Текст книги "Истины в моем сердце. Личная история"

Глава 3. Спасение утопающих

Большую часть моего детства мы жили на съемной квартире, и мама невероятно гордилась ею. В ней всегда были рады гостям, всегда стояли свежие цветы. Стены были украшены большими постерами с работами Лероя Кларка и других художников из музея-студии в Гарлеме, где работал дядя Фредди. Были статуэтки, которые мама привезла из своих путешествий по Индии, Африке и другим странам. Она очень заботилась о том, чтобы сделать нашу квартиру настоящим домом, и в ней всегда было тепло и уютно. Но я знала, что мама хочет чего-то большего. Она хотела свой дом.

Прежде всего мама руководствовалась практическими соображениями: дом – это разумное вложение. Однако это было нечто гораздо большее. Речь шла о том, чтобы осуществить часть плана американской мечты.

Мама хотела купить свой первый дом, когда мы с Майей были еще маленькими, – в нем мы могли бы расти с чувством стабильности. Но прошло много лет, прежде чем ей удалось накопить достаточно денег для первоначального взноса.

Когда это произошло, я училась в старших классах. Дождавшись нас с Майей из школы, мама достала фотографии и показала нам одноэтажный темно-серый дом с черепичной крышей. Перед домом была красивая лужайка, а сбоку находилась открытая площадка для барбекю. Она очень волновалась, показывая нам фотографии. Мы тоже волновались, разглядывая их, – не только потому, что покупка дома означала возвращение в Окленд, но и из-за той радости, которой светилось мамино лицо. Она заработала этот дом, в буквальном смысле слова. «Вот наш дом!» – хвасталась я друзьям, с гордостью демонстрируя фотографии. Наш кусочек мира.

Именно эти воспоминания отозвались во мне, когда в 2010 году я приехала во Фресно, штат Калифорния, в разгар разрушительного ипотечного кризиса, из-за которого так много людей потеряли свой кусочек мира.

Фресно – самый большой город в калифорнийской долине Сан-Хоакин, районе, который называют «солнечным садом». Это один из самых богатых сельскохозяйственных регионов мира, откуда поставляется значительная доля фруктов и овощей, потребляемых в Соединенных Штатах. Среди миндальных деревьев и виноградников живут около четырех миллионов человек – примерно столько же, сколько в штате Коннектикут.

Многие семьи среднего класса считали, что жизнь во Фресно – лучшая возможность осуществить американскую мечту. Это было многообещающее место, где они могли позволить себе настоящий дом для всей семьи на пригородной улице. Город олицетворял жизненную силу, мобильность и надежду Америки. В начале 2000-х годов население долины Сан-Хоакин было молодым и растущим и почти на сорок процентов латиноамериканским. Многим переехавшим туда людям приходилось совершать утомительную шестичасовую поездку на работу в Сан-Франциско или Сакраменто, но это была необходимая цена за то, что они получили взамен: чувство собственного достоинства, чувство гордости и безопасности, которые пришли в момент, когда эти люди стали американскими домовладельцами.

Объемы пригородной застройки увеличивались каждый месяц, на плодородной почве Фресно дома вырастали как грибы. Рост рынка недвижимости во Фресно подпитывался более широкими экономическими тенденциями, однако в конечном итоге все рухнуло.

После событий 11 сентября центральные банки по всему миру снизили процентные ставки. Это обстоятельство побуждало кредиторов становиться все более агрессивными, все больше и больше заемщиков соблазнялись привлекательными кредитными предложениями, которые делались под девизом «только проценты», «без первого взноса» и даже «без дохода, без работы, без имущества». Субстандартные ипотечные кредиты с высокой степенью риска наводнили рынок жилья, а соблазнительные ставки казались слишком хорошими, чтобы быть правдой. Кредиторы убеждали покупателей (и самих себя), что домовладельцы рефинансируют свои ипотечные кредиты до того, как платежи резко возрастут. Риски были оправданы, потому что цены на жилье, по их мнению, должны были всегда расти.

Тем временем международные инвесторы охотились за большей доходностью, что заставляло их делать все более рискованные вложения. Финансисты с Уолл-стрит были только рады удовлетворить ненасытный спрос, предлагая новомодные ценные бумаги, обеспеченные все теми же глубоко сомнительными ипотечными кредитами. Инвесторы, которые покупали эти ценные бумаги, обеспеченные ипотекой, полагали, что банки позаботились о надежности, объединив ипотечные кредиты, которые могут быть и будут выплачены вовремя. Мало кто понимал, что на самом деле приобретает бомбу с часовым механизмом.

Примечательно, что около половины всех этих ценных бумаг оказались в результате на балансах крупных банков после того, как те поняли, что владение ценными бумагами, а не самими ипотечными кредитами, поможет им избежать традиционного регулирования. Цикл питал сам себя, колесо вращалось все быстрее и быстрее, пока не слетело с оси. В 2006 году рынок жилья достиг своего максимума. Надвигался крупный жилищный кризис.

Банки и инвесторы попытались сбросить плохие ценные бумаги, что только усугубило ситуацию. На Уолл-стрит начинался коллапс. Банк Bear Stearns испытывал серьезные трудности, Lehman Brothers подал заявление о банкротстве. Возможности кредитования иссякали. Началось свободное падение экономики. К 2009 году дома в районе Фресно подешевели более чем наполовину, что стало самым существенным падением цен на недвижимость в стране. В то же время люди, живущие во Фресно, массово теряли работу: к ноябрю 2010 года уровень безработицы вырос до семнадцати процентов.

Между тем тизерные ставки по кредитам истекли, и ипотечные кредиты заемщиков удваивались. Аферисты и мошенники налетели как стервятники, обещая обезумевшим домовладельцам помощь в сохранении права выкупа, а в результате забирали их деньги и исчезали.

Это происходило по всей стране. Показательна история Карины и Хуана Сантильян, которые в 1999 году купили дом в двадцати милях к востоку от Лос-Анджелеса. Хуан двадцать лет трудился на чернильном заводе, а Карина работала страховым агентом. «Через несколько лет после того, как они купили свой дом, к ним в дверь постучались продавцы финансовых продуктов, – пишет журнал Atlantic. – “Это легкие деньги, – убеждали они чету Сантильян. – Берите кредит под залог дома, он обязательно вырастет в цене”». Как и миллионы других американцев, чету Сантильян уговорили взять ипотечный кредит с плавающей ставкой. В то время их ежемесячный платеж составлял 1200 долларов. К 2009 году он вырос до 3000 долларов, а Карина потеряла работу. Внезапно осознав риск потерять дом, они связались с компанией, которая обещала защитить их. Заплатив 6800 долларов за услуги по выправлению ситуации с домом, они поняли, что их обманули. Через десять лет после покупки дома они были вынуждены сообщить своим четверым детям, что их семье придется съехать.

Такой сценарий особенно ярко проявлялся во Фресно и Стоктоне. Местные лидеры умоляли федеральное правительство объявить регион зоной бедствия и прислать помощь. «Зона бедствия» – это наименование вполне соответствовало тому, что происходило в регионе: целые кварталы оказались заброшены, район страдал от одного из самых высоких показателей потери права выкупа в стране. Иногда семьи так отчаянно боролись за то, чтобы выплатить ипотечные кредиты, что собирались и уезжали в последнюю минуту. Я слышала истории о домашних животных, брошенных из-за того, что их хозяева больше не могли позволить себе содержать их. Гуманитарное общество сообщало о распространении подобной практики по всей стране, от Литл-Рока до Кливленда и Альбукерка. Когда я приехала во Фресно, брошенные собаки бродили там стаями. Мне казалось, что я оказалась в зоне стихийного бедствия. Но эта катастрофа была рукотворной.

Когда падение наконец достигло дна, 8,4 миллиона американцев по всей стране потеряли работу. Примерно 5 миллионов домовладельцев просрочили выплаты по ипотечным кредитам как минимум на два месяца. И 2,5 миллиона семей потеряли право выкупа.

Два с половиной миллиона семей потеряли право выкупа. Эта фраза похожа на диагноз. Благодаря ей трагедии и травмы людей кажутся абстракцией.

Но потеря права выкупа – это не данные статистики.

Это муж, который молча страдает, зная, что он в беде, и стыдится сообщить своей семье, что он потерпел неудачу. Это мать, которая умоляет банк дать ей отсрочку до конца учебного года. Это шериф, который стучит в вашу дверь и приказывает вам покинуть дом. Это бабушка, которая стоит на тротуаре в слезах и наблюдает, как чужие люди выносят из дома все ее имущество и оставляют его во дворе. Это сосед, который рассказывает вам, что только что ваш дом был продан с аукциона на ступенях мэрии. Это смена замков, похожая на кошмарный сон. Это ребенок, который впервые в жизни узнает, что родители тоже могут быть напуганы.

Домовладельцы рассказывали мне бесчисленные истории о личной катастрофе. Шли месяцы, и в средствах массовой информации продолжали появляться удивительные сообщения о нарушениях в процессе лишения права выкупа. В ряде случаев банк не мог найти ипотечные документы. Кто-то обнаруживал, что на самом деле задолжал на десятки тысяч долларов меньше, чем сказали в банке. Один человек во Флориде получил извещение о потере права выкупа дома и выставлении его на продажу, несмотря на то, что приобрел недвижимость за наличные и никогда не брал ипотечных кредитов.

Появились истории о так называемой «двойной схеме». В рамках программы федерального правительства банки работали с заемщиками по единой схеме, изменяя условия кредитования. Это должно было помочь людям сохранить свои дома. Однако часто применяли и другую схему, изымая недвижимость даже после внесения изменений в условия кредита и после того, как домовладелец на протяжении нескольких месяцев выплачивал уже уменьшенную сумму. Банки не давали людям ни объяснений, ни контактов, ни возможности обратиться за помощью.

Очевидно, что система работала криво. Но главный скандал разразился только в конце сентября 2010 года. Именно тогда мы узнали, что крупнейшие банки страны – в том числе Bank of America, JPMorgan Chase и Wells Fargo – с 2007 года незаконно лишали людей права выкупа их домов, используя так называемую робоподпись.

Оказалось, что для ускорения процесса лишения права выкупа финансовые учреждения и их ипотечные службы нанимают людей без специального образования – от обычных рабочих до парикмахеров – и назначают их на должности «экспертов» с одной обязанностью: подписывать тысячами документы об отказе от права выкупа.

В своих показаниях «роботы» признавали, что мало знакомы или совсем не знакомы с документами, за утверждение которых им платили. Работа состояла не в том, чтобы понять и оценить ситуацию, а в том, чтобы просто написать свое имя или подделать чужое. Им платили по 10 долларов в час. И они получили бонусы за объем. Не было никакой отчетности, никакой прозрачности рабочего процесса, никаких проверок, которые в таких случаях предполагает закон. С точки зрения банков, чем быстрее они снимали с баланса плохие кредиты, тем быстрее восстанавливалась цена их акций. И если это означало нарушение закона, то так тому и быть. Они могли позволить себе штраф. Я тогда с горечью осознала, что банки рассматривают штраф просто как издержки ведения бизнеса. Мне стало ясно, что они встроили штрафы в статью расходов. Это был страшный портрет того неизменного элемента культуры Уолл-стрит, который связан с равнодушием к сопутствующему ущербу, вызванному небрежностью и жадностью.

Я уже наблюдала подобное, когда работала окружным прокурором и мы преследовали ипотечных мошенников за обман пожилых людей и ветеранов. В 2009 году я создала подразделение, которое занималось расследованием махинаций с ипотечными кредитами, чтобы нивелировать хронические недоработки федерального правительства в области кредитования. Но по мере того как ипотечный кризис разрастался, мне хотелось заняться более серьезными преступниками и привлечь к ответственности сами банки, которые работали недобросовестно. Я считала, что это возможно.

Тринадцатого октября 2010 года генеральные прокуроры всех пятидесяти штатов решили объединиться в так называемом общегосударственном расследовании. Оно было задумано как всеобъемлющая общенациональная правоохранительная деятельность по раскрытию незаконных действий банков во время ипотечного кризиса.

Мне не терпелось вступить в борьбу, но была одна маленькая проблема: я еще не стала генеральным прокурором Калифорнии. Когда объявили об общегосударственном расследовании, моя кампания была в самом разгаре, и до выборов оставалось еще три недели. Опросы показывали, что кандидаты на пост генерального прокурора идут наравне.

В ночь выборов 2010 года я проиграла гонку за пост генерального прокурора. Три недели спустя я победила.

Вечер начался с того, что уже стало ритуалом: ужин с друзьями и родственниками. Затем мы отправились на предвыборную вечеринку, которую устроили на набережной Сан-Франциско, в штаб-квартире Фонда на Деланси-стрит, который возглавляла моя близкая подруга Мими Силберт, – ведущей организации самопомощи и профессиональной подготовки для наркоманов, бывших заключенных и других людей, пытающихся изменить свою жизнь. Мы прибыли, когда уже начали появляться итоги голосования на участках по всему штату. В главном зале собрались мои сторонники, ожидая результатов. За ними на штативах располагались телекамеры, направленные на сцену. Мы прошли в боковое помещение, где собрались сотрудники кампании. Они поставили четыре стола квадратом и сидели, уткнувшись в ноутбуки, лихорадочно щелкая по кнопкам «обновить» и отслеживая подсчет голосов. Настроение у меня было приподнятое. Я поздоровалась со всеми и поблагодарила их за тяжелую работу.

Затем Эйс Смит, мой главный стратег, отвел меня в сторону.

– Какие новости? – спросила я.

– Ночь будет долгой, – ответил Эйс. Мой противник шел впереди.

Я всегда знала, что ни за что не сдамся легко. Даже многие коллеги-демократы считали меня рискованным кандидатом, а некоторые вовсе не скрывали своего неодобрения. Один опытный политтехнолог объявил аудитории в Калифорнийском университете в Ирвайне, что у меня нет шансов победить, потому что я «женщина, которая принадлежит к меньшинствам, – это раз; женщина, которая принадлежит к меньшинствам и выступает против смертной казни, – это два; женщина, которая принадлежит к меньшинствам, выступает против смертной казни и является окружным прокурором чокнутого Сан-Франциско, – это три». Старые стереотипы умирают с трудом. Я была убеждена, что мои взгляды и опыт делают меня самым сильным кандидатом в гонке, но не знала, согласятся ли с этим избиратели. За последние несколько недель я так часто стучала по дереву, что на костяшках пальцев образовались синяки.

К десяти часам вечера мы не сильно приблизились к пониманию исхода гонки. Я отставала, но многие участки еще не отчитались. Эйс предложил мне выйти и обратиться к людям.

– Телевизионщики здесь долго не задержатся, – предупредил он. – Так что, если хочешь что-нибудь сказать своим сторонникам, думаю, лучше сделать это сейчас.

Мне показалось, что это очень разумная идея.

Я вышла из служебного помещения, постояла немного, обдумывая, что буду говорить, а затем одернула пиджак, прошла в главный зал и поднялась на сцену.

– Ночь предстоит долгая, но у нас хорошие шансы. Противник теряет позиции с каждой минутой, – заверила я людей. Я напомнила им о сути нашей кампании и о том, что мы отстаиваем: Эта кампания выходит далеко за рамки моего выдвижения как личности. Она намного масштабнее любой личности.

В какой-то момент я заметила перемену настроения в зале. Люди явно были взволнованны.

Позже я узнала, что в это время две мои лучшие подруги, Крисет и Ванесса, сидели на диване в служебном помещении, потягивали вино и слушали мою речь. Крисет повернулась к Ванессе:

– Мне кажется, она не знает.

– Мне тоже.

– Скажешь ей?

– Ну уж нет. Может, ты?

– Нет.

Когда я заканчивала свое выступление, появилась Дебби Месло, мой давний консультант по коммуникациям. «Спускайся и иди скорее в подсобку», – знаками показывала она.

Это не обнадеживало. Я закончила речь и направилась к Дебби, но тут меня перехватили девушка-репортер и ее оператор.

– Что вы думаете об этом? – спросила она, сунув микрофон мне прямо в лицо.

– Думаю, что мы провели отличную кампанию и ночь будет долгая, – ответила я.

Судя по виду, девушка была озадачена, и я тоже растерялась. Чем больше вопросов она задавала, тем яснее становилось, что мы друг друга не понимаем. Было очевидно, что что-то случилось, а я была не в курсе. Когда же наконец я вернулась в служебное помещение, то узнала, что именно. Пока я стояла на сцене и рассказывала о том, что нам предстоит, газета San Francisco Chronicle объявила о победе моего соперника. Неудивительно, что люди плакали! Я была единственным человеком, который думал, что мы все еще в игре.

То, что о нашем поражении сообщила наша родная газета, было похоже на удар под дых. Вся команда собралась в подсобке, настроение у всех было мрачное. После стольких месяцев напряженной работы возбуждение уступило место усталости. Я скользила взглядом по грустным лицам и поникшим плечам. О том, чтобы отправить добровольцев домой в таком состоянии, не было и речи. Эйс подозвал меня:

– Слушай, я тут смотрю цифры… Еще нет данных из наших самых перспективных районов. Они слишком рано огласили результаты. Мы пока не выбыли из гонки.

Я понимала, что Эйс не ясновидящий, но он был не из тех, кто выдает желаемое за действительное. Он знал Калифорнию до последнего избирательного участка – пожалуй, лучше, чем кто-либо в штате. Если он считал, что мы все еще в игре, я ему верила. И объявила своим сторонникам, что мы не сдадимся.

Мой противник смотрел на ситуацию иначе. Примерно в одиннадцать часов вечера он выступил в Лос-Анджелесе и перед камерами произнес речь, провозгласив свою победу. Но мы ждали. Ждали, получая регулярные «сводки с полей» и стараясь подбадривать друг друга.

Около часа ночи я подошла к своему другу детства Дереку, который был мне как близкий родственник. Дерек владел в Окленде рестораном, где подавали курицу и вафли.

– Ваша кухня еще открыта?

– Не беспокойся, – отозвался он. – Я обо всем позабочусь.

И действительно, не успела я оглянуться, как Деланси-стрит наполнилась аппетитным ароматом жареной курицы, кукурузного хлеба, зелени и сладкого ямса. Все собрались вокруг алюминиевых лотков и принялись за еду. Примерно через час, когда отчитались уже 89 % участков, мы сровнялись с моим противником.

Наконец я обратилась к Майе:

– Просто с ног валюсь, как ты думаешь, люди не обидятся, если я уйду?

– Люди обрадуются, – ответила она. – Они только и ждут, когда ты уйдешь, чтобы тоже смотаться.

Я пошла домой и поспала часок-другой, но меня разбудил гул кружащих в небе новостных вертолетов.

Фанаты Giants[39]39
  San Francisco Giants – профессиональный футбольный клуб. – Примеч. пер.


[Закрыть] праздновали первую за более чем пятьдесят лет победу своей команды в мировой серии, устроив парад на Маркет-стрит. Большая часть горожан была одета в оранжево-черное.

Но победа Giants оказалась не единственной хорошей новостью. Пришли результаты еще с нескольких участков, и теперь я опережала своего соперника, хотя и всего на несколько тысяч голосов. Казалось, что наша кампания поднялась ввысь с самого дна – и как раз в такой день, когда на улицах гремела музыка, а с неба дождем сыпалось конфетти!

Два миллиона голосов все еще не были посчитаны, и вероятность того, что мы не узнаем итог еще несколько недель, была высока. У округов оставалось около месяца, чтобы закончить подсчет и заверить свои результаты.

Зазвонил телефон. Это был Джон Кекер, известный в районе залива адвокат и мой близкий друг. Он сообщил, что собирает команду лучших юристов.

– Камала, мы готовы все вместе защищать тебя, если будет пересчет голосов.

Пересчет голосов если и намечался, то не в ближайшее время. Возможность сделать такой запрос появлялась не раньше 30 ноября.

Тем временем члены моего предвыборного штаба во главе с менеджером Брайаном Брокоу подключили десятки добровольцев, которые отказались от своих планов на праздники и вернулись к работе. Они рассыпались по всему штату, по всем округам, чтобы следить за подсчетом голосов в режиме реального времени и сообщать о любых нарушениях. Дни растянулись в недели. Стремительно приближался День благодарения. И все это время результаты скакали, что сильно трепало нам нервы. Вспоминались те дни, когда после судебных слушаний по моим делам присяжные удалялись на совещание, и мне ничего не оставалось, как ждать. Наконец мы решили, что в выходные на День благодарения решающих изменений не случится, и отправили всех по домам к своим семьям.

Рано утром в среду[40]40
  День благодарения в США празднуют в четвертый четверг ноября. – Примеч. пер.


[Закрыть] я отправилась в аэропорт, чтобы лететь в Нью-Йорк. Я собиралась провести праздники с Майей, ее мужем Тони и их дочкой Миной.

Когда мы съезжали с шоссе, пришло сообщение от окружного прокурора, который ранее поддержал моего оппонента: «С нетерпением жду возможности поработать с вами».

Я позвонила своим сотрудникам и спросила:

– Что происходит? Вы что-нибудь слышали?

– Слышали, что твой соперник собирается провести пресс-конференцию. Больше пока ничего не известно.

В этот момент я подъезжала к аэропорту.

– Мы все проверим и свяжемся с тобой.

Я прошла через охрану и села в самолет, не услышав больше ни слова. Когда я уже сидела в самолете, пассажиры в кепках и майках с символикой Giants, проходя мимо, спрашивали:

– Камала, ты уже победила? Какие новости?

Мне лишь оставалось улыбаться в ответ и повторять:

– Не знаю. Не знаю.

Достав телефон, я увидела, что, пока проходила через терминал, пропустила входящий звонок. Мой соперник оставил голосовое сообщение с просьбой перезвонить. Я набрала его номер, когда двери салона уже закрывались и стюардессы просили пассажиров убрать мобильные телефоны.

– Хочу, чтобы вы знали, что я уступаю, – сообщил он.

– Вы провели отличную кампанию, – заметила я.

– Надеюсь, вы осознаете, какая это серьезная ответственность, – добавил он.

– Желаю вам хорошо провести День благодарения в кругу семьи, – ответила я.

Вот и все. По всему штату было подано почти девять миллионов бюллетеней, и я победила с результатом, эквивалентным трем голосам на один участок. Я испытывала облегчение, волнение, мне не терпелось приступить к работе. Хотелось позвонить всем на свете, но в следующее мгновение мы уже мчались по взлетно-посадочной полосе, а потом оказались в воздухе – без вай-фая. Ночь выборов, которая для меня растянулась на двадцать один день, закончилась, а мне ничего не оставалось делать, как сидеть в самолете наедине со своими мыслями. Долгих пять часов.

Из-за того, что подсчет голосов занял так много времени, до принятия присяги остался один месяц. Всего месяц на то, чтобы осмыслить свою победу. К тому же я все еще не оправилась после смерти мамы. Она умерла годом раньше, в феврале 2009-го, когда долгая, тяжелая кампания только начиналась. Далее я расскажу об этом подробнее, но, думаю, нет необходимости объяснять, насколько сокрушительна была для меня эта потеря. Я знала, что значило для мамы мое избрание. Как бы мне хотелось, чтобы она была жива и увидела все своими глазами!

Третьего января 2011 года я спустилась по лестнице California Museum for Women, History, and the Arts, в Сакраменто и поприветствовала собравшихся. Мы организовали замечательную церемонию инаугурации, в начале которой епископ Ларри Керкленд-старший произнес вступительное слово, завершалось же мероприятие исполнением госпелов. Под развевающимися флагами собрались высокопоставленные лица, наблюдатели смотрели на собравшихся с балкона. Я приносила присягу на Библии миссис Шелтон, книгу держала Майа. Но больше всего мне запомнилось, как я волновалась, произнося имя мамы. Перед церемонией я репетировала свою речь много раз, и каждый раз, когда доходила до строк про нее, голос у меня срывался. Тем не менее для меня было очень важно, чтобы ее имя было произнесено в этом зале, потому что все, чего я достигла, без нее было бы невозможно.

– Когда сегодня мы даем эту клятву, – объявила я, – мы утверждаем принцип, который гласит, что каждый калифорниец имеет значение.

В течение последующих недель этот принцип неоднократно испытывался на прочность. В том же месяце 37 тысяч домовладельцев в Лос-Анджелесе выстроились в очереди перед банками, умоляя изменить условия ипотечных кредитов и позволить им остаться в своих домах. Во Флориде в таких очередях люди стояли по несколько дней. «В 1930-е годы у нас были очереди за хлебом, – сказал Скотт Пелли[41]41
  Скотт Пелли – известный американский журналист, корреспондент и ведущий CBS News. – Примеч. пер.


[Закрыть] в программе 60 Minutes, в эфире которой обсуждалась проблема потери права выкупа. – Сейчас в Америке можно выйти ранним утром на улицу, еще затемно, и увидеть ипотечные очереди».

В первый же день своего пребывания в должности я собрала старших сотрудников и сообщила им, что мы должны немедленно принять участие в общегосударственном расследовании деятельности банков. Я назначила Майкла Тронкосо, который уже долгое время работал со мной, главным юрисконсультом, а Брайана Нельсона – специальным помощником генерального прокурора.

Внутри офиса мы готовились к бою. За пределами офиса нам постоянно напоминали о том, за кого мы сражаемся. На каждом мероприятии, которое мы проводили, всегда была группа людей (иногда пять, десять или двадцать человек), которые приходили в надежде увидеть меня и лично попросить о помощи. Многие приносили свои бумаги – папки-гармошки и плотные желтые конверты, набитые ипотечными документами, уведомлениями о потере права выкупа и рукописными векселями. Некоторые преодолевали сотни миль, чтобы встретиться со мной.

Никогда не забуду женщину, которая прервала ход небольшого мероприятия в Стэнфорде, посвященного проблемам здравоохранения. Она встала со своего места в зале, по ее лицу текли слезы, в голосе звучало отчаяние.

– Мне необходима помощь. Вы должны мне помочь. Помогите мне позвонить в банк и сказать им, чтобы они позволили мне остаться в своем доме. Пожалуйста, прошу вас!

Это было душераздирающе.

И я знала, что у десятков тысяч таких же, как она, людей, борющихся за свою жизнь, нет возможности лично разыскать генерального прокурора. Поэтому мы пошли прямо к ним, проводя круглые столы в общественных центрах по всему штату. Я хотела, чтобы люди нас увидели. И чтобы моя команда увидела тех, кто просил о помощи. Сидя напротив руководителей банков в зале заседаний, мы должны помнить, кого представляем. На одном из таких собраний я разговаривала с отцом маленького мальчика о проблемах, которые возникли у семьи с банками. Маленький сын обратившегося ко мне человека тихо играл неподалеку. А потом мальчик подошел к своему отцу и спросил, что значит «подводная ипотека»[42]42
  Подводная ипотека (underwater mortgage) – обесценившийся ипотечный кредит, ситуация, когда рыночная стоимость недвижимости оказывается меньше суммы ипотечной задолженности. – Примеч. пер.


[Закрыть].

В глазах у него стоял ужас. Ребенок решил, что его отец в буквальном смысле тонет.

Думать об этом было очень тяжело. Но метафора была точной: множество людей тогда, образно выражаясь, ушли под воду. Они цеплялись за соломинку. И с каждым днем все больше и больше отчаявшихся сдавались.

В ходе нашей битвы с банками мы слышали множество историй, которые наглядно иллюстрировали, что обсуждаемые вопросы не относятся к интеллектуальной или академической сфере – речь идет о жизни людей. Во время одного круглого стола женщина с гордостью описывала дом, который она приобрела в 1997 году на все свои сбережения. Это был первый купленный ею в жизни дом. В начале 2009 года, на месяц задержав выплату по кредиту, она позвонила своему кредитору и попросила совета. Его представители обещали помочь, но после этого несколько месяцев заставляли ее оформлять и отправлять им по факсу бесконечные бумаги. Затем присылали ей другие документы без всяких объяснений, требуя, чтобы она их подписала, держали ее в неведении, когда она задавала вопросы. А в результате лишили ее права выкупа и забрали дом.

Поделившись со мной своей историей, эта женщина заключила, с трудом сдерживая слезы: «Простите меня. Я понимаю, это всего лишь дом…»

Но она знала, как и все мы, что этот дом никогда не может быть «всего лишь домом».

Первая возможность лично принять участие в общегосударственном обсуждении проблемы появилась у меня в начале марта. Национальная ассоциация генеральных прокуроров (обозначавшаяся «говорящей» аббревиатурой NAAG[43]43
  Англ. nag – «ныть, изводить, раздражать». – Примеч. пер.


[Закрыть]) проводила свою ежегодную многодневную встречу в отеле Fairmont в Вашингтоне, округ Колумбия. Я прилетела на нее со своей командой. Все пятьдесят генеральных прокуроров были размещены в алфавитном порядке по названиям штатов. Я заняла свое место между Арканзасом и Колорадо.

Когда разговор перешел от общих дел к общегосударственному расследованию, мне вдруг стало ясно, что оно не завершено: без ответа оставалось множество вопросов. Между тем речь на встрече шла о том, что проблема урегулирована. Была озвучена определенная сумма, и у меня сложилось впечатление, что в целом сделка состоялась. Оставалось только разделить деньги между штатами – именно это и происходило.

Я была ошеломлена. На чем основаны расчеты размеров этой суммы? Как они ее рассчитали? Как можно договариваться об урегулировании, если расследование не закончено?

Но больше всего меня потряс не произвольный выбор суммы. Шокировало то, что в обмен на урегулирование банки должны были получить полное освобождение от любых потенциальных претензий – фактически «пустой чек», иммунитет на случай любого преступления, которое могло быть совершено в прошлом. Это означало, что после достижения договоренности по вопросу о робоподписях мы вообще не сможем возбуждать против них дела, связанные с ипотечными ценными бумагами, ввод в обращение которых привел к кризису.

Во время перерыва в сессии я собрала свою команду. Во второй половине дня на повестке снова были вопросы урегулирования.

«Больше я туда не пойду, – заявила я. – Там уже все решено».

Я понимала, что они просто вернутся к тому, на чем остановились. Участники совещания не собирались идти на попятный только потому, что новый генеральный прокурор выразил несогласие. Но если бы они узнали, что я была вынуждена выйти из процесса переговоров, это могло бы насторожить некоторых участников. В том, что касалось потери права выкупа, в Калифорнии, согласно статистике, дела обстояли хуже, чем в любом другом штате. Это делало ее субъектом, власти которого были наиболее заинтересованы в привлечении банков к ответственности. Если банки не смогут договориться со мной, они не смогут договориться ни с кем. Но одно дело знать, что у меня есть этот рычаг, и совсем другое – убедить остальных в том, что я готова им воспользоваться. Если я пропущу сессию, то пустое кресло выразит мою позицию лучше, чем любые слова.