. Буш пригласил в штаб и Геро, и они неплохо провели время втроем, а минуло всего дней десять. Война – работа кадрового офицера, а смерть – самое вероятное воздаяние; ранее, в Польше и Бельгии, погибли два шурина Манштейна, погиб его верный шофер Нагель, погиб Пепо – а теперь вот и Геро.

Сыновья не должны умирать раньше отцов, подумал Манштейн.

Увы, именно это происходит на войне.

Похороны состоялись на следующий день.

«Геро фон Манштейн был обычным офицером пехоты», – начал свою речь капеллан дивизии.

Неожиданно Манштейн почувствовал почти забытое с годами раздвоение. Ведь Геро на самом деле не Манштейн, потому что Манштейном не был он сам. Он даже не был Эрихом, или, вернее, не только Эрихом; Фриц Эрих фон Левинский – вот его настоящее имя. Происхождение от него не скрывали, и все же до его сознания далеко не сразу дошло, что его настоящая мать – тетя Елена, а настоящий отец – дядя Эдуард. Он оказался десятым ребенком своих родителей, в то время как сестра мамы Хедвига и ее муж Георг фон Манштейн оставались бездетными, вот почему его сразу после рождения передали им на воспитание.

В кадетском корпусе ему из-за этого пришлось нелегко, там учились парни, знавшие от родителей о его происхождении, и, естественно, они не преминули его дразнить. Да и потом много лет его преследовало смутное ощущение, что он не тот, за кого его принимают; каждый раз, когда кто-то окликал: «Манштейн! – он про себя думал: – А на самом деле я ведь Левинский».

Так что чувство раздвоенности не было для него новым; когда началась Восточная кампания, Манштейн обнаружил, что и она вызывает в нем похожие ощущения.

Его юность прошла при прежнем режиме, в прошлую войну он воевал за «императора и отечество», а теперь приходится выполнять приказы Гитлера. Было ли это одно и то же? И да, и нет. Как большинство его товарищей, Манштейн высоко ценил заслуги Гитлера, который вытащил Германию и ее офицерский корпус из небытия. Англичане и французы после той войны сделали все, чтобы унизить немецкий народ, они не только возложили на его плечи безумные репарации, но и не позволили иметь нормальную армию. Офицерство обрекли на вымирание, и с этим невозможно было смириться, потому что немецкие офицеры являлись не просто группой высших военных чинов – их сообщество представляло собой нечто большее, можно сказать, отдельную культуру. Когда-то в него принимали только дворян, но и потом офицерство сумело сохранить качества, которые резко отличали его от буржуазии.

Как сказал Фридрих Великий?

«Достоинства и таланты встречаются во всех слоях общества, но чувство чести свойственно только дворянству».

Это чувство чести и делало офицеров отдельным сословием – они всегда были беднее бюргеров, но в иерархии общества занимали более высокие позиции.

Гитлер снова вдохнул в них жизнь, и они отвечали ему благодарностью, однако это не означало, что офицерство приняло идеологию национал-социализма. Когда Гиммлер в Польше попытался использовать армию для поимки евреев, Манштейн решительно воспротивился. И когда Гитлер перед началом Восточной кампании разослал в части «приказ комиссаров», Манштейн велел не передавать его своим подчиненным.

Конечно, Манштейн не был Беком, который даже в отставке, мечтал о военном перевороте, однако где-то проходила черта, за которой его офицерское чувство чести вступало в конфликт с нацистскими идеями.

Перед этой дилеммой оказались почти все офицеры «старой школы», которые выполняли приказы Гитлера, но в душе часто с ними не соглашались. Они понимали, что между императором и фюрером столько же общего, сколько между настоящим бриллиантом и стразом, но не в их силах было что-либо менять.

Отсюда и раздвоение.

Император никогда не отдал бы приказа расстреливать военнопленных, никогда не позволил бы проводить карательные операции в отношении мирного населения, не говоря уже о том, чтобы выискивать представителей одной определенной национальности и сводить с ними счеты.

То было другое время, другие понятия.

Им же приходилось терпеть людей в черной униформе, которые въезжали за ними в завоеванные города и начинали ловить евреев и коммунистов.