Автор книги: Карен Армстронг
Жанр: Религиоведение, Религия
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Таким образом, с самого начала индуистское писание было неотделимо от ритуала. Наши знания о ведических ритуалах на столь ранней стадии ограничены, но есть некоторая информация о праздновании Нового года – поворотного пункта, когда, как считалось, космосу грозила опасность вернуться в первозданный хаос[195]195
Renou, Religions of Ancient India, 5, 11.
[Закрыть]. Чтобы укрепить рта в борьбе с силами тьмы, арии отчаянно состязались друг с другом в ритуализованных соревнованиях: гонках колесниц, стрельбе в цель, демонстрации боевых приемов, игре в кости и инсценированных сражениях[196]196
Elizarenkova, 26–28.
[Закрыть]. Одним из этих соревнований было состязание поэтов, где риши импровизировали, полагаясь на вдохновение от своих покровителей-дэвов, так агрессивно схватываясь друг с другом, что один поэт сравнил это состязание с боем Индры и Вритры[197]197
РВ 7.23.
[Закрыть]. Смерть старого года напоминала о человеческой смертности и наполняла ариев глубокой тревогой; задача поэтов состояла в том, чтобы создать брахман, «словесную формулу», выражающую прозрение, способное прогнать этот ужас при мысли о смерти[198]198
Findly, 32–44.
[Закрыть].
В одном гимне молодой, неопытный поэт, стоящий на возвышении рядом со своими противниками, признается, что полон страха. Необходимое прозрение у него есть: он знает, что в критический момент, на повороте от старого года к новому, Агни, «подобно царю, отгонит тьму своим светом»[199]199
РВ 6.9.1; пер. Findly.
[Закрыть]. Но хватит ли у него мастерства создать брахман, который усмирит страхи слушателей? Беспокоит его и то, что состязаться приходится со старшими. Однако, дойдя до третьей строфы своего гимна, он вдруг понимает: не он, а сам Агни сложит и изречет брахман, ибо в момент откровения он и Агни становятся едины:
Агни – не далекое божество, в которое этому юноше приходится верить; Агни и есть переживание трансцендентного, наполняющее его сердце и ум светом видения, лежащего далеко за пределами обычной человеческой речи. «Что мне говорить? – восклицает он. – Что думать?»[201]201
Там же.
[Закрыть]
Ведическое общество было построено на состязательности. Этот молодой поэт, так взволнованный тем, что может опозорить своих учителей, знал, что поэтическое соревнование часто заканчивается катастрофической потерей лица: показавшись амати («тупоумным») в этот критический момент, можно было лишиться статуса жреца[202]202
РВ 3.53.15–16.
[Закрыть]. Но еще один гимн настаивает: поэзия призвана не разделять, а соединять общину. В этом величайшее достижение первых семерых риши:
Когда они положили начало речи и стали давать имена, самая чистая, самая тщательно охраняемая их тайна была открыта им через любовь.
Когда мудрецы начали складывать речь, просеивая мысли, словно муку сквозь сито, друзья их познали их дружбу. Так речь их была осенена добрым знаком[203]203
РВ 10.71.1–2; пер. Doniger.
[Закрыть].
Создание стихов Ригведа уподобляет ритуальному процеживанию сомы, очищающему священный напиток. Очень сложно пропустить через ограниченный человеческий ум поэта божественное Слово; если поэтом движет лишь себялюбие, у него ничего не выйдет, ибо вдохновение рождается из любви. Священная Речь (Вак) «открывает себя так, как любящая жена в прекрасном наряде открывает свое тело мужу»[204]204
Там же, ст. 4.
[Закрыть]. Так что откровение должно соединять людей. Риши порицает поэта, который «становится неловок и тяжел в дружбе», ибо истинное просветление несовместимо с враждой[205]205
Там же, ст. 5.
[Закрыть]: «Человек, покинувший друга своего, учившегося вместе с ним, более не имеет своей части в Речи»[206]206
Там же, ст. 6.
[Закрыть].
В течение Х в. до н. э. арии развивали и уточняли свои представления о высшей реальности, которую теперь называли Брахманом. Изначально, как мы помним, это слово относилось к поэтической формуле, но теперь стало применяться к энергии, пронизывающей мир: это Брахман дает возможность всему на свете расти, развиваться и процветать, ибо он есть сама жизнь[207]207
Gonda, Change and Continuity, 200.
[Закрыть]. Как и рта, Брахман – не дэва: это сила выше, глубже, фундаментальнее богов[208]208
Renou, ‘Sur la notion de brahman’.
[Закрыть]. Ее невозможно определить или описать, ибо она всеобъемлюща: человек не может выйти за ее пределы, чтобы увидеть ее целиком. Но драма ритуала позволяет ощутить ее интуитивно. Теперь обряд жертвоприношения часто завершался ритуальным состязанием, так называемым брахмодья, в котором поэты-жрецы пытались найти словесную формулу («брахман») для выражения невыразимого Брахмана. Тот, кто бросал вызов, задавал сложный вопрос, а его соперник старался дать на него столь же темный и загадочный ответ. Состязание продолжалось, пока один из соперников не задавал такой вопрос, который всех заставлял умолкнуть. Этого человека и объявляли победителем – но не за талант, мастерство или остроту ума, а за то, что он помог участникам состязания приблизиться к невыразимому. Молчание, наступавшее вслед за этим, быть может, чем-то напоминало тишину в концертном зале после того, как отзвучат последние ноты симфонии. Это была торжественная, благоговейная тишина, полная значения – и присутствия Брахмана. Мудрые мысли и ученые изречения жрецов меркли, вечно занятой ум останавливал свое коловращение – и на несколько мгновений они ощущали себя едиными с таинственной силой, которой живет и движется все сущее. Брахман, превосходящий все человеческие категории, можно было ощутить лишь в такие минуты – когда с изумлением понимаешь бессилие речи[209]209
Heesterman, Inner Conflict, 70–72, 73.
[Закрыть].
Один из поздних гимнов Ригведы представляет собой брахмодья. Открывается он предположением, что в начале не было ничего – ни бытия, ни небытия. Каким же образом, – задаются недоуменными вопросами риши, – из этой бездонной пустоты возник знакомый нам упорядоченный космос?
Кто знает это? Кто сможет объяснить? Когда это было создано? Откуда это творение? Боги явились позже, вместе с сотворением вселенной. Кто знает, откуда оно явилось? – быть может, само породило себя, быть может, нет. Один лишь тот, кто взирает на это с высочайшего неба – один он знает, а быть может, не знает и он[210]210
РВ 10.129.6–7; пер. Doniger.
[Закрыть].
Наконец риши умолкает и признает, что достиг неизреченного. Ответов на эти вопросы не знают даже дэвы. Так гордые и многоречивые арии узнали о писании важную истину. В богооткровенных текстах нет ответов на все вопросы – и более того: любой религиозный язык – даже вдохновленные свыше слова писания – рано или поздно должен раствориться в молчании, пронизанном незнанием и благоговейным трепетом.
* * *
К IX в. до н. э. арии продвинулись еще дальше на восток и создали между реками Ганг и Ямуна два небольших царства: одно представляло собой союз кланов Куру и Панчала, другое принадлежало клану Ядава. К этому времени у ариев сложились классические сельскохозяйственные государства. До того арийское общество не было жестко стратифицировано, однако сельское хозяйство требовало общественной специализации. В него пришлось включить и дасов, коренных жителей Индии, обладавших сельскохозяйственными знаниями и навыками, так что старая мифология, демонизировавшая дасов, устарела. В ежегодные походы отправлялась теперь лишь воинская элита, остальные оставались дома. Некоторые прежние воины трудились в полях наравне с дасами, другие стали горшечниками, кожевниками, кузнецами и ткачами. Арийское общество теперь делилось на четыре класса. Возглавляли иерархию брамины, жрецы, совершающие ритуалы; следом шли воины (раджаньи, впоследствии кшатрии – «наделенные силой»), затем рядовые члены кланов (вайшьи), и наконец дасы, которые сделались шудрами («слугами»).
У священников было теперь больше свободного времени для размышлений о божественном; и они создали ритуальную науку, сосредоточенную не на дэвах, а на самих ритуалах. Свои прозрения они фиксировали в «Брахманах» – новом сборнике текстов, окончательно кодифицированном к VI в. до н. э., из которого следовало, что писание выполняет служебную роль по отношению к ритуалу[211]211
Flood, Introduction to Hinduism, 39; Klostermaier, Survey of Hinduism, 68; Jan Gonda, Samhitas and Brahmanas (Wiesbaden, 1974).
[Закрыть]. Цель этих текстов была проста: наставление жрецов в тонкостях яджна — искусства жертвоприношений[212]212
Klostermaier, Survey of Hinduism, 68.
[Закрыть]. Теперь Веда представляла собой четыре сборника текстов. Первый – Ригведа, другие – Самаведа, сборник песнопений (самен) вместе с указаниями, как исполнять их во время жертвоприношений; Яджурведа – сборник кратких прозаических формул, употребляемых во время яджна; и Атхарваведа – антология гимнов и магических заклинаний. Существовало четыре школы жрецов: каждая из них отвечала за запоминание и передачу одной из Вед – и в совершении обрядов участвовали служители всех четырех[213]213
Flood, Introduction to Hinduism, 37.
[Закрыть]. Жрец хотр, специализировавшийся на Ригведе, исполнял основные тексты; ему помогал удгатр, «громко распевающий» песнопения из Самаведы; а жрец адварью, специализировавшийся на Яджурведе, выполнял необходимые действия. Четвертый жрец, брамин, во время всего ритуала оставался молчалив и недвижим, однако его присутствие было здесь ключевым. Он наблюдал за действиями остальных, убеждался, что все выполняется правильно, а если кто-то совершал ошибку – исправлял ее в своем уме[214]214
Mahony, 121.
[Закрыть]. О его молчании говорили: «Это половина жертвоприношения»[215]215
Каушитики Брахмана (КБ) 6.11; Heesterman, Broken World, 150.
[Закрыть]. Хоть «Брахманы» и ориентировались на сказанное слово, в центре всех ритуализованных действий оставалось слово несказанное – молчание, указывающее на невыразимое[216]216
Padoux, 297–298.
[Закрыть].
За новыми обрядами стояла жажда личного преображения. Прежние ритуализованные состязания, полные кипучего азарта, сменились символическим путешествием на небеса, в котором «жертвующий» или «хозяин» – кшатрий или вайшья, финансировавший ритуал – с помощью четырех жрецов-служителей проходя через церемонию, на время обретал статус божества[217]217
Как правило, хозяина сопровождала его жена, хотя тексты сосредотачиваются на действиях мужа.
[Закрыть]. Сперва его омывали, смазывали маслом и проводили мимо жертвенного огня в Хижину Посвященного. Там, разогретый тапасом — творческим жаром, наполняющим тело священной силой – он символически перерождался в мире богов[218]218
Thomas J. Hopkins, 31–32.
[Закрыть]. Новый ритуал основывался на бандхус, «связях» между небесными и земными явлениями. Каждое действие, каждый предмет, каждый гимн в обряде привязывался к какой-то космической реальности. Это была попытка воплотить холистическое видение вселенной, присущее риши. Священнодействие, исполнявшееся с полным осознанием всех «связей», перекидывало мост между небесами и землей, связывая богов с людьми, людей с животными, видимое с невидимым, трансцендентное с обыденным[219]219
Brian K. Smith, 30–34, 72–82; Renou, Religions of Ancient India, 18.
[Закрыть].
Два полушария нашего мозга всегда работают в связке. Ритуальная наука «Брахманов», объясняющая, систематизирующая, анализирующая правополушарное интуитивное прозрение о взаимосвязанности всего на свете, была левополушарным проектом. Но драма и чувственный опыт ритуала, подкрепленные питьем сомы, возвращали этот анализ бандхус правому полушарию, так что «хозяин» воспринимал все эти «связи» физически и эмоционально. Он переживал в опыте трансцендентный Брахман, формирующий разрозненные элементы вселенной и связывающий их в священное единство. Проходя через ритуал, «хозяин» должен был осознать, что мельчайшие его элементы – даже какое-нибудь полено из костра – связаны с элементами великого изначального жертвоприношения, благодаря которому возник мир. Он должен был вообразить себя неотделимым от топленого масла, которое возливал на жертвенный огонь, как будто это себя он предлагает богам и вместе с дымом восходит в небесный мир. Должен был так тесно отождествить себя с жертвенным животным, чтобы смерть его стала его собственной смертью, и – хотя бы на время ритуала – его оставил бы страх перед собственной смертностью[220]220
Шатапата Брахмана (ШБ) 1.8.1.4; пер. Heesterman, Broken World, 57.
[Закрыть]: «Становясь жертвоприношением, приносящий освобождается от смерти»[221]221
ШБ 11.2.2.5; пер. Brian K. Smith, 103.
[Закрыть].
Кроме того, «хозяин» напоминал себе, что идет по стопам дэвов, которые в первобытные времена исполнением этих же ритуалов достигли божественного статуса и бессмертия. «Тогда это свершалось богами – ныне свершается людьми»[222]222
Тайттирийя Брахмана (ТБ) 1.5.9.4; пер. Brian K. Smith, 103.
[Закрыть]. Однако боги могли совершать обряды безупречно – а для простых смертных это практически недостижимо. Процедура ритуала была столь сложна и столь многое могло пойти не так, что многие ритуалисты сомневались, возможно ли вообще человеку совершить это путешествие на небеса; и даже отправившись туда, он не сможет остаться в мире богов, пока обитает в собственном теле. Обряд способен лишь задержать приносящего жертвы на небесах достаточно долго, чтобы он успел подготовить себе место, куда отправится после смерти[223]223
Айтерейя Брахмана (АБ) 4.21.
[Закрыть]. Последовательность правильно исполненных ритуальных действий (карма), продолжавшихся в течение всей жизни, как верили индийцы, приведет человека к постоянному пребыванию в мире богов[224]224
Thomas J. Hopkins, 34.
[Закрыть].
Некоторые поэты стремились по-новому определить понятие дэва и выражали свои прозрения в новых гимнах, добавленных к Ригведе в Х в. до н. э.; эти гимны и стали «дорожными картами» новой науки о ритуалах. Первый из них имеет форму брахмодья – череды вопросов без ответов, разрешающихся в молчаливое созерцание тайны, лежащей в центре бытия. «Кто [Ка] тот бог, которому должны мы поклоняться жертвой сей?» – спрашивает риши, и этот вопрос рефреном проходит через весь гимн. Как видно, никто из дэвов не подходит в качестве ответа. Кто истинный господин людей и скота? Кому принадлежат океан и горы со снежными вершинами? Может ли кто-то из дэвов поддержать небеса? Наконец поэт видит дэва, поднимающегося из предвечного хаоса: это персонификация Брахмана. Его имя – Праджапати, «Все», ибо он идентичен со вселенной, с силой, поддерживающей ее в бытии и с семенем сознания в душе человека. Однако персонификация этой предельной реальности не лишает ее невыразимости: человеческий ум не в силах постигнуть «Все», и потому о Праджапати почти ничего не скажешь[225]225
РВ 121; пер. Doniger.
[Закрыть]. В сущности, говорится даже, что его истинное имя – вопрос, звучащий в начале гимна: «Ка?» – «Кто?»
В начале ХХ века ученые полагали, что достаточно разрешить несколько частных проблем с ньютоновой системой – и космос станет для нас совершенно понятным. Но затем Альберт Эйнштейн (1879–1955) создал квантовую физику, противоречащую почти всем основным постулатам ньютоновой науки и открывающую перед нами непознаваемую вселенную. Впрочем, самого Эйнштейна это не тревожило. Подобно риши, он был доволен тем, что может удивляться – и добавлял, что всякий, «кому чуждо это чувство… ничем не лучше мертвеца».
Знать, что в действительности существует нечто для нас непостижимое, являющее себя нам как высшая мудрость и самая ослепительная красота, которую наши грубые чувства способны воспринять лишь в самых примитивных формах – это знание, это чувство лежит в основе всякой истинной религиозности[226]226
Albert Einstein, ‘Strange Is Our Situation Here on Earth’, in Pelikan, ed., The World Treasury of Modern Religious Thought, 225.
[Закрыть].
Брахмодья не стремилась сознательно завести в тупик, не пыталась навести тень на плетень: это была здравая оценка нашей способности понять вселенную. Не случайно современные физики приходят к выводу, что некоторым проблемам суждено остаться неразрешимыми. «Структура природы в конечном счете может оказаться такова, что ограничения нашего мыслительного процесса просто не дадут нам возможности вполне ее понять, – писал американский физик Перси Бриджмен (1882–1961). – Мир меркнет и ускользает от нас… Нам предстоит нечто поистине невыразимое»[227]227
Цит. по: Huston Smith, Beyond the Post-Modern Mind, rev. edn (Wheaton, 1989), 8.
[Закрыть].
Второй гимн, внесенный в Ригведу позже, основывается на древнем арийском мифе о добровольном самопожертвовании Первого Человека – акте божественного кенозиса, положившем начало миру. Риши рассказывали, как эта первозданная «Личность» (Пуруша – корень тот же, что в слове «персона») по собственной свободной воле приходит на место жертвоприношения, ложится на свежескошенную траву и позволяет богам себя убить. Его тело разъяли на части, и из этих частей расчлененного тела родился космос и все, что в нем, включая и дэвов, и классы арийского общества:
Уста его стали Брамином; плечи сделались Воином [Кшатрием]; бедра – Народом [Вайшьей], из ступней родились Слуги [Шудры].
Луна родилась из его ума; из ока его родилось Солнце. Индра и Агни вышли из уст его, из дыхания жизни его родился Ветер. Из пупка его вышло срединное пространство, из головы – небеса. Из ступней его вышла земля, из ушей – части света[228]228
РВ 10.9.12–14; пер. Doniger.
[Закрыть].
Даже Четыре Веды вышли из мертвого тела Пуруши: «Из этого жертвоприношения, на котором было предложено все – стихи, и песнопения, и ритмы родились из него, из него родились и словесные формулы»[229]229
Там же, 9; пер. Doniger.
[Закрыть]. Этот гимн прославлял взаимосвязь всех вещей и присущую им всем сакральность, ибо все на свете вышло из единого тела, сразу и человеческого, и божественного. Перед нами ранний пример темы, общей для всех писаний: человек как высшая реальность, в которой сходится воедино вся вселенная. Ранние христиане таким же образом воспринимали Иисуса во славе, так же умершего кенотическим образом[230]230
Кол 1:15–20.
[Закрыть]. И это поразительно перекликается с современным представлением о человеке как микрокосме, в котором, как голограмма, присутствует макрокосм.
К IХ в. до н. э. Пуруша и Праджапати в ведическом воображении слились в единую фигуру, но их история стала мрачнее. «Брахманы» описывают, как Праджапати, «Все», создал три мира – землю, небеса и пространство между ними – из самого себя посредством ритуализованной тапас[231]231
АБ 5.32; пер. Brian K. Smith, 57.
[Закрыть], а затем «вновь вошел» во все созданное, став его телом, дыханием и сокровенной внутренней сутью – атманом[232]232
ТБ 1.23.8; пер. Brian K. Smith, 58.
[Закрыть]. Все это сходится с мировоззрением изначальных гимнов. Но в других текстах мы уже не видим Праджапати безмятежным и вседовольным: там он одинок и уязвим. Он творит, ибо нуждается в обществе, и его творение выходит дисгармоничным. Его создания слабы и болезненны; одни не могут дышать, других мучают демоны[233]233
Джаминийя Брахмана (ДБ) 1.111; ТБ 1.1.3.5; 7.1.4.
[Закрыть]; они сражаются и пожирают друг друга; некоторые бегут от Праджапати, а тот настолько ослаблен излиянием творческой силы, что богам, которых он создал, приходится его же оживлять[234]234
Панчавимса Брахмана (ПБ) 24.11.2.
[Закрыть]. «Соберите меня снова!» – молит он, и Агни выстраивает его, шаг за шагом, так же, как брамины ритуально складывают Огненный алтарь: «Когда [жрец] складывает пять слоев – из этих пяти частей тела он строит Праджапати»[235]235
СБ 6.1.2.17; пер. Brian K. Smith, 65.
[Закрыть].
Миф никогда не существует в одной-единственной версии. В писаниях часто сопоставлены различные рассказы об одном и том же мифическом событии – и в каждом имеются какие-то важные прозрения. В этих новых историях подчеркивается уязвимость Праджапати и хрупкость вселенной, но другие «Брахманы» предлагают другую точку зрения, наделяющую человека космической миссией. Они утверждают, что Праджапати создал три мира, произнеся три священных слова – бху, бхува и сва – не имеющие семантического значения, но содержащие в себе мистическую суть Вед[236]236
СБ 11.1.6.3.
[Закрыть]. Праджапати описан здесь как первый риши: он «увидел» ведические гимны, стихотворные размеры и ритуалы[237]237
ПБ 7.5.1; ДБ 1.116, 117, 128.
[Закрыть], а затем их исполнил – читая ведические гимны, как хотр, исполняя песнопения, как удгатр, произнося священные формулы, как адварью[238]238
АБ 5.32; КБ 7.10.
[Закрыть] – так что теперь, когда эти мантры поют жрецы, они поддерживают расколотый мир Праджапати и продлевают его существование[239]239
Holdrege, 46–60.
[Закрыть].
К IX в. до н. э. «слово прозрения» (мантра), усмиряющее тревогу ариев на празднике Нового года, приобрело творческую силу, подобно трем священным словам Праджапати, никак не связанную с его значением. Его просто требовалось громко и правильно произнести. Источником его мощи была рта, священная сила, стабилизирующая вселенную[240]240
Gonda, ‘The Indian Mantra’; Findly, 15–44; Holdrege, 237–238.
[Закрыть]. Мантре трудно дать определение. Для голландского ученого Яна Гонды мантра – общее название для последовательности слов, за которыми «предполагается магическая, религиозная или духовная действенность, [и] которые произносят, бормочут или поют исполнители ведического ритуала»[241]241
Gonda, Vision, 63–64.
[Закрыть]. Мантра не имеет никакого отношения к молитве, в которой человеческий язык используется для выражения трансцендентных понятий, и ничего общего с сюжетами писаний, персонифицирующих божественное. Мантра безлична, практична и – для современных умов – безнадежно иррациональна[242]242
Harvey P. Alper, ‘Introduction’, in Alper, ed., 3–4.
[Закрыть]. Индолог Фриц Штааль писал, что мантры по самой своей сути не имеют смысла, как и три слова, произнесенные Праджапати – бху, бхува и сва. Подобно трансу, экстазу или лепету младенца, они представляют собой возвращение к доязыковому состоянию[243]243
Staal, ‘Vedic Mantras’, in Alper, ed., 73–81.
[Закрыть].
На современном Западе каждое слово увязано с какой-либо объективной реальностью; но в Индии язык переживался как самостоятельное событие. Его цель – не что-то называть, а скорее что-то совершать: а именно – преображать нас[244]244
Staal, ‘Oriental Ideas’.
[Закрыть]. Пока мы не постараемся это понять и принять, наше понимание писания останется неполным[245]245
Coburn.
[Закрыть]. Немецкий ученый Ян Ассман цитирует сирийского философа Ямвлиха (ок. 250–338 гг. н. э.), который объяснял, что магические слова, используемые египетскими жрецами, лишь кажутся нам бессмысленными, поскольку мы забыли их значение. Но боги по-прежнему их понимают; так что, говоря на этом языке, жрец возвышается до божественного уровня. Итак, священная речь обладает преображающей силой независимо от ее значения; мы преображаемся, когда слышим ее или произносим[246]246
Ямвлих, «О мистериях», 6.6, 7.4; Jan Assmann ‘Text and Ritual: The Meaning of the Media for the History of Religions’, in Assmann, Religion and Cultural Memory, 131–133.
[Закрыть].
В Индии повторение мантр используется, чтобы перейти от словесного, аналитического левополушарного мышления к более глубокой и интуитивной форме сознания. Медитирующий сидит в удобной позе, выпрямив спину и закрыв глаза, и повторяет мантру, которую дал ему наставник. Значение слов неважно: мантра символична и указывает на нечто вне себя. Скорее, физические вибрации от повторения мантры своей монотонностью убаюкивают и останавливают рациональную деятельность мозга. Чересчур заинтересовавшись значением мантры, практикующий может захотеть остаться в «дискурсивном» левом полушарии; но, если монотонность берет верх, переключение на более интуитивное правополушарное восприятие может подарить ему глубокие прозрения[247]247
Johnston, 56–69.
[Закрыть].
Гонда указывает, что для Индии в принципе нет разницы между опытом первых великих риши, которые «слышали» и «видели» священную Речь, и опытом современного слушателя и исполнителя, поскольку словесные формулы, произносимые в нужном ритме, сами по себе являются «носителями силы» и дают нам информацию не о дэвах, но о «сущности богов»[248]248
Gonda, Vision, 63–64.
[Закрыть]. Они соответствуют тому, что христиане называют таинством, воплощающим священное физически и материально[249]249
Там же, 318–348.
[Закрыть]. Можно представлять себе мантру как звуковой храм[250]250
Jan Assmann, ‘Cultural Texts Suspended Between Writing and Speech’, in Assmann, Religion and Cultural Memory, 109.
[Закрыть]. Священное место, закрытое от всего постороннего – это зона контакта с божественным, которое в этой святости окружает и объемлет нас. Таким же образом окружает нас, звучит и отдается во всем нашем существе мощный звук. Во всеобъемлющих звуках оркестровой симфонии мы ощущаем, как близость трансцендентного волнует нас физически и эмоционально – и на несколько мгновений поднимает над самими собой.
Но созерцание и достижение трансцендентных прозрений всегда должно приводить к благочестивым действиям. В Древней Индии под этим понималось совершение ритуала. В мифической истории Праджапати боги были призваны вновь собрать воедино Брахмана – все сущее[251]251
СБ 5.1.3.11; пер. Mahony, 132.
[Закрыть]. А наш мир нуждается в каждодневном исцелении при помощи ведического ритуала жертвоприношения, воспроизводящего это событие:
Тот же Праджапати, что был разбит на этом самом огне, ныне возводится [на алтаре]. Тот пустой горшок, что стоит сейчас на нем, прежде чем будет убран, подобен Праджапати, лежавшему в бессилии… Он [жрец] согревает [пустой горшок] на огне подобно тому, как боги когда-то согрели [Праджапати][252]252
СБ 7.1.2.9–11; пер. Mahony, 135.
[Закрыть].
В месте жертвоприношения воспроизводится тело Праджапати: «[Алтарь] шириной своей да будет подобен распростертым рукам… ибо это размер человека, и таков он должен быть»[253]253
СБ 1.2.5.14; пер. Mahony, 135.
[Закрыть]. Две лопаты для жертвоприношения символизируют руки, два горшка с молоком – уши, два слитка золота – глаза. Другие ритуальные предметы заменяют бока, тестикулы, ягодицы, бедра и пенис[254]254
Апострамба Шантра Сутра 15.1.16.10.
[Закрыть]. Утром и вечером жрец трением палочек разжигает огонь, чтобы накормить Праджапати: «И эти действия необходимо производить весь год… если не хочет он увидеть отца нашего Праджапати разорванным на части»[255]255
СБ 7.1.2.11; пер. Mahony, 135.
[Закрыть]. Арийцы сознательно культивировали ощущение хрупкости и священности космоса. С миром нельзя обращаться как попало: его необходимо почитать и каждый день заново спасать от гибели[256]256
Brian K. Smith, 65.
[Закрыть].
Ритуально воспроизводимый миф о Праджапати обострял в умах его участников восприятие взаимосвязанности, даже глубинной тождественности божественного, человеческого и природного миров:
Всякий огонь здесь, в этом мире – его внутреннее дыхание; атмосфера – его тело; то, что дует здесь – быть может, дыхание его жизни. Небеса – глава его, солнце и луна – его очи… Таково прочное основание, поставленное богами даже до сего дня и во веки веков[257]257
СБ 7.1.2.7–8; пер. Mahony, 134.
[Закрыть].
Алтарь имел форму птицы, способной взлететь в небесную страну, связывая воедино разрозненные части вселенной, подобно тому как возносились на небеса во время священнодействия человеческие песнопения. «Брахманы» обещали, что, правильно совершая ритуальные «действия» (карма) в течение жизни, человек обеспечит себе после смерти место в мире богов. Однако с годами люди все больше в этом сомневались. Обращаясь к этим страхам, ритуалисты начали исследовать свой внутренний мир и создавать новые писания.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
