Текст книги "За гранью слов. О чем думают и что чувствуют животные"

В 70-е годы XIX века в филадельфийском зоопарке жила неразлучная пара шимпанзе. «После смерти самки, – вспоминает смотритель, – ее спутник много раз пытался помочь ей подняться, а когда понял, что это невозможно, его захлестнула ярость и скорбь, на которые невозможно было смотреть без боли. <…> Обычные вопли ярости <…> под конец уступили место плачу, которого ни один смотритель зоопарка никогда не слышал. Он жалобно и горестно скулил: а-а-а-а. <…> Так он проплакал до самого вечера. На следующий день он сидел, не шевелясь, и все так же скулил». Еще одна история произошла почти сто лет спустя: шимпанзе Эймос из научно-исследовательского центра Йеркиса вдруг отказался вылезать из гнезда. Остальные особи постоянно подходили, чтобы его проведать. Самка Дейзи ласково чесала его за ушками, пыталась подложить что-нибудь мягкое ему под спину, словно сиделка, поправляющая подушку пациенту. На следующий день Эймос умер. Почти неделю после его смерти обезьяны не хотели играть и очень мало ели. Джон Монтани рассказывает, что в Уганде два самца шимпанзе долгие годы были неразлучными друзьями. Когда один умер, второй, очень общительный и занимавший в клане высокое положение, «несколько недель никого к себе не подпускал. Это было похоже на траур».

Американский приматолог Патриция Райт изучает мадагаскарских лемуров. Она утверждает, что смерть одного – «трагедия для всей семьи». Она подробно описывала мне, что произошло, когда фосса – хищная мадагаскарская виверра[22]22
  Виверры (лат. Viverra), или циветы, – род хищных млекопитающих из семейства виверровых. Обитают в субтропических и тропических странах Африки и Азии.


[Закрыть] – загрызла хохлатого индри[23]23
  Индри – крупнейшие ныне живущие лемуры – обитают на северо-востоке Мадагаскара.


[Закрыть]. Когда хищница ушла, лемуры вернулись. Самка индри все время издавала звуки, немного похожие на то, как кричат лемуры, когда отбиваются от стаи. Но обычное «ау» у лемуров звучит иначе: во-первых, с большими интервалами, а во-вторых, звук должен быть выше и напористее. Здесь же это был тихий посвист, горестный, неумолкающий, снова и снова бьющий в уши. Остальные члены семьи, сыновья и дочери убитого фоссой лемура, свесившись с веток дерева, издавали такие же свистящие звуки, глядя с высоты пяти-десяти метров на лежавшего на земле мертвого отца. Пять дней подряд они возвращались к его телу – всего четырнадцать раз.

Питомец орнитолога и эколога Джоанны Бергер амазон Тико привязался к ее свекрови, которая последний год жизни провела в их доме. Весь месяц до ее смерти Тико отказывался подпускать к ней сотрудников хосписа. Просто не давал им до нее дотронуться. Даже когда медики просто хотели измерить женщине температуру, попугай бросался на них, так что во время визитов врачей его приходилось выгонять из комнаты. Последнюю неделю он просидел у изголовья умирающей, охраняя ее покой. «Он почти отказался от еды», – вспоминает Джоанна. Когда ее не стало и тело отвезли в морг, Тико «…полночи кричал у себя в комнате наверху, хотя раньше по ночам оттуда не доносилось ни звука, что бы ни происходило на первом этаже». И потом долгие месяцы попугай часами сидел на кровати, где когда-то лежала его старая подруга.

Горе – не просто реакция на смерть. Иногда люди, которых мы знали, умирают, но горя мы при этом не испытываем. Иногда те, кого мы любим, просто уходят из нашей жизни, и для нас это горе, хотя они живы. Мы по ним отчаянно тоскуем. Знакомство с кем-то меняет нашу жизнь, и утрата кого-то тоже ее меняет. Горе – не только вопросы жизни или смерти. Чаще всего это потеря близкого человека, его отсутствие. По словам Барбары Дж. Кинг, когда у пары или нескольких особей общая жизнь, то «горе – это потеря любви».

Действительно ли речь идет о любви? Когда слониха издалека замечает сестру и подзывает ее, то есть хочет контакта, или попугай видит свою «половинку» и стремится быть с ней рядом, некое взаимное тяготение заставляет двух особей искать близости. Чувство, стоящее за желанием близости, мы называем словом «любовь». Слоны и пернатые чувствуют любовь друг к другу не так, как чувствую ее я. Но эти же слова я могу сказать про моих друзей, маму, жену, дочь жены от первого брака, соседей. Любовь у каждого своя, и человеческая любовь может сильно отличаться и в качественном, и в количественном отношении. Но я верю, что слово, обозначающее то, что чувствует каждый из нас, обозначает и то, что чувствуют они. Любовь всегда многообразна, об этом писал еще Плутарх. Так что речь тут действительно о ней, о любви.

Есть животные, которые не тоскуют ни по умершим членам семьи, ни по постоянному члену пары. Но почему мы беремся это утверждать: потому, что так оно и есть на самом деле, или потому, что мы ничего такого не видели? А может быть, видели, но не поняли, в чем дело? Кому доводилось наблюдать за поведением чайки или мангуста до гибели партнера и после, да еще и несколько недель (а в случае с альбатросом – лет, пока птица не оправится от потери и не начнет участвовать в брачных играх, чтобы создать новую пару)? Истории о проявлениях горя у диких животных редки и случайны, поскольку естественная смерть обыкновенно не на виду. Цикл жизни и смерти у большинства животных происходит вдали от человеческих глаз. Зато владельцы домашних животных расскажут вам множество историй о котах, которые орут от горя благим матом, а потом неделями валяются в апатии, о печальных кроликах, о собаках, которые ходят на могилу хозяина или продолжают год за годом ежедневно встречать знакомый поезд, в надежде, что покойный все-таки вернется. Таким историям несть числа. У моей приятельницы жила пара бородатых агам, и когда одна ящерица умерла, вторая буквально лежала пластом. Понадобилось две недели, чтобы она смогла вернуться к жизни. Неужели даже ящерица страдает, потому что лишилась друга?

Я практически ни разу не наблюдал за животным, лишившимся пары. Но у нас с женой была пара уток, не расстававшихся с того момента, как они вылупились из яиц. Бок о бок с ними жили четыре курицы. Обитатели нашего птичника частенько разгуливали по двору. Но утка и селезень всегда были неразлучны. Они вместе плескались в воде, а когда приходила пора, спаривались. Однажды обе птицы заболели. Селезень, которого мы прозвали Дак Эллингтон, умер. А уточка по имени Пейджер выкарабкалась. Но, встав на ноги, она целыми днями бродила по двору, тыкаясь в заросли плюща и заглядывая под кусты. Искала, звала. Что ею двигало? Горе? Печаль? Она явно тосковала по своему селезню. Но прошло время, и она прибилась к остальным нашим птицам, превратившись в безмозглую курицу. Я не берусь рассуждать о ее чувствах, но я видел, что она скучает по своему партнеру. Она хотела его найти, но потом жизнь, как говорится, взяла свое, как всегда и бывает. Каждая такая история по отдельности неубедительна, бездоказательна и допускает неоднозначные толкования, но в совокупности они обретают смысл.

Так же как люди, отдельные особи переживают утрату особенно тяжело. В 1990 году косатка-матриарх по имени Ева умерла в водах Тихого океана в возрасте пятидесяти пяти лет. Ее сыновья Отличник и Фостер кружили вокруг острова Хансон[24]24
  Канада, Британская Колумбия.


[Закрыть] и звали, звали, звали… Впервые в жизни – а Отличнику было тридцать три года – мать не отвечала на их зов. Братья дельфины снова и снова возвращались в те места, где мать провела последние дни своей жизни. Преданность. Тоска. Горе. Дейм Дафни Шелдрик, кавалер Ордена Британской империи, с высоты своего полувекового опыта общения с осиротевшими слонятами спокойно заметила: «Слон от горя способен умереть». Ей не раз приходилось это видеть, так что она знает, что говорит.

По словам Дафни, пятьдесят лет работы в основанном ею в Кении питомнике для слонят-сирот научили ее, что «…понять слонов можно только „очеловечивая“ их, потому что слоны эмоционально идентичны человеку. Они горюют и скорбят об утрате любимого существа так же глубоко, как мы, и любить умеют беззаветно».

Но даже если допустить, что слоны горюют, неужели они «горюют <…> так же глубоко, как мы»? А насколько глубоко наше горе? Вспомните, как бывает на поминках: все собираются вместе – внуки, взрослые дети, родственники, друзья, – коллеги перешучиваются или обмениваются визитными карточками; молодая дама явилась в черном платье, фасон которого явно призван рассеять у присутствующих траурное настроение; есть рана, которая затянется, и боль, которая никогда не пройдет. У жизни существуют начало и конец, этого не изменишь. Что такое «человеческое горе»? Универсальное понятие отсутствует. Как и человеческая любовь, горе многообразно. Это множество разных вещей, с разной интенсивностью происходящих в разных умах, и не всегда исключительно в человеческих. Горе не предполагает понимание смерти. Люди, естественно, горюют, но к единому мнению по поводу смерти им прийти не удается. К их услугам широкий спектр разнообразных религиозных верований: они готовы верить в рай, ад, кармическую реинкарнацию, во что угодно, только бы избавить своих усопших от смерти. Главное, чему верит человек, когда речь заходит о смерти, – то, что смерти нет. Есть те, кто верит в естественную кончину, прекращение существования, но для большинства это непостижимо. «Верую в жизнь вечную» – эти слова из катехизиса меня, как доброго католика, научили повторять в храме. Выходит, когда самка шимпанзе или дельфина держит перед собой мертвого детеныша, она понимает смерть не хуже, чем понтифик. А когда слон ласково водит хоботом по костям милых сердцу усопших, он понимает смерть еще глубже.

Два года спустя после кончины заколотой копьями Терезии Синтия увидела, как Таллула, Теодора и их молодняк валяют дурака: бегают напролом по кустам, выписывают пируэты, закрутив хвостики колечком, врезаются с разбегу в воду и шалят, поднимая волны и тучи брызг. Оправившись от смерти матриарха, они, как позже запишет Синтия, «…снова превратились в жизнерадостных и способных на любую выходку слонов, которых я так хорошо знала и так любила».

Хотел бы в единое слово…

Мы наблюдаем, а они заходят в болото, приминая по пути высокую траву, и с хлюпаньем погружаются в живительную влагу. Как семья решает, куда идти и когда? Вики очень пристально за этим следит.

– Если одной из слоних вдруг захочется куда-то отправиться, она отходит в сторону и поворачивается головой в желаемом направлении.

Эту стойку этологи называют между собой «двинули!» – кто-то из слоних принимает ее приблизительно раз в минуту.

– Это выражение намерений, которое значит: «Я хочу пойти туда. Кто со мной?» – поясняет Вики, – а остальные либо соглашаются, либо никак не реагируют.

А если они не реагируют?

– Если не реагируют, то гулена может бодрым шагом вернуться в семью и развернуть активную приветственную кампанию, чтобы перетянуть на свою сторону серьезную группу поддержки. В таком случае приветствие – это стратегический ход, что-то вроде: «Всем привет! Мы же с вами верные друзья! Я хочу туда-а-а! Друзей бросать нельзя-я-я!»

Иногда получить согласие удается довольно быстро. Матриарх издает долгое негромкое урчание, поднимает уши, хлопает ими себя по шее и по плечам – так обычно хлопают в ладоши, чтобы привлечь внимание, – и семья как по сигналу отправляется в путь. А иногда начинаются дебаты, которые могут длиться часами.

– Места тут кругом знакомые, – продолжает Вики. – Если место, куда вы намерились идти, уже заняла превосходящая вас по численности и влиянию семья, то лучше не лезть на рожон, а просто повернуть в другую сторону. Бывают совершенно очевидные ситуации. Но порой мне непонятно, почему они делают то, что они делают.

Чуть притормозив, Вики говорит:

– Привет, Амелия! – Потом оборачивается ко мне: – Видите ту слониху, которая идет и хлопает ушами? Это Джолин, матриарх семьи Дж/А. А там у нас… – В бинокль Вики старается рассмотреть еще одну слониху, подальше в зарослях высокой травы на болоте. – Понятно. Там у нас Ивонн.

Получается, что у нас здесь в окрестностях три семьи: по первым буквам имен это А/А, И/А и Дж/А. А/А дружат с Дж/А, и И/А тоже дружат с Дж/А. И они идут, чтобы поздороваться.

– Но это не просто «привет – привет», – переводит со слоновьего Вики. – Они говорят что-то вроде: «Это я, это ты, мы с тобой друзья, и мы здесь».

В приветствие вовлекаются все особи клана, чувства и отношения сливаются воедино.

Джойс Пул называет это «связующим ритуалом». Участники демонстрируют друг другу и отдаленным слушателям, что они «члены сплоченной группы и готовы выступить единым фронтом».

– Если надо узнать, кто они друг другу – верные друзья или близкие родственники, – наставляет меня Вики, – мы первым делом присматриваемся к приветствию. Чем оно ярче и эмоциональнее, тем прочнее связи между группами. Иногда в пылу особенно бурного общения слоны внезапно и довольно картинно сцепляются хоботами, прижимаются друг к другу боками. Стоит такой гвалт! Они трубят, урчат, тянутся хоботами, суют их друг другу в рот; уши хлопают, бивни клацают – одним словом, это настоящий душевный подъем, который ни с чем не перепутаешь.

Для общения в различных ситуациях у слонов в арсенале более сотни жестов, обретающих в определенном контексте нужный смысл. Если слон сомневается или выжидает, он стоит, слушает, смотрит, при этом кончик хобота вращается взад-вперед; в поисках решения он может дотрагиваться до ушей, лба, рта, хобота – как человек, который потирает подбородок или прикладывает руку к щеке. С помощью почти непрерывных голосовых сигналов слоны поддерживают связь внутри семьи, укрепляют узы, сглаживают противоречия, защищают сторонников, формируют коалиции, координируют движение и поддерживают контакты. Для некоторых сигналов они, как и все млекопитающие, используют гортань и голосовые связи, для других – хобот.

Конфликты, возникающие между особями, часто решаются с помощью посредника. «Обыкновенно шаги к примирению делает третья сторона – матриарх или кто-то тесно связанный с обиженным. Слониха приближается к конфликтующим <…> и, стоя с ними рядом, урчит, вскидывая голову, поднимая уши и протягивая хобот по отношению к обидчику, демонстрируя дружелюбные намерения», – отмечают исследователи.

Вики несколько разочарована масштабом коллективного приветствия, ей хотелось показать мне «товар лицом».

– Если бы тут была семья Э/Б, то такой бы стоял дым коромыслом – все на подъеме, все трубят, гладят друг друга, трутся боками. Мы их называем «итальянское семейство» из-за невероятного темперамента. Эти, наоборот, все в себе.

У довольно малочисленной семьи Дж/А есть основания, чтобы замкнуться и уйти в себя.

– Их предыдущего матриарха – настоящую красавицу – закололи копьем. Матриархом стала другая слониха, но он пала во время засухи.

Уход из жизни старшего поколения приводит к эмоциональному оскудению остальных. Я уже писал, важно, не что, а кто стоит на карте. У таких «одушевленных» животных смерть влияет в первую очередь на оставшихся в живых.

Большинство слонов прячутся в зарослях. Сейчас к нам ближе всего Джамиля. Чуть подальше – девятилетний Джереми, который только что нахлобучил себе на голову охапку травы. Справа от него – слониха, у которой концы бивней сходятся впереди. Это Джолин, она матриарх. Рядом с ней Джин, у нее недавно был выкидыш. Слониха с круто загнутыми вверх бивнями – Джоди. У Джолин репутация матриарха, очень чуткого к потребностям семьи. На редкость невозмутимая слониха, всегда готовая поддержать, повести за собой.

– У них чудные отношения друг с другом – добрые, теплые, очень тесные. Изумительная семья, одна из самых моих любимых! – искренне признается Вики.

И одна из самых поразительных. Генетические исследования показали, что Джолин, Джамиля и Джоди – не близкие родственники.

– Это дружба, которая переросла в семейные отношения. Здесь царит настоящая эмоциональная близость. Они все время вместе, постоянно прикасаются друг к другу, трутся боками. О, смотрите, Джамиля здоровается со слоненком: «Привет, мы здесь!»

Джолин, должно быть, все это время по душам беседовала с Джеттой. Сейчас она тянет голову по направлению к Джоди, и у обеих «текут» височные железы.

Джоди расправляет уши.

– Это значит, что она слушает, – поясняет Вики. – А теперь видите, как Джоди повела ухом? Это она отвечает. У них идет разговор.

Но почему мы его не слышим?

В голосе Вики начинают звучать зловещие нотки:

– Иногда мы ничего не слышим, просто чувствуем: слоны рядом. Или, наоборот, чувствуем, что их нет. Это ощущают все, но почему – никто не знает. Мы бессознательно улавливаем какие-то еле различимые сигналы. Думаю, это реакция организма на инфразвук.

Диапазон слоновьего голоса равен десяти октавам, от инфразвукового рокота до трубного рева, в полосе частот от восьми до десяти килогерц. Эксперименты с использованием аппаратуры, способной делать звуки сверхнизких частот доступными для слухового восприятия, доказывают: когда возбуждение слона достигает такого уровня, что височные железы начинают «течь», он дополнительно выражает эмоции голосом. Другое дело, что эти сигналы, хотя и достаточно громкие, находятся в сверхнизком диапазоне частот, то есть ниже порога слышимости.

Инфразвуковые волны распространяются не только в воздухе, но и в земной коре. Слоны в состоянии улавливать инфразвуковые колебания, недоступные человеческому уху, источник которых находится на расстоянии нескольких километров. Их повышенная восприимчивость к сверхнизким частотам обусловлена строением уха, костной проводимостью и наличием нервных окончаний, которые делают пальцы, подошву и кончик хобота особо чувствительными к колебаниям. Таким образом, часть голосового общения слонов идет по земле и воспринимается подошвенными частями ног. (Способность улавливать колебания, распространяющиеся в земной коре, может объяснить, почему слоны бегут из прибрежной зоны, предчувствуя цунами.)

Доступное человеческому слуху урчание проходит по верхней границе инфразвукового диапазона, как если бы в сложном многозвучном аккорде нам были слышны только верхние ноты. Если провести аналогию с домом, то у здания с полноценным цокольным этажом нам доступен лишь чердак под самой крышей.

Урчание слонов различается по звуковой структуре. Его амплитуда, частота и продолжительность меняются в зависимости от ситуации: при напряженном противостоянии одно, при дружелюбном общении другое. Сказать про слона, что он урчит, – все равно что сказать про человека, что тот смеется, а ведь смех при разных обстоятельствах может варьироваться от вежливого смешка до саркастического хмыканья, а если изменить громкость, получится хохот. То же самое с урчанием: возможны варианты.

– Многое из того, что они говорят, мы услышать не в состоянии, – рассказывает Вики, – но мы видим какие-то, казалось бы, незначительные вещи: как в разговоре возникает пауза, как чуточку меняются их позы. Иногда, призывая кого-то, слон морщит лоб. Если стоять перед ним в этот момент, то почувствуешь волну, которая проходит насквозь, на уровне солнечного сплетения или грудной клетки.

Но если они разговаривают, то о чем? Коммуникативный акт – это процесс передачи сообщения от коммуникатора к реципиенту, который его воспринимает и подтверждает восприятие. Что удивительно, для этого процесса сознание – не необходимое условие. Цветок – это способ растения передать зрительную или обонятельную информацию пчелам и прочим опылителям. Информацию могут нести электрические импульсы, химические вещества, зрительные образы, движения. По человеческим меркам «языком» все это называться не может; тем не менее важнейшая информация эффективно доходит до адресата. Но слон – не дерево, а животное; коммуникация у животных может быть двусторонней. Мой пес тычется мордой в клавиатуру, и на мониторе возникает бессмысленный набор букв, а потом он принимается вилять хвостом. И мы оба понимаем, что это означает: «Хватит работать, старина, лучше почеши мне спинку».

Слова лишь способ коммуникации, причем не единственный. Мир полон эмоциональных переливов, протекающих в безмолвии, и отсутствие слов осмысленным ощущениям не помеха. Ракообразные, насекомые, головоногие и миллионы прочих видов общаются посредством запахов, жестов, поз, гормонов и феромонов, прикосновений, взглядов и звуков. Абоненты постоянно на связи, все вокруг пульсирует от их сигналов и сообщений. Киты в океанских глубинах способны услышать друг друга за сотни километров.

Рыбы отнюдь не немы, у них отлично работает «голосовая почта» по доставке приглашений и подтверждений о получении. Некоторые креветки на поверку оказываются настоящими трещотками; не зря их называют «раки-щелкуны». Мы и малой доли не знаем о том, как животные обмениваются информацией с помощью голосового потока, палитры запахов или жестового словаря, который у каждого вида свой.

Однако неспособность животных пользоваться при общении словами долгое время давала право считать их пустоголовыми. Это очень удобная позиция, чтобы оправдать наши поступки по отношению к ним. Раз бессознательное существо думать неспособно, какое нам дело, что оно думает? Коммуникация, мышление и жестокость тесно переплелись, и, прежде чем рассуждать о коммуникации, придется этот колтун расчесать и разобрать на отдельные пряди.

Еще в начале XVII века один из отцов научной революции Рене Декарт свалил в одну кучу коммуникацию, сознание, мышление, господство человека над животными и религию. Он утверждал – безосновательно, – что животные не разговаривают не из-за отсутствия необходимых для этого органов, а потому, что у них нет мышления. И далее приходил к выводу – нелогичному: «…если бы они мыслили, как мы, то обладали бы, подобно нам, бессмертной душой».

Вольтер с негодованием обрушился на Декартовы алогизмы, а самого Декарта и его последователей называл варварами:

«Какая эта жалкая, убогая мысль, будто животные – автоматы, лишенные сознания и чувства <…> Разве ты считаешь, что у меня есть чувство, память, мысли только потому, что я с тобой говорю? Ну так вот, я не разговариваю с тобой; ты видишь, что я вернулся домой с огорченным лицом, с беспокойством ищу какую-то бумагу, открываю письменный стол, вспомнив, что я положил ее туда, нахожу и радостно читаю ее. Ты заключаешь, что я испытал чувства огорчения и удовольствия, что у меня есть память и сознание.

Сделай же сам вывод относительно собаки, которая потеряла своего хозяина, с жалобным воем искала его по всем дорогам, которая входит в дом встревоженная, беспокойная, спускается, поднимается по лестнице, ходит из одной комнаты в другую и наконец, найдя любимого хозяина в его кабинете, выражает ему свою радость веселым лаем, прыжками, ласками. Варвары хватают эту собаку, которая так неизмеримо превосходит человека в дружбе; они прикрепляют ее к столу, они разрезают ее живьем, чтобы показать тебе ее мезентариальные вены. Ты обнаруживаешь в ней точно такие же органы чувств, какие есть в тебе. Отвечай, ты, полагающий, что организм – машина: неужели природа вложила в это животное органы чувств, для того чтобы оно ничего не ощущало? Неужели оно обладает нервами, для того чтобы быть бесчувственным? Не приписывай природе такое безрассудное противоречие»[25]25
  Вольтер. Надо сделать выбор, или Принцип действия. Перевод Н. Штейнман-Топштейн.


[Закрыть].

Во времена, когда практиковалась вивисекция или живосечение, то есть проведение хирургических манипуляций с исследовательскими целями на живых животных без анестезии, идеи Декарта служили индульгенцией тем, кто отмахивался от криков боли, издаваемых собаками или другими подопытными животными. «Они (животные)… машины, автоматы. Они не ощущают ни удовольствия, ни боли, вообще ничего. Хотя они пронзительно кричат, когда их режут ножом, и корчатся в усилиях избежать контакта с раскаленным железом, это ничего не означает». Почему столь невыносимой была мысль о наличии у бессловесных тварей сознания и чувств? Почему для утверждения человеческого превосходства Декарту понадобились слова, оправдывающие причинение животным страдания? Я убежден, что дело именно в словах. Так думали и чувствовали не все. «Вопрос не в том, могут ли они рассуждать или могут ли они говорить, но в том, могут ли они страдать», – писал в 1789 году английский философ Джереми Бентам, который осмелился заговорить о гуманизме по отношению ко всем, «кто дышит».

«В смертельной агонии собака ластится к своему хозяину, и каждый слышал о собаке, которая лизала руки вивисектору, проводившему над ней опыт на операционном столе; этот человек, хотя операция и была оправдана необходимостью расширения наших знаний, должен был ощущать угрызения совести до конца своих дней, если у него, конечно, не каменное сердце», – писал Дарвин в «Происхождении человека». И вот еще пронзительная строчка из его же записной книжки, где он называет вещи своими именами: «Животных, которых мы сделали нашими рабами, мы не хотим принимать как равных».

Порой кажется, что люди хоть и мыслят, но на глубокие чувства не способны. Начни, например, свинья биться и кричать: «Не убивайте меня! Мне очень страшно!» – это бы вряд ли кому-то понравилось, а ведь она сказала бы именно это, если б умела говорить. Конечно, свиньи не говорят по-английски, но во Франции полно людей, которые тоже не говорят по-английски. Все известные мне животные проявляют к жизни не меньший интерес, чем мы с вами. На самом деле наш интерес к жизни как раз меньше. Аутоагрессия – осознанная и неосознанная деятельность, нацеленная на причинение себе вреда, – характерна исключительно для человека. Среди животных не отмечается суицид на почве депрессии. Напротив, животное будет бороться за жизнь до последнего.

Давайте посмотрим на коммуникацию под другим углом. Те, кто утверждает, что нам не дано понять мыслей животных, потому что мы не можем с ними поговорить, на самом деле скорее правы, чем неправы. Мы действительно не знаем, что чувствуют животные. Мы порой не в состоянии поговорить со своими родителями, детьми или дражайшей половиной. Более того, у нас нет-нет да и сорвется с языка: «сам не знаю, что говорю», «слов не хватает», «все чувствую, а сказать не могу» – и это про самих себя!

Мы не можем попросить божью тварь поговорить, но можем понаблюдать за ее поведением. Можно ставить разумные вопросы, проводить правильные исследования и прийти в конечном итоге к большему пониманию. Эйнштейн изучал с таких позиций Вселенную и кое-чего достиг. Ньютон по такому принципу подходил к физике. Дарвин – к филогенетическому дереву жизни. Вряд ли Галилей жаловался знакомым, что планеты с ним не разговаривают. Что характерно, никакие астрономические расстояния, на которые удалены от нас светила, не заставят нас заподозрить в их поведении хотя бы намек на способность мыслить или чувствовать. У животных же, напротив, эта способность очевидна, потому что они на самом деле мыслят и чувствуют. Но из-за того, что с животными нельзя поговорить, зоологи-бихевиористы сразу вскидывают лапки кверху и заявляют: если мы не знаем точно, что животные мыслят и чувствуют, следует считать, что эти способности у них отсутствуют.

Бихевиористы-антропологи – и в первую очередь, конечно, Фрейд – счастливо избежали подобной смирительной рубашки, поскольку по их теории то, что мы думаем, мы не осознаем, а то, что чувствуем, не вербализируем. На редкость удобные двойные стандарты. С одной стороны, есть точка зрения профессионального сообщества, согласно которой невозможно доказать, что животные мыслят, потому что они не в состоянии выразить этого словами. С другой стороны, не менее профессиональное сообщество полагает, что человек не в состоянии выразить словами то, что на самом деле чувствует. Истина, как обычно, где-то посередине.

Слова – это в лучшем случае набор ярлыков, с которым мы, словно с безразмерным бреднем, подходим к нашему неуемному и вполне себе четвероногому восприятию в надежде выловить и рассмотреть отдельные мысли и чувства. Слова – эскизы реальности, в одних эскизах сходства больше, в других меньше. Вы можете описать желание почесаться, не прибегая к словам-ярлыкам вроде «зуд» или «чешется»? Собака тоже не может, но она начинает чесаться, и мы знаем, что она чувствует. Можно ли передать словами влажность воды? Чувство любви или грусти? Запах снега? Вкус яблока? Для объективного описания этих ощущений слов не существует.

Речь – это попытка мокрыми руками удержать мысли, которые могут выскользнуть в любой момент. Люди не всегда говорят правду, поэтому порой надежнее вообще не обращать внимания на слова, а в поисках истинных чувств собеседника ориентироваться исключительно на язык тела. Иногда слов, что называется, не хватает или их нет вовсе. Необходимость учить иностранные языки говорит о случайной природе слов, о том, что сначала возникает некая мысль, она первична, а слова мы «лепим» на нее потом. Слова совершенно необходимы в качестве инструмента для сложных умозаключений или подробного долговременного планирования («юноше, обдумывающему житье», без них не обойтись). Но думаем и чувствуем мы без помощи слов. Мысль облекается в слова, но первична все же мысль.

Удивительно, что активность мозга на несколько секунд предвосхищает осознание мысли, то есть до того момента, как приходят слова, уже многое успевает произойти. Обводя глазами кухню, нет нужды перечислять про себя: «Холодильник, мойка, фото любимой». Фотография любимого человека на стене действует сильнее тысячи слов, и поэтому никаких слов не надо, снимок говорит сам за себя. Чем меньше слов, тем острее чувство. После того как собаку отругали, достаточно одного прикосновения, чтобы она поняла: все, забыли, мы снова друзья. Для судьбоносных вещей слова вообще не обязательны. «Я тебя люблю» звучит неплохо, но молчаливое проявление этих слов куда как убедительнее. Порой достаточно одного жеста. Животным это прекрасно известно. И нам тоже. Если дела сердечные зашли в тупик и слова бессильны, на помощь придут цветы. Живопись, музыка, танцы – вот средства поддержать древний как мир разговор, когда словами всего не скажешь.

Смотришь на слонов, которые общаются, и понимаешь, какие тончайшие струны там задеты. Но перевести их разговор в слова нам не дано – получится грубо, топорно и слишком обобщенно, без нюансов. Слоны при общении используют звуки, которые исследователи – из-за невозможности подобрать точные формулировки – называют «фырканьем», «кряхтеньем», «ревом», «хрипом», «криком» или «визгом». Точнее выразиться мы не можем, но для получателей этих сигналов, сиречь самих слонов, эти звуки обладают коннотацией столь же понятной, как слово для человека. В конце концов, и в человеческом языке встречаются звуки, похожие на фырканье, кряхтенье, хрип, крик и визг. Посмотрите на ситуацию с другой стороны. Слон воспринимает человеческую речь, как мы – речь иностранца. Допустим, нам пришлось бы описывать вьетнамский язык исключительно с точки зрения звуковой оболочки слов. Бьюсь об заклад, до сути мы бы не добрались никогда.