Текст книги "Моя безумная фантазия"

Глава 22

Он наблюдал за ней с непроницаемым лицом, но черные глаза его сверкали, и по ним легко читались все его чувства. Ему нужна была не жертва, а равноправная участница. Не подчиненная, а товарищ. Но и не подруга – возлюбленная.

Что бы он сказал, если б она призналась, что у нее подкашиваются ноги? Что бы он сделал, если б она сказала, что некое место ее тела увлажнилось и набухло, и продолжало набухать с каждым вздохом, при каждом легком движении его пальцев по ее спине, мявших тонкую ткань платья.

Она высвободилась из его рук, но не лишилась его близости. Он окутал ее облаком тепла, ни голосом, ни словом не выразив своего восторга, но каким-то образом пообещав нечто такое, чего она никогда не испытывала, но о чем всегда мечтала.

Мэри-Кейт была благодарна, что он обольщает ее молча. Потребуй он от нее слов, она не знала бы, что сказать. «Да» обречет ее навеки, сделает из нее то, на что всегда намекала ее яркая внешность, уничтожит репутацию, которую ей удалось ничем не запятнать. «Нет» – и она останется одна, не только на эту ночь, но и навсегда.

Выбор все же был. Она не лгала себе, не притворялась, а покорно приняла смятение души и разума. Завтра она, возможно, будет проклята за свой грех, но одну ночь своей жизни она отдаст за то, чтобы испытать это нечто. Оно может сжечь, уничтожить ее, но она с готовностью пойдет в этот огонь ради чистой радости помнить его.

Она быстро кивнула, он понял этот знак, и, держась за руки, они покинули библиотеку. Два заговорщика, ведущие игру, которую ни один из них не желал назвать, но к которой оба отчаянно стремились.

Сент-Джон поднимался по изумительному изгибу лестницы, опережая Мэри-Кейт на две ступеньки. Она шла следом, подобрав юбки левой рукой: ее правую ладонь он крепко сжимал в своей руке. Оглянувшись, он увидел, как она нервно облизала губы. Он спустился к ней и поцеловал; его язык увлажнил ее губы, словно пробуя на вкус лакомство, долго остававшееся невостребованным. От этого легкого поцелуя у Мэри-Кейт перехватило дыхание. Он улыбнулся нежно и понимающе.

Откуда он знает, что она никогда в жизни не испытывала ничего подобного, что с момента встречи с ним ее жизнь наполнилась совершенно новыми ощущениями?

Как он смог понять, что ей подниматься с ним по лестнице этого великолепного дома – все равно что идти на виселицу, и все же она знает: это единственный верный поступок, который она совершает в своей жизни. Словно коснуться этого человека ей приказала сила, над которой она не властна. Его поцелуй – блаженство. Откуда он знает, что ее сердце бешено колотится, что от одного взгляда на него она становится и сильнее, и слабее? Легко отворилась дверь в хозяйскую спальню, и Мэри-Кейт оказалась внутри, подталкиваемая его рукой и улыбкой. Звук закрывшейся за ними двери показался ей ударом церковного колокола на заре.

Уже через несколько минут комната наполнилась мягким светом. Здесь не считались ни со стоимостью свечей, ни с исходившим от них редким запахом сандала.

Сент-Джон снял синий жилет, оставшись в белой сорочке с аккуратными складочками на запястьях и у ворота и в узких панталонах. Даже в таком наряде он походил на особу королевской крови. От него исходила сила, как будто в этот момент он способен на любое волшебство, и то, что он заманил Мэри-Кейт в эту роскошную, светлую комнату, было не последним из его магических деяний.

Его улыбка не выражала победы, глаза смотрели на удивление серьезно и прямо, но искрились теплом. Прядь волос упала Сент-Джону на лоб, но эта небрежность не умалила совершенства мужчины в самом расцвете сил, вооруженного несокрушимым намерением и некоторой жесткостью, которые проявлялись даже в его позе. Впрочем, она не испугалась. Ею владели возбуждение, замешательство. А он… он был таким, как всегда – деспотичным, целеустремленным человеком, в котором едва угадывалась нежность.

Арчер подошел к большой кровати с пологом – покрывало на ней было откинуто, подушки взбиты – и, повернувшись к Мэри-Кейт, снова протянул ей руку.

Размышлять она будет потом, когда уляжется эта непривычная радость, когда она получит удовольствие, когда выплеснет слезы, которые кипели у нее в душе.

– Иди сюда, Мэри-Кейт.

Разве может в голосе одновременно звучать такая нежность и такая угроза? Приказывает он ей или соблазняет? Она отвела глаза и обежала взглядом комнату.

– Разве вы не потушите свечи?

В первый раз за все время пребывания в комнате он улыбнулся.

– Нет, я не собираюсь тушить свечи. Зачем? Я потерял много драгоценного времени, когда зажигал их.

Она, сцепив перед собой руки, сделала четыре шага по направлению к кровати. Он расстегнул одну пуговицу, вторую, и ворот ее платья распахнулся.

Она молчала, пока он не дошел до последней пуговицы и из-под лифа не показался корсет, ткань которого посерела от бесчисленных стирок. Мэри-Кейт положила ладонь на его руку и заставила себя посмотреть в глаза Сент-Джону. В них не было насмешки, они отражали чувство, названия которому она не знала. Она воззвала к этому чувству, к мягкости, которую увидела во взгляде Сент-Джона, к доброте, присущей этому человеку.

– Пожалуйста, – попросила она.

Ей хотелось темноты, мягкости теней.

Сент-Джон покачал головой и расстегнул последнюю пуговицу. Затем наклонился и сладкими, нежными поцелуями коснулся ложбинки между ее грудей. Она не отшатнулась, не возразила, когда он подхватил подол ее платья и снял его через голову.

По мере того как на ней оставалось все меньше одежды, Мэри-Кейт ощущала себя все более уязвимой. Но она приросла к полу не от смущения, а от чувства, которое испытывала темными, одинокими ночами, когда, казалось, даже ветер ласкал ее, но оставлял неудовлетворенной, желающей того, чего ее лишили.

И вот теперь здесь, под его неотрывным взглядом, хищным и голодным, она поняла, о чем всегда мечтала.

Он накрыл ее груди ладонями. Вид его темных рук на ее теле переполнил Мэри-Кейт теплом. Словно она долго-долго бежала и задохнулась. Но почему же ей кажется, будто внутри у нее все тает? Когда он провел большими пальцами по ее соскам, она затаила дыхание. Как хочется прижать его ладони к груди! Никто, кроме нее, не касался прежде ее сосков. И уж конечно, никто не делал того, что делал сейчас он, – не сосал ее груди, словно был младенцем. Зажав один сосок зубами, он нежно повернул его, она тихо застонала, не протестуя, а наслаждаясь.

Арчер поднял голову, на его влажных губах заиграла улыбка. Такие же влажные следы остались и на ее груди; соски напряглись, затвердели. Он обнял ее за талию и притянул к себе, мягко прижав голову Мэри-Кейт к своей груди. Так мог обнимать давний возлюбленный: в движениях таилось скрытое нежностью желание.

Никогда раньше Мэри-Кейт не стояла обнаженной перед мужчиной, никогда не думала, что при этом будет еще и залита светом.

Прикосновение его одежды к голой коже вызывало непривычные ощущения. Она спрятала лицо у него на груди, глубоко вдохнула его запах – такой знакомый и такой необходимый в этот момент. Его ладони скользнули по спине, дошли до ее ягодиц. Она уткнулась лбом ему в плечо, гадая, чего еще он захочет от нее. Чтобы она уступила? А разве она уже не уступила, стоя здесь раздетая и без единого слова жалобы, как ягненок, безропотно идущий на заклание?

Сент-Джон взял ее за подбородок. Прочитал ли он ее мысли? Он поцеловал ее совсем не так, как раньше. Его горячий язык ворвался в ее рот и требовал, не давая пощады. Сент-Джон не просил ее согласия – был уверен в нем. И ожидал, решила Мэри-Кейт, что она будет настолько возбуждена, что не станет сопротивляться, когда он подхватит ее на руки и понесет к огромной кровати с пологом. Собственно, так и произошло.

Она никогда не забывала сна, в котором видела обнаженного Арчера Сент-Джона. Но здравый смысл и стыдливость настаивали, чтобы она попыталась это сделать. Но даже если Мэри-Кейт и вызвала бы в памяти запретный образ, она бы не могла представить своего потрясения при виде обнаженного Арчера в свете свечей. Он был прекрасен! Загорелая кожа, широкие плечи, мощная грудь и восставшая плоть, которая должна была бы напугать ее, но лишь заставила онеметь.

Замужество не подготовило ее к тому, что она увидела.

Арчер стоял у кровати, нисколько не стыдясь своей наготы и совершенно не смущаясь ее любопытства. Напротив, на его губах играла улыбка, словно он угадал ее тайное желание посмотреть на него в движении. Мэри-Кейт хотелось попросить его повернуться, но язык ей не повиновался. Раздевшись, он как бы сравнялся с ней, и поэтому, когда он сел на край кровати, Мэри-Кейт поняла, что смущение отступило, что она уже не так уязвима. Впрочем, ее охватило новое, странное чувство, которое появилось в тот момент, когда он выпустил ее из объятий. Ее тело словно жаждало его тела, груди томились в ожидании прикосновения, кожа не могла дождаться ласки его больших ладоней.

А он все не двигался.

– Мне хочется, чтобы сейчас была не ночь, а рассвет, Мэри-Кейт, и чтобы комнату заполнял свет, розовый и оранжевый, как ты. Ты, наверное, нимфа рассвета, которая пришла, чтобы украсть ночь?

Она задрожала. Значит, вот каково желание. Жар. зарождающийся внизу живота, пробегающий по жилам. Она готовилась принять его: напряглись соски, разгорелась кожа, сокровенный уголок ее тела увлажнился и набух. А он только улыбался.

Все непристойные песенки, которые она слышала в тавернах, все грубые шуточки, которых она натерпелась, пока была на ферме, все отвергнутые ею предложения, все ночи, когда она покорно сносила выполнение Эдвином супружеских обязанностей, не шли ни в какое сравнение с этими минутами. Настоящее не имело ничего общего с прошлым.

Свечи заливали комнату божественным светом. Одно окно было открыто. Ветерок надувал занавески и сообщал воздуху сладость и прохладу. Но дыхание Мэри-Кейт перехватывало не от необыкновенной атмосферы, царившей в комнате, и ее губы раскрылись не потому, что она не могла вздохнуть. Виноват был взгляд Арчера: его темные глаза мерцали, как два оживших драгоценных оникса.

Случай свел ее с ним. Невообразимая, невероятная, неправдоподобная судьба! Ее собственные желания привели ее в это место, из-за них она оказалась сейчас на этой кровати, напоминая жертву, готовая к ней. Знает ли он об этом?

Вероятно, да. Иначе зачем повернул ее на бок, расправил волосы, так что кудри почти скрыли грудь от его взгляда? Зачем тогда он гладит ее, скользя от талии к бедру, от бедра вниз по ноге до ступни, а там – до кончиков пальцев? С каждым его нежным прикосновением ей становится все труднее и труднее дышать.

– Ты так красива!..

– Это из-за свечей. В их свете все женщины выглядят красивыми.

– И у всех женщин такая дивная кожа, мягкая и белая, за исключением тех мест, где она розовая и горячая?

– У вас, Сент-Джон, опыта больше, чем у меня.

Он лег на постель и вытянулся рядом с ней, словно они уже пресытились ласками и не осталось ни одного места, которое бы не погладили, не приласкали, не поцеловали. Он поднял голову и, опираясь на локоть, посмотрел Мэри-Кейт в лицо.

– Когда я была одета, вы соблазняли меня с большей готовностью, – улыбнулась она.

Но в глазах улыбка не отразилась, в них по-прежнему застыли смущение, отголосок боли, удивление.

– Я был странным ребенком, всегда сначала съедал овощи.

– Так, значит, я овощ?

– Ты самый восхитительный десерт. Такое блюдо надо смаковать. – Его пальцы прошлись по ее бедру, она вздрогнула. – Тебе холодно?

Дерзкая улыбка заиграла в ее глазах.

– Наоборот, слишком тепло.

– Ты – жаркая женщина. Ее улыбка осветила комнату.

– Я лежу раздетая на вашей кровати. Но мне кажется, здесь я в безопасности, как в своей спальне.

– Так вот чего ты хочешь – безопасности?

– Будь это так, меня бы здесь не было. Он дотронулся до упругой груди Мэри-Кейт.

– Я торговец пряностями, но я еще и граф – Он провел пальцем по ее плечу, поднялся по шее к виску. – Я понял: большинство людей не сознают сущности пряностей. Ты знаешь об этом? – Она покачала головой. – Слишком много специй испортит блюдо. Требуется совсем чуть-чуть, слабый намек. Привкус. – Он коснулся губами ее виска. – У тебя свой, особый вкус. Дурманящий. Очень немногие понимают, что подобную редкость надо ценить и беречь.

– Сначала я блюдо, теперь – пряность.

Он отодвинулся с не менее озорной, чем у нее, улыбкой:

– Да. Крупинка корицы, привкус мускатного ореха, чуть-чуть жгучего перца.

Он очертил – ладонью линию ее подбородка, приподнял голову Мэри-Кейт и прижался губами к ее губам. Поцелуй получился нежный, мягкий, сдержанный.

– Чего ты хочешь, Мэри-Кейт? Чего больше всего хочешь в эту минуту?

В его голосе зазвучало нетерпение: видимо, ему с трудом давалась выдержка.

Мэри-Кейт больше не испытывала смущения. Застенчивость исчезла под напором желания, которое рвалось из Сент-Джона.

– Я хочу, чтобы вы прикоснулись ко мне.

– Где?

Его губы снова были у ее виска, пальцы трогали подбородок. Она прикусила его палец, и Сент-Джон улыбнулся. Мэри-Кейт становится беспокойной, ее жажда нарастает.

Она лежала, не прикасаясь к Сент-Джону, спрятавшись в панцире ханжеской сдержанности. Она вдруг робко протянула руку и провела пальцами по его бедру.

От неожиданности Сент-Джон вздрогнул.

– Везде. – Она коснулась пальцами его подбородка, чувствуя себя распутной, бесконечно порочной. – Поцелуйте меня, пожалуйста.

– Еще одно требование, Мэри-Кейт?

– Вы спросили, чего я хочу.

– Разве? – В его голосе послышалась насмешка. Он не спешил с поцелуем, поэтому она схватила его голову и притянула к себе, ее язык прорвался сквозь преграду его губ. Как хочется смеяться и радоваться такому наслаждению!

– А здесь прикоснуться?

Шаловливая улыбка, ласковая ладонь, накрывшая мягкий треугольник волос, его палец между ее ног. Осторожное проникновение, нежное и легкое. Может, ей это почудилось? Однако за ней наблюдают блестящие черные глаза. Он испытывает ее, хочет узнать, как она отзовется на его прикосновения.

Она обхватила его за плечи и подвинулась ближе. Что же сулят мерцающие глаза и всезнающая улыбка Сент-Джона?

Как хочется снова прижаться к его губам жадным поцелуем, застонать, провести руками по всему его телу, поцеловать его там, где возвышалась горячая и твердая плоть. Тысяча ощущений и побуждений. Ни одно из них не годилось, и все они были верными.

– А здесь?

Это спрашивает она, а не он. Это ее шелковистые пальцы несут ему сладкую пытку.

Сент-Джон перевернул Мэри-Кейт на спину и, раздвинув коленом ее ноги, заставил замереть в странном очаровании. Она лежала не двигаясь – глаза широко раскрыты, рот искушает, умоляя о поцелуе.

Он вошел в нее быстро, но она была готова к этому, выгнулась навстречу и тихо застонала. Их тела были словно созданы друг для друга, напор его движений был продиктован самой природой, их экстаз был ее даром. Арчер сжал плечи Мэри-Кейт.

– Прости, – прошептал он, – я не мог больше ждать.

Она ничего не сказала – не могла сказать. Ее разум полностью поглотили чувства. Заполни меня, дополни меня, заверши. Вот что она произнесла бы, не будь ее мозг сосредоточен на блаженстве, которое дарил ей Сент-Джон.

Она всхлипывала, жадными пальцами стискивала его плечи, если он останавливался. Требовательная, нетерпеливая, как и он, Мэри-Кейт выгибалась, извивалась под ним, неся наслаждение, муку и волшебство.

Глава 23

Его душа будто разлетелась вдребезги. Арчер отнял руку от лица, несколько раз моргнул, пытаясь разлепить глаза.

Поколения Сент-Джонов, мужчин и женщин, смотрели на полог над их головой. Возможно, одни из них не помнили себя от вожделения, а другие, невыносимо скучая, смотрели на семейный герб, красовавшийся над ними.

Арчер потер щетину на подбородке и окончательно открыл глаза. Сон должен приходить как наслаждение, награда за день, проведенный в честных трудах. А он проснулся от чего-то совсем другого. От ощущения волшебства – такого непостижимого, что он задался вопросом: а знает ли он мир?

Он повернулся на бок и посмотрел на спящую Мэри-Кейт. Она тогда вскрикнула. Но не от ужаса, а от полноты чувств: он взорвался внутри нее, испытав неведомую ему прежде глубину переживаний.

Он целовал эти чудные губы, бормотал всякую чепуху, ласкал ее груди и притворялся, что не пал жертвой чар этой женщины. Ложь, а ведь Арчер Сент-Джон способен признать правду. Он начал как опытный и искусный мужчина, а закончил ничего не понимающим невинным юнцом.

Что такого было в ее глазах, что заставляло его шептать слова признания? Что особенного было в ее губах, что он не мог оторваться от них до рассвета? В ее зеленых глазах различались коричневые и золотистые крапинки. На плече была родинка, словно указывающая путь к соблазнительной груди. Ее прямой нос, не слишком длинный и не слишком короткий, вполне подходил для благородного лица.

Арчеру не доводилось наблюдать за спящими людьми, он считал это вторжением в самое сокровенное. Даже жена не позволяла ему нарушить хрупкое, уязвимое равновесие подобных минут. Не успевал он извергнуть в нее свое семя, как Алиса уже заставляла его уйти. Впрочем, предметом его визитов было желание оплодотворить ее лоно – и ничего больше. Его любовница не разрешала ему смотреть на нее, когда она спала. Смягчаются ли черты лица во сне, слетает ли с губ, знакомых только в страсти, какой-нибудь звук? Он никогда не задавался этими вопросами и не хотел получить на них ответы. Как странно, что он думает о них сейчас. Но еще удивительнее, что именно это мгновение наполнено необыкновенной близостью, которой он никогда не испытывал.

Мэри-Кейт, похоже, нравилось подчиняться. Она лежала, широко раскинув руки и ноги, похожая на мальтийский крест, но и во сне была очаровательна.

Подушка стала сырой, потому что Мэри-Кейт плакала. Еще одно новое ощущение. Никогда еще женщина не плакала оттого, что он доставил ей наслаждение. Проклятие, она вынудила его вспомнить ночи, когда он, ребенком, плакал, пока не засыпал. Он вспомнил горячие дорожки на своих щеках, соленый вкус слез на губах, безнадежность, являвшуюся в детских кошмарах.

Она, однако, совсем не походила на ребенка, скорее на искусительницу, наслаждающуюся передышкой. Опьяняющую, распутную и заставляющую забыть, что она посланница, предвестница обмана. Он размышляет о нежности, когда гораздо лучше отправить эту женщину подальше от Сандерхерста.

Арчер дотронулся до мягкой припухлости ее нижней губы, придвинулся поближе и дохнул в ее полуоткрытые губы поцелуем, возбуждающим грезы, торопящим пробуждение. Он снова хотел ее, хотел, чтобы она открыла глаза, а он нашел в них ответы на вопросы, которые она перед ним поставила.

Она тихо застонала, и если бы он спал, то не услышал бы этого звука. Он коснулся ее щеки ладонью, легонько погладил и пробормотал что-то бессмысленное и неразборчивое – так родители утешают напуганного ночным кошмаром ребенка. Она повернулась к нему, словно ища тепла и покоя посреди долгой, темной ночи. Он раскрыл руки и принял Мэри-Кейт в свои объятия.

Что ей снится на этот раз? Что она придумает, чтобы забраться к нему в душу? Неужели он готов поверить ей? Служанка в таверне, работница, обладающая графской беззаботностью и высокомерием герцогини. Мэри-Кейт Беннетт – подальше, вдова, женщина, задающая вопросы, необыкновенная волшебница. Почему ему кажется, что будить ее опасно, что лучше унести ее из этой комнаты, пока она спит, и где-нибудь запереть, надежно защитив их обоих?

Она стала его пленницей с того самого момента, как он ее увидел. Сначала – раненую, потом непреклонную. Когда он стал принадлежать ей? Она с легкостью увлекла его, завладев его душой. Кто она? И чего хочет от него?

Нет, он не желает знать, что ей снится, он только хочет, чтобы она проснулась. Он поцеловал ее настойчивее, взял за плечи и, оторвав от перины, обнял. Она лежала в его объятиях, как мифическая богиня, – горячая, полная жизни. Рыжие волосы пламенем рассыпались по его рукам.

Нежная улыбка изогнула ее губы, и ему захотелось поцелуями согнать ее с лица Мэри-Кейт, снова заставить ее Стонать, довести до края и воспарить вместе с ней. Она дотронулась до его щеки ладонью, зеленый взор встретился с его глазами, проникнув сквозь пепел его души к все еще тлеющим в глубине углям. Она обещала новое пламя и врачующее прикосновение. Значит, он не умер в ее руках, а возродился, чтобы умереть еще раз. Эта удивительная женщина вернула ему жизнь. И что-то еще мерцало в ее глазах, обещая умиротворение и покой. Этот взгляд почему-то напугал его.

Тихий стук в дверь отвлек Арчера от раздумий, вывел из состояния смятения. Он встал с постели, радуясь, что вырвался из колдовской паутины.

– Прошу прощения, сэр, – прошептал Джонатан, – но кое-кто настоятельно желает с вами поговорить.

– И кто же это, Джонатан?

На мгновение обычная невозмутимость Джонатана дала трещину.

– Ваша мать, сэр. Она вернулась из Китая.

Сент-Джон Отшельник? Неужели он стремился к уединенной жизни? У него было много женщин, но ни одна из них не предложила ему покоя. Даже его мать, которая стоит и смотрит на него, как на одну из своих непривычных глазу статуэток, привезенных из Африки, – с отвислой грудью и гениталиями, не столько непристойными, сколько завидными.

Он успел накинуть халат и пригладить волосы. Но это не имеет значения. От него, без сомнения, пахнет любовью, безумием, и эйфорией, и любым другим запахом, который уловили ее раздутые ноздри.

Он любит ее всем сердцем, пусть она и осуждает его сейчас. Она обмывала его расцарапанные коленки, сидела с ним всю ночь, когда умер его любимый пес Гэмиш, присматривала за ним как друг, наставник и, конечно, мать. Именно Берни вызвала в нем неослабевающий интерес к миру, наполняя его разум суровыми рассказами, в которых говорилось о крови и чести, именно она играла с ним в пуритан в восточном крыле Сандерхерста и учила, как надо держать саблю.

Однако именно Берни он меньше всего хотел видеть в эту минуту. Когда ему исполнилось двадцать, она пришла к нему и сказала, что отныне будет отзываться только на имя Берни, что собирается посмотреть мир, что он уже достаточно взрослый и самостоятельный, а она, увы, не становится моложе. Предоставленная свобода и напугала его, и привела в восторг.

Она не пользовалась никакими ухищрениями, когда он был ребенком, и даже сейчас пренебрегала пудрой и румянами, которые так любили немолодые модницы и которые превращали их в нелепых древних кукол. Лицо Берни покрывали морщины, кожа была загорелой, но от этой женщины исходили энергия и здоровье. Мать не нанимала Арчеру тренера, а сама учила сына ездить верхом. И в саду с ним возилась Берни, рыбачила вместе с ним на одном из озер в окрестностях Сандерхерста. И даже охотилась, проявляя ловкость и сноровку, равную мужской. Он обожал свою мать, но сейчас к этому чувству примешивалось раздражение.

– Я до смешного горжусь тем, что ты такой красивый, мой милый сын, – широко улыбаясь, сказала она. – Хотя это было заложено с самого начала, со дня твоего рождения, когда ты в первый раз уставился на меня своими черными, как два кусочка угля, глазами. Но с чего это у тебя такой вид, будто ты целый день валялся на сене, дорогой мальчик? Соломинок я, конечно, не вижу, но ты босой, Арчер. Вроде одет, а волосы у тебя в полном беспорядке. Как забавно застать тебя врасплох!

– Ты же знаешь, я известен как Сент-Джон Отшельник. Возможно, из-за моей нелюбви к посетителям, возможно, из-за репутации, которую я стараюсь утвердить за собой, чтобы отвадить многочисленных родственников, досаждающих просьбами внести вклад то туда, то сюда или желающих справиться о моем здоровье.

В его голосе сквозила скука, хотя тон был полон сарказма, а глаза метали молнии.

– Да, ты сын своего отца, мой дорогой. Речь, достойная графа Сандерхерста. Значит, вот так ты меня встречаешь, Арчер?

Он преодолел последние пять ступенек и встал перед ней, покачав головой. Укоризненно? Нет. Восхищенно? Вполне возможно.

– Чалма, пожалуй, немного чересчур, Арчер, но там все так ходят.

– С таким количеством лент и бантов, Берни? Со страусовым пером и рубином в центре?

Но не ее головной убор заставил его потерять дар речи. На его матери были панталоны. О, весьма свободные, но тем не менее это были панталоны странного зеленого оттенка, какой бывает у горохового супа, когда тот прокисает. Такого же цвета был и жакет, а довершала наряд яркая шаль с бахромой почти до пола. Красные козловые туфли без задников оказались самой нелепой деталью туалета. Даже Арчер, знакомый с привычкой матери нарушать любые требования моды, не мог не ухмыльнуться при виде этих туфель: ярко-красных, с загнутыми носами, как у шута. На носках крепились серебряные колокольчики, и его остроумная и очаровательная мать позванивала при ходьбе.

– Хочешь поразить нынешнюю моду в самое сердце, мама?

Она лишь искоса взглянула на него. Арчер называл ее «мама» только в состоянии сильнейшего раздражения.

– Чепуха, Арчер. Хочу немного поразвлечься. Жизнь слишком коротка, чтобы быть рабом условностей.

– Пожалуйста, мама, выражайся яснее. У тебя всегда есть что-нибудь про запас, – пробормотал Сснт-Джон, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.

– Даже не обнимешь меня? В конце концов прошло почти десять лет, как мы виделись в Париже.

– Ты ничуть не изменилась с того дня.

– А ты такой же вежливый, каким я тебя воспитала.

– А ты такая же любительница скандалов, какой я тебя помню.

– Я скучала по тебе.

Она нежно коснулась его щеки, улыбнулась сияющими глазами. Дважды за эту ночь женщины дарили его такой лаской, и Сент-Джон начал задаваться вопросом: неужели он своим видом побуждает их к этому?

Он улыбнулся в ответ, искренне радуясь, что его мать цела, испытывая бесконечную благодарность, что она давала ему любовь, в которой нуждается ребенок, и защищала от бессмысленной жестокости отца. Она разъяснила ему, что такое любовь, научила поступать правильно и достойно, чтобы им гордились.

– Арчер?

Оба обернулись в сторону лестницы. На площадке над ними стояла Мэри-Кейт, подобрав складки непомерно длинной ночной рубашки. Это была одна из рубашек Сент-Джона, которые он не носил и которую она наверняка извлекла из ящика комода, куда их сложил лакей. Ее волосы беспорядочно рассыпались по плечам, губы припухли от его поцелуев, розовые пальчики ног торчали из-под подола. Мэри-Кейт являла собой вид женщины, сполна насладившейся любовью. Она изумленно моргала. Странное зрелище, наверное, представлял Сент-Джон со своей матерью: он едва одет, а Берни в чалме, широко и чуть ли не дьявольски улыбаясь. Неудивительно, если Мэри-Кейт подумает, что видит кошмар наяву. Надо было объяснить ей, что случилось, но он, если честно, от неожиданности потерял дар речи.

Чего не произошло с его матерью.

– О Боже, Арчер! – отозвалась его невозможная мать, по всей видимости, наслаждаясь вожделением, которое отразилось на его лице при виде растрепанной Мэри-Кейт. – Алиса вернулась?

Он повернулся и в изумлении уставился на Берни.

– А я вернулась, чтобы помочь найти ее…