Текст книги "Цвет надежд – зеленый"

14

Однажды, когда Густафссон вернулся домой после работы, Ингрид сказала, что о нем справлялись с телестудии.

– Что им от меня надо? – удивился он.

– С ними разговаривала Грета, она была дома одна. Звонил сам Аффе, так что она совсем растерялась, когда он стал спрашивать у нее, какая температура на улице и не холодно ли у нас дома. А потом выяснилось, что он хочет пригласить тебя участвовать в какой-то программе.

– По мнению доктора, именно этого мне и следует избегать.

– Я с ним согласна. Но что мы ответим, когда они позвонят завтра? Грета хоть сообразила сказать, что после вечерней смены ты поздно встаешь.

– Скажете, что меня нет дома.

– А если ты будешь дома один? Или они пришлют своего человека прямо сюда?

– А я уйду на целый день в лес. Ну почему они не могут оставить человека в покое!

Богиню правосудия с ее весами часто принимали за дурочку. Но жизнь вообще не умеет распределять свои блага. Тот, кто хочет, чтобы его оставили в покое, обычно покоя не имеет. А тот, кто жаждет, чтобы его кто-нибудь навестил или хоти! бы позвонил ему по телефону, как правило, не может дождаться ни того, ни другого.

Назавтра Густафссон встал в десять утра, быстро позавтракал и уже приготовился идти в лес, как в дверь позвонили.

Он замер, словно крыса, попавшая в крысоловку. Звонок повторился три раза. Наконец кто-то стал спускаться по лестнице. Густафссон выждал, чтобы посетитель ушел подальше. Потом осторожно открыл дверь и вышел на площадку, готовый при малейшей угрозе скрыться в квартире. Почувствовав себя в безопасности, он решился захлопнуть дверь.

В углу за дверью стоял человек.

Густафссон вздрогнул. Но, вглядевшись, узнал доктора Верелиуса.

– Это вы, доктор! – воскликнул он с облегчением. – А я думал…

– Да, это всего-навсего я. Помните, когда мы с вами прощались, я предупредил вас, что должен наблюдать, как на вас действует вертотон?

– Конечно, помню. Только я не думал, что вы придете так скоро.

– Я и в самом деле не собирался приезжать так скоро. Но мне хотелось бы поговорить с вами у вас дома.

Пока Густафссон открывал дверь, доктор взял в руки свой чемоданчик.

Осмотр прошел быстро, Густафссон рассказал, как его встретили и дома и на работе. Он считал, что постепенно все стало налаживаться. Хотя вначале ему было трудно.

– Но сейчас меня беспокоит другое. Я как раз собирался звонить вам по этому поводу. Меня разыскивает телевидение. И еще меня сфотографировали прямо на улице, впрочем, не знаю, может, это ничего и не значит.

– Зато я знаю, – сказал доктор. – Потому-то я к вам и пришел. Скажите, вам известен еженедельник, который называется «Ухо» или «Глаз» или еще что-то в этом роде?

– Да, есть такой. Называется «Глаз».

– Понимаете, они любят раскапывать такие вещи, которые человеку по той или иной причине не хотелось бы придавать огласке. Сейчас они задались, целью опубликовать материал о вас. Узнать вашу фамилию им было нетрудно, а потом они позвонили мне, чтобы получить комментарии специалиста. Но я попросил их подождать полгода, чтобы посмотреть, как будет развиваться наш эксперимент. Однако именно этого и не следовало делать. На некоторых журналистов подобная просьба действует как брючина на бульдога. Они очень скоро разузнали, где вы работаете, и просили разрешения сфотографировать вас у пилы, у рубанка, во время, перерыва и тому подобное, но там оказались умные люди и послали их подальше.

– Вот молодцы!

– Да. Но это не помогло. Потом я узнал, что они все-таки явились сюда и рыщут здесь. Я не двусмысленно дал им понять, что вы не хотите встречаться с представителями прессы. Тогда они побывали у ваших соседей и даже в лавках поблизости, чтобы узнать, что вы едите, и берете ли вы в кредит, сфотографировали тюрьму, где вы сидели, и даже побывали в доме напротив, в квартире, окна которой смотрят прямо на вашу, – хотели оттуда сделать снимки. А может, пытались сфотографировать кого-либо из членов вашей семьи.

– Значит, это один из них подстерег меня вчера, когда я выходил из дому. Думаю, они меня тоже сфотографировали и в лесу, и, уж конечно, это они приходили в школу, где учатся мои дети.

– Да, очевидно. Представляю себе, какие они дадут заголовки. Монопольное право. Они первые узнали, кто подвергся действию препарата вертотон. «Густафссон в свободное время». «Густафссон по пути на работу». «Мнение соседей…» Вот гадость!

– Доктор, неужели…

– Да. Мы бессильны им помешать.

За прошедшие дни Густафссон старался приспособиться к новому образу жизни. К нему даже вернулось желание жить и радоваться, он честно пытался привыкнуть к новым условиям, но теперь увидел, что карточный домик надежд зашатался и вот-вот рухнет.

– Но… но…

– Мы можем только одно, – сказал доктор. – Можем подставить им ножку. Вчера, узнав о проделках еженедельника «Глаз», я страшно огорчился. Но вечером мне позвонили с телевидения…

– Одно другого не лучше, – вырвалось у Густафссона.

– Ну, не скажите, тут все дело в передаче. Вас, например, хотят представить в субботней развлекательной программе. Тут и речи не может быть о выслеживании или разнюхивании, о сенсациях, новинках, чудесах или как там еще называются их другие передачи. Если б они позвонили мне позавчера, я попросил бы их повременить. Но теперь все складывается так, что у нас нет выбора. Я представляю себе наше выступление так: сперва я рассказываю о вертотоне и его действии, потом слово предоставляется вам, и вы отвечаете на вопросы или что-нибудь в этом роде… По крайней мере, Аффе, который ведет эту передачу, показался мне достаточно тактичным.

– Значит, по-вашему, мне следует выступить по телевизору?

– Да. Чтобы покончить с этим раз и навсегда. А главное, мы наставим «Глазу» нос, – сказал доктор Верелиус.

15

Память – хрупкий инструмент. Он действует далеко не безошибочно, как правило, разные люди допускают разные промахи. Для одних непропорционально большое значение приобретают житейские неурядицы, поражения, несправедливость, друг все это кажется пустяками, зато значение звездочке на погонах или собственных подвигов вырастает до небес и пускает новые ростки. Память определяет направление всей нашей жизни, от нее зависит, будем ли мы мрачными и подавленными или веселыми и беспечными, мстительными или терпимыми будем мы разрушать или созидать, будем честно трудиться или махнем на все рукой.

Густафссон относился к людям беззаботного типа. И потому, возвращаясь домой из столицы в одноместном купе первого класса, он был убежден, что каждую минуту прошедшего дня прожил правильно, начиная с того мгновения, когда они с доктором Верелиусом прибыли в Стокгольм, и кончая тем, когда он распрощался со своим эскортом и сел в поезд. Доктор Верелиус поджидал его у вокзала. Густафссон как раз только вышел из машины и намеревался пройти в залитый ярким светом зал ожидания. Доктор остановил его. Он считал, что Густафссону не следует расставаться с зелеными очка; шарфом и шляпой.

– Но почему же? – запротестовал Густафссон. Теперь-то уж меня видели все, вряд ли это кого-нибудь испугает. Они сами просили, чтобы я не прятался.

– Гм, – хмыкнул доктор. – Смысл вертотона отнюдь не в этом. Полагаю, вам лучше вести уединенный образ жизни.

Доктор отдал билеты проводнику и занял купе рядом с Густафссоном.

«Хорошие люди на телевидении», – думал Густафссон, погасив свет и растянувшись на мягком диване. Колеса монотонно постукивали о рельсы, на переездах звонил звоночек, в просветах между занавесками мелькали проносящиеся мимо фонари.

«Хорошие люди, – снова подумал он. – Оплатили и дорогу, и питание. Да еще обещали заплатить за выступление».

Мысленно он снова пережил этот день.

Они с доктором прибыли в столицу в полдень и завтракали в соседнем со студией ресторане в обществе известных дикторов и актеров. Все они выглядели как самые обыкновенные люди, и, если человек не знал, кто они, он мог принять их за продавцов или за столяров, вроде самого Густафссона. В зале было много молодежи, красивых девушек, в передачах они не участвовали, Густафссон слышал, что телевидению требуется очень много пароду для нормальной работы, и чем больше становилось пароду, тем больше его требовалось для этой нормальной работы.

Он оробел, увидев, что они направляются в большой зал, но Аффе успокоил его: все предупреждены, на него никто не станет таращиться. Так и было. Правда, порой кто-нибудь нет-нет, да и бросал на него взгляд, но ведь во всех больших ресторанах люди обычно разглядывают друг друга. К тому же ему следовало привыкнуть к обществу людей.

«Будем считать, что это своего рода репетиция перед вечерним выступлением», – сказал Аффе.

Они поговорили о всякой всячине, и тот, кого называли режиссером, объяснил порядок передачи, сперва пойдут обычные номера, потом доктор Верелиус расскажет о своем замечательном препарате, и уже после него выступит Густафссон. Его представят телезрителям и Аффе задаст ему несколько вопросов – о чем, это они сейчас решат. Что делать с гримом, не знал никто, очевидно, от него следует отказаться и лишь умело использовать освещение. Если тебе случалось смотреть наши передачи, ты знаешь, что обычно мы просим наших знаменитых гостей спеть песенку, показать какой-нибудь фокус или сделать что-нибудь еще в этом роде. Может, ты умеешь ходить по проволоке или играть на рояле?

– Когда-то я пел под лютню, но это было давно, да у меня здесь и лютни нет.

– Значит, не о чем и говорить, – сказал режиссер и, наморщив лоб глубокими складками, спросил: – А может, ты знаешь какую-нибудь песню, в которой говорится о зеленом?

– Что-то не припомню.

– А вот я вспомнил: «Зеленые домишки летят мимо окна»! Слышал когда-нибудь эту песенку?

– Вообще-то она называется «Красные домишки», – вмешался доктор Верелиус. – Так что она вам не подойдет.

– Жаль. – Режиссер огорчился. – А я уж думал, что мы используем ее как музыкальную заставку, которая красной нитью пройдет через всю передачу. Ну что ж, трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать. Сейчас мы призовем на помощь нашего штатного поэта. В это время он обычно бывает в ресторане.

Поэт был найден и приглашен к их столику. Дарование у поэта было весьма скромное, по всей стране он был известен тем, что сочинял стихи сходу. Не задумываясь, он выдавал строфу из четырех строчек о чем угодно – всего четыре строчки, зато рифмованные. Вообще-то говоря, это доступно большинству образованных людей, если, конечно, требования не слишком высоки. Но к поэту никто и не предъявлял больших требований.

Едва поэту объяснили, что от него требуется, как он вернулся к своему столику, отодвинул в сторону чашку с кофе, достал перо и бумагу и погрузился в творческий процесс. Вскоре он принес свое сочинение со скромным видом человека, желающего показать: быть может, это и не шедевр, но хотел бы я посмотреть, кто это сделает лучше, чем я.

Режиссер схватил бумагу и прочел:

Давно ль, забытый всеми,

в безвестности я спал?

Но вот я стал Зеленым

и знаменитым стал.

– Блеск! – воскликнул режиссер. – Густафссон прочтет эти стихи.

Густафссон не знал, что и сказать. Если опытный человек говорит, что это хорошо, может, это и в самом деле хорошо. Он уже протянул руку за бумажкой, но тут опять вмешался доктор Верелиус:

– Нет, – сказал он.

От удивления у поэта отвисла челюсть. Такого с ним еще не случалось. Режиссер поднял брови:

– Почему?

– Решительно не подходит, – повторил доктор. – Я не раз слышал, как вы читаете по радио свои сочинения. При всем уважении к вам, должен заметить, что ваше исполнение очень подходит к качеству ваших стихов. Но если их начнет декламировать Густафссон, это будет смешно. А именно этого мы хотим избежать. Вы согласны со мной?

Режиссер кивнул.

– К сожалению, сейчас я должен поблагодарить вас и удалиться. – продолжал доктор. – Меня ждут в нашем ведомстве. Они хотели встретиться со мной, когда ознакомились с моей докладной о вертотоне, но раньше у меня не было времени. Вот мы и решили воспользоваться моим нынешним приездом в столицу. Прощаюсь с вами до вечера.

Доктор ушел. И тут взял слово Аффе, до тех пор сидевший молча.

– Будет неинтересно, если Густафссон только покажется в нашей передаче и все, – сказал он.

– Вот и придумай что-нибудь, – предложил режиссер.

– Легче сказать, чем сделать. Послушай, Густафссон, может, ты умеешь ездить на одноколесном велосипеде?

– Или ходить на руках? – подхватил режиссер. Густафссон не умел ни того, ни другого. Вообще-то он мог бы пройтись на руках, но чувствовал, что этого делать не следует.

– Надо быстренько обучить его какому-нибудь фокусу, – сказал Аффе. – Пусть кто-нибудь из помрежей достанет необходимый реквизит. Надо выбрать что-нибудь незатейливое, вроде бумажного пакета, который превратится в букет, если его потрясти. Или воды, которая станет вином, если ее перелить в другой бокал. Или носовой платок, и которого можно достать десяток яиц.

– Стоп, стоп! – воскликнул режиссер. – Вода, которая превращается в вино. Это нам подходит. Возьмем кирасо. Зеленое кирасо – химики нам организуют. Потом ты покажешь фокус с зеленым кроликом. Все, к чему ты будешь прикасаться, будет становиться зеленым – книга, ручка, бумага.

– Как же это получится?

– Ну, это пустяки. С одной стороны предмет будет обычным, с другой – зеленым, ты только незаметно перевернешь его. Например, книга – с одной стороны переплет будет красный, а с другой зеленый. Бумага, карандаш, диктор. Даже сам Аффе – спереди он будет белый, а сзади зеленый.

По мере того как его обуревали идеи, режиссер воодушевлялся все больше, под конец он впал в лирику и был похож на постоянного распорядителя празднеств в Шведской академии наук, составляющего меню для очередного банкета. Неожиданно он сник:

– Нет, – вздохнул он, – не пройдет. У нас в передаче уже есть один фокусник. Он свихнется, если успех достанется не ему.

Аффе снова обратился к Густафссону:

– Мне все-таки не хочется отказываться от мысли о песне. Хорошо бы только придумать что-нибудь не слишком известное.

– Мы у себя в спортивном клубе сочинили несколько песен, – сказал Густафссон. – Поем их на новогодних вечерах и вообще, когда собираемся вместе. Никто, кроме нас, их не знает. И одну из песен сочинил я.

– Ну-ка, изобрази!

Густафссон стал напевать вполголоса!

– Смотри, уж начали цветы в долине распускаться…

– Так ведь это песня про весну, про зелень! – воскликнул режиссер. – Сейчас я поговорю с концертмейстером, посмотрим, что он скажет.

Через четверть часа Густафссон уже сидел у концертмейстера. Он исполнил два куплета, и тот тут же подобрал мелодию на рояле. Вскоре в дверь заглянул Аффе.

– Ну, как дела?

– Отлично, – ответил концертмейстер. – Сейчас я сделаю инструментовку. И мы исполним песню целиком. Должно получиться. – Он повернулся к Густафссону: – Напиши текст в двух экземплярах. Один дашь мне, а другой пусть будет у тебя, чтобы не получилось накладки.

Потом Густафссон отдыхал, потом обедал, потом пил кофе за сценой, куда доносился шум из студии. Режиссер то был похож на безумца, то был мрачнее тучи, Аффе хватался за живот и говорил, что ему не хватает только приступа, язвы.

Перед началом пришел доктор Верелиус. Он предупредил, что уйдет сразу же после своего выступления – заседание в ведомстве еще не кончилось.

Густафссону дали текст музыкальной заставки, чтобы он его выучил. Наконец пробило восемь. Густафссон услыхал музыкальную заставку, аплодисменты и вдруг пожалел, что согласился выступить в этой передаче.

Но еще до того они испробовали освещение. Начиналась передача при ослепительно ярком свете, потом он постепенно тускнел, желтел, розовел и снова то желтел, то розовел… В конце концов, Густафссон перестал понимать, что творится со светом Ему хотелось лишь одного: оказаться сейчас дома Неожиданно он услыхал, что в студию пригласил доктора Верелиуса, и вот уже доктор рассказывав о своем препарате. Тело Густафссона будто налилось свинцом. Ему казалось, что он не сможет сделать ни шага, когда две ведущие передачу подошли нему и взяли его за руки.

16

Многие актеры дрожат от страха перед своим первым выходом на сцену. Но и для их близких это ожидание не менее мучительно.

– Зачем он на это согласился? – уже в пятый раз за вечер спросил дедушка. – Счастлив тот, кто живет, не привлекая к себе внимания. Неужели он этого не понимает?

– Его к этому вынудили обстоятельства, – в который раз повторила Ингрид.

– Иначе этот проклятый «Глаз» хвастался бы, что первый показал его своим читателям. Они собирались напечатать и мою фотографию, – добавила Грета.

– И мою тоже, – сказал Уве.

– А мою – нет, – засмеялся дедушка.

Они пили чай в гостиной. Поблескивал экран телевизора. Метеоролог, сообщающий сводку погоды, водил указкой по карте.

– Это лучший метеоролог. Он всегда обещает хорошую погоду, – сказал Уве.

– Тс-с, – шикнула на него Грета.

Метеокарта стала бледнеть и тут же исчезла с экрана, уступив место рекламе детектива, который должны были показать на следующей неделе. Реклама была сделана по всем: правилам искусства: семь тяжело раненных, причем четверо наверняка обречены. Но вот исчезли и они. И перед зрителями появился Аффе с двумя дикторшами, у всех в руках были чашки. Аффе дирижировал чайной ложечкой, и все трое пели, покачиваясь в такт песенке:

Спешите к нам, спешите к нам,

кто склонен к развлеченьям.

Вот кофе, он уже готов,

а это торт с вареньем.

Пью кофе я, пьешь кофе ты,

и кофе пьет жена судьи.

– Почему они макают торт в кофе, ведь, говорят, это неприлично? – удивился Уве.

– Наверно, их никто не учил хорошим манерам, – сказал дедушка к макнул в кофе сладкий сухарик. – Ну-ка, послушаем, что он там говорит.

Аффе сердечно приветствовал всех собравшихся, особенно чету из Нэттрабю, приехавшую в Стокгольм, чтобы отметить свою серебряную свадьбу. Они рассказали, что в Нэттрабю все время моросит дождь. Аффе сидел, склонив голову набок, и делал вид, что ему это чрезвычайно интересно. Потом настал черед целого класса из Нёдинге – оказалось, что у них в Нёдинге стоит теплая и сухая погода. И наконец компания рукодельниц сообщила, что у них в Кристинехамне туман. Одним словом, начало программы сулило разнообразие.

Так оно и оказалось. Сперва одна шведка пела по-немецки. Потом выступал фокусник. Потом, немка пела по-английски. После нее выступал чревовещатель. Затем четверо американцев пели по-шведски.

– Когда же дойдет очередь до папы? – вздохнул Уве.

– Не нравится мне все это, – пробормотал дедушка.

– Через полчаса передача закончится, – пожаловалась Грета.

– Папа будет выступать недолго. Он только покажется и все, – сказала Ингрид.

– Разбудите меня, когда он будет выступать, – попросил дедушка и закрыл, глаза.

Но будить его не пришлось, Неожиданно Аффе остался на эстраде один.

– А теперь, уважаемые дамы и господа, пришло время познакомить вас с достопримечательностью этой недели.

По давно выработанной привычке он повернулся вполоборота и приветствовал зрителей немного смущенным и очень сердечным жестом, тем самым знаменитым жестом, который сделал его Любимцем Всей Швеции. Людям, видевшим жест Аффе и слышавшим его приветствие, и в голову не приходило, что в глубине души Аффе мечтает о таблетке, успокаивающей боль в желудке, и о стакане минеральной воды.

– Сейчас будет папа! – Уве так и горел от нетерпения.

Но к Аффе подошел доктор Верелиус. Зрители, присутствующие в студии, решили, что он-то и стал зеленым, просто освещение не позволяет этого видеть. Они начали аплодировать. Аффе одобрительно кивнул:

– Правильно, друзья, доктор Верелиус заслужил ваши аплодисменты, Без него не было бы нашей сегодняшней достопримечательности. Расскажите нам, доктор, как вам это удалось?

Оказавшись в центре внимания, доктор нисколько не смутился. Он вел себя, как обычно, просто и ясно рассказал о своем вкладе в реформу правосудия, о том, как он открыл вертотон и испробовал его на себе.

– Но это было сделано в строжайшей тайне, – подхватил Аффе, сделав знак своим помощницам, чтобы: они увели доктора и привели Густафссона. – И вот она – наша достопримечательность! На этой неделе мы получили, – Аффе вытащил бумажку и заглянул в нее, – сто три тысячи четыреста пятьдесят шесть писем от наших зрителей. Восемьдесят процентов из них, то есть восемьдесят одна тысяча четыреста двадцать семь, оказались единодушны в своем желании – им хотелось увидеть Человека, Который Стал Зеленым. Пожалуйста, ваше желание исполнено: перед вами Пер Густафссон!

Аффе повысил голос, и фамилия Густафссон прозвучала, как победный клич. Одновременно Аффе широко раскинул руки.

– Папа! – крикнул Уве.

Вся семья склонилась к телевизору.

Да, там в свете рампы стоит Густафссон. Зеленый цвет бьет в глаза, он виден очень отчетливо – лицо, уши, шея, даже корни волос. Но он становится еще заметней, когда Густафссон замирает, тоже раскинув руки.

– Итак, вот он! – продолжает Аффе. – Перед вами Пер Густафссон, который предпочел стать зеленым, чем просидеть полтора года в тюрьме.

При этих словах из публики послышались типичные звуки одобрения: оглушительный свист и довольный рев. Но их перебили аплодисменты.

Одновременно все в студии начало неуловимо меняться. Зрители даже не заметили, в какой момент осветитель стал колдовать со своими стеклами. Зеленый цвет бледнеет и сливается с общим фоном. И вот уже зрители перестают его видеть. Аплодисменты стихают.

– Видишь, как мы рады, что ты пришел к нам, – продолжает Аффе. – О твоей истории мы говорить не будем. Но нам хотелось бы знать, как ты себя чувствуешь после введения этого чужеродного элемента?

– Никак… Я его вообще не чувствую.

Густафссон по натуре не застенчив. Но непривычная обстановка, несмотря на старания. Аффе, вызывает в нем неуверенность.

– Значит, ты в отличной форме? – с энтузиазмом подхватывает Аффе. – Но это же замечательно! Ну, а вообще? Как ты себя чувствовал первые дни?

Сценическая лихорадка начала отпускать Густафссона. Он ощущает дружеское расположение к себе всего зала. На сердце у него становится тепло. Ему хочется поблагодарить всех.

– Большинство людей были ко мне очень внимательны.

– Правда? Никто над тобой не смеялся?

– Не-ет. Этого я не могу сказать.

– Но любопытные, конечно, находились?

– Да, любопытные были.

– А теперь, как мы знаем, ты снова работаешь? Трудно было получить работу?

– Да нет. Во всяком случае, я ничего такого не заметил. Работу мне устроил куратор.

– Наверно, предложений было много? Только выбирай?

– Да, предложения были. Мне, например, предлагали место ночного сторожа. Но тогда я уже договорился со столярной мастерской…

– Мне шепнули, что ты работаешь по вечерам? Верно, приятно забивать гвозди, правда? Все мальчишки это любят. А теперь у меня к тебе такой вопрос: умеешь ли ты петь?

– Мы же уже говорили об этом. Да, умею.

Аффе на мгновение теряется. Но тут же находит выход из положения.

– Совершенно верно, прости, пожалуйста. Это было днем, но наша встреча была такой мимолетной. Ты еще говорил, что иногда поешь под лютню. Послушай, а не знаешь ли ты какую-нибудь песню про природу… про леса, озера? Наверно, в тюрьме тебе вспоминались именно такие песни?

Теперь Густафссон чувствует себя так же непринужденно, как Аффе. У него появляется желание ответить колкостью, но он сдерживает себя:

– Ты ошибаешься, если думаешь, что в тюрьме человеку хочется петь!

– Гм… да… конечно… Но все-таки, ты ведь такой поклонник природы. Неужели ты там даже не думал о лесах и лугах? Я уверен, что ты знаешь песни о природе. Спой нам, пожалуйста. Вот, становись сюда, к микрофону.

Аффе исчез, Густафссон, залитый ярким светом, остался один.

Заиграл оркестр.

И тут вышла заминка, Густафссону вдруг показалось, что он теряет сознание. Он забыл песню, забыл слова, забыл все. Так и стоял, пока не вспомнил, что у него в руке бумажка с текстом.

Однако его родные ничего не заметили. Они воспользовались этой заминкой, чтобы обменяться мнениями.

– Как хорошо слышно, каждое слово, – сказал Уве.

– Аффе просто молодец, – заметила Грета.

– Он всегда такой веселый, – сказала Ингрид.

– Еще бы, – сказал дедушка. – Чужая беда плечи не давит. А что это с Пером? Почему он не начинает?

– Неужели забыл слова? – воскликнула Ингрид.

Заглянув в текст, Густафссон все вспомнил. Но раньше, когда он пел, аккомпанируя себе на лютне он мог по своему желанию ускорять или замедлять темп. Здесь же темп задал, оркестр, и Густафссону было трудно начать.

Оркестр терпеливо исполнил первые четыре такта раз, другой, третий, четвертый. Только на пятый раз Густафссон начал петь.

Смотри, уж начали цветы

в долине распускаться.

А тут на ринге чудаки

предпочитают драться.

Атлет толкает тяжести,

и день бредет к закату.

А я к кассиру путь держу,

чтоб получить зарплату.

Потом мы в путь пускаемся,

пускаемся, пускаемся,

чтоб лес пройти насквозь,

как поступает лось.

А то в кафе являемся,

являемся, являемся

и пьем, а кто не пьет,

пусть молча слезы льет.

А солнце жарит лес и луг,

траву, а также скалы.

Чего ж котлет оно не жарит,

ведь масло вздорожало?

Одни взмывают в небеса,

другим в воде удобно,

А кто врасплох застигнут – тот

кричит довольно злобно.

А мы поем, как скворушки,

как скворушки, как скворушки,

а не найдем свой дом

в скворечнике живем,

любуемся на перышки,

на перышки, на перышки,

на белый свет глядим

и червячков едим.

Пусть мудрый компас день и ночь

показывает север.

Однажды он покажет нам,

как жать, где ты не сеял.

Всегда покажет компас путь

на льдистую равнину.

Но лучше б он нам показал,

как выиграть машину.

Башмачник делает башмак,

жестянщик гнет жестянку.

А я, чуть утро, на плите

варю себе овсянку.

Зима, а нам ни чуточки,

ни чуточки, ни чуточки

купанья не страшны,

и мы не ждем весны,

а крякаем, как уточки,

как уточки, как уточки,

ведь кто не скажет «кря»,

в риксдаг стремится зря.

Оркестр повторил припев, но музыка звучала уже глуше. Один за другим на эстраду поднялись все участники передачи. Там собрались все, кроме доктора Верелиуса, публика аплодировала и все хором пели:

С небес сияют звездочки

всем – и большим, и малым.

И мы уж скоро захрапим

под теплым одеялом.

Мы захрапим – и я, и ты,

и захрапит жена судьи.

Нельзя отрицать, что штатный поэт все-таки внес свой вклад в эту передачу. Отпечатки его духовных пальцев узнать было нетрудно. Их любой человек узнал бы из тысячи.

Изображение на экране начало расплываться. Дольше других показывали аплодирующих зрителей. Но вот аплодисменты стихли, и появились фамилии участников, буквы становились все меньше и меньше, и вдруг весь экран заняла одна фамилия, написанная огромными буквами. Фамилия режиссера.

Ингрид с облегчением вздохнула. Слава богу, все позади.