Автор книги: Карен Армстронг
Жанр: Религиоведение, Религия
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Однако Лао-цзы объясняет, как следует жить мудрецу. Есть китайская поговорка: «Крайность опровергает собственную суть»[631]631
Fung, 97.
[Закрыть], или, как выражает ту же мысль Лао-цзы: «Путь движется, оборачиваясь назад»[632]632
«Дао дэ цзин» 40.
[Закрыть]. Любая вещь, достигнув своего предельного выражения, поворачивает вспять: «Ураганный ветер не может дуть целое утро, проливной дождь не может длиться целый день»[633]633
«Дао дэ цзин» 23.
[Закрыть]. Таков фундаментальный закон жизни. Когда человек ест слишком много, то заболевает; ученик, воображающий, что узнал все на свете, не сможет двигаться вперед; любое высокомерие – знак, что твой прогресс в этом направлении остановился, и пора повернуть назад. Как говорит Лао-цзы:
Таким образом, мудрец избежит бедствий, живя скромно и будучи доволен малым, избегая «излишеств, экстравагантности и высокомерия»[635]635
«Дао дэ цзин» 29.
[Закрыть]. Он будет процветать, поскольку подчиняется фундаментальному закону жизни: «ставит себя на последнее место – и потому идет первым»[636]636
«Дао дэ цзин» 7.
[Закрыть]:
Для Лао-цзы у-вэй не означало «ничего не делать»: это понятие – об ограничении активности лишь необходимым и об избегании крайностей. Однако в одном важном пассаже он предполагает, что существует и более глубокое решение. Причина нашей боли – самость или эго: «Причина этому – то великое бедствие, что у меня есть “Я”. Не будь “Я”, какие удары могли бы меня поразить?»[638]638
«Дао дэ цзин» 13; пер. de Bary and Bloom, Sources, 83–84.
[Закрыть]
На своей третьей и последней стадии даосизм исследовал это прозрение в книге, приписываемой Чжуан-цзы (ок. 369–286 гг. до н. э.), одному из самых блестящих и плодовитых философов этого периода[639]639
A. C. Graham, Disputers, 172–203; Benjamin I. Schwartz, 213–236; Fung, 104–117.
[Закрыть]. Обычно его считают автором первых семи глав этой книги, однако «классический текст» представляет собой антологию различных даосских писаний, составленную в начале ранней эпохи царства Хань (206 г. до н. э. – 24 г. н. э.). Как и последователи Ян-цзы, Чжуан-цзы удалился в леса, чтобы избегнуть опасностей мира политики, однако скоро обнаружил, что и сельская глубинка – отнюдь не безмятежный приют. В лесах животные неустанно пожирают друг друга, как видно, не сознавая, что участь любого хищника – в свою очередь быть убитым и съеденным[640]640
«Книга Чжуан-цзы» 20.61–68.
[Закрыть]. Эти создания не мучаются своим положением, как люди – они просто плывут по течению. Итак, заключал Чжуан-цзы, то же требуется и от людей: без скорби и ропота подчиниться Небу и неизбежным ритмам Дао. И он перестал беспокоиться о смерти. Когда умерла его жена, он отказался соблюдать траур: ведь она теперь в мире и покое, на лоне бесконечно развивающегося Дао. Плакать и рыдать из-за чьей-то смерти значит расходиться с точкой зрения Неба, с Путем, благодаря которому все вещи таковы, каковы они есть[641]641
«Чжуан-цзы» 18.15–19. Если не оговорено иное, цитаты из «Чжуан-цзы» приводятся по изданию Palmer and Breuilly.
[Закрыть].
Большинство людей, отмечал Чжуан-цзы, глубоко привязаны к собственным мнениям. Они отличают «это» от «того», то, что «есть», от того, чего «нет», «смерть» от «жизни». Однако мудрец постарается не иметь ничего общего с этим неустанным левополушарным анализом, с его бесцельными различениями и спорами:
Мудрец не идет этим путем, но проливает на эти вопросы свет неба. «Это» есть также и «то», а «то» есть также и «это». «То» – с другой стороны и «это», а «это» – с другой стороны «то»… Когда «это» и «то» не противостоят друг другу, это называется осью [т. е. сутью] Дао. Ось образует центр круга – а круг бесконечен и равно отвечает тому, что есть, и тому, чего нет[642]642
«Чжуан-цзы» 2.78–80.
[Закрыть].
Мудрец стоит в центре этого круга, замечает все, что в нем происходит, однако ни во что не вовлекается – не по лени, не из цинизма, а потому что достиг того взгляда на мир, который мы можем назвать правополушарным. Отказавшись от аналитической ментальности, он начинает улавливать проблески Целого, единства всех вещей в одном неразделимом Едином.
Чжуан-цзы рассказывал историю о Янь Ху, любимом ученике Конфуция, который в один прекрасный день возвестил Учителю: «Я сижу тихо и забываю».
Я позволяю меркнуть и телу, и разуму. Я отрекаюсь от формы, оставляю понимание – и затем двигаюсь свободно, смешиваясь с Великими Переменами [Дао]. Вот что означает «я сижу тихо и забываю»[643]643
«Чжуан-цзы» 6.93; пер. и ред. David Hinton, Chuang Tzu: The Inner Chapters (Washington DC, 1998); текст немного изменен.
[Закрыть].
«Забывать» здесь – не признак рассеянности, а скорее достижение: сознательный временный отказ от рациональных и логических способностей, дающий нам возможность «смешаться» с трансцендентной стороной окружающего нас мира. Чжуан-цзы верил, что нам стоит учиться у звуков Природы. Каждый из них уникален, каждый есть то, что он есть, и ни один не влияет на другие. А слова (йень) всегда представляют какие-либо идеи или мнения, конфликтующие друг с другом. Словами мы раздуваем свое эго – причину наших собственных несчастий и бед для тех, кто нас окружает. У каждого имеется собственная односторонняя точка зрения. Люди неустанно спорят об «этом» и «том», одни идеи делают абсолютными, другие проклинают, формируют жесткие позиции и без тени сомнения объявляют их «правильными»:
День за днем ведут они эту умственную борьбу… то блуждают во тьме, то копают вглубь земли, то занимаются вычислениями… А затем, вынеся суждения о «верном» и «неверном», выпускают их, словно камни из камнемета. И так держатся за свои мнения, словно принесли святой обет никогда их не покидать[644]644
«Чжуан-цзы» 2.50–53.
[Закрыть].
Что за грустное и бесцельное занятие – пихаться друг с другом таким образом, разбившись на партии, как моисты с конфуцианцами! Поскольку Дао предполагает отказ от любых определений, единственная последовательная позиция – незнание, ибо о том, кто «прав», никто из нас с уверенностью судить не может. Когда мы сознательно «забываем» эти определения и различия, осознавая единство всего и вся в Дао, то избавляемся от навязчивой потребности отстаивать свои мнения. Чжуан-цзы, по-видимому, сознательно «закрыл» аналитическую активность левого мозгового полушария и принял более паноптическое видение правого, способного одновременно удерживать в сознании разные взгляды на реальность. Однако он не бродил по жизни в каком-то трансе, в непрактическом умственном тумане: бывало, что и ему случалось оценивать ситуацию и принимать решения, как и всем прочим[645]645
«Чжуан-цзы» 6.31.
[Закрыть]. Но тщательно взращенное в себе холистическое видение давало ему чувство настроенности на Путь, единства с «корнем», из которого произрастает все сущее, и с осью, вокруг которой все вращается.
Поиск определенности часто делает людей доктринерами, нетерпимыми к чужим убеждениям – и это, говорит Чжуан-цзы, мешает нашему преображению. Нам необходимо отказаться от этой одержимости своим «я» и вместо нее культивировать эмпатию. «У совершенного человека нет “я”», – учил Чжуан-цзы[646]646
«Чжуан-цзы» 1.21.
[Закрыть]. Поскольку он утратил всякое чувство особости и отделенности, то «смотрит на других, как на самого себя: кто-то рядом плачет – плачет и он, ибо все вокруг воспринимает как самого себя». Избавившись от искажающих линз эгоцентризма, он обретает бессознательную доброжелательность ко всему сущему – ключевой элемент просветления[647]647
«Чжуан-цзы» 6.11.
[Закрыть].
Так даосизм описал полный круг. Ученики Яна шли на очень многое, чтобы сохранить свое «я», но Лао-цзы понял: «я» и есть причина наших скорбей. И наконец Чжуан-цзы открыл, что, глядя на мир с точки зрения Дао, мы забываем о тяге к самоутверждению, вызывающей столько бед. Эту истину он постиг не путем напряженной йогической интроспекции. «Чжуан-цзы» рассказывает нам множество историй о скромных крестьянах и ремесленниках, ведущих столь телесное существование, столь сосредоточенных на своей физической работе – будь то ловля цикад, разделка бычьих туш или изготовление колес – что они без труда достигают экстаза, самозабвения, позволяющего им вступить в полное единение с Путем всех вещей, даже об этом не думая. Они не могут объяснить, как удается им так совершенно выполнять все эти задачи. Это просто «сноровка», возникающая там, где ум свободен от доктринерства и открыт для восприятия глубинных жизненных ритмов.
Последним великим конфуцианским мыслителем периода Сражающихся царств стал Сунь-цзы (340–245 гг. до н. э.), создатель мощного синтеза интеллектуальной и духовной мысли своего времени. Книга Сунь-цзы так и не стала каноническим писанием, однако в ней впервые перечислены «цзин», составившие канон Китайской Классики, совершенно необходимый, как считал Сунь-цзы, для воспитания человечности (жэнь)[648]648
Изначально Классических книг было шесть, но одна из них, «Классическая книга музыки», была утрачена в бурях и гражданских смутах конца периода Сражающихся царств.
[Закрыть]: «Обучение [ся] начинается с чтения Классических книг [цзин] и заканчивается чтением ритуальных текстов; начинается с того, как быть благовоспитанным человеком и кончается тем, как быть мудрецом»[649]649
Xunzi, ‘Encouraging Learning’; trans. Burton Watson, Hsun Tsu: Basic Writings (New York, 1963), 19.
[Закрыть]. Как всегда, конфуцианское образование неотделимо от самовоспитания. Поддерживал Сунь-цзы и растущее убеждение в том, что мудрость – не достижение таких героев далекого прошлого, как Яо, Шунь и Ю, как верил Конфуций; она доступна каждому. Благодаря ежедневным, даже ежечасным упражнениям в доброжелательности (жэнь) и праведности (йи), настаивал Сунь-цзы, «и человек с улицы может стать Яо»[650]650
Xunzi, ‘Man’s Nature is Evil’, in Watson, Hsun Tsu, 166.
[Закрыть].
Еще одним важнейшим компонентом мудрости был ритуал, который вовсе не сводился к обрядам сыновнего почтения к живым родственникам и траура по умершим. Чрезвычайно важно было полностью отдавать свое внимание мельчайшим физическим подробностям жизни: «Поставить чашу, полную воды, на самое высокое место, положить сырую рыбу на обеденный стол, подать на обед безвкусный суп – все эти действия имеют одно значение». Внимание к каждому этапу приготовления и подачи пищи воспитывает в нас привычку уважать не только собратьев-людей, но и весь природный мир[651]651
Xunzi, ‘A Discussion of Rites’, in Watson, Hsun Tsu, 93.
[Закрыть].
Пять «цзин», учил Сунь-цзы, воплощают в себе вершины Пути и его силы:
Почтение и порядок «Ритуалов», стройность и гармония «Музыки», широта «Песнопений» и «Документов», тонкость «Анналов Весны и Осени» охватывает собою все, что есть между небом и землей[652]652
Xunzi, ‘Encouraging Learning’, in Watson, Hsun Tsu, 19–20. Заметим, что «И-цзин» («Книга перемен») еще не была включена в состав классических писаний.
[Закрыть].
Однако тщетно изучать писания без ритуалов. «Отложить “Ритуалы” и пытаться сосредоточиться лишь на “Песнопениях” и “Документах” – все равно что пальцем измерять глубину реки, что дробить просо острием копья, что шилом есть жаркое. Это никуда тебя не приведет»[653]653
Там же, 21.
[Закрыть]. Изучение Классических книг должно быть не только интеллектуальным, но всецелым, в том числе физическим. «У мелкого человека учение влетает в ухо и вылетает изо рта», – жалуется Сунь-цзы; услышав писание, такой немедленно принимается о нем рассуждать. Но это значит, что Классические книги подействовали у него лишь на «четыре дюйма между ухом и ртом», не проникнув во все остальное тело[654]654
Там же, 20.
[Закрыть]. Такой человек просто использует ученость, чтобы поразить окружающих и сделать карьеру. Но для чжун-цзы учение «входит в ухо, впитывается в сознание, проникает в руки и ноги и являет себя в его действиях»[655]655
Там же.
[Закрыть]. Оно охватывает все существо человека – не только его мозг. Писание должно «включить» все наши психические и физические способности, иначе не произойдет преображения.
Отвратительная жестокость конца эпохи Сражающихся царств привела Сунь-цзы к заключению, что человек по природе своей зол. В 260 г. до н. э. армия Цинь захватила государство Чжао, родину Сунь-цзы, и в честь своей победы живыми закопала в землю четыреста тысяч пленников. Но Сунь-цзы не утратил веру в человечество: по его убеждению, эта катастрофа лишь показывала, как насущно необходимо воспитание человечности. Он указывал, что Яо, Шунь и Ю понимали: покончить с нестерпимыми бедами и несчастьями, окружавшими их со всех сторон, можно только мощным интеллектуальным усилием. Чтобы привнести в социальные отношения порядок и гармонию, они создали ритуалы, выражавшие почтение и вежливость, и этику «уступчивости»[656]656
Там же, 21, 28–30.
[Закрыть]. Даосы полагают, что конфуцианские ритуалы навязывают человеку набор чуждых и неестественных правил; но на самом деле обряды гуманизируют эмоции, извлекают форму и красоту даже из самого неподатливого материала; они «подрезают чересчур длинное, вытягивают чересчур короткое, удаляют излишки и исправляют недостатки, распространяют силу любви и почитания – и шаг за шагом воплощают в жизнь красоту правильного поведения»[657]657
Xunzi, ‘A Discussion of Rites’, in Watson, Hsun Tsu, 100.
[Закрыть].
Ритуалы требуют присутствия других: самовоспитанием невозможно заниматься в одиночестве. Сунь-цзы согласился бы с индийцами – без наставника писание не понять:
«Ритуалы» и «Музыка» представляют нам проблемы без объяснений; «Песнопения» и «Документы» рассказывают о давно минувшем и не всегда связны; «Анналы Весны и Осени» кратки и местами малопонятны… Вот почему я говорю, что нет в учении ничего полезнее, как присоединиться к тем, кто уже учен или идет по дороге учения, и нет быстрее пути, чем полюбить таких людей[658]658
Xunzi, ‘Encouraging Learning’, in Watson, Hsun Tsu, 21.
[Закрыть].
Ничем нельзя заменить теплую, эмоциональную связь ученика с учителем: «Если ты, во-первых, не в силах полюбить таких людей и, во-вторых, неспособен к ритуалу – слепо следуя «Песнопениям» и «Документам», ты выучишь лишь массу разрозненных фактов и ничего более»[659]659
Там же, 20–21.
[Закрыть]. Как и Чжуан-цзы, Сунь-цзы оплакивал то, что называл «одержимостью» – эгоцентрическое настаивание на одной доктринальной позиции в ущерб другой, на которое следует отвечать ритуальной «уступчивостью» и любовью к учителю.
Сунь-цзы был конфуцианцем до мозга костей, однако испытал на себе глубокое влияние даосизма. Как и Чжуан-цзы и Лао-цзы, он был убежден, что Путь можно уразуметь, «закрыв» критическую активность сознания, сделав ум «пустым, единым и спокойным». «Пустота» сознания означает, что оно всегда открыто для новых впечатлений, а не цепляется за знакомые, и воспитывает глубинную отзывчивость к Другому – всему, что не есть мы сами; ум должен быть «един» в своем отказе втискивать всю сложность реальности в какую-либо гладкую и удобную систему, формируя уверенность на основе абстракций, и «спокоен» в нежелании предаваться эгоцентрическим «мечтам и шумным фантазиям». «Таковы, – заключает Сунь-цзы, – свойства великого и чистого просветления»[660]660
Xunzi, ‘Dispelling Obsession’, in Watson, Hsun Tsu, 127–128.
[Закрыть]. Тщательно деконструируя узколобое, сосредоточенное на себе мышление, любой человек может достичь паноптического видения мудреца:
Достигший такого просветления может сидеть у себя в комнате и видеть все, что происходит между четырьмя морями, может жить в настоящем и рассуждать о давно прошедших временах. Взор его проникает во всякое бытие и понимает его истинную природу, исследует эпохи порядка и беспорядка и постигает стоящие за ними принципы. Он обозревает небо и землю, правит всем сущим, владеет великим принципом и всем, что ни есть во вселенной[661]661
Там же, 129.
[Закрыть].
Но человек, достигший такого просветления – не «бог», он просто полностью развил свой человеческий потенциал: «Широка и пространна его добродетель – кто узнает ее? Форма его тени подобна, вечно изменчива – кто узнает ее? Сияние его соперничает с солнцем и луной, величие его простирается в восьми направлениях. Таков Великий Человек»[662]662
Там же.
[Закрыть].
«Чжоу-и» («Книгу перемен»), древнее пособие для гаданий, которому еще предстояло превратиться в «И-цзин», шестую Классическую книгу, Сунь-цзы не упоминает. В III и II вв. до н. э. серия комментариев, известных как «Десять крыльев» или «Приложения», придала загадочным строкам-утверждениям «Чжоу-и» новые значения, превратив их из текстов для гаданий в протонаучное, рациональное описание упорядоченной, динамичной и благожелательной к человеку вселенной, источника всякого блага[663]663
Chan, Source Book, 262–265.
[Закрыть]. «Крылья» были призваны вдохновлять и поощрять: они изображали космос как вовлеченный в бесконечный процесс изменения и преображения, безличный, безмятежный и простой – слово «и» в заглавии означает также «легкий». «Великий Предел» (Тайчжи), неописуемый и непознаваемый источник бытия, порождает две силы, инь и ян – соответственно, пассивную (женскую) и активную (мужскую). Первый набор схем, развившихся из инь и ян – Восемь Триграмм, диаграмм, состоящих каждая из трех линий, каждая из которых была прямой или прерывистой; в «Крыльях» они больше не предвещают удачу или неудачу, но становятся космическими, небесными силами. Затем Триграммы умножаются и превращаются в Шестьдесят Четыре Гексаграммы, представляющие собой все формы перемен, ситуаций, возможностей и институтов, какие только возможны на земле.
Вместо веры во власть иррациональных и недобрых духов, чьи намерения можно распознать лишь при помощи темных и недостоверных гаданий, теперь китайцы развили систему, поведение которой, как объясняет Первое Крыло, поддается объективному предсказанию:
Система «перемен» [т. е. «И-цзин»] достаточна для неба и земли и, следовательно, всегда позволяет определить путь неба и земли и к нему приспособиться. Взглянув вверх, мы различаем пути неба; взглянув вниз, изучаем порядки земли. Так мы узнаем причины того, что скрыто, и того, что явно. Если мы исследуем круг вещей, то поймем суть жизни и смерти[664]664
Там же, 265, прим. 1.4.
[Закрыть].
«Духи» прежних времен трансформировались в упорядоченные силы природы; теперь между ними «нет несогласия». Так что наука «И-цзин» «объемлет все вещи и путь их, помогает всему под небом, и нет в ней ошибок». Она понимает Тянь («Небо» или «Природу») и радуется ему, поэтому «понимает судьбу. Итак, не о чем тревожиться. Пока [все живые существа] довольны своим положением и всерьез привержены доброте, возможна любовь»[665]665
Там же.
[Закрыть].
Быть может, звучит упрощенно, но философия, стоящая за этим, ясна: люди неразрывно связаны с космосом. Невозможно говорить о «Природе» или «Небе», не говоря о «Человеке»: они образуют нераздельную триаду, так что каждое земное событие следует интерпретировать в этом холистическом контексте. В «Великом Приложении» («Дачжуань»), самом важном из Крыльев, мудрец описан как человек, понимающий вещи от начала до конца:
Есть сходство между ним – и небом и землей, а потому нет между ними противоречий… Он постигает преображения неба и земли без единой ошибки; вечно применяется он ко всем вещам без исключения… Вот почему деяния его подобны деяниям духа, не обусловлены местом, и вызванные им перемены не ограничены никакой формой[666]666
«Великое Приложение» 1.5; Z. N. Sung, ed. and trans., The Text of the Yi King (New York, 1969), 279.
[Закрыть].
«Крылья» помещают человечность именно в ряд природных феноменов, так что мудрец – человек, полностью раскрывший в себе человечность – столь безупречно встраивается в систему Неба-и-Земли, что сам становится божественным, точь-в-точь как описывал Сунь-цзы.
Дальше «Великое Приложение» переходит к рассказу о Фу Си, первом Мудром Царе, постигшем взаимодействие внутри священной триады:
Он взглянул вверх, чтобы исследовать образы [гуань сян] в Небе, и вниз, чтобы исследовать модели [фа] на Земле. Он исследовал вэнь [схемы] окраски птиц и зверей и их соответствие местности. Он взирал на то, что близко, и на то, что далеко. Затем создал он восемь триграмм, чтобы общаться с силами духовного разума и категоризировать сущности мириад предметов[667]667
Zhou yi Zheng yi (‘The Great Tradition’), 8, trans. Lewis, 197.
[Закрыть].
Царственная «добродетель» (дэ) Фу Си давала ему возможность читать и истолковывать космос как текст. Глядя на звезды, он видел в них архетипичные «образы» космоса и создавал собственные «образцы» в триграммах. И в то же время он видел, что эти космические «образы» соответствуют земным «схемам» (вэнь) в окраске птиц и зверей, позволяющей им маскироваться на местности. Такое восприятие сродства, существующего между Землей и Небом, вдохновило Фу Си на создание технологий, помогающих людям продуктивно жить в этом мире. «Он изобрел узловатые веревки [для записей] и создал ловушки и сети для охоты и рыбной ловли. Возможно, [эти идеи] он взял из гексаграммы ли» [Гексаграмма 30, «Огонь», из «И-цзин»][668]668
Там же, 198.
[Закрыть].
Фу Си создал знаковую систему, параллельную вселенной, так что каждая система открывает истину другой. Вдохновленные его примером, последующие мудрецы создавали еще более сложные технологии. Созерцая И (Гексаграмма 42, «Возрастание»), Шэнь-нун изобрел сельскохозяйственную науку, увеличивающую продуктивность почвы. Яо и Шунь установили Великий Мир, помедитировав на первые две Гексаграммы, «Небо» (Тянь) и «Землю» (Кань), и осознав, что их гармоничное взаимодействие необходимо воспроизвести и в человеческих делах. Другие гексаграммы подали им мысль строить корабли и приручать быков, а Гексаграмма 38, «Ги» («Противоположность»), дала идею луков и стрел, которые помогли отбиться от внешних врагов. Последним их изобретением стала письменность (извлеченная из Гексаграммы 43, «Гуай» – «Разрешение»): ее они использовали для создания правительственных документов и составления договоров, так что «чиновники были под контролем, и народ – под надзором»[669]669
Lewis, 195–198.
[Закрыть]. Таким образом, «Перемены» исследовали взаимоотношения монархии, науки, техники и цивилизации. Мудрые Цари знали, что процветание человечества зависит от внедрения в общественную жизнь этих космических «схем», дающих возможность жить в гармонии с целым.
«Анналы Весны и Осени», автором которых теперь считался Конфуций, тоже оказались связаны с гаданием. В эпоху Сражающихся царств были созданы и передавались устно три важных комментария на «Анналы»: Гунъян, Гульян и Цзо-чжуань[670]670
Queen, 115. Квин называет и еще два комментария, Цзоу и Чжя; оба они были утрачены из-за потери текстов или людей, знающих их наизусть.
[Закрыть]. Гадание, толкование снов и экзегеза текстов тесно связаны во многих культурах, поскольку все эти занятия требуют от толкователя находить в темных образах скрытый смысл[671]671
Henderson, 64.
[Закрыть]. В «Анналах» затмения, пожары и наводнения часто вызывают политические катастрофы – и как Гунъян, так и Гульян видят в этих древних предзнаменованиях предупреждения правителям наших дней[672]672
David Keightley, ‘Late Shang Divination’, 23.
[Закрыть]. «Комментарий Цзо», с которым мы уже встречались, изначально, возможно, представлял собой независимую хронику того же периода Весны и Осени – но позднее, когда экзегеза сделалась популярным занятием, был изменен так, что превратился в комментарий к «Анналам»[673]673
Henderson, 75; Loewe, Faith, 186.
[Закрыть]. В нем говорится, что лаконичные сообщения «Анналов» представляют собой учение Конфуция, которое он передавал втайне, дабы избежать репрессий со стороны правителей-тиранов. Так во времена, когда царская власть пришла в упадок, писания начали выполнять задачи царей: «Песнопения» помогали определять внешнюю политику, «Ритуалы» водворяли порядок в государствах[674]674
Henderson, 88.
[Закрыть].
«Анналы», разумеется, просто перечисляли рождения, свадьбы, смерти, дипломатические встречи и военные кампании; однако эти сухие исторические записи всегда обладали каким-то таинственным ореолом из-за их ритуальной функции. Теперь, приписанные Конфуцию, они превратились в нить, связующую с Небом и, как и все писания, были радикально перетолкованы так, чтобы проливать свет не только на прошлое, но и на настоящее. Автор комментария «Гунъян» был убежден, что «Анналы» обладают преобразующей силой: они способны «восстанавливать порядок во времена хаоса и вызывать возвращение того, что правильно»[675]675
Комментарий к «Дуке Ай» 41; пер. trans. Queen, 122.
[Закрыть]. Конфуций сообщал о природных катастрофах, чтобы предостеречь правителей своего времени, а теперь экзегеты Сражающихся царств изучали эти же предзнаменования с целью критики текущих злоупотреблений, прибавляя к ним собственные прозрения[676]676
Queen, 119–122; Lewis, 130–132.
[Закрыть]. Автор «Гунъян» утверждал, что, поскольку в период Весны и Осени Китай оставался без сильного и добродетельного императора, монархия продолжала существовать лишь в суждениях «Анналов»[677]677
«Чжан» 4; пер. Lewis.
[Закрыть]. К концу периода Сражающихся царств идея, что священный текст может быть единственным хранилищем политического авторитета, пустила в Китае прочные корни[678]678
Chan, Source Book, 262–270; Queen, 125, 230–232; Lewis, 139–144.
[Закрыть].
* * *
Почти 200 лет Греция в политическом плане представляла собой свободную конфедерацию самоуправляющихся независимых городов-государств; однако она вошла в новую фазу своего существования в 334 г. до н. э., когда Александр, царь Македонии (356–323 гг. до н. э.), вторгся в Малую Азию, освободил от персидского владычества греческий полис Эфес, а в следующем году разбил огромную армию персидского царя Дария III. Примерно десять лет спустя, на момент смерти Александра, его империя простиралась уже до Индии и Афганистана. После его смерти началась смута: полководцы Александра, так называемые диадохи («преемники»), сражались друг с другом за власть над империей, и в 301 г. до н. э. провинция Иудея отошла Птолемею I Сотеру, укрепившемуся в Египте. Птолемеи не особо вмешивались в местные дела, однако следом за военными в регион явились греческие колонисты и основали демократические города-государства в Газе, Сихеме, Мареше и Аммане. Греческие солдаты, купцы и дельцы прочно обосновались в регионе, и местные жители научились говорить по-гречески: некоторые даже сами стали «эллинами», войдя на нижние этажи имперских армий и местной администрации.
Хотя для глубинных ближневосточных традиций полис – общество греческого типа, правит которым не царь, помазанник божий, и не жреческая элита, а светская интеллигенция – остался чужим, эллинизм завоевал в регионе прочные позиции. Египтяне, персы и иудеи могли стать «греками», обучаясь в местных гимнасиях, где школьники учили наизусть отрывки из «Илиады». Впрочем, гораздо более важными для воспитания греческого гражданина были физические упражнения, помогавшие знатным юношам на практике воплощать в себе героические идеалы гомеровской традиции, учившие их повелевать собственным телом так же, как в дальнейшем им предстоит повелевать другими[679]679
Carr, Tablet of the Heart, 178–186.
[Закрыть]. Некоторые местные жители учились принимать греческую культуру как свою и творчески сплавлять ее с собственной. Например, знаменитый философ Филон Александрийский (ок. 20 г. до н. э. – 50 г. н. э.) применял к сюжетам и законам торы греческую методику аллегории. Но другие агрессивно отстаивали и заново определяли собственное литературное наследие. В Иудее изучение текстов традиционно оставалось занятием образованной элиты; однако теперь, в попытке противостоять эллинизации, и вне Храма начали складываться группы мужчин-израильтян, изучающих Писание. Впрочем, чтение писания оставалось аристократическим, священническим искусством: мирян просто наставляли в основных принципах еврейской традиции[680]680
Там же, 199–200.
[Закрыть].
Однако в писаниях сына Сирахова, священника и писца, жившего в Иерусалиме на рубеже III–II вв. до н. э., мы видим смешение греческой и еврейской традиции иного типа, чем у Филона[681]681
Там же, 207–212; Richard A. Horsley, ‘The Origins of Hebrew Scripture Under Imperial Rule: Oral-Written Scribal Cultivation of Torah – Not “Re-Written Bible”’ and ‘Oral Composition-and-Performance of the Instructional Speeches of Ben Sirah’, in Horsley, Text and Tradition.
[Закрыть]. Ученики Бен-Сиры должны были стать писцами, обслуживающими священническую аристократию, из Храма управлявшую государством под общим надзором Птолемеев. Наставления учителей по-прежнему передавались устно, однако сын Сирахов изложил свои уроки на письме, чтобы передать их и будущим поколениям[682]682
Сир 24:36–37; часто эту же книгу именуют «Экклезиастик».
[Закрыть]. Он призывает своих учеников «слушать» и «слышать» слова его: цель его – запечатлеть свои поучения на скрижалях их сердец. Обрести мудрость под силу лишь тому, кто «практикует» учения торы и позволяет им изменять себя[683]683
Holdrege, 136.
[Закрыть]. Бен-Сира, возможно, первым из иудеев связал традиционную «мудрость» Израиля с греческой идеей изначальной Премудрости, воплощенной в законах вселенной – синтез, придавший писанию Израиля надысторическое измерение.
Для Бен-Сиры тора, традиционное «учение» Израиля, отождествлено с вечной мудростью Бога[684]684
Сир 24:36.
[Закрыть]. Эту божественную Премудрость он персонифицирует в образе женской фигуры, которая воспевает хвалы самой себе на Божественном Совете в форме гимна, несомненно, предназначавшегося для публичного исполнения, возможно, и для пения. Она говорит о себе, что изошла непосредственно из уст Элохим как божественное Слово и привела в бытие все сущее. Затем она скиталась по свету в поисках дома, пока Бог не приказал ей поселиться с народом Израилевым. Так она водворилась на горе Сион, служа перед Богом в храме – неисчерпаемый источник прозрений и уверенности в себе.
Этот гимн, очевидно, отсылает к еще одному, возможно, добавленному к древним израильским текстам Премудрости в ранний эллинистический период (ок. 330–250 гг. до н. э.)[686]686
Holdrege, 133.
[Закрыть]. И здесь Премудрость говорит о себе: Яхве «имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони», и далее, что она была с ним рядом на всех стадиях процесса творения, «была радостью всякий день, веселясь перед лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его»[687]687
Притч 8:22, 30–31.
[Закрыть].
Мир этого писания очень отличается от темной, загадочной вселенной «Махабхараты». Не бредем мы здесь и через даосский лабиринт тщательно продуманных двусмысленностей, вводящих нас в туман непостижимого. Бен-Сира – не Чжуан-цзы и не Лао-цзы: он был гражданским служащим, обучал всему необходимому молодое поколение писцов, которые, как и он сам, обожали храм и его ритуалы и вовсе не стремились подвергать их сомнению. Непохоже, чтобы Бен-Сира работал с каким-то определенным текстом Библии: официального библейского канона в то время еще не существовало. Но его внук, отредактировавший и сохранивший для нас его книгу, жил уже в куда более смутные времена, когда правители Иерусалима пытались навязать канон писания своим непокорным подданным.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
