Текст книги "Карл Витте, или История его воспитания и образования"

ОН. Дорогой друг! В этом я вам не верю! Неужели вы хотите сказать, что прекрасно воспитанный человек добровольно захочет копать, пахать, косить, жать, молотить и заниматься тому подобным? Да никогда!

Я. Вы ошибаетесь. Разве вы не знаете, что есть, например, пастухи, которые относятся к своей работе с любовью и ответственностью и в этом они стоят гораздо выше, чем многие министры, генералы или князья.

ОН. Хотел бы я посмотреть на таких пастухов.

Я. Одного вы точно знаете. Почитайте о Давиде Клаусе, пастухе из Хальберштадта, чья жизнь описана Советником консистории Страйтхорстом.

К такому типу крестьянина принадлежит и Кляйнджогг, и я лично знал немало поденщиков и рабочих, которые поднялись над своим уровнем жизни и все-таки очень любили свою работу и исполняли её с радостью. Да так и должно быть, если человек правильно воспитан. Таковы сельский священник и сельский учитель, честно исполняющие свои обязанности. Они вынуждены иметь массу проблем, проделывать кучу механической работы, сталкиваться с огромным количеством неприятностей. А священник вынужден порой даже защищать свое здоровье и жизнь! Я знал множество таких людей, исполнявших свой труд во имя Господа с огромной радостью. Понимаете вы меня? Ради Господа, который правит и нашими жизнями, и всем миром, и ради него они готовы были возделывать хотя бы крошечный кусочек универсума.

Так что подлинной культуры опасаться не стоит, в ней нет опасности.

Рабочие пчелы по-прежнему будут летать вокруг цветов и собирать необходимый всем мёд и строить свои восковые дома. И будут находить удовольствие и гордость в том, чтобы исполнять обязанности по отношению к себе и обществу. А если этого не случится, то в основе нашего Просвещения лежит ложь.

Но даже если представить, что некоторые из них поднимутся в высшие классы и сменят пастуший кнут на перо, а плуг на кисть художника – что из того?

ОН. Этого вопроса я и ждал! И говорю, что это принесет вред, ибо скоро у нас не останется людей для физического труда. Не станет рук, чтобы производить всё необходимое для поддержания человеческой жизни. И таким образом мы останемся голодными, жаждущими и замерзающими, ибо низшие классы станут слишком образованными, слишком рафинированными, слишком изнеженными и слишком облагороженными, чтобы копаться в земле.

Я. Спокойней, мой друг! Всегда будет множество тех, которые просто захотят остаться рабочими пчелами. Я уверен в этом благодаря наличию огромного разброса врожденных задатков, который останется неизменным до конца мира. А также благодаря негармоничности человеческой расы, её врожденной склонности к лени, её тенденции к тому, что проще всего, а ещё – благодаря нашей всеобщей любви к двигательной активности на природе. Охота и рыболовство, не важно, на какой низкой шкале труда они стоят и будут стоять, всегда исполняются не только с любовью, но и со страстью, даже сейчас и даже людьми самых высших классов. Не боюсь я и за валку леса и копку земли – за два занятия, которыми занимаются и самые образованные люди, чтобы спастись от ипохондрии. Сюда относятся и косьба, и молотьба, и пахота. Всегда будут находиться люди, которым нравится этим заниматься. Я боюсь скорее того, что с развитием образования у нас будет слишком много незанятых рук, безработных.

ОН. Какой вы странный! Мне казалось, что это никак не следует из того, что вы только что говорили.

Я. Не впрямую, а опосредованно. Мы знаем, что и сейчас есть страны, в которых слишком много безработных, поскольку развитая культура заставляет работать пар, огонь и воду.

ОН. Так вы об Англии!

Я. Именно. И ещё о многих местах. Только вчера я был на фабрике, где крошечная паровая машина выполняет работу трёх или четырёх сотен рабочих и делает это куда лучше них. А теперь там ставится ещё одна побольше, которая оставит без работы ещё тысячу человек. И кто знает, может быть, через сто пятьдесят лет мы будем делать всё и даже путешествовать только силами механики.

ОН. Вы даёте мне в руки оружие своими словами, поскольку я справедливо спрошу вас: и чем же мы займем эти тысячи рук, миллионы, ибо наука развивается, жизнь улучшается, и человеческая раса увеличивается постоянно? Вот хотя бы прививка от оспы спасает тысячи и тысячи, которые раньше умирали.

Я. Мой дорогой друг, это уж забота не ваша, а Господа. Ежели он дает нам возможность и желание развиваться всё выше и выше, то делать это – наша обязанность. Сто лет назад люди решили, что невозможно быть счастливыми при тех обстоятельствах, в которых они жили и изменили свою жизнь, так что нам нечего без толку волноваться о том, что может случиться в следующие 150 лет. Но мы станем поступать неразумно и безбожно, и во вред себе, если будем отказываться от того, что лучше или не будем помогать наступлению лучшего только из-за того, что своим коротким умом якобы видим впереди какие-то трудности. Мой друг, пройдет ещё немало времени, прежде чем все страны Европы будут, фигурально выражаясь, вспаханы и засеяны, и ещё больше времени это займет у стран Азии, Африки и Америки. На данный момент люди по своей лени, предубеждениям и глупой любви к насиженному месту, где они родились, не хотят перебираться в другие страны. Но со временем Просвещение вынудит их обратить внимание на отдаленные районы мира, и вся земля станет цветущим садом божьим, где повсюду будут видимы плоды человеческого труда, не важно – умственного или физического.

Масса уроженцев Франции сейчас живет в Америке, и туда их двинул не случай – в этом я уверен – а сама судьба. Кто знает, как отразится эта эмиграция через несколько сотен лет? Разве не сделал Ришелье доброго дела на Чёрном море – как для России, так и для всего человечества? Два года назад в Россию переселилось большое количество швейцарцев – и они будут жить гораздо более комфортно там, чем здесь, не говоря уже о том, что принесут новой родине огромную пользу.

ОН. Но когда в один прекрасный день земля будет переполнена людьми, что станет тогда?

Я. А уж вот это, мой дорогой друг, есть одна из тайн или загадок Господних, которые он хранит для себя, равно как и соотношение женского и мужского полов. Не с нашим нынешним уровнем образования судить об этом.

Глава 7. Хотел ли я сделать из сына юного учёного

Я не хотел воспитать из него не только юного, но и вообще учёного.

Это утверждение абсолютно правдиво, хотя я не удивлюсь, если многим оно покажется странным, если и вообще правдоподобным.

Но позвольте мне рассказать, что я хотел из него сделать, – и тогда станет понятным, каким я не хотел его видеть.

Я хотел воспитать его человеком в самом высшем смысле этого слова. И я делал для этого всё, что было возможно при моих обстоятельствах и средствах. Но в первую очередь я хотел, чтобы он вырос здоровым, сильным, активным и счастливым юношей – и в этом, как уже видно, я преуспел.

Он должен был начать свою зрелость прекрасно подготовленным, должен был развить свои телесные силы по максимуму гармонично, равно как и силы умственные. Я совершенно не хотел воспитывать его специалистом в греческом, или латыни, или математике. Именно поэтому я тут же вмешивался, когда замечал, что какая-то дисциплина или язык начинают сильно интересовать его.

Точно также я поступал и тогда, когда замечал, что какие-то чувства развиваются в нем в ущерб другим.

При помощи жены, я обращал внимание на такие вещи, которые, увы, чаще всего остаются в забвении – такие, как здравый смысл, сила воображения и деликатность чувств. Любое разумное существо, учтя сказанное мной выше, само поймет, что мы, родители, главное внимание уделяли воспитанию юного сердца. И мы вдвоем с самого его младенчества регулировали его склонности и антипатии в соответствии с законами внешней и внутренней морали, вследствие чего некоторые из этих склонностей и антипатий были подавлены, а некоторые наоборот взлелеяны.

Это скорее напоминало воспитание нынешних детей, чем тогдашних, из которых выросли нынешние учёные. Увы, в большинстве случаев – я не говорю про исключения – они слабы, вялы, более мертвы, как в жизни, так и в обществе, а в последнем ещё и застенчивы и трусливы. С внутренней стороны интересы их простираются едва ли дальше ближайших книг, а с внешней – не шире узкой их специальности. Отсюда сухие и пустые разговоры с любым, кто далек от их темы и недальновидные суждения о текущих событиях, которые делают их смешными и неприятными в любом изысканном и образованном обществе, в любой стране, неприятными настолько, что появились даже пословицы, вроде: «Он педантичен и неуклюж, как учёный» или «За версту видать, что это учёный!» А отсюда – сколько смешных историй про незадачливых и недалеких учёных, которыми я мог бы исписать целый том! И любой молодой человек, считающийся остроумным в обществе или как-то выдающимся, благодаря своим утончённым чувствам, постоянным занятиям, благородному сердцу, прекрасно владеющий языком, изысканно говорящий и пишущий, сразу попадает под подозрение у подобных учёных. Я сам не раз слышал от них суждения, вроде: Этак ничему нельзя научиться! Это что за учение – писать стишки и блистать ими в обществе!

С другой стороны их длинные занудные диссертации с бесконечными периодами, в которых то и дело цитируются классики; или их фразы: он далеко пойдет, ибо вырос на великих примерах древних!

Славные древние! Как саркастически они посмеялись бы, услышав речи этой моли, этих книжных червей, посмевших сравнить себя с ними, с теми, чья жизнь проходила в постоянном движении, в поступках во благо родины или родного города, в живых беседах на площадях или у городских ворот!

Вспомните, что древние всегда были увлечены вопросами возвышения или падения своего государства, в то время как нынешние так называемые учёные едва ли знают о его существовании!

Вы с трудом поверите, что один из этих высоколобых знатоков смел заявить своим студентам, что латинский и греческий – это единственное, что нужно выучить умному человеку, а все так называемые науки и современные языки суть ни что иное как детские игрушки, которые шутя можно выучить за пятичасовым чаем.

И, наконец, я прошу вспомнить и те не на пустом месте появившиеся классические выражения, типа «учёная зависть», «учёное зазнайство», «университетские интриги» – и тогда вы поймете, что я совсем не хотел вырастить из сына классического учёного.

Но поскольку наукой ему всё равно пришлось бы заниматься, я делал всё, чтобы из него не выросло некоего подобия университетского учёного. Учёный-скороспелка, тепличное растение, слабый ребёнок – через всё это я прошел сам, «благодаря» моим учителям – или, иными словами, благодаря нынешней системе воспитания. И если бы я повторил это в отношении моего сына, я совершил бы настоящее преступление против Бога.

Единственное, что я хотел для моего сына, это то, чтобы к 17-18 годам он был готов к поступлению в университет, но готов так, чтобы его не страшили никакие трудности и сложности, которые встретятся на пути. Я хотел только этого и ничего больше!

Я сам мог стать университетским учёным, но один мой высокочтимый друг, Райнхольд Форстер[17]17
  Райнхольд Форстер (1729-1798) – известный немецкий учёный – орнитолог, ботаник, зоолог и путешественник. Путешествовал вместе с Джеймсом Куком. Работал также в России, в Англии.


[Закрыть], некогда совершивший кругосветное путешествие, постоянно меня от этого удерживал. «Вы знаете дьявольщину, – говорил он мне своим сильным языком, – которой в университетах гораздо больше, чем где-либо в другом месте, не так долго. Но положитесь на старого человека, прекрасно знающего мир и университетскую жизнь. Она при этом ужасно дурна». ‹…›

Согласно моему замыслу, Карл должен был заниматься таким образом, чтобы к семнадцати-восемнадцати годам быть готовым к поступлению в университет, поскольку только там возможно получить более основательное и всестороннее образование. Это дало бы ему возможность без всяких колебаний вступать в состязание с любым сопутником и быть уверенным, что его аргументы способны победить.

Вот чего я хотел! И ничего другого! И для этого я сразу же после рождения Карла обратился с просьбой к своему дорогому, ныне покойному, учителю Гедике и к аббату монастыря Святой Девы Марии в Магдебурге Шеве, бывшему свидетелем его крещения, написав, что оба они в строгом смысле являются соотцами Карла и потому, если вдруг со мной что-нибудь случится, чтобы они продолжили занятия с моим сыном.

Оба они восприняли моё обращение благосклонно и выразили полное своё согласие. А вскоре после этого Гедике сказал мне:

– Как только вы увидите, что ваш мальчик готов и желает покинуть дом, сразу же отправляйте его ко мне! Я с удовольствием вступлю в права отцовства и приму его как своего сына, поскольку с удовольствием работал и с его отцом ещё при основании моей тогдашней гимназии.

Я затеял это, с одной стороны, на случай моей ранней смерти, а с другой – если бы моя любимая идея сделать из мальчика выдающегося учёного не исполнялась. Однако – человек предполагает, а Бог располагает! Оба эти человека умерли вскоре один за другим. Гедике ушёл в расцветет своих лет, когда мой сын ещё даже не начал разговаривать. Шеве, поскольку был ещё не стар, дожил до тех дней, когда моё искусство воспитателя уже принесло плоды, которых и он, и я ожидали.

Глава 8. Как мой сын стал молодым учёным

Это произошло совершенно естественным образом. И если прав мой друг Глобиц, знающий меня лучше, чем кто-либо другой, то этому и не надо было помогать. Несмотря на средние способности сына и на то, что я всегда был против раннего скороспелого развития, основы его превращения лежат в том воспитании, которое он получил – и это столь же неизбежно, как то, что мяч, пущенный с более высокой части стола, скатится к его низкой стороне.

Не утаю и тот факт, что тогда я был не очень-то сведущ в человеческой природе, её возможностях и совершенствах. Я руководствовался только тем, что я знал и что видел вокруг себя. Со временем, конечно, мне пришлось заняться проблемами человеческой природы гораздо глубже и плотнее.

И оказалось, что возможности её огромны, гораздо больше, чем мы можем себе представить! Но этого почти невозможно увидеть при так называемом правильном воспитании. Обычный метод воспитания это огромная тяжелая ломовая телега, которая сама себя не может вытащить из болота или, наоборот, телега, несущаяся на всем скаку. Учитывая огромное количество средних – или, скажем точнее, плохо подготовленных умов – телега эта ни в том ни в другом случае не может добиться ничего. Неподготовленные умы подобны слабым странникам, бредущим рядом с телегой и верящим в нее тем более, чем медленнее она двигается. Едва начнет телега набирать скорость, они пугаются, а когда двинется вскачь, то и вовсе остаются далеко позади нее.

Совсем иное дело легкая безопасная комфортабельная повозка! Без всякого усилия со стороны лошадей она запросто обгоняют еле плетущуюся телегу. Но будет очень глупо, если возницы телеги и повозки не станут обращать внимания друг на друга, презирать друг друга или мешать. У обоих есть свои цели и обе приспособлены к своим обстоятельствам. Обе окажутся незрелыми, если вдруг вздумают поменяться местами, и хотя бывают такие случаи, но они очень редки. Возница телеги поедет побыстрее на легком склоне, а среди песка, на болоте или в камнях возница повозки поедет помедленней. Это так, и только дурак будет вести себя по-другому.

Карл научился многим вещам, о которых в отношении детей редко кто задумывается, ещё на руках у матери и меня. Он узнал и научился называть ВСЕ вещи по всем комнатам. Сами комнаты, лестницы, сараи, баню, конюшню, сад, – всё от самого большого до самого маленького называлось ему много раз ясно и чётко, побуждая его ясно и чётко это повторять. Как только ему удавалось назвать вещь чётко и правильно, он поощрялся лаской или иным способом. Если же ему это не удавалось, то мы говорили серьезно и холодно: Мама (или папа), посмотри, Карл всё ещё не может произнести то или иное слово. Постепенно для него стало необходимым правильно называть все вещи и чётко произносить их. Никакого опасения заикания не было, ибо мы давали ему возможность проговаривать их медленно и никогда не прерывали. Он думал и говорил свободно, но он должен был сначала подумать и лишь потом правильно назвать слово.

Мы никогда не позволяли себе неразумную склонность многих родителей и нянек, которые, обучая детей языку, начинают говорить на так называемом «детском языке», который на самом деле есть тарабарщина. Никому не позволялось говорить «му» вместо «корова», «бее» вместо «овца», «аф-аф» при виде собаки и «мяу» при виде кошки Жестко возбранялись и основанные на этом пары: никаких «аф-собака», «мууу-корова» и пр. Всегда только четкое название животного. Уменьшительно-ласкательные слова допускались только в отношении молоденьких или маленьких представителей. Так, собачкой можно было назвать только щенка или совсем крошечную собаку. Но и тогда в первом случае мы дополняли слово пояснением «очень молодая собака», напоминая при этом, что так говорить правильнее. Во втором же случае мы предпочитали говорить просто «очень маленькая собака», указывая при этом, что ласкательно-уменьшительные слова несут в себе идею привлекательности предмета и удовольствия для называющего его этим словом.

– Когда ты шалишь и не говоришь или не делаешь то, что положено, – указывали мы ему, – разве мы зовем тебя Карлуша? Нет, ты знаешь, что в таких случаях ты всегда Карл, разве не так?

Мы тщательно наблюдали за этими различиями, и в его присутствии всегда говорили на чистом хорошем немецком, иными словами – на книжном немецком, простом и понятном, произнося слова громко, отчетливо и медленно. Мы никогда не позволяли себе неверного слова или неверной интонации. Мы употребляли слова только в соответствии с их значениями, во всяком случае, всегда старались делать именно так. Мы избегали туманных и запутанных фраз, у которых нет точного значения.

Карл никогда не слышал и не говорил на так называемом «детском языке», и впоследствии у него не было и необходимости переучиваться.

Единственная вещь, которую я себе позволял некоторое время – именование себя в третьем лице вместо первого, поскольку это находится глубоко в природе необразованного человека и ребёнка, которым трудно быстро преодолеть эту разницу. Но этим я пользовался лишь в той мере и столько времени, сколько было необходимо, поскольку мы хотели быть абсолютно понятными для ребёнка. Но очень скоро мы сменили третье лицо на обычные «я», «ты», «он», «она» вместо «мама», «папа» и Карл, конечно объясняя, что к чему и добавляя, что так говорить правильнее. Чуть позже, немного в шутку, мы поясняли, что если бы он был боле разумен, мы называли бы его на «вы».

Такой дружеский жест, желание видеть в нем разумное существо, поощрял ребёнка делать над собой усилие и выучивать то, чего он раньше не знал.

Таким образом, Карл очень рано выучился правильно называть всё, что видел вокруг и произносить эти слова на чистом немецком, показывая потом эти слова в детских книгах. Но он и не мог делать по-другому, ибо никогда ничего другого и не слышал. И слова он соединял соответственно совершенно правильно, чем вызывал наши улыбки и удивление гостей.

Понятно, что правильное освоение родного языка сделало ребёнка разумным с раннего возраста, поскольку он постоянно задействовал свое внимание и свои ещё небольшие умственные силы. Он всё время был понуждаем искать, различать, сравнивать, предпочитать, отрицать, выбирать – иными словами – работать, то есть – думать. Если он преуспевал в этом, он поощрялся. Если делал ошибку, то порицался или же ему давался помогающий намек. И тогда ему приходилось пройти весь мыслительный процесс заново, побороться и достичь победы, что уже само по себе было для него счастьем, тем более – при одобрении родителей.

Кроме того, это было очень полезно для развития памяти! Если ребёнок вовлечен в такую работу сознания, о которой сказано выше, то возникает и необходимость в определенном наборе слов, а для того, чтобы ухватить и запомнить их, память должна работать очень активно. Здесь я напомню, что из всего неисчерпаемого богатства немецкого языка в первые 5-6 лет жизни ребёнка он может овладеть тридцатью тысячами слов – при очень хорошем воспитании. Представляете, как при этом тренируется и развивается память! И если ребёнок приучен думать и стараться говорить чётко и правильно, то какой это замечательный умственный труд для него! С самой небольшой помощью ребёнок поневоле становится грамматиком и в соответствии со своими возможностями начинает менять и составлять различные формы существительных и глаголов. И уже только после этого можно приучать его к настоящей грамматике, исходящей или из уст родителей, или из книг, если он приучен читать. И только потом можно приниматься за изучение древних языков. Увы, это понимание присутствует у нас только смутно, иначе не случались бы те непростительные ошибки, когда ребёнка сажают за сухие мертвые языки ещё до того, как он свободно овладел родным. И это загоняет его разум в тупик.

Раннее занятие родным языком уводило Карла всё глубже в его богатства и значительно облегчило ему занятия иностранными языками.

И то, что при других условиях отвратило бы или испугало его при изучении другого языка, теперь казалось ему новым, но отнюдь не странным и непонятным. Он уже многое знал подобного из родного языка и умел что-то конструировать сам. Надо было лишь кое-что поменять в конструкциях, и язык становился понятным. А поскольку он уже привык к умственной работе, то это занятие доставляло ему удовольствие, ибо он знал, что любая борьба заканчивается победой, а победа – это всегда радостно.

Естественным следствием этого было то, что он без большого усилия стал читать в подлиннике Гомера, Плутарха, Вергилия, Цицерона, Оссиана, Фенелона, Флориана, Метастазио и Шиллера в 8 лет – и всё это с подлинным удовольствием, а порой даже с горячим энтузиазмом. Тогда-то известный лингвист Гейне из Гёттингена отметил в своей вышедшей через 16 месяцев книге, что Карл обладает проницательностью, позволяющей ему правильно угадывать то, чего он не знает. И Гейне был прав, ибо серьезно экзаменовал Карла среди тысяч других. И если бы вышло по-другому, то я вынужден был бы признать, что мой метод воспитания провалился. Вот его письмо Виланду.

Геттинген, 25 июля 1810

Уважаемый ветеран!

Пастор доктор Витте говорил мне о своей высокой оценке Ваших наилучших пожеланий и планов относительно дальнейшего образования его сына.

Хотя я и не сторонник преждевременного развития и уважаю законы природы, я также признаю, что последняя иногда делает исключения, и нашей обязанностью является понимать её намеки и продвигать раннее развитие наиболее способных умов. Исходя из этого и чтобы ближе изучить способности мальчика, равно как и его природные таланты, с точки зрения дальнейшего развития ради его самого и его будущего, я позволил себе наблюдать его как можно ближе и подвергнуть его экзаменам, чтобы сформировать собственное суждение, независимое от других людей, особенно от обожателей. Наблюдать не только с целью видеть в нём продукт природы, годящийся для экспериментов, но также чтобы решить, будет ли возможно сделать из него через образование, приспособленное к его природным способностям, счастливого, человечного и граждански полезного члена общества – что само по себе задача непростая.

Я нашел мальчика здоровым и счастливым как телом, так и разумом – и в гораздо большей степени, чем предполагал. Я испытывал его Гомером и Вергилием и обнаружил, что он обладает достаточной вербальной и материальной информированностью, чтобы переводить быстро и понимать смысл – то есть обладает природной способностью и вразумительностью ума, чтобы без особых знаний грамматики или логики правильно понимать контекст. Самой замечательной для меня вещью явилось то, что он читал со смыслом, с чувством и эмоционально. С другой стороны, не нашел я в нем никакой выдающейся душевной мощи, ни поразительного таланта: память, воображение и разум находятся в полной гармонии. В остальных вещах я нашел его счастливым здоровым мальчиком, не склонным к самообману, что было для меня истинным успокоением. Что же касается его пристрастия к эпическим поэтам, душещипательным поэмам и произведениям, то это следствие его прежнего образования – свидетельство отцовского воспитания.

Мы едва ли проживем так долго, чтобы увидеть финальные результаты использованного метода, но я, как и Вы, всем сердцем надеюсь, что государство, как нам того бы хотелось, всячески поможет необычному баловню Природы, и что в один прекрасный день мальчик добьется соизмеримой степени счастья. Судя по внешности, его занятия, его полезность и счастливая судьба будут лежать в области учёной эрудиции, возможно, – с преобладанием истории.

Простите меня, уважаемый друг, что я излил свои соображения столь пространно. Таким образом я еще раз насладился общением с Вами.

Преданный Вам

Гейне.

Еще будучи 4-х или 5-ти лет, Карл извлекал трудно представимое количество пользы из хорошего знания родного языка. И брал он их не из мертвых книг, как обычно пытаются вдуть латынь и греческий детям, чего до сих пор придерживаются многие порядочные учителя.

16 часов латыни в неделю для 13-летнего мальчика! Ужас! Это я говорю про лучшую школу в Берлине 1818 года…

Карл овладевал родным языком, скорее, по ходу жизни. Дома, в саду, на лугу, в небольших путешествиях, в лесу, в обществе – иными словами в тех условиях, которые я по своим возможностям мог ему создать. На первом году жизни мы стали брать его с собой куда только можно и тут же объясняли ему все, что вызвало его внимание или каким-то иным образом его привлекло.

Так до двух лет своей жизни он сопровождал нас в Мерзебург, Галле, Лейпциг, Вайсенфельс, Наумбург, Дессау, Вёрлиц, Виттенберг и т. д. и во всех этих местах он выучил массу вещей, которые не мог бы увидеть дома.

На третьем и четвертом году он тоже постоянно и часто посещал другие места, получая наилучшие впечатления от увиденного и услышанного, понимая их уже более отчетливо и включая в свой круг знаний. Разумеется, он увидел и узнал много важного и интересного, когда на третьем году жизни провел 8 недель в Лейпциге, а на четвертом и пятом побывал с нами в Магдебурге, Хальберштадте, Зальцведеле, Штендале, в горах Гарца и т. д. Он увидел разные слои общества и вообще всё, заслуживающее внимания. Постепенно мы стали брать его на концерты, в драму и оперу, смотреть водяные и ветряные мельницы, показывали ему слонов, страусов и львов, равно как и кротов с летучими мышами, соляные копи, паровые машины, деревенские базары и лейпцигскую Ярмарку, угольные шахты, светское общество и хижину поденщика, танцклассы и смертный одр.

Ни одну из этих вещей он не рассматривал с глуповатым пялением, как это свойственно детям в целом, но очень тщательно, может быть, гораздо тщательнее, чем взрослые, поскольку мы с матерью постоянно обсуждали при нем и для него эти вещи. У него часто спрашивали, что хорошего и что плохого он в них заметил, и как они ему понравились. Скоро он привык повторять и обсуждать увиденное и услышанное, и сам стал обращаться к нам, сообщая замечания, выспрашивая, возражая и т. д.

Если учесть, что в 5 лет он путешествовал со мной в Потсдам и Берлин через Прегниц, по дорогам от Мекленбурга до Ростока, Варнемюнде и Бад-Доберана, что он выходил на берег моря и в штиль, и в шторм, что наблюдал торговлю и навигацию, неделями живал на природе, во всех социальных слоях и районах страны, везде принимаемый как свой и любимый, что люди с подлинным удовольствием общались с маленьким почемучкой и болтушкой, тем самым давая ему необходимую информацию – то всякий поймет, что таким образом он получил колоссальные лингвистические богатства и информацию, которую получает и редкий взрослый.

Должен особо подчеркнуть, что он постоянно получал лишь проверенную, честную информацию, о чём тщательно заботились мы, родители. Если же таковая отсутствовала, мы прерывали общение и находили более сведущих людей.

В 6 лет я провел с ним 6 недель в Дрездене, тщательно знакомя сына с красотами места и природы, а особенно с творениями искусства, которые развивали его вкус через постоянные и подробные мои объяснения. Также и потом, бывая в Берлине, Лейпциге и Потсдаме, я всячески ограждал его от детского восторга перед яркими, но плохого качества картинками. Мы водили его в дрезденскую галерею, особенно во внутренний итальянский зал, к прекрасным работам Рафаэля Менгса. С тех пор я никогда не замечал в нем никаких глупых суждений об искусстве, которые мы так часто слышим даже от взрослых.

С установлением хорошей погоды мы посетили Плауишскую долину, Тарандт и всю саксонскую Швейцарию. Поскольку я уже не раз видел эти красоты, обойдя их с книгой в руках и с хорошим гидом, ничто не было пропущено или осмотрено бессмысленно. Эти благословенные места чего только не представляют интересного для взрослого, а уж для 6-летнего ребёнка тем более! Где мы только ни побывали: и в Винтерберге, и в Лилиенштайне, и в Зонненштайне. Видели выступающие в скалах базальтовые столбы. А в Кёнигштайне с его знаменитой крепостью мы задержались подольше, и я был счастлив, что мне удалось там представить его глазам незабываемую картину: вся долина внизу была покрыта тучами, а над нами сияло безупречно синее небо. Ребёнок пришёл в неописуемый восторг. Вообще все эти облака, тучи, дождь, туман, снег, град то и дело закрывающие солнце, луну, созвездия и т. д. дают такой прекрасный повод для наглядного и отчетливого погружения ребёнка в познание.

Теперь у меня нет более нужды заниматься самообороной, которой посвящена была речь выше.

Мы можем однозначно принять, что из всего чудовищного массива немецкого языка в первые пять-шесть лет жизни душа ребёнка способна отчетливо воспринять только около тридцати тысяч слов – и превосходно образованный ребёнок может этим запасом очень легко распоряжаться! Какие прекрасные возможности упражняться и развиваться имеет при этом память! И как раздражает, когда ребёнка принуждают обычно делать иначе, тем более, ребёнка, чувствующего склонность к разумной и разнообразной речи.

Вообще необходимость в разнообразии подходов, к чему я ещё вернусь далее, возникает из разумного отношения каждого к самому себе. Теперь же я говорю лишь о наиболее важном влиянии, которое это оказывает на язык детей.

Все эти и многие другие места были названы и показаны Карлу, и мы говорили, читали и обсуждали всё, связанное с ними. Наши гиды и приятели разделяли с нами свои соображения. Потом Карл пересказывал их матери, равно как и своим маленьким и взрослым друзьям в Мерзебурге, Галле и Лейпциге, а также писал дальним знакомым. То есть он уже имел возможность полностью выразить себя разумно и отчетливо.