Автор книги: Карен Армстронг
Жанр: Религиоведение, Религия
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
6. Непостижимое
Вскоре после смерти Будды в Индии расцвела идея имперского государства. Царь Бимбисара из Магадхи, друг Будды, был убит своим сыном Аджаташатту, который, не теряя времени, захватил царства Кошала и Каши. С этих пор отцеубийство стало в Индии постоянной характеристикой монархического престолонаследия: все пять царей-наследников Аджаташатту были убиты собственными сыновьями. Наконец человек из низшей касты, шудра по имени Махападма Нанда, основал первую некшатрийскую династию и еще более расширил границы своих владений. Когда в 321 г. до н. э. престол династии Нанда узурпировал Чандрагупта Маурья, также шудра, царство Магадха превратилось в империю Маурья. Ни одной империи до Нового времени не удавалось удержать власть без постоянных военных действий, ибо имперские подданные всегда были склонны к мятежу. Помимо этого, для экономики было крайне важно присвоение новых пахотных земель, а пленные составляли серьезный приток рабочей силы[589]589
Thapar, Early India, 174–178.
[Закрыть]. Возвышение императоров-шудр ясно показало, что прежняя ведическая система четырех отдельных классов, каждого со своей ролью, положением и дхармой, мертва. В самом деле, казалось, что мир подчинился адхарме – и становится все более беззаконным и пугающим.
Однако идеал ахимсы (ненасилия) продолжал жить в странном противоречии с этосом массового уничтожения. Правители из династии Нанда поклялись вырезать весь класс кшатриев, чтобы помешать им снова захватить власть[590]590
Thapar, ‘Genealogical Patterns’.
[Закрыть]. Махападма Нанда, прославившийся как сарва кшатрантака («истребитель кшатриев»), предсказывал, что в будущем «все цари земные будут шудрами»[591]591
H. H. Wilson, trans., The Vishnu Purana (Calcutta, 1840, 1972), 374.
[Закрыть]. Но, как ни парадоксально, последнего императора-Нанду убил Каутилья, брамин, каста которого приносила обет ахимсы. Быть может, еще более странно, что первые три императора-Маурьи, все убившие своих отцов, чтобы получить доступ к трону, покровительствовали джайнам и буддистам, отвергавшим всякое насилие. Ашока Маурья, взошедший на престол в 268 г. до н. э. после убийства двоих своих братьев, имел славу человека жестокого и распутного. Однако в 260 г. до н. э., вместе со своим войском подавляя мятеж в Ориссе, он был так потрясен насилием, которое там увидел, что приказал высечь на скалах и на колоннах по всей империи указы, проповедующие «воздержание от убийства живых существ». Впрочем, армию он, разумеется, не распустил[592]592
Эдикт Ашоки, по источнику: Thapar, Aśoka, 254.
[Закрыть]. Последнего царя-Маурью тоже убил брамин Пашьямистра, основавший династию Сунга. За этим последовали столетия войн, иноземных вторжений и хронических беспорядков, пока наконец династия Гупта (320–540 гг. н. э.) не создала более децентрализованную систему управления и не положила начало индийскому «золотому веку».
В эти смутные времена сложился великий индийский эпос «Махабхарата», отражающий мир, в котором цареубийства принимаются как должное, массовая резня – обычная практика, а институт дхармы – долг каждого класса в отношении к обществу – выродился в мертвую букву. Важно отметить, что этот огромный эпос – в восемь раз больше «Илиады» и «Одиссеи» вместе взятых – сделался в Индии одним из самых популярных священных текстов. Действие его происходит в регионе Ганга в поздний ведический период, возможно, по некоторым современным оценкам, в X–IX вв. до н. э.[593]593
B. B. Lai, ‘Mahabharata and Archaeology’, in S. P. Gupta and K. S. Ramachandran, eds., Mahabharata: Myth and Reality (New Delhi, 1985), 57–59; John Keay, India: A History (New York, 2000), 42.
[Закрыть]; он описывает борьбу за власть между двумя ветвями правящей семьи Бхарата: Кауравов (сотни сыновей слепого правителя Дхраташастры) – против героев эпоса, пятерых сыновей бесплодного царя Панду, зачатых пятью дэвами. Дхарма, покровитель космического миропорядка, стал отцом Юдхиштхиры; Вайю, бог физической силы, зачал Бхиму; Арджуна – сын Индры; а близнецы Сахадева и Накула – отпрыски Ашвинов, божественных покровителей плодородия. В мире эпоса божественное и человеческое переплетаются так тесно, что их невозможно рассматривать как отдельные категории. Скорее, божественное придает человеческому третье измерение, символизируя те таинственные аспекты человеческой жизни, что вечно ускользают от нашего понимания.
Вопрос наследования не вполне ясен – Панду и Дхраташастра правили по очереди; но, так или иначе, последовательность событий приводит к открытой войне. Восемнадцать книг эпоса посвящены этому трагическому конфликту, который приводит к почти полному уничтожению класса кшатриев и знаменует собой начало Кали-юги, мрачного, глубоко испорченного «темного века», длящегося и по сей день. «Махабхарата» не дает ни простых ответов, ни ясных учений, ни финальной уверенности. Не предлагает надежды на спасение – напротив, приводит и героев, и слушателей на грань отчаяния. Невозможно определить в двух словах ее «мораль»: как поясняет индолог Венди Дониджер, «это полифонический текст, изумительно оркестрованный гибридный нарратив, в котором мы встречаемся с несколькими точками зрения на каждый вопрос… Противоречия, лежащие в самой его сердцевине – не оплошности неумелого редактора, а тяжелые дилеммы, которые ни один автор никогда не сможет разрешить»[594]594
Doniger, The Hindus, 254.
[Закрыть].
В наше время многие ждут от писания совсем не этого; однако столетиями этот эпос завораживал индийский народ – и, возможно, для нас это повод пересмотреть привычные западные представления о писании. «Махабхарату» всегда не столько читали частным образом, сколько исполняли. В 1990-е годы по ней даже сняли сериал: показанный по национальному индийскому телевидению, он привлек огромную аудиторию. Древние индийские философы именовали драму «визуальной поэзией», поскольку самые замысловатые идеи передаются в ней тщательно продуманными жестами, прежде всего движениями рук и глаз, в представлении, сочетающем в себе церемониальность и спонтанность[595]595
Barbara Stoler Miller, ‘The Mahabharata as Theatre’, in de Bary and Bloom, Eastern Canons, 136–137.
[Закрыть]. Интенсивность этого переживания поднимает и актеров, и зрителей на более высокий уровень реальности, где некоторые противоречия эпоса могут разрешиться путем, недоступным рациональному анализу.
Прочесть этот эпос от начала до конца – пожалуй, невозможная задача (хотя западные ученые пытались). Он создавался столетиями, каждое новое поколение вкладывало в него собственные прозрения, так что это скорее энциклопедия, чем линейное повествование. О его создании много спорят. Большинство ученых полагают, что это устное сочинение, формировавшееся приблизительно с 400 г. до н. э. по 400 г. н. э., возможно, первоначально кшатрийская сага, исследовавшая мифологию и дхарму правящего класса. Но эпос, известный нам сегодня, уже мало похож на оригинал: за эти столетия к нему прибавилась масса назидательных историй и жреческих мифов[596]596
John D. Smith, ‘The Two Sanskrit Epics’, 48.
[Закрыть]. Среди этого нового материала были и легенды о богах, имевшие, в лучшем случае, отдаленное отношение к Ведам: например, Вишну упоминается в Ведах лишь мимоходом, а Рудра-Шива появляется лишь в одной из поздних Упанишад. Но рассказы о Вишну и Шиве, возможно, столетиями передавались из уст в уста вне браминских кругов, пока оба эти божества не вышли в Индии на первый план. Однако в эпосе Вишну заслоняет Шиву, поскольку открывается, что Кришна, кузен Пандавов, играющий важную роль в повествовании – аватар или воплощение Вишну[597]597
Brockington, 246–47; Thomas J. Hopkins, 88–89.
[Закрыть].
Итак, очень похоже, что кшатрийская сага была «перехвачена» браминами и в течение столетий развивалась и дополнялась в жреческом духе. Однако в последнее время много внимания привлекла теория ученого Альфа Хильтебайтеля. Он предположил, что «Махабхарата» – не устное творчество, что этот эпос был составлен в письменной форме где-то между II в. до н. э. и началом Новой эры, так сказать, «комитетом» браминов под покровительством царя. Однако, чтобы текст отвечал требованиям ведической ортодоксии, он должен был выглядеть как устный: не случайно его даже называли «Пятой Ведой». Так что, хоть эпос и всегда исполнялся устно, Хильтебайтель аргументирует, что в действительности он принадлежит перу ученых жрецов, гордых своим знанием грамматики и умением составить письменный текст[598]598
Hiltebeitel, Rethinking the Mahabharata, 18–29; Brockington, 20–21.
[Закрыть].
На всем протяжении эпоса подчеркивается важность устного исполнения и восприятия на слух. В самом начале перед нами два рассказа о передаче эпоса, «обрамляющие» всю историю и влияющие на то, как она будет воспринята слушателями. В первом рассказе певец Уграшравас входит в лес Наймиша, где брамин Шаунака и его товарищи исполняют двенадцатилетний ведический ритуал. У жрецов есть обычай в перерывах между обрядами рассказывать истории, так что брамины собираются вокруг певца: им не терпится послушать что-нибудь интересное. Уграшравас объявляет, что только что был на крайне необычном «змеином жертвоприношении», совершенном единственным выжившим потомком Пандавов, царем Джанамеджаей. Там Уграшравас слышал, как другой певец, Вайшампаяна, декламировал эпос, который сам он слышал от его создателя, великого риши Вьясы, деда Пандавов. Уграшравас спрашивает браминов, хотят ли они послушать этот эпос, и они с радостью соглашаются. Цель этого «обрамляющего» рассказа – подтвердить, что Уграшравас заслуживает доверия. Дальше он начинает рассказывать эпическую историю Пандавов и Кауравов, но – и это важно – Шаунака постоянно его прерывает, задает вопросы или просит уточнений[599]599
Earl, Beginning the Mahabharata,13–20.
[Закрыть]. Таким образом «настоящее» (ритуал Шаунаки в лесу Наймиша) переплетается с событиями трагического прошлого, и это напоминает нам о том, что прошлое неразрывно сплетено с настоящим. Ничто не проходит бесследно: все, что совершено в прошлом, неизбежно влияет на будущее[600]600
«Махабхарата» 1.1.1–26.
[Закрыть].
Однако чуть позже мы узнаем нечто важное: нам открывается, что Шаунака – не обычный брамин. На самом деле он бхугу (множественное число бхгавас), жрец «испорченный», не подчиняющийся дхарме браминов. Бхгавас женились на дочерях кшатриев, практиковали черную магию, а вместо соблюдения ахимсы занимались боевыми искусствами. Более того, дальше выяснится, что почти все брамины в «Махабхарате» – бхгавас, так что Пандавов наставляют в этике и военном искусстве священники-отступники, не соблюдающие – как и брамины, убившие царей Нанда и Маурья – законов своего класса. Миссия Пандавов – восстановить дхарму в мире, стремительно выходящем из-под контроля: однако положение дел таково, что единственные брамины, способные обучить их и наставить, сами развратились и давно забыли о дхарме[601]601
Hiltebeitel, Rethinking the Mahabharata, 112–115; Earl, 11.
[Закрыть].
О «внешней рамке», обрамляющей эпос, сказано достаточно. Есть еще и «внутренняя рамка»: странное «змеиное жертвоприношение», на котором певец Уграшравас впервые услышал историю «Махабхараты», рассказанную бардом Вайшампаяной царю Джанамеджае, единственному потомку Пандавов. В дальнейшем мы услышим голос не только Уграшраваса, но и Вайшампаяны. Однако дальше мы узнаем: слушая трагическую историю своих предков, Джанамеджая тем временем вынашивал планы свирепой мести. Поскольку царь змей убил его отца, Джанамеджая поклялся истребить всех змей на свете. Так что, пока Вайшампаяна излагает собственную версию эпоса – и Джанамеджае, и нам, – змей бросают в жертвенный костер, стремясь истребить весь их род. Таким образом, эпическое насилие прошлого предстает перед нами в контексте современного зверства – зверства, ужасающего даже браминов, которые в нем участвуют. И нам не дают об этом забыть: ведь, как и Шаунака, Джанамеджая постоянно прерывает Вайшампаяну вопросами и замечаниями[602]602
Hiltebeitel, Rethinking the Mahabharata, 114–115; Earl, 26–35.
[Закрыть]. Это поднимает важную проблему. Предполагалось, что война Пандавов и Кауравов вернет мир на верный путь. Но вот – последний выживший Пандав совершает жестокое, адхармическое жертвоприношение. Выходит, эпическая битва, повлекшая страшные потери, того не стоила? Извлекают ли люди уроки из прошлого? Способны ли меняться к лучшему – или обречены на пристрастие к жестокости, мстительности и резне? И на это эпос не дает ответов.
С подобными неразрешимыми вопросами мы сталкиваемся в «Махабхарате» постоянно. Один из ее переводчиков, Йоханнес ван Бёйтенен, замечает: «Этот эпос – серия проблем, точно поставленных, но неточно и неубедительно разрешенных, причем каждое решение порождает новую проблему – и так до самого конца»[603]603
Van Buitenen, II, 29; ср. Hudson, 22–23.
[Закрыть]. Нам рассказывают, что, создавая эпос, Вьяса диктовал его Ганеше, богу-слону, покровителю мудрости, однако просил не записывать то, чего Ганеша не понимает. Желая отдохнуть от диктовки, Вьяса сознательно вплетал в текст «узлы» – темные, загадочные пассажи, столь сложные, что даже всеведущему Ганеше требовалось остановиться и подумать[604]604
Hiltebeitel, Rethinking the Mahabharata, 316.
[Закрыть]. Таким образом, загадочность этого эпоса намеренная, и поднятые в нем вопросы ни в коей мере не тривиальны. Есть ли у людей хоть какая-то власть над судьбой, или они – лишь марионетки, влекомые силами, недоступными их пониманию? Верно ли, что правильные действия ведут к счастью – и если так, почему же люди не следуют своей дхарме? Почему, несмотря на добрые намерения почти всех участников истории, она обернулась такой трагедией? Вместо того чтобы внушать веру, эпос погружает нас в радикальное сомнение[605]605
Там же, 72; Shulman.
[Закрыть]. Ужас «Махабхараты» столь велик, что до наших дней списки этой поэмы никогда не хранят в доме и читают лишь снаружи, на пороге – и никогда не читают от начала до конца, ибо безжалостное нарастание трагических событий в поэме не только подавляет слушателей, но и, как считается, может навлечь на них беду[606]606
Shulman.
[Закрыть].
В те смутные и жестокие времена, когда была создана «Махабхарата», индийские писания имели одну цель: разобраться на практике с проблемой человеческого страдания. В Первой Благородной Истине Будда привлек внимание к вездесущности дуккха и придал слову «дхарма» этическое значение. Как джайны, так и буддисты настаивали на том, что сострадание, равное отношение ко всем живым существам и ахимса освобождают нас от дуккхи, присущей существованию. Брамины в ответ также придали концепции «дхармы» нравственный смысл, вызвавший много споров. В новой «литературе дхармы» можно было прочесть, что соблюдение нравственных и ритуальных обязанностей своего класса освободит тебя от страданий в этой жизни и гарантирует тебе место на небесах[607]607
Hudson, 30–31.
[Закрыть]. Некоторые ученые полагают, что именно растущее напряжение между этими двумя идеалами вдохновило создателей «Махабхараты»[608]608
Hiltebeitel, Rethinking the Mahabharata, 177–214.
[Закрыть]. Из эпоса вполне очевидно, что браминское понимание дхармы больше не работает. Большинство его героев либо безвинно страдают, либо обнаруживают, что их следование дхарме причиняет страдания другим. Более того, как мы увидим далее, эпос предполагает, что и идея перерождения на небесах может быть иллюзией. Возможно, как объяснял Будда, любая религиозность, сосредоточенная на спасении и выживании «я» на небесах, «неполезна», поскольку привязывает человека к своему эго – именно к тому, что, если верить «отрекшимся», необходимо превзойти, если хочешь достичь мира и просветления.
Почти все герои эпоса, преданные старым идеалам дхармы, либо погибают жестокой смертью, либо приходят к концу поэмы, удрученные и раздавленные горем. «Махабхарата» заставляет нас увидеть человеческое страдание эпического размаха, однако лишенное героического ореола. Целых пять книг посвящены свирепой восемнадцатидневной битве, смерть в которой унизительна и тошнотворна:
Иные были пронзены копьями, иные – боевыми топорами, иные раздавлены слонами, иные растоптаны лошадьми. Иные гибли под колесами колесниц, иные – от острых стрел, и повсюду люди взывали к своим родичам… Множество было сломанных бедер и вырванных внутренностей… Видны были и другие, воющие, с отрубленными руками и вспоротыми животами. Мучаясь жаждой, они желали жить; и другие, охваченные жаждой, у которых уже почти не осталось сил, лежали на земле посреди поля боя и умоляли дать им воды[609]609
«Махабхарата» 6.44.36–38; пер. Hudson, 172.
[Закрыть].
По окончании битвы Ашваттхаман, брамин-бхугу, клянется отомстить за трагическую гибель своего благородного брата Дроны – гибель, в которой, несмотря на их добрые намерения, повинны герои Пандавы. Ашваттхаман пробирается в лагерь Пандавов, когда все спят, и убивает там всех без разбору – мужчин, женщин и детей. Первая его жертва – человек, обезглавивший его отца: Ашваттхаман «в ярости топтал его, сокрушал его жизненно важные органы страшными ударами ног, подобно льву, терзающему павшего слона»[610]610
«Махабхарата» 19.3.33, в: John D. Smith, The Mahabharata.
[Закрыть]. Он убивал своих жертв на ложе сна, и они, корчась в грязи, молили о милосердии. После резни Ашваттхаман воспламеняет брахмасирис – оружие массового уничтожения, которое, если бы не молитвы двух сострадательных риши, уничтожило бы весь мир.
Неудивительно, что герои Пандавы, оцепенев от скорби и ужаса, смотрят, как их доблестные попытки следовать дхарме и спасти мир оборачиваются против них самих, их родичей и беспомощных жертв. Но мудрые советники не позволяют им поддаться отчаянию. «Скорбь разрушает красоту, скорбь разрушает мудрость, скорбь приносит болезнь», – говорит Видура своему брату Дхритараштре, слепому царю. Возможно, это центральная мысль эпоса: страдание – факт жизни, и его необходимо принимать спокойно и мужественно. Это писание отучает нас от тяги к простым и приятным ответам. Оно просит нас держаться под ударами судьбы, ибо, впадая в отчаяние, мы просто сильнее страдаем сами и, возможно, увеличиваем боль других. Видура продолжает:
Скорбя, ты ничего не выиграешь – лишь измучишь свое тело и порадуешь врагов; так не предавайся скорби.
Снова и снова рождается человек – и умирает,
Снова и снова возносится человек – и падает,
Снова и снова спрашивает человек – и слышит вопросы,
Снова и снова оплакивает человек – и оплакивают его самого.
Счастье и несчастье, удача и неудача, прибыль и потеря, жизнь и смерть по очереди касаются каждого – вот почему мудрый не ликует и не скорбит[611]611
«Махабхарата» 5.36.42–45; пер. van Buitenen, том III.
[Закрыть].
Поддавшись скорби, ты можешь принять ужасные решения; так поступил Ашваттхаман. Эпос требует, чтобы мы умели подниматься над собственной скорбью и признавать боль других – даже своих врагов[612]612
Hudson, 95–96.
[Закрыть].
Напряжение между старой и новой духовностью воплощает в себе Юдхиштхира. Он сын бога Дхармы и знает: поскольку его судьба – быть царем, от него требуется борьба за престол. Но он настаивает, что никто из его врагов, даже самых подлых, не заслуживает смерти; а чтобы получить царство, Юдхиштхире придется убивать своих родичей, друзей и наставников[613]613
«Махабхарата» 5.46–66; 5.70.46–66; 7.70.74; пер. van Buitenen.
[Закрыть]. Он обессилен, почти парализован неразрешимым конфликтом между традиционной дхармой кшатриев и новым идеалом ненасилия. Нигде так не очевиден этот моральный паралич, как в сцене игры в кости – ключевом и, быть может, самом смущающем и трудном для понимания событии всего эпоса[614]614
Hudson, 74–105.
[Закрыть].
Пандавы и Кауравы росли вместе; однако под влиянием Дурьодханы – соперника Юдхиштхиры в борьбе за трон – Кауравы возненавидели своих кузенов и начали строить против них заговоры. Со временем их отец, царь Дхритараштра, с неохотой отдает Пандавам восточную половину своего царства: они основывают столицу в Индрапрастхе и возводят там роскошный дворец. Но это вновь пробуждает зависть Дурьодханы, и вместе со своим дядей Шакуни он строит замыслы, призванные отнять у Пандавов их царство. Они вызывают Юдхиштхиру сыграть в кости: тот чувствует серьезные сомнения, однако соглашается, поскольку верит, что все так или иначе предопределено и что дхарма требует от царя принимать любой вызов. Однако эта дилемма вгоняет его в какое-то оцепенение: на всем протяжении игры он кажется спящим наяву – как мы увидим далее, с самыми ужасными последствиями.
Игра происходит во дворце Дхритараштры в Хастинапуре. Кости шулерские, и во время игры Юдхиштхира ставит на кон – и проигрывает – свое царство, богатство, братьев и, прежде всего, свою внутреннюю целостность. Стремясь исполнить требования дхармы, он словно превращается в автомат, безвольно подчиняющийся ходу событий, забывает и о базовых нравственных императивах, и об элементарных приличиях. Под конец он ставит на кон – и проигрывает – Драупади, общую жену всех пятерых братьев Пандавов. За этим следует шокирующая сцена. Перед собравшимися царями и князьями предстает Драупади (при игре она не присутствовала – женщинам запрещалось входить в зал собраний): брат Дурьодханы втаскивает ее в зал, с распущенными волосами, в сари, запятнанном менструальной кровью, и Дурьодхана насилует ее на глазах у всех, а вся знать – и сами братья Пандавы – смотрят на это и ничего не делают.
В этом преступлении так или иначе повинны все. Дурьодхану пожирает зависть, но у него есть смягчающие обстоятельства: Пандавы (хоть и без Юдхиштхиры) жестоко с ним обошлись, когда он посещал Индрапрастху. Царь Дхритараштра вначале был против игры в кости, но затем согласился, хоть и предвидел зло, которое она принесет. Его молчание во время изнасилования – знак согласия. Но неприятнее всего поражает поведение Юдхиштхиры, царя – воплощения дхармы. В начале игры в кости он осторожен, но быстро теряет всякую осмотрительность, играет безрассудно и – что совсем не похоже на этого человека, обычно разумного и тактичного – хвалится своим богатством. Одного за другим он ставит на кон – и проигрывает – каждого из своих возлюбленных братьев, а когда наконец ставит на кон жену, воспевая при этом хвалу ее красоте, старцы в зале восклицают: «Горе! Горе!», а мудрый советник Видура от ужаса едва не теряет сознание. Но никто не выходит вперед, чтобы помешать грядущему бесчинству.
Когда привратника отправляют за Драупади, он возвращается с ее посланием к Юдхиштхире – загадочным посланием: «Кого проиграл ты первым, себя или меня?» Вопрос в точку: следуя царской дхарме, Юдхиштхира в самом деле потерял лучшее, истинное в себе – однако он «не шевельнулся, словно был без чувств, и не дал ответа»[615]615
«Махабхарата» 2.60.5; пер. van Buitenen.
[Закрыть]. Во время изнасилования он тоже выглядит, словно без сознания – «молчаливый и неподвижный» – и не отвечает на потрясающую речь Драупади, в которой она спрашивает у собрания, молчаливо наблюдающего за насилием: «Что осталось от дхармы царей?»[616]616
«Махабхарата» 2.27.9; пер. van Buitenen, незначительно изменено.
[Закрыть] Никто из старейшин, знающих сутры дхармы как свои пять пальцев, не может ей ответить. Этот вопрос красной нитью проходит через весь эпос. Если никто из знатоков ритуалов, мудрых советников, гуру и учителей Вед не способен сказать ни слова в защиту Драупади – значит, дхарма, обещающая людям счастье, безопасность и покров от всех бед, ничего не стоит.
Тяжкое молчание прерывает зловещий вой шакалов за стенами дворца – и эти звуки, предвещающие беду, словно пробуждают от сна Дхритараштру: он возвращает Драупади свободу и освобождает ее мужей. Но затем предлагает бросить кости в последний раз. И снова Юдхиштхира чувствует себя обязанным участвовать в игре: на этот раз он тоже проигрывает, и Пандавы на двенадцать лет отправляются в изгнание. А когда возвращаются – начинается война. Но что же случилось с Юдхиштхирой? И где был его родич Кришна, аватар бога Вишну? Неужели не мог предотвратить беду – или силы дэвов тоже ограничены? А может быть, дэвы сами потакают преступлениям? Все эти вопросы также остаются без ответа.
Кришна на всем протяжении эпоса остается двусмысленной фигурой. Нам говорят, что всюду, где дхарма приходит в упадок, Вишну нисходит на землю, чтобы ее восстановить. Однако во время войны вместо того, чтобы восстанавливать дхарму, Кришна поощряет Пандавов поступать аморально – лгать своим родичам и наставникам. Это приводит к смертям двух полководцев Кауравов, ставших причинами тяжелых потерь со стороны Пандавов. Бхишма и Дрона, наставлявшие Пандавов в военном искусстве, когда те были детьми, оба были браминами-бхугу и обладали магическими силами, так что их невозможно было победить обычными способами. Но ни один из них не утратил честь настолько, чтобы мог даже помыслить об обмане и нарушении клятвы – поэтому оба сочли невероятным, чтобы Юдхиштхира, царь дхармы, мог им лгать. Однако Кришна долго доказывал, что эту войну обычными методами не выиграть, и наконец убедил Юдхиштхиру обманом заставить Бхишму выдать единственный способ, которым можно его убить, а Дроне прислать ложное известие, что его сын погиб в бою. Потрясенный и охваченный скорбью, Дрона бросил оружие и сделался уязвим для атаки. «Ложь бывает лучше правды, – доказывал Кришна, – и тот, кто лжет ради жизни, не запятнан ложью»[617]617
«Махабхарата» 7.164.100; пер. John D. Smith.
[Закрыть]. Но последствия этого были ужасны: брат Дроны Ашваттхаман жестоко отомстил за его смерть. А Юдхиштхира, несмотря на уверения Кришны, оказался запятнан обманом. Его колесница всегда плыла на высоте четырех пядей от земли; но, едва он солгал Дроне, она с грохотом опустилась наземь – а Дрона, умерший смертью святого, был взят на небеса. Контраст между отпадением от благодати Юдхиштхиры и экстатическим вознесением Дроны поразителен, и Арджуна горько упрекает брата: его подлый обман замарал их всех[618]618
«Махабхарата» 7.164.
[Закрыть].
Пандавы избежали резни, учиненной Ашваттхаманом, поскольку – снова двусмысленный поступок – Кришна посоветовал им в эту ночь устроиться на ночлег вне лагеря. Общее число жертв войны составило 1 660 020 000 кшатриев: с обеих сторон осталась лишь жалкая горстка воинов[619]619
«Махабхарата» 11.26.
[Закрыть]. И честь Юдхиштхиры, несмотря на все уверения Кришны, оказалась безнадежно запятнана. После войны он правил еще пятнадцать лет, но свет ушел из его жизни. На протяжении веков эпос побуждал слушателей взглянуть в лицо моральной двусмысленности войны и трагедии имперской власти, отказываясь маскировать их ужасы благочестивыми банальностями.
Неразрешимые загадки и вопросы без ответов преследуют нас до самого конца[620]620
Hudson, 206–216.
[Закрыть]. Через тридцать лет после войны Пандавы слышат о смерти Кришны, и Вьяса, автор эпоса, говорит, что их труды в этом мире окончены. Пятеро братьев, Драупади и любимый пес Юдхиштхиры отправляются в свое последнее путешествие: обходят мир кругом в самоубийственном ритуале, который продолжается, пока его участники не падают мертвыми от изнеможения. Когда они достигают горы Меру, умирает Драупади, а за ней, один за другим, Сахадева, Накула и Арджуна. «Почему?» – в гневе и тоске спрашивает Бхима Юдхиштхиру после каждой смерти. И каждый раз Юдхиштхира холодно указывает на какой-либо моральный промах усопшего. Он ведет себя словно посторонний и равнодушный человек, отказываясь скорбеть по ним. Когда падает мертвым и Бхима, Юдхиштхира продолжает путь вдвоем со своим псом.
Вдруг появляется Индра и приглашает Юдхиштхиру взойти на свою колесницу, говоря, что цари обладают привилегией восходить на небеса в телесной форме: его родичи, избавившись от тел, уже ждут его там. Но Юдхиштхира отказывается бросить своего верного пса. Тут пес «сбрасывает маску»: оказывается, что это бог Дхарма, отец Юдхиштхиры. Он восклицает:
Ты – царь царей, благородного происхождения… И теперь отказываешься взойти на колесницу, влекущую на небеса, лишь потому, что тебе предан простой пес! После этого, о повелитель людей, не равен тебе никто на небесах. Итак, о лучший из наследников Бхараты, ныне ты, даже в теле, владеешь областями бессмертия; ты достиг высшего из небесных состояний[621]621
«Махабхарата» 17.3.20; пер. John D. Smith.
[Закрыть].
Как видим, все обернулось к лучшему; однако наше смущение не рассеивается. Индра уже обещал Юдхиштхире, что тот сможет взойти на небеса в собственном теле, ибо такова привилегия царей; теперь Дхарма говорит, что он удостоен этой чести за доброту к животным. Однако мы в мире уловок и проверок. Прибыв на небеса, Юдхиштхира обнаруживает там не свою семью, а злейшего врага Дурьодхану, пребывающего «в царственной славе»[622]622
«Махабхарата» 18.1.6; пер. John D. Smith.
[Закрыть]. Не желая иметь с подобными «небесами» ничего общего, Юдхиштхира требует, чтобы его отвели к родным: его ведут мрачной, зловещей тропой, и, к ужасу своему, он слышит голоса проклятых, умоляющие, чтобы он остался с ними и облегчил их боль. Юдхиштхира соглашается – и видит: эти страдальцы – его братья и Драупади. Вне себя от ярости, Юдхиштхира проклинает богов, клянется остаться в аду и утешать здесь свою возлюбленную семью.
Немедленно являются боги, ужасы ада рассеиваются, слышится дуновение нежного прохладного ветерка. «Приди же, герой, подобный тигру! Все окончено, – призывает его Индра. – Ты, царь, достиг совершенства, и области бессмертия ныне твои»[623]623
«Махабхарата» 18.3.10; пер. John D. Smith.
[Закрыть]. И все же мы сомневаемся. Что, если это еще одна уловка? Эпос оставляет нас в недоумении и смущении. Быть может, он приглашает нас избавиться от тяги к простым ответам и религиозной уверенности, не говоря уж о сладких эгоцентрических фантазиях о загробной жизни. Сосредоточившись на том, что жизнь человеческая есть дуккха, мы понимаем: единственный ответ на эту неоспоримую истину, позволяющий избежать гнева или невыносимой скорби – сострадание к другим и мужественное принятие того, чего не избежать.
* * *
В Китае во времена Сражающихся царств последователи Ян-цзы – те, что выступали против конфуцианского идеала общественного служения и удалялись от политической жизни – задавались вопросом, как сохранить жизнь в эпоху неуклонно возрастающего насилия. На первой стадии своего развития даосизм давал ответ: бежать. Бегство в горы и леса, думал Ян-цзы, поможет избежать зла и разрушения, присущего человеческому миру. Но болезни, стихийные бедствия и смерть присущи и миру природы. Так что позднейшие даосы пошли дальше. Возможно, размышляли они, мы сможем выжить, если поймем законы, управляющие вселенной, и приноровим к ним свое поведение. Эта вторая фаза даосизма нашла себе выражение в «Дао дэ цзин» («Классическая книга о Пути и его Могуществе»), основном писании даосов. Эта книга, составленная, по-видимому, в середине III в. до н. э., выглядит как собрание изречений, используемых учителями, занятыми самовоспитанием при помощи медитаций и реформированием текущей политической практики[624]624
Michael La Fargue, Tao and Method: A Reasoned Approach to the Tao Te Jing (Albany, 1994).
[Закрыть]. Здесь перед нами первый китайский текст, сам открыто применяющий к себе определение «цзин» – «классика», труд, имеющий уникальное духовное значение. Изначально термин «цзин» использовался в прядении – так называлась основа, определяющая и поддерживающая структуру ткани, – но в конце периода Сражающихся царств слово «цзин» стали применять метафорически к тексту или корпусу текстов, выражающему некие универсальные истины и, следовательно, способному укреплять и упорядочивать общество[625]625
Lewis, 297–300.
[Закрыть].
В первом стихотворении «Дао дэ цзин» Лао-цзы, его предполагаемый автор, заставляет читателей осознать границы своего понимания, отличая бытие (ю) от небытия (у):
Лао-цзы говорит не о Боге-Творце и не о происхождении видов; он делает не столько хронологическое или фактологическое, сколько онтологическое утверждение. Есть различные существа – значит, должно быть и то, чем все они пришли в бытие, но о чем мы ничего не знаем:
Дао невыразимо, и, если мы хотим говорить о нем – должны дать ему такое имя, которое и не имя вовсе[628]628
Fung, 95–96.
[Закрыть]. Возможно, предлагает Лао-цзы, стоит называть его просто «Мраком», чтобы напоминать себе о его непроницаемой загадочности[629]629
«Дао дэ цзин» 3.
[Закрыть]. Обычная рациональная мысль при встрече с трансцендентной реальностью бессильна. «Дао дэ цзин» сознательно подрывает аналитическую логику, свойственную левому полушарию нашего мозга, заставляя нас размышлять об антитезах, не только переворачивающих вверх дном повседневные житейские аксиомы, но и не имеющих ничего общего ни с логикой, ни с рассуждением. Мы узнаем здесь, что недеяние превыше действия, незнание выше знания, женское – мужского, пустота – полноты[630]630
A. C. Graham, Disputers, 220–230.
[Закрыть]. Удерживая в сознании эти противоречия, мудрец учится думать за пределами привычных категорий и таким образом может приблизиться к Непознаваемому. Лао-цзы не описывает, каким путем пришел к этим прозрениям; его загадочные замечания – лишь отправные точки для медитации; читатели должны совершить это путешествие сами.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
