Текст книги "Змеиная вода"

Глава 10. Амбисфена

«И кровь ея, пролившись наземь, была столь горька, что отравила и землю. А травы, на ней росшие, обратились гадами. Были те гады столь ядовиты, что одна голова не способна была удержать в себе оный яд. И потому возникла другая, подобная первой. Так появился редкостный гад, про которого многое писано, рекомый амбисфеной»[10]10
  В нашей мифологии, если верить Овидию, двухголовые змеи амбисфены возникли из крови Медузы Горгоны, сраженной Персеем. И да, яда в них так много, что одна голова не справлялась.


[Закрыть]

«Легенды и предания, а тако же тайные знания о гадах ползучих, пользе и вреде ими причиняемом»

– Антонина Павловна – сложный человек, – женщина шла небыстро, она как-то сразу подстроилась под шаг Бекшеева, держась чуть впереди, но не настолько, чтобы пришлось её догонять. – Но совершенно незаменимый. Без нее больница точно развалилась бы… Простите, как вас зовут?

– Это вы меня простите. Мне стоило представиться. Алексей Павлович. Бекшеев.

– Зима, – сказала Зима, озираясь. – У вас тут уютно. Для госпиталя…

– Людмила. Людмила Ивановна Сидорова… – Людмила Ивановна протянула руку, и Бекшеев осторожно её пожал. Почему-то показалось, что целовать эту руку будет до крайности неуместно. – Это не совсем госпиталь. Скорее и госпиталь в том числе, но больше народная лечебница. Её еще моя бабушка основала. Отдала свой дом. Перестроила… она была целительницей. Родилась в купеческой семье. Потом сбежала из дому.

– Зачем?

– Говорила, что время было такое… идеалов. Что ей хотелось менять мир к лучшему, а отец требовал, чтобы она вышла замуж и рожала детей. Столкновение старого и нового, идей и реальности. Она даже к революционерам одно время примкнуть пыталась.

– Не вышло?

– Скажем так… целители – люди своеобразные. И мысль о том, что нужно кого-то убить во имя общественного блага противоречит самой их сути.

– Понимаю.

– Извините за нескромный вопрос, а Бекшеева…

– Матушка.

– Тогда для меня большая честь познакомиться…

– Я сам от целительства очень далек, – Бекшеев улыбнулся. – Скорее уж я на другой стороне, если так можно выразиться. Профессиональный пациент.

– И не будете против, если я вас осмотрю? – в ясных глазах Людмилы пляшут смешинки. И Бекшеев почему-то взгляд отводит, как будто сделал что-то дурное.

Тихо хмыкает Зима.

И в этом вновь чудится то ли упрек, то ли насмешка.

– Это будет очень любезно с вашей стороны, – говорит Зима. – А то его к целителям чуть ли не силком тащить приходится.

Людмила толкает дверь, которая ничем-то от иных не отличается. Таблички на ней нет, как и иных опознавательных знаков. Разве что перед дверью коврик лежит, и Бекшеев, уважая чужие порядки, старательно вытирает ноги.

– Прошу… – Людмила входит первой.

– Значит, ваша бабушка сбежала. А потом вернулась?

– Когда началась смута. Семью… расстреляли бунтовщики. Она очень переживала… ну и когда успокоилось, когда получила наследство, то решила потратить его на лечебницу для народа. Она считала, что истоки бунта и лежали в народном недовольстве. Что если улучшать жизнь простых людей, им и в голову не придет бунтовать. Моя мама приняла наследство. А сейчас и моя очередь. Только пришлось передать на баланс города. Деньги закончились. Так что я теперь работаю здесь за зарплату…

Кабинет был просторным, но не сказать, чтобы роскошным. Скорее уж ощущалась в нем та самая историческая преемственность, то ли из-за тяжеловесной мебели, явно изготовленной во времена былые, то ли из-за пары портретов…

– Матушка. И бабушка.

– А где…

– Бабушка давно уже умерла, – сказала Людмила, обходя огромный стол. – А мама после войны. Она её тут провела. Тогда госпиталь принимал всех. Раненых. Больных… больных было много. И после войны не меньше. Даже сейчас… сказывается. Она и выгорела, вычерпала себя до дна…

– Сочувствую, – тихо произнесла Зима.

– А я вот не понимала. Не знала, что так будет. И сбежала. Мне казалось, что настоящее дело там, на линии фронта… получилось, как с бабушкой. Сбежала и вот вернулась.

Значит, она и вправду старше, чем кажется. Впрочем, к целителям обычные рамки не применимы.

– Теперь живу. Продолжаю семейную традицию. Только дочери у меня нет. Так уж вышло… но Зоя мне как родная… Зоя Синюшкина. Дочь Ангелины. Вы ведь из-за Ангелины приехали, верно? Он все-таки своего добился…

– Кто? – уточнил Бекшеев.

– Вы присаживайтесь. Захар… на редкость неспокойный, неуемный человек. Я ему говорила, что иногда надо просто смириться. Любой целитель рано или поздно сталкивается с ситуацией, когда нужно просто смириться… ему ли не знать.

Бекшеев огляделся.

Стулья в кабинете имелись в количестве шести штук. Четыре стояли вдоль стены, у самых дверей и предназначались явно для посетителей. Еще один – за столом, и последний – перед ним. На него и предлагалось сесть. Сама Людмила заняла место за столом. И почудилось, что, отгородившись, выдохнула с облегчением, будто этот стол стал преградой.

– А он никак не желает. Конечно, с одной стороны подобное упорство достойно похвалы. С другой… Захар не видит, что его навязчивое стремление помочь мертвым причиняет боль живым.

Бекшеев взял один из стульев у стены и подвинул к столу.

– Боюсь, – Зима кивнула с благодарностью и села. – Не совсем вас понимаю. И да, отчасти мы здесь из-за Ангелины, но Захар…

– Захар Торин. Её жених, – Людмила подвинула папки в сторону. – Он очень… переживает… думаю, весьма скоро вы с ним познакомитесь. Но если не он…

– Скажем так, мы просто хотим разобраться, – Бекшеев осторожно опустился, опираясь на трость. Стул оказался жестким и ожидаемо неудобным. – С Ангелиной, как мне сказали, вы были дружны…

– Да. Наверное, можно и так сказать. Мы познакомились давно. Еще там, на линии фронта… я сбежала. Мне было пятнадцать, а она постарше. Я соврала про возраст. Но Ангелина все поняла. Хотела отправить меня домой, но я уговорила не выдавать… глупая была. Какая я была глупая, – свет в глазах Людмилы чуть погас. – Она как-то умудрилась сделать так, что мы остались вместе. Помогала. Оберегала… благодаря ей я не сошла с ума. И потом… однажды нас начали бомбить. И я совсем растерялась. Это еще в самом начале войны было. У меня в голове не укладывалось, как можно бомбить госпиталь… там же раненые… она меня вытащила. Так что, я ей жизнью обязана. И нет. Все-таки мы не были подругами. Скорее она была моей старшей сестрой. Умной. Доброй. Заботливой. Извините…

Людмила убрала руки под стол. Пальцы нервно подрагивали, да и не только пальцы. Тик проявился и на губах, и на левом глазу.

– Это… нервное… пройдет… знаете… мама хотела, чтобы я отправилась учиться. В Петербург. Бабушка и она были слабыми целительницами, а во мне дар открылся куда более ярко… и я бы отправилась. Если бы не война и глупость эта…

– А потом?

– Потом… потом оказалось, что…

– Поздно?

– Нет. Не поздно. Что у меня вот, – Людмила вытащила руки и распрямила, показывая, как судорожно подергиваются пальцы. – Когда волнуюсь, начинается… порой так, что ручку удержать не могу. Да и так пишу-то с трудом… со мной обычно сидит кто-то, кто записи ведет. В университете сказали, что на общем факультете и без того конкурс большой. Что мой яркий дар по их меркам не так и ярок, чтобы всерьез на что-то рассчитывать. А нервы… нет, у меня приняли экзамен. Плюс рекомендации руководителей… зачли работу в госпитале. И дали диплом. Вроде бы и радость, а толку… практика ограничена. Мне и посоветовали ехать в провинцию, поискать какой-нибудь госпиталь, где все просто и понятно.

Людмила сжала кулаки и выдохнула.

– Я так и сделала.

– А Ангелина?

– Мы… расстались перед самым концом войны… Ангелину ранили… и отправили в тыл. Я осталась. Потом нашла, конечно… а она уже с мужем. Представляете? В госпитале в кого-то там влюбилась…

– В кого?

– В этого… Синюшкин. Смешная фамилия, вот и запомнилась. Я обиделась тогда. Глупая… мне ведь думалось, что она моя и только моя… семья, родня и все такое. Самый близкий человек. А она взяла и замуж! Как-то это…

– Подло?

– Точно. В тот момент это показалось самым настоящим предательством. У меня еще нервы… тик был куда сильнее… в университете отказали… совет этот… попроще… не претендовать… выше головы не прыгнешь… все мои планы… я видела себя блестящим хирургом, гениальным почти… имя в историю и все такое. А тут вдруг раз и конец всем мечтам и желаниям. А еще Ангелина замуж вышла. Вот и не сдержалась. Наговорила многого такого, о чем до сих пор жалею… и сбежала домой.

– А она?

– А она куда-то с мужем. Знаю, она приезжала домой. Хотела помириться со своими, но что-то там не вышло… Ангелина мало говорила о семье. И тогда, и потом уже… она в целом была довольно замкнутым человеком. Очень добрым. Но замкнутым… наши пути разошлись надолго. Признаюсь, я жалела и о тех словах, и пыталась её найти. Но Каблуковы со мной говорить отказались. Потом у мамы начались проблемы, здоровье её пошатнулось. И госпиталь этот… и все-то сразу. Так что снова получилось наоборот. Ангелина нашла меня. Представляете? Просто однажды открыла дверь и сказала… здравствуй. Вот просто… здравствуй. И я еще растерялась. И потерялась. И даже испугалась, что это чудится. А она решила, что я до сих пор дуюсь… в общем, я её догоняла. Потом мы плакали, обнимались… как это у женщин выходит. И она сказала, что хочет работать здесь.

– А вы?

– Была только рада. Да, Ангелина тоже не стала врачом, как хотела. Эта война перечеркнула многие планы и желания, но лучшей медицинской сестры я не встречала. Она быстро навела в госпитале порядок. Правда, не всем это понравилось… еще её матушка приходила ругаться.

– С вами?

– Я же главный врач. Хотя скорее просто числюсь. Делами хозяйственными так-то у нас Егор Витольдович занимается… у меня к этому способностей нет. И Антонина Павловна еще помогает очень.

– А Каблукова…

– Мария Федоровна требовала уволить Ангелину.

– Требовала?

– Сначала. Говорила, что хватит уже семью позорить. Брата. Что у них репутация, а Ангелина тут из-под черни горшки выносит. Ничего она не выносила, для этого санитарки есть. И уборщицы. И так-то у нас редко кто задерживается, чтоб совсем надолго. Все же оборудования нет. И если что серьезное, то в район везем. А перевязки… ну это же ерунда.

Как для кого.

Для нее, этой светлой женщины, повидавшей на своем веку, пожалуй, куда больше, чем случилось видеть Бекшееву, возможно местные раны и не были чем-то страшным.

– Тем более, что у Ангелины опыт огромнейший. К ней больные сами на перевязку просились. У нас же тут в основном такое… простудные в сезон. Или вот травмы. Переломы там… еще дерево может упасть. Топором себе по ноге заедут. Или косой там, серпом… еще пальцы часто засовывают.

– Куда?

– А куда только не засовывают. От жерновов до сенорезки. Лошади-коровы лягают. И так вот… рожать тоже приезжают, хотя больше к себе зовут. Главное, действительно серьезные пациенты, с которыми мы не можем справиться, стабилизируются и отправляются дальше. В общем-то никакой унизительной работы Ангелина не делала… я пыталась это объяснить.

– Но как понимаю, Мария Федоровна не услышала, – сказала Зима, подбирая со стола деревянную рамку. – Это…

– Я и Ангелина. Это еще… давно.

Черно-белый снимок. Белые палатки и черная полоса леса за ними. Небо седое, скошенное. Две девушки. Одна светлая и яркая. Другая – темная. На Марию Федоровну не похожа, как и на Анатолия. Не сказать, чтобы красива.

– У нее такая же была… – Людмила протянула руки, явно желая получить снимок обратно.

– Извините, – Зима явно смутилась. – Мне не стоило брать…

– Ничего страшного. Я тогда отказала Марии Федоровне. Почему-то все думают, что я такая вот… легкая и воздушная. И слабая. Что там, что тут…

– Это ложь, – Зима убрала руки. – Слабые там не выживают. И после тоже.

Людмила улыбнулась. И солнце вдруг отступило, позволив тени вытащить из лица другое, сокрытое светом. На коже проступила сетка морщин, в глазах – тоска, беспричинная, иррациональная. Бекшееву случалось такую видеть. Но длилось это несколько мгновений, не больше.

– Я отказала. Она очень удивилась. Мария Федоровна не привыкла, чтобы ей отказывали… и удивилась. И пригрозила, что станет жаловаться. Я тоже сказала, что пожалуюсь. Все-таки в маленьких городах целитель – это фигура. Да и так знакомства остались. В том числе среди прессы…

– Вы…

– Я сказала, что обществу будет интересно узнать, почему Каблуковы считают медицинскую службу отвратительной… в общем… тогда она решила действовать иначе. Сказала, если я откажу Ангелине от места, то Каблуковы сделают неплохой взнос в фонд больницы. Мы сможем начать ремонт. Закупить новое оборудование. Пригласить еще врачей…

– Вы отказали.

– Отказала, конечно, – Людмила пожала плечами. – Ремонт вполне может подождать. Да и часто нам помогают сами пациенты. Краской там. Или работой. Оборудование? Большую лечебницу разворачивать здесь просто нет смысла. Как и приглашать других врачей. Вон, Захар почти без работы сидит, хотя способнейший целитель…

– И она ушла?

– Да. А я… я посоветовала Ангелине все же поступить в университет. Пусть она не имела дара, но он далеко не всегда нужен. Из нее получился бы отличный педиатр. Или терапевт. Или хотя бы акушер-гинеколог… вот кто тут действительно нужен. Извините.

– Ничего, – поспешил заверить Бекшеев. – В обморок не упаду.

– Почему-то мужчины при словах об акушерах и гинекологах начинают нервничать. Хотя да… вы, наверное, знаете… с матушкой…

– Значит, Ангелина осталась работать? – Бекшеев счел нужным вернуться к основной теме беседы.

– Да. И Зою со Степаном привела. Это её дети… У Зои, к слову, и дар есть. Целительский. Ей тут нравилось…

– Нравилось?

– Мария Федоровна была категорически против того, чтобы Зоя приходила сюда. Но она все равно приходит. Сбегает. Вот пока бабушка в отъезде была, Зоя почти все время здесь и сидела. Она очень на Ангелину похожа… хотя да, было бы странно, если бы нет.

Дверь распахнулась без стука, и так, что движение её заставило Зиму вскочить и оскалиться.

– Стоять! – рявкнула она. А в руку сам собой лег револьвер.

– Стою! – ответил низкий голос. – Вы… девушка… убрали бы пукалку. Свои.

– Это Захар, – Людмила сказала это, словно извиняясь. – Он… действительно свой…

А вот сейчас Бекшеев ей не поверил. В конце концов, целители тоже лгут.

Глава 11. Целебные яды

«Во имя Отца, Сына и Святого духа, я прошу тебя, я заклинаю тебя, змей, будь ты гадюкой, змеей или гадиной, с твоим раздвоенным языком, чтобы ты меня никогда не тронул, а тако же…»[11]11
  Вполне реальный средневековый нижненемецкий заговор на защиту от змей. Труфанова Н.А. «Заговоры от змеи и червя в средневековой немецкой традиции»


[Закрыть]

Средневековый заговор против змей

Захар, стало быть.

Тот самый жених Ангелины, который, как я успела понять, не слишком верит в версию с несчастным случаем, а еще крепко надоел нашей пресветлой целительнице. Пусть она и улыбается, но как-то вот вымученно, словно через силу.

– Захар, – подтвердил он. – А вы… стало быть, известный Бекшеев?

– Почему известный? – Бекшеев поднялся, а я убрала револьвер. Недалеко. Опасности от типа, что совершенно по-хозяйски вошел в кабинет, я не ощущала, но мало ли, кто еще сюда завалиться может?

Ходят тут всякие…

Сам тип любопытный.

Невысокий.

Лысый совершенно, до того, что лысина его прямо поблескивает масляно, но противовесом ей – тяжелая густая борода медно-рыжего оттенка. Еще и с двумя полосками седины. Причем левая полоска в два раза шире правой.

– Кто ж не слышал-то… о вас ныне легенды ходят, – он как-то сразу и успокоился. – Значит, все ж решили разобраться с этими убийствами?

– Боже, – Людмила закатила очи, играя раздражение, но как-то не слишком достоверно, что ли. – Никакие это не убийства…

– Дюжина женщин за последние лет десять…

– Погибших от укуса гадюк в местности, где этих гадюк едва ли не больше, чем людей!

Ясно было, что спор этот случился не в первый раз. И не во второй. Что он даже успел поднадоесть спорщикам, но не настолько, чтобы сдаться и отступить.

– Людмила Михайловна, – дверь приоткрылась, но не настолько, чтобы впустить человека. – Там это… вас из полиции спрашивают!

Дверь приоткрылась еще шире.

– Покойника привезли.

Людмила Михайловна встала.

– Говорят… – продолжили из-за двери. – Баба… молодая совсем… в лесу нашли. Ох горе-то горе… и чего они в лес этот лезут-то? Неймется им… воду ищут… а бабка мне говорила, что неможно это, змеиную воду искать.

– Извините, – в голосе Людмилы Михайловны сквозила растерянность. Кажется, мне надо идти…

– Пожалуй, – Бекшеев поднялся. – Я с вами.

– И я, – дернул головой Захар и рукою в бородищу свою вцепился.

– А я погуляю, пожалуй, осмотрюсь, – сказала я, потому как толпою гулять – толку немного. – Очень у вас госпиталь приятственный. Давно таких не видела. С людьми вот поговорю…

За дверью обнаружилась пухленькая женщина в белом халате. Белизну его несколько портила россыпь крошек на плече, а карман халата оттопыривался, выдавая, что в нем что-то прячут. Судя по всему, булочку…

– Зинаида… – Людмила выдохнула. – Это… гости… гостья из столицы. Проведите экскурсию, будьте столь любезны.

– Чего?!

– Госпиталь, – перебила я, – покажете? Особенно место, где у вас тут такие булочки пекут.

– Зинаида!

– А я что… я ж ничего… – и рукой за карман схватилась, булочку защищая.

– Сколько прошу не есть на рабочем месте. Для приема пищи у нас имеется отдельный кабинет…

– А мы есть не будем, – пообещала я, подхватив Зинаиду под локоток. – Мы просто посмотрим. Заодно, может, расскажете, где у вас в целом в городе пообедать можно и так, чтоб не отравиться. А то приезжие мы, ничего не знаем. Боитесь?

Это я уже спросила, когда процессия, возглавляемая Людмилой Михайловной, скрылась в светлой мути коридора. Зинаида опять хлопнула ресницами и вздохнула, соглашаясь.

– Она такая страшная?

– Людмила Михайловна? Нет… так-то она добрая… жалеет всех. Только порядку требует, – Зинаида руку высвободила. – А вы и вправду из столицы?

– Зима, – представилась я и руку протянула, которую Зинаида пожала осторожненько так, с явною опаской. – Из столицы… приехала вот… жениха оздоровить.

– Это того? В костюмчике?

– Его.

Я уже усвоила, что чужие женихи вызывают в женщинах приступы дичайшего к оным женихам интереса.

– Сильно больной? Так-то ничего, – Зинаида даже обернулась, хотя в коридоре давно уж никого не было. – Солидный. И сразу видно, что при деньгах.

Она даже вздохнула, так, всем телом. Тела было много, особенно в верхней части, которая давила на халат.

– А что больной, так ничего… Милочка его скоренько поправит. Ну или нет.

Я потянула её прочь от кабинета.

И она пошла.

Тут же достала из кармана булочку, на которой чудом уцелела посыпка пудрой и, разломивши пополам, протянула мне.

– Будете?

– Буду, – я взяла. Не столько потому, что есть хотелось, совершенно нет, но откажусь и Зинаида обидится. А мне с нею поговорить надо бы. По-свойски. – Спасибо. Вкусная…

– А то. У нас тут хорошие булочки пекут. Вот, как из госпиталя выйдете, так сразу и прямо идите. И там столовая. Так-то в ней не особо. Каши у них вечно то пригорят, то не доварятся. С пшенкою так вообще ужас ужасный. Её мало кто умеет готовить по-правильному. Берут и сыплют в молоко. А надо ж иначей! Сперва заливаешь пшенку на пару часиков водой холодной. Промываешь, перебираешь… – Зиночка – называть её Зинаидой язык не поворачивался – окончательно убедилась, что я своя и на поедание булочки ругаться не стану. Наоборот, присоединюсь к этому малому нарушению порядка. – После сливаешь ту воду с мутью и наливаешь новую. Ставишь на маленький огонек…

Я кивала.

Мы шли.

Коридор казался бесконечным, как и Зиночкин рассказ о правильной пшенке. Вот… Бекшеев слушал бы со всем вниманием, а я с трудом зевок сдерживала.

– А что за вода? – спросила я, когда Зиночка ненадолго замолчала. Молчание её было вызвано остатками булочки, которую Зиночка запихнула в рот.

Кстати, булочка и вправду вкусная. Мягкая, воздушная и сладкая.

– Вода?

– Ты сказала «змеиную воду ищут»…

– А… – Зиночкины глаза забегали. – Это так… глупости…

– От которых умирают?

– Ну… может… может так… сердце там… или еще чего…

– Зинаида… – я умела улыбаться дружелюбно. Вот честное слово, умела. Но Зинаида отчего-то вздрогнула и застыла. – Давай ты мне расскажешь.

– П-про воду?

– Про воду… про все-то… пойдем… куда-нибудь.

– В сестринскую?

– Можно и туда, – мне было, честно говоря, все равно. – Ты чего трясешься-то? Ты же сама ничего дурного не делала. Ты вон, просто работаешь… что-то где-то слышала… так?

Кивок.

И Зиночкины кудряшки выбиваются из-под шапочки.

– А… вы и вправду из полиции? – шепотом интересуется она и глаза таращит. Глаза у Зиночки и без того большие, круглые. И красит она их щедро, и ресницы светлые намазала тушью так, что те отяжелели. А тушь слегка осыпалась на Зиночкины щечки.

Но это мило.

Она сама миленькая и пухленькая.

– Значит, Захарка добился своего? Ох, упертый-то… упертый… крепко он Гелечку любил… такая беда! Такое горе! – страх Зиночки быстро сменился жадным желанием первой… рассказать?

Узнать?

Все-то сразу?

– Гелечка – это Ангелина? Которая Каблукова, но Синюшкина?

– Она, – выдохнула Зиночка и, оглядевшись, сама подхватила меня за руку. – Идем. В сестринской нормально не поговоришь. Там вечно Светка трется. Сидит, типа занятая самая… будто другие не занятые. Рожу постную состроит. А сама слушает. И потом ходит к Милочке жаловаться. Как она её только терпит-то?

Кто и кого терпит я уточнять не стала.

– А вот внизу, там тихо…

Дверь обнаружилась в каком-то закутке коридора. А за дверью – лестница. Надеюсь, Бекшеева вниз не потащат, потому что в этой вот лестнице ступени были высокими и крутыми.

– Но хоть теперь-то, глядишь, и приспокоится, а то просто спасу нет никакого! Всех уже замучил, неугомонный. Уж год вон прошел почти. Нет, Гелечка-то хорошею была, хоть и строгой. Бывало глянет так, что прям душа в пятки проваливается.

Пахло здесь камнем и сыростью. И еще – чистящими средствами.

И спускались мы не долго, оказавшись в очередном коридоре. Зиночка толкнула дверь и посторонилась, меня пропуская.

– Туточки у нас белье собирают. И так, хранят всякое, – сказала она громким шепотом. – Сюда так-то никто не сунется. А взаправду Гелечку убили?

– Пока сложно сказать.

– Захарка всем твердит, что убили. Что мамаша её чокнутая. И братец…

– А вы как думаете?

– Я? – Зиночка от удивления рот приоткрыла. Кажется, до сего момента никто не спрашивал её о том, что она думает. – Я… так-то не знаю. Но жуть до чего неприятные людишки!

– Видели их?

– А то… я ж тут еще когда работаю. Мне мамка моя сказала, мол, иди, Зинка, на сестру медицинскую учись. И даже денег дала. Бабка-то ворчала, что толку-то от этое учебы. Что бабе надо замуж и детей рожать. А мамка, она нет. Так и заявила, что медицинская сестра – это вам не коровам сиськи дергать!

Сказано было весьма вдохновенно.

– Уважаемая профессия, – согласилась я.

– Ага… я-то еще не хотела… мне ж гулять в охотку было. Подружки-то и в школу не больно хаживали, а моя мамка за розгу взялась и одного разу так отходила, что потом неделю спала жопой кверху. И сказала, что, мол, мужиков толковых в войну побило, на всех не хватит. И что надобно так жить, чтобы своим умом!

– Это она права.

Я огляделась. Комнатушка, в которую Зинаида нас привела, была небольшою. Вдоль стен её протянулись полки, на которых стояли коробки. Большие и маленькие. Высокие. Низкие. Иные развалились от возраста, другие были перетянуты веревками, чтобы не развалились. В углу покрывалась пылью старая пишущая машинка.