Текст книги "Истины в моем сердце. Личная история"

Джерри Браун, тогдашний мэр Окленда, сидел в первом ряду; он рассказал мне, что шестьдесят лет назад здесь принимал присягу его отец. В тот же день Гэвин Ньюсом вступал в должность мэра, и чувствовалось, что в политике Сан-Франциско с этого момента начинается новый этап, который открывает перед нами множество возможностей.

Я пробиралась сквозь толпу, пожимая руки, отвечая на объятия и наслаждаясь всем этим. Когда праздник близился к концу, ко мне подошел мужчина с двумя маленькими дочерьми.

«Я привел их сюда сегодня, – сказал он, – чтобы они смогли увидеть, чего может добиться человек, похожий на них».

После инаугурации я потихоньку улизнула, чтобы посмотреть свой новый офис. Мне хотелось узнать, каково это – сидеть в кресле окружного прокурора. Мы с моим директором по коммуникациям Дебби Месло поехали в Зал правосудия. Рядом с автострадой находилось серое внушительное здание, которое называли «850» (по адресу: Брайант-стрит, 850). Я часто шутила, что это «ужасно чудесное» место работы. Помимо окружной прокуратуры в здании располагались департамент полиции, суды по уголовным делам, городская служба эвакуации транспорта, окружная тюрьма и офис городского коронера. Не было сомнений, что это место, где меняется жизнь людей, иногда навсегда.

«Ничего себе…» – я оглядывала свой кабинет. Или, точнее, я оглядывала пустую комнату. При передаче новому человеку из кабинета вынесли практически все. У стены располагался металлический шкаф, на котором стоял компьютер Wang 1980-х годов. (Напомню, дело было в 2004-м.) Неудивительно, что офис до сих пор не имел электронного адреса. В углу примостилась пластиковая корзина для мусора, из пола торчало несколько оборванных проводов. Из окна моего нового офиса открывался вид на целую шеренгу залоговых контор – ежедневное напоминание о том, что система уголовного правосудия наказывает в основном бедных. В кабинете не было стола, только стул на том месте, где раньше стоял стол. Но меня все устраивало. Это было то самое «кресло», ради которого я сюда пришла. Я заняла свое место.

Наконец-то было тихо. И впервые с начала дня я осталась наедине со своими мыслями, впитывая все, что произошло, погрузившись в себя.

Я баллотировалась на должность, потому что знала, что смогу выполнить работу, и верила, что смогу выполнить ее лучше, чем это делалось до меня. При этом я понимала, что олицетворяю нечто гораздо большее, а не просто привношу в работу свой собственный опыт. В то время было не так много окружных прокуроров с таким же, как у меня, цветом кожи и похожим происхождением. Да и до сих пор их не так уж много. Статистика 2015 года показала, что девяносто пять процентов избранных прокуроров нашей страны белые, а 79 процентов – белые мужчины.

Ни одна из деталей биографии не смогла бы более полно выразить мои взгляды, чем то, что я десять лет провела на переднем крае системы уголовного правосудия под прямым руководством окружного прокурора. Я знала систему вдоль и поперек. Я знала, чем она является, чем не является и чем могла бы быть. Здание суда считается эпицентром правосудия, но часто оно оказывается также великим эпицентром несправедливости. Я знала, что и то, и другое правда.

Я провела в зале суда достаточно много времени, чтобы увидеть, как жертвы насилия появляются там спустя годы уже в качестве подсудимых. Я работала с детьми, выросшими в районах, настолько глубоко охваченных преступностью, что уровень посттравматического стрессового расстройства у них был не ниже, чем у тех, кто вырос в зонах военных действий. Я работала с приемными детьми, которые успевали поменять семью до шести раз еще до своего восемнадцатилетия. Я видела, как они меняли малопригодные условия жизни на другие, такие же, попадая в жернова системы без всякой перспективы вырваться на свободу. Я видела детей, чье мрачное будущее было предопределено исключительно обстоятельствами их рождения или местом рождения. Как представитель окружной прокуратуры я должна была привлекать нарушителей закона к ответственности. Но разве система не обязана нести определенную ответственность и перед ними или перед их окружением?

Вместо ответственного отношения система породила рост массовых тюремных заключений, что только усугубило и без того сложное положение людей из неблагополучных районов. Соединенные Штаты сажают за решетку больше народу, чем любая другая страна в мире. В 2018 году в общей сложности более 2,1 миллиона человек были заперты в государственных и федеральных тюрьмах. Только представьте: население пятнадцати американских штатов меньше этого количества! Война с наркотиками втянула в жернова системы уголовного правосудия множество людей, она превратила систему в конвейер. Я видела все это своими глазами.

В начале карьеры меня распределили в отделение окружной прокуратуры Аламеды, в котором через руки юристов в небольших офисах сотнями проходили дела о наркотиках. В делах часто фигурировали закоренелые преступники и, конечно, множество дилеров, продающих детям запрещенные вещества или заставлявшие детей их продавать. Но было и слишком много других историй: мужчина арестован за хранение нескольких пакетиков крэка, женщина арестована за то, что сидела на крыльце своего дома, находясь под воздействием наркотиков.

Такие обвинения было очень легко доказать, а вынесение приговора оборачивалось трагедией. И поскольку лечению и профилактике наркозависимости не уделялось никакого внимания, эпидемия крэка распространялась как смертельный вирус, сжигая город за городом, пока не поглотила целое поколение людей.

Сидя в одиночестве в своем новом кабинете, я вспомнила время, когда будучи молодым прокурором услышала разговор своих коллег в коридоре.

– Может, добавим парню преступление в составе организованной группы? – предложил один.

– А мы сможем доказать, что он был в банде? – спросил другой.

– Да ладно, ты же видел, как он одет, видел, на каком углу его подобрали. И он слушал запись этого рэпера, как там его…

Я вышла в коридор. «Эй, ребята, просто чтобы вы знали: моя семья живет в том же районе. У меня есть друзья, которые так одеваются. И у меня в машине можно услышать запись этого рэпера».

Я размышляла обо всем – о том, почему я баллотировалась на эту должность, кому я пришла помогать и о разнице между доказательством вины и получением судимости. В конце концов я решила, что нахожусь здесь, чтобы помогать жертвам. Как жертвам совершенных преступлений, так и жертвам самой системы уголовного правосудия, которая допускает несправедливость.

Для меня быть прогрессивным прокурором – значит учитывать эту двойственность и действовать в соответствии с ней. Это значит понимать, что когда человек лишает жизни другого человека, или ребенок подвергается растлению, или женщина изнасилована, то виновные заслуживают сурового наказания. Таков один из императивов справедливости. Но также необходимо понимать, что справедливость в системе правосудия, которая, по идее, должна быть гарантом справедливости, в большом дефиците.

Работа прогрессивного прокурора заключается в том, чтобы видеть тех, кого не замечают, говорить за тех, чьи голоса не слышны, находить и устранять причины преступлений, а не только их последствия, и проливать свет на неравенство и недобросовестность, которые ведут к несправедливости. Это значит признать, что не все нуждаются в наказании, что многим, совершенно очевидно, нужна помощь.

В дверь постучали. Это была Дебби. «Ты готова?» – спросила она с улыбкой.

«Буду через минуту», – ответила я. Еще минуту в тишине я слушала свое дыхание. Потом достала из портфеля ручку и желтый блокнот и принялась составлять список.

Не успела я усесться за свой стол, как вошел мой помощник по административным вопросам. «Босс, там еще одна мамочка».

«Спасибо, сейчас иду».

Я прошла по коридору в вестибюль и поздоровалась. За последние несколько недель это случалось уже не в первый раз. Не в первый раз приходила женщина и заявляла: «Мне надо поговорить с Камалой. Я буду говорить только с Камалой». Я знала, зачем пришла эта женщина. Это была мать убитого ребенка.

Женщина чуть не рухнула в мои объятия. Она была абсолютно внутренне опустошена. Ее переполняли скорбь и мука. И все же ее присутствие здесь было свидетельством силы. Она пришла ради своего ребенка, которого потеряла, – молодого человека, застреленного на улице. Прошло уже несколько месяцев со дня смерти ее сына, а убийца все еще разгуливал на свободе. Дело об убийстве сына этой женщины было одним из более чем семидесяти дел, которые не были раскрыты и лежали в полицейском управлении Сан-Франциско, когда я вступила в должность.

Некоторых из матерей, которые потеряли детей, я уже знала, с другими познакомилась во время кампании. Почти все они были чернокожими или латиноамериканками из районов с высоким уровнем преступности, и все они очень любили своих детей. Они собрались вместе и создали группу «Mothers of Homicide Victims». Отчасти это была группа поддержки, отчасти – правозащитная организация. Матери опирались друг на друга, чтобы справиться со своим горем. И они организовались, чтобы добиться справедливости для своих сыновей.

Эти женщины не были уверены, смогу ли я им помочь, но знали, что я по крайней мере встречусь с ними, то есть буквально «увижу их». Увижу их боль, увижу их страдания, соприкоснусь с душой, которая истекает кровью. Прежде всего они знали, что я увижу в них любящих, скорбящих матерей.

Но было и еще кое-что. Когда люди слышат, что ребенок умер из-за рака, погиб в автомобильной аварии или на войне, естественной реакцией людей являются коллективное сочувствие и забота. Однако когда ребенок гибнет вследствие уличного столкновения, реакция общественности часто бывает иной: практически повсеместное пожатие плечами, как будто это вполне ожидаемо. Ужасная трагедия потери ребенка превращается в еще один случай для статистики. Как будто обстоятельства смерти ребенка определяют ценность его жизни. Как будто утрата, которую переживает мать, менее значима, менее болезненна, менее достойна сострадания.

Я проводила женщину до своего кабинета, чтобы мы могли поговорить наедине. Она рассказала, что ее сына застрелили, что никто не был арестован, и никого это, кажется, не волнует. Она описала, как пришла в офис коронера, чтобы опознать тело, как лицо сына все время стояло у нее перед глазами. Рассказала, что оставляла сообщения для инспектора отдела убийств, предлагая возможные зацепки, но так и не получила ответа. Ничего не произошло – казалось, ничего и не происходит, и она не могла понять почему. Она схватила меня за руку и посмотрела прямо в глаза. «Он так много значил для меня. И сейчас по-прежнему много значит».

«Для меня тоже», – заверила я ее. Его жизнь должна была иметь значение для всех. Я велела своей команде как можно скорее собрать весь отряд инспекторов по расследованию убийств в конференц-зале. Я хотела знать, что происходит по всем делам.

Инспекторы явились, не зная, чего ожидать. В то время я не знала, что окружной прокурор обычно не вызывал их к себе. Одного за другим я попросила их проинформировать меня о состоянии нерасследованных дел об убийствах и потребовала подробно рассказать о том, что они собираются сделать, чтобы помочь нам добиться справедливости для семей потерпевших. Вопросы были резкие, и я сильно давила – как я позже узнала, сильнее, чем они ожидали. Мой тон их разозлил. Но это было правильно, и это нужно было сделать – независимо от того, поступал ли кто-либо так раньше.

Они всерьез восприняли мой призыв к действию. В течение месяца после встречи полицейский департамент начал новую кампанию, нацеленную на то, чтобы попытаться убедить свидетелей сделать шаг вперед. И со временем нам удалось сократить число нераскрытых убийств на двадцать пять процентов. Не каждое дело можно было раскрыть, но мы старались изо всех сил, чтобы все, что могло быть раскрыто, было раскрыто.

Некоторых удивила моя беспощадность. А другие, как мне известно, задавались вопросом, как я, чернокожая женщина, могу поощрять работу «машины», которая сажает за решетку все больше молодых цветных мужчин. Нет никаких сомнений в том, что система уголовного правосудия имеет серьезные недостатки, что ее работа основательно нарушена. И мы должны с этим разобраться. Нельзя игнорировать боль матери, смерть ребенка и тот факт, что убийца все еще ходит по улицам. Я считаю, что для людей, совершающих серьезные преступления, должны существовать серьезные наказания.

Я вела дела почти по всем мыслимым видам преступлений, включая дело человека, который во время ссоры буквально скальпировал свою девушку. Я преследовала преступников-садистов, которые совершали самые отвратительные, невообразимые действия против других людей. Я бывала на местах преступления, где были убиты люди, и добивалась обвинительных приговоров для тех, кто совершил убийство. Я стояла лицом к лицу с хладнокровными убийцами в зале суда, когда судья выносил им приговор о пожизненном заключении. И я не стеснялась призывать к вынесению более сурового приговора в определенных случаях. Так, например, в 2004 году в Калифорнии был принят предложенный мной законопроект о продлении сроков наказания для так называемых «джонсов», которые платили за секс с несовершеннолетними девочками.

Но давайте проясним: ситуация не такая – и не должна быть такой, – когда речь идет о менее серьезных преступлениях. Помню, как впервые посетила окружную тюрьму. Там было так много молодых людей, и в основном черные, темнокожие или бедные. Многие попали туда, потому что были зависимы, отчаялись или нищенствовали. Это были отцы, которые скучали по своим детям. Это были молодые люди, многие из которых оказались в составе банды, фактически не имея выбора. Большинство сидели не за насильственные преступления и все же оказались в водовороте массового лишения свободы. Эти жизни были разрушены вместе с жизнью семей, членами которых они были, и жизнью общин. Они должны стать живым памятником нереализованному потенциалу. И я хочу это прекратить.

В 1977 году в самом сердце района Сан-Франциско, известного как Вестерн-Аддишен, родилась моя подруга Латифа Саймон. Она росла в районе, в котором жил средний класс, когда начала набирать силу эпидемия крэка. Она воочию наблюдала, что делает крэк с ее общиной и ту разрушительную зависимость, которую он вызывает: семьи, которые пытались выжить изо всех сил с помощью какого-то подобия мер социальной поддержки; гибель отцов и уничтожение глубинного инстинкта материнства. Когда Латифа была маленькой, она мечтала помогать людям, но, став старше, оказалась одной из многих, кто нуждался в помощи. Она получила условный срок за кражу в магазине. Она бросила школу.

Но тут кое-кто вмешался в ее жизнь. Латифа была подростком и работала по восемь часов в день в мексиканской забегаловке, когда аутрич-работник[29]29
  Аутрич-работник (outreach) – сотрудник социальной службы, который работает с целевой аудиторией непосредственно на улице. Аутрич-работники имеют дело с группами риска, помогают людям выжить, консультируют, становятся связующим звеном между подопечными и общественными организациями, проводят исследования на местах. – Примеч. пер.


[Закрыть] рассказал ей о Центре развития для молодых женщин в Сан-Франциско. Эта организация оказывала поддержку девушкам и молодым женщинам, живущим на улице или попавшим в беду, помогала им в выборе профессии. Центр набирал новых сотрудников. Латифа поняла, что ей бросили спасательный круг, и ухватилась за него.

Она начала работать в центре, когда ей еще не было двадцати, и при этом воспитывала дочь; вскоре работа захватила ее. Она была везде: участвовала в собраниях с местными властями, призывая изменить ситуацию, чтобы помочь девочкам, ставшим жертвами торговцев людьми; раздавала презервативы на улицах бедных кварталов, раздавала шоколадные батончики с информацией о том, как получить помощь; работала непосредственно в центре с девушками из своего района. «Я видела, какие они стойкие, – вспоминала она. – У некоторых не было абсолютно ничего, но они каким-то образом умудрялись пережить день. Потом следующий. И следующий».

Члены правления центра были настолько впечатлены упорством, талантом и лидерскими качествами Латифы, что предложили ей стать исполнительным директором, когда ей было всего девятнадцать лет. Она согласилась – и именно тогда мы с ней познакомились.

В городской прокуратуре я работала с той же категорией женщин, что и Латифа. Я проводила занятия курса «Знай свои права» для женщин из групп риска по всему городу и попросила Латифу присоединиться к нам. Я видела, что Латифа – гений, и оказалось, что не я одна так считаю. В 2003 году она стала самой молодой женщиной, получившей престижную награду Мак-Артура «Гений»[30]30
  Стипендия Мак-Артура (MacArthur Fellows Program) – награда, которая ежегодно предоставляется фондом Джона и Кэтрин Мак-Артур гражданам или резидентам США, работающим в любой отрасли и «демонстрирующим исключительные достижения и потенциал для долгой и плодотворной творческой работы». Формальных возрастных ограничений для премии не установлено. Иногда награду называют «грантом для гениев». – Примеч. пер.


[Закрыть]. (И это без высшего образования!).

Став окружным прокурором, я часто думала: «А что было бы, если бы Латифу арестовали с пакетиком травы, а не за магазинную кражу? Если бы вместо условного срока она получила бы реальный? Я знала, что означает обвинение в тяжком преступлении. Дело здесь не только во времени, проведенном в тюрьме, но и в том, что происходит потом. Иногда кажется, что наша страна просто специализируется на создании безнадежных ситуаций для вчерашних заключенных. Мы даем им немного денег, билет на автобус и отправляем их в путь с судимостью в резюме – а это вовсе не тот опыт, который может быть полезен работодателю. Очень часто, оказавшись отвергнутыми в процессе поиска работы, они не имеют никакой возможности заработать деньги. С самого момента ухода из тюрьмы им грозит опасность вернуться. Они оказываются в том же районе, с теми же людьми, на том же углу; разница лишь в том, что они уже отсидели срок. Тюрьма имеет свое собственное гравитационное притяжение, часто непреодолимое. Из сотен тысяч заключенных, которых мы освобождаем каждый год, почти семьдесят процентов совершают новое преступление в течение трех лет. Статус-кво не работает.

Я собрала небольшую группу доверенных лиц, включая моего блестящего руководителя отдела политики бесстрашного Тима Силарда, и задала вопрос: что нужно для того, чтобы составить эффективную программу возвращения заключенных обратно в общество? И если лучший способ обеспечения общественной безопасности – это прежде всего предотвращение преступности, то что мы можем сделать, чтобы люди не совершали повторных преступлений?

Что, если мы действительно сможем направить их снова на верный путь?

Программу, которую мы с Тимом разработали вместе, мы так и назвали: «Снова на верный путь». В основе программы лежала моя вера в силу искупления. Искупление – это древняя концепция, укорененная во многих религиях. Она предполагает, что мы все совершаем ошибки, и для некоторых ошибка может стать преступлением. Да, последствия будут, и ответственность должна быть взята. Но после того, как долг обществу выплачен, разве нельзя позволить людям зарабатывать себе на жизнь? Не является ли такое право признаком гражданского общества?

Сначала мы столкнулись с сильным сопротивлением. В то время политика уголовного правосудия все еще склонялась к таким вещам, как ужесточение наказаний, много внимания уделялось милитаризации полиции. Многие считали, что система недостаточно жестка. С тех пор прошло более десяти лет, и теперь, к счастью, это представление эволюционировало, открыв возможности для более сбалансированного подхода. Сейчас программы, подобные нашей, являются общепринятыми. Но в те дни я столкнулась с интенсивной негативной реакцией, в том числе со стороны людей, с которыми работала на регулярной основе. Они видели работу прокурора в том, чтобы сажать людей в тюрьму, не сосредоточиваясь на том, что с ними происходит, когда они освобождаются. Это была чужая проблема. Меня обвинили в том, что я трачу драгоценное время и ресурсы. Мне говорили: «Ты должна сажать их, а не выпускать».

Но мы настаивали. Это было одно из преимуществ руководящего поста, которое я ценила. В конце концов, от меня зависело, будем ли мы продолжать двигаться в выбранном направлении. Я выслушивала критику, но она меня не сдерживала. Мне хотелось что-то изменить. Хотелось доказать, что перемены возможны.

Итак, мы с Тимом принялись за работу. Мы стремились создать новые возможности для участников программы, поместив их в довольно жесткие условия, сопоставимые с условиями трудового лагеря. Программа включала в себя профессиональную подготовку, курсы с возможностью завершить среднее образование, общественные работы, занятия по воспитанию детей и финансовой грамотности, а также тестирование на наркотики и терапию наркозависимости. Офис окружного прокурора возглавил кампанию, но мы привлекли также и целый ряд важных партнеров – Goodwill Industries[31]31
  Goodwill Industries – американская некоммерческая организация, которая предоставляет возможности для профессиональной подготовки, услуги по трудоустройству, разрабатывает социальные программы для людей, у которых возникли проблемы с получением работы. – Примеч. пер.


[Закрыть], которая курировала общественные работы и отвечала за профориентацию, Торгово-промышленную палату Сан-Франциско, сотрудники которой помогли найти работу для участников программы, а также местные профсоюзы, которые предоставили возможности для профессионального образования.

Наша программа была мягкой и поддерживающей с содержательной точки зрения, но жесткой по форме. «Снова на верный путь» не была благотворительным проектом, это была программа правоохранительных органов. Ее первые участники были людьми, которые совершили мелкие правонарушения и впервые оказались на заднем сиденье патрульной машины. Сначала они должны были признать себя виновными и взять на себя ответственность за действия, которые привели их в зал заседаний. Мы пообещали, что если участники успешно завершат программу, то обвинения будут сняты. Это прекрасно их мотивировало. Наша программа не предполагала постепенной незначительной коррекции по краям. Она была направлена на трансформацию личности. Мы знали, на что способны эти молодые люди, и хотели, чтобы они сами увидели свой потенциал. Мы хотели, чтобы каждый участник достиг своего максимума.

Когда пришло время определять руководителя программы, я сразу подумала о Латифе и позвонила ей.

Сначала она восприняла идею неохотно, не считая себя человеком, который мог бы сотрудничать с окружным прокурором. «Я никогда не хотела работать на него», – заявила она.

«Не волнуйся, – рассмеялась я. – Ты не будешь работать на «него». Ты будешь работать со мной».

Латифа трудилась с необычайным усердием, так же как и участники программы. И вот настал тот день, который я никогда не забуду, когда мы вместе могли пожать плоды этих усилий. Когда вечером суд закрылся, мы с Тимом, Латифой и другими моими сотрудниками прошли к залу, где обычно заседали присяжные. Там собралось множество людей с цветами и воздушными шарами. Шумное, радостное настроение, которое царило в зале, мягко говоря, не было типичным для этого места. Но это был необычный вечер. Я вышла вперед и открыла первую выпускную церемонию программы «Снова на верный путь».

Через двери главного входа вошла группа из восемнадцати мужчин и женщин, участники программы заняли свои места. Большинство из них надели выпускные мантии впервые в жизни. Лишь у немногих из участников когда-либо случалось торжество, на которое они могли бы пригласить свою семью и участие в котором заставило бы их близких плакать от счастья. Этот праздник дался им нелегко, и они заслужили каждую его минуту.

За год, прошедший с начала программы, каждый из ее участников как минимум получил документ о среднем образовании и постоянную работу. Все они выполнили нагрузку порядка двухсот часов общественных работ. Мужчины, у которых были дети, целиком выплатили задолженность по алиментам. И все участники программы освободились от наркотической зависимости. Они узнали, что могут с этим справиться, – и справились.

В награду за приложенные усилия мы сдержали свое обещание. В дополнение к диплому судья, который стоял рядом, снял с выпускников все обвинения.

Ряд судей Верховного суда вызвались председательствовать на выпускных церемониях, в том числе мой друг Джон Дирман, бывший социальный работник, который занимал пост судьи дольше всех в истории Сан-Франциско. Среди судей, председательствовавших на церемониях, был и судья Телтон Хендерсон, икона движения за гражданские права, который в 1963 году[32]32
  Марши протеста, о которых идет речь, стартовали из местечка под названием Сельма и стали частью массового движения за избирательные права чернокожих американцев. – Примеч. ред.


[Закрыть] одолжил свою машину Мартину Лютеру Кингу-младшему. Так доктор Кинг смог добраться до Сельмы после того, как его собственная машина сломалась.

Программа «Снова на верный путь» быстро показала свою продуктивность. По прошествии двух лет только десять процентов выпускников совершили повторные преступления. Для сравнения, среди тех, кто был осужден за похожие преступления и не участвовал в программе, рецидивистов было пятьдесят процентов. Кроме того, программа позволяла эффективнее распоряжаться деньгами налогоплательщиков: расходы на одного участника составляли около 5000 долларов. Для сравнения, судебное производство по уголовному делу стоит 10 000 долларов, а пребывание одного человека в окружной тюрьме в течение года – еще 40 000 долларов.

Местные власти не имеют возможности проводить национальную политику. Они не имеют полномочий за пределами своей юрисдикции. Но когда они опираются на хорошие идеи, даже в небольших масштабах, они способны показать пример, которому могут последовать и другие. В этом и состояла наша ключевая цель. Мы хотели показать лидерам на всех уровнях власти в каждом штате, что инициатива по возвращению оступившихся на правильный путь может оказаться результативной, и стоит попытаться. Поэтому мы обрадовались, когда министерство юстиции при президенте Обаме приняло нашу программу в качестве образца.

Когда я позже баллотировалась на пост генерального прокурора, то делала это в том числе и для того, чтобы принять программу на уровне штата. Мы добились этого в партнерстве с департаментом шерифа округа Лос-Анджелес. Мы запустили программу «Снова на верный путь, Лос-Анджелес» для крупнейшей окружной системы исправительных учреждений в Калифорнии.

Помню, однажды я отправилась на встречу с участниками программы вместе с двумя своими специальными помощниками, Джеффом Цаем и Даниэлем Сьювором. Когда мы приехали, нам рассказали, что участники программы создали музыкальную группу и хотят исполнить песню, которую написали для меня. «Вот здорово! А как они назвали свою группу?» – спросила я. Ответ заставил меня улыбнуться: ContraBand. Это было чудесное зрелище. Группу составляли пожилой мужчина в ермолке, тощий парень, изо всех сил изображавший Майкла Джексона, гитарист, который определенно находился под влиянием Сантаны, и клавишник, который подражал The Eagles. Оказалось, что песня называется «Снова на верный путь». Припев был такой: «Я снова на верном пути, и мне с него не сойти». Участники действительно вкладывали в песню душу, им было весело, и вид у них был очень гордый.

Мы аплодировали и подбадривали участников. Я смеялась, но вдруг почувствовала, что начинаю плакать. Меня так тронула искренность исполнителей, и я надеялась, что другие тоже видят ее. Еще недавно казалось, что такое невозможно. И в том, что происходило, было столько красоты!

Еще во время моего пребывания на посту окружного прокурора всякий раз, устраивая выпускное торжество, мы следили, чтобы новые участники программы присутствовали на нем и видели, что их ждет в будущем. Всякий раз, выступая на этих церемониях, я говорила выпускникам то, что считала правдой: успешное завершение программы зависит гораздо больше от участников, чем от руководителей. Завершение программы должно было стать достижением участников, и я хотела убедиться, что они это понимают. Я также хотела, чтобы они знали и то, что программа в каком-то смысле больше их самих.

«Люди смотрят на вас, – говорила я. – Они наблюдают за вами. И видя ваш успех, они подумают: “Может быть, и у меня получится. Может быть, и мне стоит попробовать”. Это должно вдохновлять вас. Вы должны знать, что ваш личный успех, возможно, будет иметь значение для кого-то, кого вы никогда не встречали, на другом конце страны».

В первый день работы в качестве окружного прокурора я достала блокнот и составила список дел. В списке было много того, что хотелось сделать и что нужно было сделать. Я хотела убедиться, что ничего не упустила. Даже включила в список пункт «Покрасить стены». И к каждой проблеме я относилась очень серьезно. Я всегда считала, что нет проблемы, которую можно было бы проигнорировать из-за ее незначительности. Знаю, это может показаться пустяком, но люди работали в кабинетах, где не красили стены годами. Это стало символом бессилия, которое нависло над отделом, – это просто вгоняло в депрессию. Персонал был деморализован. Люди чувствовали себя недооцененными, побежденными. Покраска стен была осязаемым способом подать сигнал, что я все замечаю – и что все изменится.

Я разослала сотрудникам анкету, чтобы выяснить, что им больше всего нужно для повышения качества работы. Одной из самых распространенных просьб была просьба о новых копировальных аппаратах. Оказалось, что юристы часами возятся с древней машиной, тщетно умоляя ее не зажевывать бумагу. Поэтому я сразу же заказала новую технику, и мы обрадовались ее появлению больше, чем можно было бы ожидать.

Это были простые вещи. Но главной моей задачей было восстановление профессионализма как высшей ценности. Я знала, что существует прямая связь между профессиональным ведением дел и обеспечением справедливости. Людям необходимо всегда быть в отличной форме. Я возглавляла окружную прокуратуру, в которой царила прежняя культура, стравливание сотрудников друг с другом считалось нормой. Мне хотелось все переиначить и сделать так, чтобы мы работали как одна команда. Каждый понедельник после обеда все следователи по уголовным делам приходили в библиотеку, представляли перед коллегами свои дела и зачитывали приговоры, вынесенные на прошлой неделе. Когда наступала чья-то очередь, сотрудник вставал и рассказывал о юридических аспектах своего дела, о том, как была представлена защита, как отреагировал судья, какие были проблемы со свидетелями и так далее. В конце доклада я всегда начинала хлопать, независимо от того, каким был исход дела. Речь шла вовсе не о победе или поражении. Речь шла о том, чтобы заметить профессионализм исполнителя.

Профессионализм, как я его понимаю, отчасти зависит от того, что происходит в офисе. Но он связан и с тем, как люди ведут себя вне офиса. Обучая молодых специалистов, я говорила: «Давайте внесем ясность. Вы представляете народ. Поэтому я ожидаю от вас, что вы точно узнаете, кем являются люди, которых вы представляете». Я советовала своей команде изучать сообщества, в которых они не живут, следить за новостями по соседству, посещать местные фестивали и форумы. «От имени народа» означает от его имени. Каждого из представителей этого народа.

Окружная прокуратура Сан-Франциско была, конечно, не единственным правительственным учреждением, которое работало плохо. И разумеется, я не была первым человеком, который взял на себя руководство плохо управляемой организацией и поставил себе цель управлять ею лучше. Однако задача реформирования окружной прокуратуры была гораздо значительнее, чем простое обеспечение точной работы поездов (или, в случае Сан-Франциско, системы канатного трамвая). Она была значительнее, чем повышение морального духа и эффективности; значительнее, чем бюджеты, показатели раскрываемости и продвижение повисших дел. На кону стояла сама справедливость. Прокуроры – тоже люди. Когда они не в лучшей форме, они совершают ошибки в работе – и это может означать, что человек, который должен сесть в тюрьму, выходит на свободу, а человек, которому не место в тюрьме, оказывается за решеткой. Такова единоличная власть, обеспеченная прокурорскими полномочиями.