Текст книги "Антон Райзер"

Райзер был полон такой решимости взяться за эту работу, что внутренне рассмеялся, когда рабочий, говоривший с ним, снял шапку, не подозревая, что с завтрашнего дня Райзер, быть может, станет его товарищем.

Единственным, что могло умерить его отвращение и презрение к себе, был этот задуманный шаг, возвращавший ему уважение к собственной персоне. Теперь он намеревался открыть Либетрауту свое истинное положение, отдать ему свою шпагу и платье в уплату за жилье и сразу приступить к перевозке камней.

Пока все эти мысли текли в его голове, он был совершенно уверен в их неоспоримой основательности, не догадываясь, что воображение снова сыграло с ним злую шутку и он лишь разыгрывает перед собой очередную роль.

Ибо положение подручного на стройке было из самых низших, что он мог занять; добровольное унижение необычайно его возбуждало, теперь он мог бы разделить образ жизни с остальными людьми своего нового сословия, по воскресеньям прилежно посещать церковь, вести тихую благочестивую жизнь, а в часы одиночества с наслаждением предаваться чтению Шекспира или Гомера, проживая внутри себя подлинную жизнь, которой был лишен во внешнем мире.

В подобных картинах милее всего была ему мысль о том, что по воскресеньям он будет прилежно посещать церковь и очень внимательно слушать проповеди. Тем самым он как бы изничтожал себя, поскольку вознамерился извлекать полезные поучения даже из проповедей самых захудалых священников и не возвышаться умом над самыми простыми людей.

Он снова воображал себя в положении ученика шляпника, когда не только на почитаемого проповедника, но даже на хористов, встреченных на улице, взирал с благоговением. В то время он не смел и думать о театре, однако сейчас ему мнилось, что это состояние ближе, чем всякое иное, может чудом подвести к исполнению его первоначального желания.

Но прежде чем действительно наняться поденщиком на строительство близ замка, он не мог удержаться, чтобы напоследок не зайти к Экхофу, – попрощаться с ним и заодно рассказать о крушении своей последней надежды.

Рассказывая, он испытывал невольное смущение и волнение, так как все время неотступно думал о своем нынешнем положении и о многом другом, чего не мог высказать.

Добрый Экхоф отвечал ему так: не стоит падать духом, в трех милях отсюда, в Айзенахе, стоит труппа Барцанти, куда его обязательно примут. Следует приобрести у них небольшую театральную практику и затем вернуться в Готу, где к тому времени, возможно, сложатся лучшие обстоятельства и ему легче будет поступить в здешнюю труппу, имея некоторый театральный опыт. Сделать это будет совсем нетрудно, а путь из Готы в Айзенах по мощеной дороге станет ему легкой прогулкой.

После этих слов Экхофа замысел Райзера наняться подвозчиком камней исчез, как его и не бывало, ибо он снова увидел совсем вблизи цель своих давнишних стремлений. Все сомнения улетучились сами собой, так как путь из Готы в Айзенах представился ему прогулкой, избавлявшей от неловкости в отношении хозяина: работая актером в Айзенахе, будет легче отдать ему долг за постой, чем выкраивая деньги из заработка поденщика.

День был уже в разгаре, и Райзер, выйдя из дома Экхофа, как был, не теряя ни минуты, сразу направился в Айзенах. И действительно, этот путь показался ему легкой прогулкой, ибо все угасшие было надежды вновь расцвели в его душе, составив живую и бодрящую противоположность мрачным мыслям, с коими он еще утром собирался наняться в поденщики.

Он вообразил, как на другой день с приятными новостями возвращается в Готу и рассказывает их хозяину. От всего этого сердце его вновь открылось навстречу красотам природы, романтический вид межгорных долин дарил глубокое наслаждение; когда же впереди показались башни древнего Вартбурга, о котором он слышал еще в детстве, душа его обняла всю округу, наполнив ее теплом и уютом, сделав еще прекрасней, а сам он словно воспарил на крыльях воображения, и все его прежние мечты стали сбываться одна за другой.

Теперь, когда он за несколько часов добрался из Готы в Айзенах, о чем еще утром и думать не думал, ему стало казаться, что он может легко перенестись куда угодно.

Сюртук и вещи, которые он обычно носил с собой, остались дома, он шел по дороге в Айзенах в лучшем своем костюме, со шпагой на поясе, в том же виде, как бывал у Экхофа и Райхарда. По случайности у него в кармане застрял листок с его стихотворением и латинская афиша с его именем, а Гомер и узелок белья вместе с сюртуком лежали дома.

Город сразу показался ему веселым и праздничным, люди – радостными, и, с добрыми предчувствиями войдя в гостиницу, где решил переночевать, он, едва опустившись на скамью, спросил, не дают ли сегодня вечером какой-нибудь спектакль.

Ответ прозвучал словно удар грома: не далее как сегодня утром театр Барцанти отбыл в Мюльхаузен! Не иначе как злая судьба гналась за ним по пятам, вознамерившись лишить всех надежд.

К тому же и на сей раз несчастье его было не выдуманным, а самым что ни на есть настоящим: у него оставалась последняя надежда добыть себе пропитание и расплатиться с долгами в Готе – на труппу Барцанти, и надо же было случиться, что в самый день его прихода в Айзенах она перебралась в другой город.

Состояние Райзера граничило с отчаянием, из-за этого ему впервые в жизни удалось воспарить над судьбой и погрузиться в какое-то забвение самого себя, придавшее ему вид бодрый и веселый. Он почувствовал, что столь внезапный и коварный удар судьбы теперь освободил его от всех уз и сделал презренным и отверженным существом, не стоящим ни малейшего внимания.

Так как за весь день во рту у него не было ни крошки, он заказал себе пиво с ломтем хлеба, а заодно постель, где и забылся глубоким сном, нимало не озабоченный своим будущим и не тревожимый ни единой мыслью ни о будущем, ни о своей судьбе, ибо всем его упованиям пришел теперь конец.

Наутро, однако, в нем снова проснулись дремлющие силы, оживленные благодетельным сном, и вместо вчерашнего безволия он почувствовал упрямое ожесточение против своей судьбы, а заодно и мужество, чтобы все претерпеть и все преодолеть на пути к своей цели: он решил отправиться следом за труппой Барцанти и вновь пройти уже знакомую дорогу от Айзенаха до Мюльхаузена.

После уплаты по счету у него осталось всего несколько пфеннигов, и с этими деньгами в кармане он дошел до Вартбурга, любуясь по дороге прекрасными видами природы.

У Вартбургских ворот унтер-офицер охраны со всей учтивостью спросил, не желает ли он осмотреть достопримечательности, на что Райзер ответил, что днем вернется сюда с большой компанией, пока же хочет лишь освоиться на местности.

Стоя на площадке и окидывая взглядом округу, он почувствовал себя поднявшимся над судьбой, ибо, несмотря на все превратности, все-таки дошел досюда и в этот чудесный миг никто не мог запретить ему любоваться пленительным видом природы. Теперь он словно бы собирал силы для предстоявшего трудного и мучительного перехода.

На этот раз он замыслил труднейшее: за все путешествие тратить деньги только на ночлег, питаться же лишь полевыми кореньями, как уже пробовал делать на пути в Готу; тогда он за целый день так проголодался, что корешки прекрасно его подкрепили.

О таком своем решении он вспомнил, едва проснувшись на следующее утро, и это лишь разожгло в нем бунт против судьбы, от которой он теперь полагал себя почти независимым.

К исполнению своего замысла он приступил с той же решимостью, с какой при первом своем переходе ограничивал себя пивом и хлебом, но теперь чувствовал себя вдвойне независимо: пока унтер-офицер, по всей видимости, поджидал его с компанией у ворот Вартенбурга, чтобы показать замок, Райзер уже в открытом поле с великим аппетитом поглощал сырые корешки, нарезая их складным ножом, полученным в подарок еще от Филиппа Райзера.

Меж тем, поскольку довольно надолго задержался в Вартенбурге, он теперь удалился от Айзенаха не более чем на милю и, насытясь корешками, почувствовал необоримую усталость и заснул прямо посреди поля. Проснулся он лишь на закате.

Решив отыскать ближайшую деревню, он сошел с прямой дороги и, добравшись до гостиницы только поздно вечером, отказался от еды и заплатил лишь за соломенную подстилку.

Выйдя на другой день из деревни, он заблудился среди полей, где вчера искал корешки, в полдневный зной его снова охватила истома, и он опять забылся сном в тени какого-то дерева. Так и получилось, что на путь от Айзенаха до Готы, недавно пройденный во встречном направлении за несколько часов, он затратил теперь неполных четыре дня.

Пути его странствий сложились в такой же лабиринт, как его судьба, и он не знал, как выбраться из обоих. Перед Готой дорога как будто поворачивала назад, ему же, чтобы попасть в Мюльхаузен, следовало двигаться дальше, а поскольку он старался избежать прямой дороги, то отчасти даже обрадовался этим своим блужданиям.

Латинская афиша, лежавшая у него в кармане, дважды выручила его в этом путешествии. Однажды он вызвал подозрения, так как не мог предъявить паспорта, в другой раз, когда у него потребовали паспорт в доказательство, что он пришел не из той местности, где свирепствовал скотский мор, он показал эту латинскую афишу, назвавшись студентом, потому-то, мол, и паспорт у него латинский. Деревенский судья или староста, желая убедить жену и присутствующих крестьян, что понимает по-латыни, с важной миной пробежал глазами листок и объявил, что паспорт исправен.

Пока Райзер словно в забытьи блуждал по местности, воображение взяло над ним полную власть: скитаясь среди полей, он чувствовал себя свободным от всяческих уз и отпустил свою фантазию на полную волю.

Но теперь ему стало недоставать романичности в своей судьбе. Мечтать сделаться актером и все время терпеть неудачу – эта роль в конце концов могла и надоесть. Нет, лучше было совершить какое-нибудь преступление, которое заставило бы его скитаться по свету. И он придумал такое преступление, подходящее к случаю: представил себе, что поступил в университет вместе с неким молодым дворянином, бравшим у него уроки еще в Ганновере, и однажды тот, будучи пьян, затеял с ним ссору, в которой сам Райзер лишь оборонялся, дворянин же, обуянный бешенством, наткнулся на его шпагу, а Райзер сбежал, так и не узнав, жив его товарищ или нет.

Вся эта им самим придуманная небылица неотступно преследовала его в скитаниях, словно была правдой, он грезил об этом во сне, видел своего недруга распростертым в луже крови, едва проснувшись, во весь голос декламировал стихи и прямо посреди какого-нибудь поля между Айзенахом и Готой разыгрывал в собственном воображении все роли, не доставшиеся ему в театре.

Только это и спасало его от отчаяния: если бы он воспринял свое состояние в истинном свете, как полное опустошение и истощение, то давно оставил бы все усилия и сгорел со стыда.

Теперь же он смог перенести горчайшие испытания. На второй день его путешествия из Айзенаха в Готу выпало воскресенье, стояла удушливая жара. Райзер проходил деревней в поисках тени и обрел ее в небольшом усаженном деревьями местечке напротив церкви. Спросив в соседнем доме стакан воды, он опустился на землю между деревьями и заснул под звуки церковных песнопений. Разбудил его сельский священник, вышедший из церкви со своим сыном, университетским выпускником. Они подошли к Райзеру и спросили, откуда он и куда идет. Райзер сначала отвечал сбивчиво, но под конец признался, что скрывается после дуэли, которую имел в Гёттингене. Ему самому признание далось с большим трудом, а мысль о том, что все это неправда, едва ли приходила ему в голову: он жил целиком в мире представлений, и потому все запечатлевшееся в его фантазии казалось ему чистой правдой. Поскольку он сам был полностью изъят из действительного мира, то и стена, отделяющая мечту от действительности, грозила рухнуть.

Священник стал всячески приглашать Райзера к себе, желая оказать ему гостеприимство. Однако Райзер, словно бы испугавшись, поспешил откланяться: в его воображаемом положении следовало избегать людского общества.

Недалеко от Готы другой священник все же завлек его в свой дом, и они полдня провели в беседе. Он рассказал Райзеру, что два или три года назад здесь проходил какой-то ученый хорошо одетый странник и тоже долго с ним разговаривал. Священник отметил тот день в календаре, будучи уверен, что это был не кто иной, как доктор Барт.

После этого священник рассказал Райзеру историю своей жизни, как он в молодости служил домашним учителем, перебираясь от одного семейства к другому, и наконец обрел покой в этом старинном приходе и теперь лишь издалека наблюдает на тем, что творится в мире.

Райзер же поведал священнику свою собственную несчастную историю, выдуманную от начала до конца, меж тем как священник угощал его фруктовым вареньем в кофейной чашке и при этом всячески подбадривал, говоря, что совершенное преступление возможно загладить. При этом он поглядывал на белые ножны Райзеровой шпаги и вдруг спросил, правда ли, что такие ножны представляют масонский знак и не принадлежит ли Райзер к этому ордену. И чем больше Райзер это отрицал, тем прочнее священник уверялся, что видит перед собой франкмасона, который просто не хочет ему открыться.

Этот священник время от времени окидывал Райзера с ног до головы испытующим взглядом, составив о нем, по-видимому, самое причудливое мнение. Он принял его за человека замкнутого и не склонного болтать лишнее, а потому его нелегко раскусить. Все же он не мог удержаться от расспросов и продолжал их, пока не стало садиться солнце и Райзер засобирался в дорогу. Прощаясь, он увещевал Райзера искупить преступление неустанным раскаянием.

Долгая беседа со священником и его увещевания еще больше разбередили воображение Райзера. Уже в сумерках он добрался до Готы и в каком-то оцепенелом бесчувствии прошел мимо гостиницы «У золотого креста», где в прошлый раз остановился, потом вышел из ворот, коими прежде попал в Готу; теперь он тою же дорогой отправился в Эрфурт, чтобы оттуда идти в Мюльхаузен и наконец догнать труппу Барцанти.

Едва он оказался в Готе, как выдуманная история, подвигнувшая его на трехдневные скитания по полям, стала понемногу забываться, взгляду открылся прежний вид, Гота снова лежала позади, оставаясь средоточием всех его путей, и если раньше он возлагал надежды на Айзенах, то теперь надеялся, что ему больше повезет в Мюльхаузене.

Однако не успел Райзер добраться до деревни, как совсем стемнело, он снова сбился с пути и проблуждал лишнюю милю, но в конце концов вышел на верную дорогу и очутился рядом с гостиницей, где недавно на пути из Эрфурта в Готу провел сквернейшую ночь в обществе мужланов-возчиков, чье словцо «прихаживает» так и засело в его памяти.

Постояльцы еще не улеглись, и какой-то подмастерье в общей комнате рассказывал кучке крестьян о своих странствиях по Саксонии. Едва Райзер вошел, как явился хозяин и велел рассказчику замолчать: мол, время позднее и всем пора на боковую.

Подмастерье и крестьяне улеглись на расстеленной соломе, где нашлось местечко и для Райзера. Подмастерье, однако, все возмущался грубостью хозяина и ворочался с боку на бок, приговаривая, что во всей Саксонии ему не доводилось слышать от гостиничных хозяев подобных грубостей.

Когда на следующее утро Райзер отсчитал положенную плату за ночлег, у него осталось всего-навсего девять пфеннигов. Он вдруг почувствовал ужасную усталость: уже много дней единственной его пищей были сырые корни, и сама мысль об оставшейся миле, которую надо пройти, наполняла его ужасом; еще с утра он был совсем разбитым, пространство между гостиницей и Мюльхаузеном представилось ему бесплодной пустыней, не сулившей в пути никакого подкрепления.

Вчерашний подмастерье, накануне допоздна рассказывавший о своих странствиях по Саксонии, направлялся в Эрфурт и предложил Райзеру пойти вместе. Райзер согласился, и они неспешным шагом отправились в путь вдвоем.

Попутчик Райзера, книжный переплетчик, человек уже немолодой, спросил у Райзера о его ремесле, в ответ Райзер назвался учеником сапожника, находя в этом известное достоинство: как ученик сапожника он хоть что-то собою представлял, а как творец беспочвенных фантазий был бы сущим нулем.

Судя по рассказам, переплетчик провел в странствиях уже много лет и превратил их в своего рода ремесло. Он, не таясь, делился с Райзером своим опытом, поучая его, как, ни в чем не нуждаясь, совершать далекие переходы, имея в кармане всего полгульдена, особенно же летом и осенью, в пору созревания плодов.

Люди охотно подают путникам фрукты, а нередко и хлеб, в остальном можно обойтись одним-двумя пфеннигами за день. Сам он таким образом исходил Саксонию вдоль и поперек и прекрасно себе чувствует. Словом, он счел Райзера достойным посвящения в свой орден, коего удобства и приятность, как он заманчиво описал Райзеру, заключены в полной независимости и постоянной смене впечатлений.

У Райзера, однако, уже подгибались колени; он так быстро терял силы, что в эту минуту охотно согласился бы на однообразную и подвластную жизнь, лишь бы обрести покой и отдых.

Попутчик как будто заметил, что он изнемог, и попытался утешить и подбодрить его, и тут, уже невдалеке от Эрфурта, они набрели на чистый и прохладный ручей, подмастерью уже знакомый, здесь они смогли скрыться от палящей жары и утолить жажду.

Наверно, еще никому из путников этот благодатный источник, хорошо известный жителям Эрфурта, не казался столь целебен, как Райзеру, изнуренному до крайности: припав к нему, он напитался животворной влагой, которую так часто стыдился просить у людей, а теперь черпал прямо из лона природы.

Подобные ситуации имели для Райзера двойную ценность, поскольку он привносил в них поэтическое начало, имевшее для него вполне действительное существование и бывшее, можно сказать, единственным вознаграждением за неизбежные следствия его сумасбродства, в коем сам он не был повинен, ибо, согласно естественному закону, оно было накрепко вплетено в его судьбу с самого детства.

Когда вдали поднялись старинные башни Эрфурта и Райзер, уже совсем в себе разуверившийся, вновь подходил к тому месту, которое покинул совсем недавно, охваченный юношеским жаром едва расцветшей надежды, его странно поразило, когда шедший рядом переплетчик вдруг заявил, что не верит, будто Райзер ученик сапожника, так как на самом деле он студент и хочет учиться в Эрфуртском университете.

И Райзера, утратившего было все силы, эти случайные слова подмастерья как будто снова вернули к жизни.

Если он впрямь хочет учиться и жить в этом городе, значит этот город – венец его мучительных скитаний, последняя цель, совсем близкое завершение пути. Здесь он сможет достойным образом изменить свой план, и чем больше он уставал, тем чудесней и заманчивей становилась мысль о жизни в этом просторном городе, где уж верно найдется местечко и для него.

Мрачную безнадежность скитаний, которая снедала его последние несколько дней, уже невозможно было рассеять никаким усилием воображения, напротив, мысль о полнейшей беспомощности с каждым шагом все больше его изнуряла, а изнурение в свою очередь усугубляло мысль о беспомощности, возникшую в нем из-за утраты мужества и телесной слабости.

Войдя в город, они проходили мимо пекарни, где на прилавке была выложена целая гора хлебных буханок, но едва лишь Райзер попытался выбрать для себя одну, чуть не вся груда рухнула на землю. Сразу поднялся такой великий шум, что Райзер и его спутник поспешили за угол, скрываясь от всеобщего поношения. Так злая судьба неотступно преследовала Райзера повсюду.

Они заглянули в какую-то гостиницу, и тут Райзер, не в силах более терпеть жажду, велел налить себе пива на все девять оставшихся у него пфеннигов. За глоток влаги он выложил деньги, которых хватило бы на три ночлега, и теперь ему оставалось лишь коротать жизнь под открытым небом.

Думая об этом, он почувствовал, что вместе с пивом выпил забвение прошлого и будущего и разом освободился от всех своих горестей. Ибо отныне он полностью предался своей судьбе и снова воспринимал себя как чужака, о коем больше незачем печалиться, потому что тот окончательно сгинул. С этой мыслью он задремал и проспал целый час.

Очнулся он за час до полудня, спутник его куда-то исчез, сам же он сидел, уронив голову на руки, в немом отчаянии, и тут сидевший напротив него человек обратился к нему и спросил, не странствующий ли он студент.

Получив утвердительный ответ, этот человек, будто зная положение Райзера, сказал, что нынешний университетский проректор, настоятель бенедиктинского монастыря, что в Петерсберге, – весьма благодетельный муж и совсем недавно оказал поддержку одному юноше, забредшему в эти края без гроша в кармане, весьма радушно его приняв. Если Райзер захочет посетить этого прелата, то пусть без боязни сделает это, он тоже непременно найдет у него добрый прием. Тут в комнату вошли другие люди, и собеседник Райзера заговорил с ними.

Меж тем Райзер, от полного упадка душевных и телесных сил забывшийся благодатным сном, снова ожил и загорелся новой надеждой и новым мужеством: теперь его мысли занимал настоятель монастыря в Петерсберге.

Не теряя времени, он вышел на дорогу и стал расспрашивать, как добраться до Петерсберга; какой-то молодой студент, случайно им встреченный, не только подробно все ему разъяснил, но и прошел с ним часть пути, дабы вернее направить его в нужную сторону. Райзер воспринял это как добрый знак. Он поднялся к укрепленному монастырю, и стража беспрепятственно его пропустила. Когда он подошел к жилищу прелата, слуга приветливо ему поклонился и, узнав, что перед ним студент, сей же час вызвался доложить о нем прелату.

Райзера провели по лестнице в большой зал, по стенам увешанный картинами, из коих одна изображала Петра, гревшегося у огня во дворе первосвященникова дома. Пока он рассматривал эту картину, в зал вошел прелат, одетый в черное орденское облачение, с молитвенником в руках. Райзер обратился к нему с коротким приветствием на латыни, продуманным еще по пути в Петерсберг, упомянул превратности своих скитаний, приведших его в Эрфурт, и выразил надежду, что найдет здесь поддержку, которая позволит ему так или иначе продолжить начатое учение.

Прелат с отменной любезностью, также на латинском языке, осведомился, какого исповедания держится Райзер, католического или аугсбургской веры, и когда Райзер указал последнее, прелат, едва ли не собственными его словами, отвечал следующее: ему очень жаль, что Райзеру волею злой судьбы пришлось терпеть превратности долгих скитаний, однако он не видит никаких средств помочь ему в поисках поддержки именно этого университета. Но лишать Райзера последней надежды он бы тоже не хотел.

Затем он спросил Райзера, где тот родился, и, услышав ответ – в Ганновере, посоветовал обратиться к доктору Фрорипу, можно сказать, земляку Райзера. Представившись Фрорипу, следовало вернуться. С этими словами прелат вложил в ладонь Райзера серебряную монету, добавив, что этого должно хватить для скромного обеда.

Если что-то на свете способно выпрямить надломленного и спасти злополучного от полного отчаяния, так это выражение лица и интонация, с какими прелат Гюнтер ответил тогда на просьбу Райзера и подал ему совет.

Растроганный этим приемом почти до слез, Райзер быстро вышел, остановился за дверью и, не в силах поверить своим глазам, стал разглядывать монету, пытаясь осознать, что теперь владеет полугульденом, тогда как совсем недавно не имел даже трех пфеннигов на ночлег. Этот полугульден казался ему теперь несказанным богатством, чем и был, ибо вновь вселил в него мужество, на коем только и держалась его судьба.

Он отправился в трактир и впервые за долгое время отведал горячей пищи. Затем сразу разузнал, где находится Купеческая церковь, рядом с которой жил доктор Фрорип. Он застал его в два часа пополудни, когда доктор Фрорип собирался читать лекцию, и заговорил с ним на латыни, как прежде с настоятелем Гюнтером.

Узнав, что Райзер родом из Ганновера, доктор Фрорип обошелся с ним более чем любезно и провел в аудиторию, где уже сидели студенты, все в головных уборах, что представилось Райзеру зрелищем тем более необычным, что они смотрели на него во все глаза, так как сам он был с непокрытой головой.

Итак, он словно по волшебству очутился среди студентов в эрфуртской аудитории профессора Фрорипа, а не далее как утром того же дня не имел иного пристанища, кроме открытого поля.

Доктор Фрорип читал церковную историю, уснащая ее забавными анекдотами, веселившими аудиторию и заставлявшими ее то и дело оглашать стены зала громовым хохотом. Все это казалось Райзеру каким-то сном. Он вспомнил годы своего детства, когда школьный класс виделся ему святилищем, и теперь, очутившись в университетском зале, не мог представить себе ничего более возвышенного.

После лекции доктор Фрорип пригласил Райзера в свой кабинет, чтобы расспросить о его прошлом, и тут Райзер придал своей истории новый оборот, сказав, что в Ганновере одним своим сочинением вызвал гнев некоего важного лица и потому был вынужден покинуть город. Поскольку же все остальные пути казались ему закрыты, он пришел к мысли посвятить себя театру, но по зрелом размышлении отверг это намерение, так как понял, что упомянутое сочинение будет вредить ему и в будущем, поэтому он решил перебраться в Эрфурт и здесь заново приняться за ученье.

Любопытно заметить, как эта ложь, которую Райзер измыслил еще во время лекции доктора Фрорипа, сама собой, еще прежде чем он ее высказал, стала претворяться в правду и как иезуитски он сам себя обманывал. Ведь он мысленно пытался убедить себя, что вполне сознает безрассудность своего предприятия, что по собственной доброй воле изменил свое решение и теперь не отступит от задуманного, даже если ему вдруг представиться возможность попасть на сцену.

Что же касается первой части его выдумки, то он старался вообразить, будто в речи, сочиненной им на день рождения королевы, содержатся некие соблазнительные места, могущие быть истолкованными ему в ущерб. Так ли было на самом деле, нимало его не беспокоило, он теперь исходил лишь из того, могло ли это случиться, потому что иначе не знал, как выйти из положения.

Ведь если он хотел, чтобы его тяга к учению выглядела правдоподобно, то никак нельзя было сказать, что он ушел из Ганновера по склонности к театру, да и история с дуэлью тоже сюда не подходила.

Доктор Фрорип, судя по всему, не дал полной веры его словам, однако составил о Райзере куда более высокое представление, чем тот мог ожидать, поскольку принял его за сына благородных родителей, с коими сын разошелся и теперь не хочет выдавать их имя. Райзер был весьма польщен, что о нем могут так думать, и это мнение было ему тем приятнее, что наилучшим образом покрывало его ложь, ибо доктор Фрорип заведомо извинил несообразности, в которые Райзер и сам не верил.

Случившееся затем оказалось выше всех его ожиданий. Доктор Фрорип сказал, что для уныния нет причин, и пообещал первым делом позаботиться о его пропитании и жилье. Райзер, еще утром убежденный, что покинут всем светом, едва верил его утешительным словам и в ту минуту смотрел на доктора Фрорипа как на своего ангела-хранителя.

Тот написал Райзеру записку к настоятелю Гюнтеру – последний, по просьбе Фрорипа, должен был, не взимая платы, зачислить Райзера в студенты.

Столь счастливый поворот судьбы погрузил Райзера в забвение всех перенесенных превратностей, теперь он нимало не сожалел о предпринятом путешествии в неизвестность, так как переживал состояние, вряд ли доступное полному пониманию тех, кто ни разу в жизни не бывал всеми брошен, лишен телесных и духовных сил, не имел перед собою ни проблеска надежды.

Охваченный радостью, он поспешил в гостиницу, где собирался переночевать, спросил бумаги и начал одно за другим по памяти записывать свои стихотворения, чтобы назавтра показать их доктору Фрорипу, тем самым хотя бы отчасти проявив себя достойным его забот.

Он работал до глубокой ночи и исписал несколько тетрадей. На другой день рано утром, полный уже совсем других мыслей, чем вчера, он снова поднялся в Петерсберг, где был ласково встречен настоятелем Гюнтером, который с готовностью удовлетворил его просьбу и сразу же выписал ему свидетельство о принятии в университет, а также вручил экземпляр университетского статута, коего соблюдение Райзер должен был торжественно подтвердить рукопожатием.

Это свидетельство, именованное «Universitas perantiqua», а также университетский статут вкупе с рукопожатием приобрели для Райзера ореол святости, и довольно долго он был уверен, что это поднимает его гораздо выше актерского ремесла. Теперь он снова оказался включен в общественный порядок, стал своим в сословии людей, объединенных стремлением отличиться от всех прочих высокой образованностью. Свидетельство определило собою все его существование, и, выйдя из Петерсберга, он почувствовал себя равным с другими людьми.

Ближе к полудню он показал полученное свидетельство доктору Фрорипу, а заодно вручил ему и свои стихи, вызвавшие на сей раз гораздо большую похвалу, чем он ожидал. Одной из причин было то, что студенты в Эрфурте еще мало прилежали к изучению изящных искусств и доктор Фрорип обрадовался появлению ученика, который в этом отношении мог в известной мере служить примером для остальных.

Благодаря этим стихам новый покровитель Райзера заинтересовался им еще больше и уже не позволил ему оставаться в гостинице, но немедля поручил университетскому квартирмейстеру, исполнявшему также должность учителя фехтования, подыскать ему комнату. Тот на первое время подселил Райзера к некоему старому студенту медицинского факультета, жившему у него в доме, а поскольку он одновременно держал бесплатный стол для студентов, то и усадил Райзера, опять-таки на первое время, за свой собственный стол.

И теперь, во всех этих счастливых обстоятельствах, Райзер порой снова чувствовал себя несчастнейшим из смертных: слишком тяжек был груз его воспитания и горьких школьных лет. Его давила сама мысль о бесплатных обедах, которыми он поневоле пользоваться школьником, и за столом фехтовального учителя он в глубине души чувствовал себя куда более несчастным, чем в поле между Готой и Айзенахом, где питался сырыми кореньями.

Оттого и вышло так, что студенты, столовавшиеся у учителя фехтования, стали считать его человеком забитым и недалеким, а поскольку и сам хозяин, державший себя на манер студента, не очень с ним церемонился, положение его стало еще более несносным, теперь он чувствовал, будто внезапно утратил ничем не стесненную свободу и задыхается в самой что ни на есть унизительной кабале.