Текст книги "Дикарь"

Глава 15

Вечером Ульграх, отмытый и почти нормально себя чувствующий, сидел в мягком кресле. Кресло стояло у окна, из которого открывался чудесный вид на город.

Ныла рука.

Болело плечо. И еще спина, пусть бы сестра и уверила, что повреждения столь малы, что и силу на них тратить излишне. Само пройдет. Может, и пройдет. Если подумать, то случалось ему быть в куда более отвратном состоянии. Однако почему-то не успокаивало.

Нисколько.

Ульграх сжимал кубок с горячим вином, щедро приправленным медом и травами, и пялился в темноту. Сквозь нее проступали тени башен, изредка подчеркнутых огнями. Сам же город утопал где-то в бездне ночи.

– Рад тебя видеть, сын, – отец вошел через вторую дверь.

– И я, – Ульграх поднялся и отвесил поклон, который сегодня дался особенно тяжело. Заныла спина, и колено вдруг предательски подломилось.

– Я рад, что ты цел.

Ложь. Не то чтобы не рад, скорее уж позволь Ульграх себя убить, отец лишь уверился бы в его никчемности. А если и испытал бы разочарование, то лишь тем, что план провалился.

– Вот, – сегодня не было настроения играть в слова, а потому Ульграх просто положил на стол мешок.

Отец подвинул его к себе, развязал и высыпал камни на полированную столешницу. В полутьме они слабо мерцали, показывая, что Ульграх не ошибся.

– Это все?

– Да, – Ульграх склонил голову.

Все, что удалось найти.

– Сын? – щелкнули пальцы и виски сдавило. Вновь проснулись барабаны, застучали, запели, но, как ни странно, их голоса принесли облегчение. И Ульграх сумел выдавить:

– Все. Клянусь.

Барабаны смеялись.

Отец же поверил.

И давление отступило.

– Что ж, – он опустился в кресло и, протянув руку к камням, закрыл глаза. – Неплохо. Определенно, неплохо. Три дюжины среднего размера, пара крупных. Ты выяснил, кто был заказчиком?

– Боюсь, что нет. Времени не хватило.

Сердце сжалось. Отец никогда не принимал оправданий. Таких оправданий. Но повезло. Сейчас он был занят камнями.

Только не стоило обманываться. К этому разговору он вернется.

– Плохо, – это было сказано в сторону.

– Я старался. Но он не вел записей! Он почти все держал в голове. Но мне удалось восстановить процесс. И если позволишь, я продолжу работу.

– Нет.

– Но почему?! – из-за усталости и барабанов Ульграх позволил повысить голос, за что и был наказан. Боль вспыхнула в груди. И сердце остановилось, следом перехватило дыхание, а собственное тело стало чужим.

– Забываешься, – сказал отец, удостоив взгляда.

– П-прости.

Пытка длилась вечность, но потом ему позволили дышать.

– Порой мне кажется, что ты неисправим, – отец сгреб камни в кошель. – Для тебя есть куда более серьезное дело, чем возня с големами.

– Это не совсем големы.

Ульграх вовремя прикусил язык.

– Не важно. Найдется кому разобраться. Сегодня отдыхай. Завтра изложишь все, что узнал. И мысли. Если они у тебя есть.

Отец взвесил кошель на ладони.

– Так говоришь, он даже не понял?

– Нет. Возможно, – Ульграх облизал потрескавшиеся губы. – Возможно, мы слишком рано избавились от него?

Он запнулся.

– Стоило подождать. Наблюдать. Он бы вывел на заказчика. А теперь… как мы поймем, откуда взялись камни?

– Из Империи мешеков, – отец погладил нежный бархат. – И насколько понимаю, там тоже не знают, что такое истинные Слезы звезд. К счастью.

Ульграх сглотнул.

– В целом я тобой доволен. Но вот образец следовало бы ликвидировать.

– Он все равно не протянет долго, – Ульграх шкурой почувствовал, что отец готов был выслушать. – Во-первых, он все-таки привязан к своему создателю, а временное ослабление этой привязки не означало её полного исчезновения. Так что уже к полуночи его накроет откатом.

– А во-вторых?

Появилось поганое чувство, что его вновь проверяют. И решают, годен ли он, сын рабыни, носить гордое имя Ульграх.

– Во-вторых, он проглотил камень.

– Ты отдал ему Слезу?

– Одну. Совсем крохотную, – Ульграх вцепился в подлокотники, готовый принять гнев отца, но боли не последовало. – Это был самый простой способ избавить его от привязки так, чтобы наставник не заметил. И он сработал! Но Слеза, разрушив узы, дестабилизирует и энергетические потоки. Все-таки это создание, пусть и способно существовать в некотором роде самостоятельно, но оно зависит от силы.

– То есть, либо откат, либо Слеза?

– Именно, отец, – Ульграх склонил голову.

– Что ж… будем надеяться. В конце концов, это просто сбежавший образец.

Отец не спешил уходить.

Он устроился в кресле, сложил руки на груди и теперь просто смотрел. Рассматривал. И от внимательного взгляда его не укрылись ни усталость, ни сомнения.

– Спрашивай, – было дозволено Ульграху.

– Неужели оно того и вправду стоило? – дело не в разрешении, но если отец решит, что Ульграх что-то скрывает, то разговором здесь дело не закончится. – Я видел. Это безумие. Люди… столько людей погибло!

– Рабов.

– Но они все равно люди.

– Ты неисправим, – отец слегка поморщился и на лице появилось хорошо знакомое выражение легкой брезгливости. – Когда ты начнешь думать о действительно важных вещах?

– Простите, – Ульграх надеялся, что его раскаяние выглядит в достаточной мере искренним. – Но такие разрушения… не проще было бы действовать иначе? Устроить несчастный случай. Даже в башне!

Отец покачал головой.

– Тебе ли не знать, что согласно кодексу любые происшествия, связанные с силой, расследуются?

– Но ведь и сейчас расследование состоится!

– Несомненно.

– Я не понимаю.

– Все-таки не стоит смешивать кровь с недостойными, – отец откинулся на спинку кресла. – Это сказывается на потомстве. Расследование состоится. И установит, что некий берберийский купец наглым образом пренебрег правилами и обратил в рабство женщину сакхемской крови. А уж что получилось дальше – лишь его вина. И смерть магистра, одна из многих, вряд ли привлечет внимание. Сакхемцы почти прорвались в город и уничтожили пять караванов.

Пять.

Ульграх заставил себя держать лицо. Пять караванов, не считая рабов. Кто будет считать рабов? Или все-таки… убытки ведь.

Убытки всегда считают. Чтобы можно было заявить претензии и потребовать компенсацию.

– А случись что в башне, как знать, сколь внимания привлекло бы это происшествие?

– Я понял, отец, – Ульграх сцепил руки и поклонился. – Благодарю за науку. Я постараюсь и впредь служить семье верой и правдой.

Будто у него имеется выбор.

Ошейник кровной клятвы сдавил горло, подсказывая, что словам несколько не хватало искренности. Но не настолько, чтобы потревожить отца.

– Я рад, что ты понимаешь. Что ж, по заслугам и награда. Тебе выделят собственные покои. Третий уровень.

– Спасибо.

– И пришла пора подыскать тебе жену. Конечно, здесь возникнут некоторые сложности.

Ульграх сглотнул, надеясь, что это ничтожное проявление чувств сочтут естественным проявлением радости. Он ведь должен радоваться.

Он и радуется. Изо всех сил.

– Твое происхождение многих заставит сомневаться, а брать какую-то девицу… нет, пользоваться ты можешь, я понимаю, что у тела есть свои потребности, так что пускай. Но, надеюсь, ты понимаешь, что человеку твоего положения и статуса невозможно взять в жены девицу из Крысиных кварталов?

– Да, отец.

– Вот и отлично. К слову, если она толковая, то скажи. Определим. Твоему брату помощники нужны.

– Не думаю, что хороший вариант. Чересчур эмоциональна, да и рассеянна.

– Что ж. Сам смотри.

Ульграх позволил себе распрямить спину.

– О намерениях мы объявим, конечно, – отец несколько задумался, явно решая, что именно может быть открыто. Клятва или нет, но Ульграху он не доверял.

И правильно.

– Месяца через два, когда станет очевидно, что найти невесту кому-то вроде тебя не так и просто, ты попросишь разрешения оставить город, – взгляд его сделался холоден. – Дабы сопроводить сестру ко двору Императора.

– Отец?

– Мой агент утверждает, что момент будет подходящим. Император как раз собирается выбрать себе новую жену. Или жен.

– Но мешеки никогда не связываются с иными народами. Насколько я знаю.

– Я не рассчитываю, что твоя сестра займет трон. Это и не нужно. Более того, это опасно. Однако она вполне способна встать за троном. И заручиться привязанностью будущей императрицы. Выберете вместе, кто из тамошних девиц для этого годен. А что касается тебя, то подыщешь себе кого-нибудь из местных.

– Мешеков?

– Какая разница. Если все так, как я предполагаю, то мешеки нам нужны. Осталось сделать так, чтобы мы были нужны им. Ты понял, сын?

– Да, отец.

– Что ж, хорошо. Иди. Отдыхай. И постарайся сделать так, чтобы я и дальше был тобой доволен.

– Да. Отец.

Миха бежал.

Сперва он просто бежал, не особо разбираясь, куда именно держит путь. Но дорога, вильнув в очередной раз, вывела к поселку, возле которого Миха заприметил пару кораблей самого недружелюбного вида. Тогда-то он и остановился.

Огляделся.

И убрался с дороги к чертовой матери.

Некоторое время он продолжал держаться реки, не столько её видя, сколько ощущая близость воды той своей звериной сутью, которая всецело одобряла выбор. Но постепенно берега лысели, а людей на них не становилось меньше. Благо, люди эти были заняты собственными делами и на Миху не обращали внимания. Но здравый смысл подсказывал, что рано или поздно, но его заметят.

И вряд ли поверят, что он просто мимо пробегал.

В крови, грязи и пропитанный какой-то едкой вонью. Не говоря уже об ошейнике, явно намекавшем на Михин невеликий статус. Нет уж. И он, скрепя сердце, расстался с рекой.

Лес встретил громким стрекотом сороки, которая, перескакивая с ветки на ветку, долго следовала за Михой. Но потом сорока отстала, а лес из полупрозрачного сосняка, видного насквозь, сделался гуще, тяжелее. Сперва то тут, то там меж сосен поднимались редкие дубы, листья которых давали густую тень. Постепенно сосен становилось меньше, а дубов – больше. Огромные стволы их колоннами поднимались к небесам, раскрывая купола ветвей. И те, смыкаясь плотно, прочно заслоняли землю от света. Редкая трава росла белесой, то тут, то там сменяясь проплешинами зеленого мха.

Миха остановился.

Говорят, волки способны бежать сутками, но он явно не отличался подобной выносливостью. Пусть разум и подсказывал, что в прежней своей жизни, какою она ни была бы, Миха и половины пути не выдержал бы. Он заставил себя идти, превозмогая резкую боль в боку. Мышцы будто задеревенели. Само его тело задеревенело, и теперь Миха двигался лишь усилием воли.

Ушел.

– Я от дедушки, мать его… – сказал Миха шепотом, потому что тишина сделалась вовсе невыносимой. Здесь даже сороки не стрекотали. – Ушел. Я от бабушки… ушел. И от магов, мать его, ушел!

Он упал на четвереньки, и тело вдруг свело судорогой. Боль была резкой и исходила от шеи, будто ошейник вдруг ожил и затянулся на горле петлей. Миха сунул палец, убеждаясь, что тот, пусть и держится, но не затягивается.

Паника?

Надо дышать. И Миха заставил себя сделать вдох. И выдох. Судорога отступила. Что с ним? Перенапрягся, что ли? Или от нервов?

Додумать не успел. Его снова скрутило. Теперь боль была дикой, раздирающей, словно его такое совершенное тело вдруг решило развалиться на части. Миха взвыл, и вой его вспугнул стаю птиц. Но и только. А боль нарастала, наплывала волной и сменялась жаром. Он вспыхивал изнутри и умирал.

Он точно знал, что умирает.

Что это закономерно.

У него в принципе не было шансов.

– В-врешь, – просипел Миха, когда боль чуть отступила. А жар вот нет. Жар нарастал, и кожа словно плавилась. Миха тронул руку и не удивился, когда кусок шкуры вдруг облез. А жар поселился внутри. Он спалит Миху дотла.

Так тому и надо.

Рабу, дерзнувшему убить хозяин.

Так. Паника прикончит его вернее, чем проклятье, если это было проклятьем или чем-то из магических штучек. Второе вернее. Предохранитель. Логично. Миха не мог напасть на мага. Заклятье не давало. Потом он получил штуковину, которая ослабила заклятье. И убил.

Штуковину выплюнул.

Выблевал.

Где она?

Она нашлась за щекой, куда Миха её и сунул. Он нащупал камешек языком, и лишь от прикосновения стало легче. Надо… что надо? Проглотить?

Миха попытался, но камень застрял в горле, а потом его вырвало.

Нет, проглотить не получится, тогда что? Тогда… судорога свела все тело. Надо думать. Думать! Или умереть. Умирать не хотелось. И Миха, перевернувшись на бок, вытер рот, кажется, смахнув лоскут кожи. Он и вправду разваливается. Значит, терять нечего. И Миха с трудом выковырял камушек из мхов.

Если не проглотить, то что?

Он выпустил коготь. Вариантов не так и много.

Рвать себя больно. Но страшнее всего, что он ошибся, что ничего-то не получится. Но коготь проваливается в грудь, словно кости вдруг становятся мягкими. Пускай. Миха торопливо запихивает в дыру камень. Запоздало появляется мысль, что он идиот. И что смерть эта будет до крайности нелепой.

Надо было найти второго мага.

Убить второго мага.

Или умереть в бою. Но теперь Миха только и способен, что свернуться калачиком на мху и ждать, когда наступит конец. Камень в теле ощущался ледяной искрой, слишком маленькой, чтобы погасить пламя пожара внутри него.

Жаль.

Надо было все-таки…

Миха отключился, не успев додумать.

Глава 16

Верховный глядел на маску и не мог отделаться от ощущения, что её место вовсе не здесь.

Он взял тряпку и смахнул пыль, что накапливалась на золотых пластинах, впрочем, как и на костяных. Пыль была воистину вездесуща, как и паутина, что вновь появилась в углах.

– Туда я не дотянусь, – сказал он, извиняясь за собственную слабость.

Благодаря магам тело его избавилось от боли, да и помолодело будто бы, но не настолько, чтобы Верховный мог бы позволить себе уборку.

Он опустился на лавочку, что стояла перед стеной. И подумал, насколько нелепа сама эта тайная комната, сотни лет пребывавшая пустой. Она вновь обрела душу, но кто это, кроме Верховного, понял? Изначально он собирался объявить о возвращении. И быть может, даже поднять маску, явить её людям, но чем больше думал, тем меньше нравилась ему эта мысль.

Что изменится?

– В том и дело, – сказал он единственному, пожалуй, собеседнику, которому мог доверять. – Что ничего не изменится. Они забыли. В этом вся и проблема.

Маска молча взирала.

Сколько раз Верховный заходил в этот зал, чтобы смахнуть пыль, протереть узорчатые пластины, вернуть драгоценным камням блеск. И сердце его болезненно сжималось при виде белесого пятна на стене.

Пятно закрылось.

Боль не утихла.

– Даже Император утратил веру. Что говорить о прочих?

Он вновь поднялся и, подойдя к маске, коснулся её. Руки заныли. Пальцы закололо. И показалось вдруг, что маска вот-вот откроет глаза, взглянет на святотатца.

Или нет?

Она же терпела прикосновения других? Проклятых? И ничего-то не произошло. Земли их не поразило небесным огнем. Не разверзлась пропасть, чтобы проглотить треклятый город магов. Не случилось ни болезней, ни иных бед.

Так что же теперь?

Верховный снял маску и перевернул. Золото, из которого её сделали, было мягким наощупь. Изнутри. Словно не металл, но тончайшая шерсть.

И маска, он готов был поклясться, ответила. Он почти услышал шепот её. И повинуясь ему, поднял маску, прижал к лицу. Сперва он ощутил холод. Кожа вдруг онемела. А потом немота сменилась болью. Верховный не закричал лишь потому, что не сумел разомкнуть губ. Маска села настолько плотно, что он вдруг осознал ею, золотой панцирь, частью себя.

Испугался.

И рухнул на пол, не способный удержать тяжесть этого золота.

И верно, потерял сознание, ибо, когда очнулся, огонь в чашах почти погас. Верховный осознал себя лежащим. Тело онемело. И кости вновь болели, будто из него разом выпили все-то, вложенные магами, силы. Вновь вернулась слабость.

Возраст.

– Прости, – сказал он, силясь подняться. Но рабов, готовых помочь, здесь не было, да и никого-то не было, кроме него и золотой маски, которая молча и, как показалось, насмешливо, взирала на человека со стены. В полумраке она слегка светилась, а в чертах её появилась некая неправильность.

Будто маска изменилась.

Изменилась?

Верховному удалось-таки встать на четвереньки. Так он дополз и до лавочки, на которую уже поднялся почти спокойно. Разве что руки дрожали.

И ноги.

– Прости за слабость. И сомнения, – он глядел в золотое лицо и ничуть не удивился, когда плотно сомкнутые веки дрогнули. Показалось вдруг, что вот-вот и она проснется.

Но нет.

Что бы ни могло случиться, оно не произошло.

Почему?

Не потому ли, что Верховный был слишком слаб и стар?

Он нахмурился. И нашел в себе ощущение, что догадка верна. Маска выпила силы. Из него. И из амулета магов. Верховный снял его с шеи и хмыкнул: яркие некогда камни потускнели и потрескались.

Стало быть, ей нужна не столько плоть, сколько сила? В ином случае, забрав магическую, она бы выпила и самого Верховного?

Впрочем, последнее легко проверить. Завтра он возьмет сюда раба из числа отмеченных проклятым даром. И несколько камней из шкатулки. Маги, конечно, поинтересуются, но всегда-то можно отговориться храмовыми нуждами.

Или ничем?

Они еще не настолько в силе, чтобы задавать вопросы.

Дрожь в руках прошла.

– Я найду способ, – сказал Верховный, чувствуя, как сердце его наполняется надеждой. – И все изменится.

Он с трудом, но добрался до двери.

– Для всех.

Показалось, что это было сказано в спину.

Миха очнулся.

В лесу.

Во мхах.

Он лежал и, кажется, провалился. Лежать было неудобно. В бок впивалось что-то твердое, дышать получалось с трудом, будто мхи весили изрядно. И в груди клокотало.

Но он очнулся.

Он раскрыл глаза и зажмурился, до того ярким показался свет.

Но живой. Он живой! Мать вашу, живой.

Миха рассмеялся, но смех превратился в кашель, и Миха едва не захлебнулся кровью. Его опять стошнило, темным, грязным, однако потом стало легче. Разодрав мхи, обнимавшие его как-то слишком уж плотно – еще немного и его вовсе укутает плотным коконом, Миха попытался выбраться.

Его шатало от слабости.

И Миха вновь упал на мхи. Яркие, мать его. Зеленые. Нарядные. Он перевернулся на спину, раскинув руки. Лежать было хорошо.

Приятно.

Земля ощущалась теплой, даже горячей. И это тепло медленно проникало в Миху, унимая дрожь и отгоняя слабость. Это тепло собиралось где-то в груди.

Миха потрогал.

Ничего. Разве что вмятина небольшая. Но тепло собиралось. Безопасное. Нужное.

Правильное.

Оно свивалось там, под кожей, в мышцах, чтобы потом расползтись по телу.

Миха закрыл глаза и просто лежал. Он не знал, сколько это длилось. Разум подсказывал, что следовало бы встать, найти еды и просто убираться подальше, но сил не было совершенно. Да и далеко ли он уйдет в нынешнем состоянии.

Кажется, в какой-то момент Миха заснул, поскольку, когда он вновь открыл глаза, вокруг было темно. Но темнота недолго оставалась непроглядной. Вот она поредела, откатилась, оставив темные тени деревьев. В тенях метались другие тени, но мелкие.

Неопасные.

Миха поднялся, с удивлением обнаружив, что его вновь утянуло вниз. А мхи не способны расти с такой скоростью. Стало быть, местные мхи – не совсем обычные. И приглядевшись, Миха кивнул: так и есть. Мхи слабо светились.

В принципе, биолюминисценция – явление не такое уж редкое, но и для мхов не характерное. Как и скорость роста. Впрочем, местные мхи имели на сей счет свое мнение.

В животе заурчало, намекая, что выздоровление – процесс энергозатратный.

Миха огляделся.

Еды поблизости не наблюдалось, и он, дотянувшись до ближайшей ветки, сорвал пару листьев. Жевать их было не так, чтобы великое удовольствие, но пустоту в желудке они заполнили.

И дальше что?

Миха вытер рот.

Огляделся. И вскарабкался на дерево. Получилось вполне неплохо, хотя, кажется, в прошлой жизни он подобным не занимался. А чем занимался?

Какая разница.

Он вновь отключился, как был, на ветке, вцепившись в неё когтями. А пришел в себя уже утром. И спросонья долго не мог сообразить, где находится и вообще кто он такой. Но потом вспомнил.

Осмотрелся.

И поднялся выше. Тело, вяловатое, то ли сонное еще, то ли ослабевшее, все-таки подчинялось. Когти послушно цеплялись за древесину, а само дерево, будто решив помочь Михе, подставляло ветку за веткой. Пока он до вершины не добрался.

Вид оттуда открывался удивительный.

Внизу, слева и справа, сколько было видно, простиралось зеленое море. Кроны деревьев, смыкаясь плотно, создавали непроницаемый полог и, сколь Миха успел понять, это зеленое море не раздирали рифы человеческих поселений.

Он попытался понять, откуда пришел, но вскоре от мысли этой отказался.

Море было одинаковым.

Разве что, если хорошо приглядеться, где-то вдали мелькала синяя нить реки. Или не мелькала? Миха потер слезящиеся глаза и вынужден был сказать себе, что он заблудился. Беспокойства это понимание не вызвало. И Миха спустился на нижние ветви. Сходить на землю он не стал: уж больно быстро разрастались местные мхи, вон и следа от лежки его старой не осталось. Этак сожрут и имени не спросят.

Устроившись на ветке, Миха закрыл глаза. Тело вновь налилось отвратительной тяжестью, намекая, что к дальнейшим подвигам не готово. Его только и хватило, что сковырнуть пластинку коры, которую Миха засунул за щеку. Жевал медленно, тщательно, часто сглатывая горькую слюну.

Долго он на траве не протянет.

Ничего. Ему хоть немного бы в себя прийти, и там он что-нибудь да придумает. На этой мысли разум отключился.

И включился лишь глубокой ночью, когда откуда-то из глубин леса до Михи донесся протяжный вой. Вой этот заставил уши дернуться, а шерсть на загривке поднялась дыбом. И из приоткрывшейся пасти вырвался низкий рык.

Впрочем, Миха тут же вскарабкался повыше, не столько из надежды что-либо разглядеть – лес был темен и полон суетливых теней – сколько из нежелания знакомиться с местными волками. Тут и мхи-то странные, чего о других говорить.

И уже там, на вершине дуба, Миха вполне себе спокойно устроился меж ветвей и закрыл глаза. На сей раз он не провалился в беспамятство. Напротив, сознание его разделилось. И часть его настороженно следило за происходящим, отмечая малейшее движение.

Вот скользнула мимо сова, и мышь запищала в когтистых лапах.

Под деревом прошел зверь и довольно крупный, с резким хищным запахом, от которого Миха насторожился. Но зверь не стал задерживаться надолго, обошел дерево, вздохнул тяжко и отправился дальше.

Волки завыли, но уже в другой стороне.

Скользнула тенью ласка, правда, уже сама остановилась, почуяв Миху. И решила не связываться.

Лес жил своей жизнью, такой спокойной, знакомой, и эта знакомость окончательно успокоила Миху. Во второй части его сна он куда-то бежал или откуда-то бежал. Во сне было много запахов, на диво неприятных, и звуков не меньше. Иные вызывали в сердце ужас, и тогда Миха почти просыпался, но ненадолго.

Он раскрыл глаза незадолго до рассвета.

Темнота отступила, небо побелело.

Запахло сыростью.

Миха потянулся и, скатившись на землю – все чувства его говорили, что крупных хищников поблизости не наблюдалась – принюхался.

Пахло лесом.

Мхом. Деревом. Цветами. Зверьем. Миха ненадолго задержался, разглядывая округлый след зверя, когти которого оставили глубокие царапины на корнях. Медведь? Разве что иной, Михе не знакомый. И развернувшись, он направился в другую сторону.

Зверь был большим.

Нет, Миха, возможно, и с медведем справился бы. Но зачем?

В животе заурчало, и тело напомнило, что благие намерения – намерениями, но вот пожрать бы не мешало. Миха принюхался. Лес был густым, диким, и зверье в нем, судя по остаточным следам, водилось. Вот только как его добыть?

Встав на след кого-то, по ощущениям, рогатого и копытного, Миха некоторое время шел по нему, потом остановился, ибо суть его твердила, что бежать за лосем можно долго, но смысла в этом не так, чтобы много. На лосей иначе охотятся?

Как?

Миха не знал. Но провидение смилостивилось и послало толстую жабу, которую он сожрал вполне себе сырой. Потом ему удалось наткнуться на ужа, довольно верткого, но и крупного. Ужа Миха закусил горстью синих ягод, достаточно кислых и вяжущих, чтобы избавиться от гадостного послевкусия. Подумалось, что покойный маг, конечно, был засранцем, но зато теперь можно не бояться отравы. И синие ягоды Миха закусил красными.

Заодно и жажду утолил.

Почти.

Потом уже, ближе к полудню, если верить ощущениям, он ненадолго задержался у лесного ручья. Земля здесь была изрыта копытами, что давало надежду на добычу, чуть более крупную, нежели жаба. Живот снова заурчал, напоминая, что жаба-то была давно.

И уж немногим позже.

А ягоды – это вовсе несерьезно.

Миха почесал спину о ближайшее дерево и огляделся. С одной стороны, конечно, можно засаду устроить. С другой, – а как? То есть, вот он залезет на дерево и… будет сидеть?

Оружия у него нет.

Никакого.

А ведь уходил он с клинком и неплохим. Но тот потерялся. Как? И когда? Миха поморщился, злясь на себя за глупость. Помирать решил.

Надо было и помирать.

С оружием.

А теперь стоит дурак дураком, хоть ты дубину выламывай. Миха и попробовал. Он выбрал деревце, подходящее с виду, и таки в конечном итоге выдрал его из земли. Деревце сопротивлялось, норовя хлестануть по морде, кора с него слезала лохмотьями, руки пачкались в липком соке, и дикарь внутри недоумевал. Он явно видел процесс изготовления дубины иначе.

Миха мучился, обдирая ветви, которые не желали обдираться.

– Твою ж… в жопу! – он выронил измочаленную палку, в которую превратился древесный ствол.

Что-то явно пошло не так.

Мелькнула мысль о топоре, но от нее Миха отмахнулся. Обойдется. У него когти, в конце концов, есть. И зубы.

Дикарь заворчал.

И потребовал убираться от воды. И вообще подвинуться, раз уж Миха такой, к жизни неприспособленный. Миха потряс головой, пытаясь избавиться от навязчивого ощущения чего-то на редкость постороннего в голове.

Свихнулся он, что ли?

Не важно. Дикарь не унимался, и Миха, подумав, что в нынешних обстоятельствах и поехавшая крыша может пользу принести, уступил.

Сразу стало понятно, что дубина – дело серьезное.

А топор и того сложнее.

С когтями, оно и вправду проще. Надо лишь воспользоваться с умом. Дикарь нырнул в заросли, и тело, подчиняясь ему, двигалось иначе. Легче. Мягче. Миха вдруг перестал проваливаться в мох, непостижимым образом чуя, куда и как поставить ногу. Он скользил меж ветвями, не задевая их. И сам удивлялся тому, как, оказывается, может.

Дикарь был охотником.

Хорошим.

Он обошел родник по большой дуге, вернувшись почти к тому месту, где Миха изрядно потоптался, но с другой стороны. И с легкостью вскарабкался на дерево. Ненадолго застыл, принюхиваясь. Судя по всему, место это уже было замечено другим хищником. Но запах выветрился, стало быть, рысь если и приходила, то давно. Миха устроился на ветке и, прикрыв глаза, приготовился ждать.

Кто ты?

Странно разговаривать с собой вот так. Шизофренией попахивает. Вкупе с раздвоением личности.

Что такое шизофрения?

Ничего хорошего. Наверняка. С хорошим в Михиной жизни вообще напряг был. Но ждать просто, не думая ни о чем, у него не получалось.

Да, и охотник из него был так себе.

Дерьмовенький.

С этим Миха согласился. Там, где он жил, охотились ради удовольствия. И иначе. Ружья там и маскхалаты. А ему достаточно было бы в магазин сходить. Или в «Мак» какой. Ну, когда деньги были. А когда не было, то смысл ходить?

Картофанчика нажарил.

Или там лапши сварить, а сверху приправкой да маслицем.

Рот наполнился слюной. Дикарь же тихо слушал, правда, не только Миху, но и лес вокруг. Он и услышал то, что заставило подобраться. Звук едва различимый.

И запах.

Зверя.

Первой на дорогу выкатилась огромная дикая свинья. Она остановилась, повела тяжелой головой, убеждаясь, что вокруг нет никого, кто бы рискнул связаться с ней, и громко хрюкнула. Тотчас затрещали кусты, выпуская поросят. Одни были совсем мелкими, еще сохранившими характерный дикий полосатый окрас, другие – постарше, покрупнее.

Последним на поляну выбрался матерый секач. Желтые клыки его раздавались в стороны, над головой поднимался горб жира, из которого торчала жесткая бурая щетина. Тело бугрилось мышцами. И выглядел зверь так, что желание помериться с ним силой отпало моментально.

Дикарь согласился.

Кабан – опасный противник. Сильный. Да и валить его смысла особого нет. Мяса в нем много, но будет оно жестким и вонючим. С голоду, конечно, и такое сойдет, но лучше бы выбрать кого-то помоложе, помягче.

Миха прищурился.

Свиньи напились, почти растоптав родник. И еще недавно прозрачная вода смешалась с грязью. Кабаниха хрюкнула и почесалась о дерево, оставляя на коре проплешины желтой шерсти. Семейство её с упоением ковыряло мхи, пытаясь добраться до сладких молодых корней. Лес наполнился визгом и чавкающими звуками.

Устроившись подальше, кабан наблюдал за возней.

Ждать.

По телу Михи прошла дрожь. Он с кабаном, конечно, справится, но ждать… чего?

Подходящего момента.

А когда он наступит?

Дикарь не знал. Сейчас его злила Михина неспособность просто вести себя тихо. И смотреть вниз. И да, вновь же, ждать.

Вот вскочил кабан, услышав что-то, и свинья издала протяжный тонкий звук, на который тотчас отозвались поросята.

Кто-то шел.

Кто-то в достаточной мере крупный и опасный, чтобы кабаны предпочли убраться с его пути. Миха принюхался, но то ли ветер дул не с той стороны, то ли неизвестный зверь умел скрываться, ничего-то он не учуял. Свиньи же отступили.

На сей раз первым пошел секач, за ним двинулись поросята постарше.

Теперь.

Миха прижался к ветке.

Под деревом увлеченно ковырялась пара поросят. Кабаниха хрюкала, но те будто не слышали. Вот кто-то из них вытянул нечто длинное, явно вкусное, судя по тому, как набросились на добычу прочие.

Миха рухнул вниз, впившись когтями в такое скользкое вдруг, грязное тело поросенка. Раздался истошный визг, сменившийся звериным ревом. Кабаниха, до того раздраженная, заверещала. Наклонив голову, она ринулась к Михе, но тот был быстрее. Отбросив бьющегося в агонии поросенка, Миха взлетел на спасительное дерево.

Эй, а добыча?!

Поросенок дергался внизу.

Свинья верещала, но ушедшее стадо не спешило возвращаться на голос. Она же, сделав несколько кругов, остановилась. Прочие поросята замолчали и сбились в одну полосатую кучу, кроме того, который лежал на земле, разливая вокруг сладкий аромат крови.

Никуда не денется.

С собой она точно не заберет. И не рискнет отбиваться от стада. Значит, надо только подождать. Миха и ждал. Теперь уже не сводя взгляда с законной добычи.

Свинья же…

Ветер донес-таки запах зверя. Густой. Тяжелый. И Миха забеспокоился. Кто бы ни шел к роднику, он явно не относился к числу травоядных.

Дикарь заворчал.

Терпение.

Даже если они потеряют эту добычу, зверья в лесу полно.

Миха сглотнул слюну.

Но вот свинья издала короткий резкий звук и затрусила прочь. Выждав несколько мгновений – мало ли, вдруг это хитрый план такой – Миха спустился. Остановился. Замер, прислушиваясь к происходящему окрест. Запах зверя почти растворился, но сам он – Миха был уверен – никуда не исчез.