Текст книги "Цвет надежд – зеленый"

– Не болтай чепухи!

– Придется научиться. Представь себе… глаза у тебя завязаны… высота двадцать метров… все ждут, что ты вот-вот свалишься… От страха у зрителей текут слезы.

– Это меня не интересует.

– Ладно. А что тебя интересует? – Пружина вытащил из кармана бумажку. – Вот еще один куплет к песенке, которую я сочинил для тебя:

Я глядел на небо из окна,

горько укоряя злую долю.

– Если б ты только знал, до чего иногда бывает трудно найти нужную рифму. Я уж пытался по-всякому: и «кролю», и «полю», но все не подходило. И вот, наконец, получилось само собой:

Но пришла зеленая волна,

разрешившись, вышел я на волю.

Густафссон оборвал его:

– Что, что – разрешившись? Я все-таки не женщина. Мне это не нравится.

– Мы должны считаться с тем, что нравится публике, а не тебе. Нам ее надо завоевать, парень! Вот, придумал: Зеленый театр в Лунде! Здорово, а? Как раз то, что нужно. Не в бровь, а в глаз! Местный колорит и все такое. «Зеленка в Зеленом театре». Какие можно сделать афиши! Я просто их вижу. Я…

Пружина разошелся, он был исполнен энтузиазма, его так и распирало от идей, он мог говорить о них часами. Но неожиданно к прилавку подошла женщина, которую они приняли за покупательницу.

21

С незапамятных времен мужчина считал себя охотником, а женщину – добычей, ибо она создана, чтобы покоряться. Он активен, поэтому он охотится. Ее берут в плен, потому что она ждет.

Роковая ошибка! Разве ждет только дичь? А вы видели когда-нибудь кошку, подстерегающую крысу у ее норы? А щуку, замершую в осоке?

Дама, вступившая в изобилующий товарами универмаг Шабрена, уж никак не относилась к тому разряду людей, который можно назвать дичью. На вид ей было лет сорок. Богатая, уверенная в себе, она пребывала в постоянной охоте за знаменитостями, ибо воспоминание об одной знаменитости может быть стерто лишь встречей с другой, еще более знаменитой, – если можно так выразиться.

Вот почему во время весенней прогулки, будоражившей кровь, стройные ноги сами собой занесли эту даму в универмаг Шабрена. Вот почему она поднялась на эскалаторе на второй этаж в гардинный отдел. Вот почему она задержалась там, рассматривая материю, которая подошла бы на портьеры для ее спальни.

Сквозь опущенные ресницы она следила, как Густафссон подошел к ней, остановился и поклонился. Повернувшись к нему, она улыбнулась и протянула руку:

– Добрый день, господин Густафссон, добрый день.

Он ответил на ее приветствие и спросил, чем может быть полезен. Она ответила, что хотела бы подобрать драпировку или портьеры и попросила показать подходящую материю.

Когда Густафссон выполнил ее просьбу, ей захотелось взглянуть на материю у окна, при дневном свете, потом в темноте – нельзя ли зайти за полки, где потемнее? Совсем не обязательно держать материю на вытянутых руках, она такая тяжелая, можно положить рулон на плечо и спустить один конец, пусть ткань падает свободно, качество превосходное, в этом нет никаких сомнений. Дама не удержалась и погладила материю – какая мягкая, как красиво лежит…

Краем глаза Густафссон увидел проходившего мимо Шабрена. Тот остановился и одобрительно посмотрел на Густафссона, уголки губ у него многозначительно поползли вверх, и Шабрен удалился.

Густафссон засмеялся.

– Вы правы, фрекен, – сказал он. – Материя изумительная.

– Меня зовут фрекен Вивандер. Вы не находите несправедливым, что продавцы могут узнать имя покупателя, тогда как сами остаются для них безымянными?

– Я не задумывался об этом.

– Очень несправедливо. Но я-то знаю, что вас зовут Пер Густафссон. Или просто Пер, правда?

Он кивнул. Она продолжала:

– По-моему, это как раз то, что мне нужно для спальни.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Какой насыщенный цвет – вечером он будет успокаивать нервы, утром – стимулировать… Надеюсь, что не наоборот!

Она засмеялась, он вежливо вторил ей.

– Беда в том, что одной мне с ними не справиться. Я живу совершенно одна. Не поможете ли вы мне их повесить?

Густафссон с удивлением уставился на нее. Такая работа не входила в его обязанности. Он сказал, что ему с этим, пожалуй, не справиться.

– Ну что вы! – воскликнула фрекен Вивандер. – Ведь это так просто. На карнизе имеются кольца, на каждом кольце есть зажим, которым прихватывается занавеска. Надо только снять старые и повесить новые.

– Но если это так легко… я не понимаю…

Густафссон беспомощно огляделся и увидел, что к отделу приближается Пружина. Он шествовал в сопровождении двух мужчин – один совсем молодой, бородатый, без шапки, другой, постарше, в сером пальто и синем берете. Пружина о чем-то рассказывал, горячо жестикулируя. Густафссон почувствовал, что речь идет о нем. «Кто же это такие?» – подумал он.

Оказалось, это журналисты. Они остановились на почтительном расстоянии и, наблюдая, за продажей, рассеянно слушали болтовню Пружины.

– Ну, господа, сами видите, какой успех! Стоит ему махнуть ручкой, и покупатель тут как тут. Сейчас, правда, в отделе не очень людно. Но вообще-то покупатели, можно сказать, так и рвут товар, лишь бы хоть краешком глаза поглядеть на него. Он всех притягивает к себе. Словно магнит! А как он продает! Ему достаточно сказать всего несколько слов. Все хотят его слышать. Слышать и видеть. На эстраде успех ему обеспечен.

Фрекен Вивандер с укоризной взглянула на Густафссона. Как можно быть таким непонятливым, когда с тобой так откровенно заигрывают.

– Ну что вы, всякому ясно, что одному тут не справиться. Не могу же я одна лезть на стремянку с карнизом и занавесками в руках. Кто-то должен мне помочь. Тогда вся работа займет несколько минут. А потом вы у меня поужинаете, мы выпьем по рюмочке.

Она прижала руку к ткани как раз в том месте, где у него было сердце, прижала и тихонько погладила.

– Жду вас сегодня в семь вечера. Договорились? – тихо прибавила она.

– Боюсь, мне не успеть.

– Да, конечно. У вас, верно, много работы и после закрытия? Тогда в половине восьмого. Вот моя визитная карточка. Пожалуйста. На ней есть и имя и адрес.

Он стоял с визитной карточкой в руке, не зная, что сказать.

– Но…

– Ничего, если вы немного запоздаете. Захватите гардины, мы их вместе повесим. Не бойтесь, в этом нет ничего дурного.

– Да, я понимаю. Только…

– А-а! Ясно. Вам неловко брать пакет, который, как все знают, предназначен даме. Об этом я не подумала. Вы же не посыльный. Я сама захвачу пакет. А вы придете, как мы договорились…

К Густафссону наконец вернулся дар речи. Бывает же, что человек считает невежливым отказаться от приглашения, казалось бы совершенно безобидного. Но… В определенные минуты следует проявить твердость.

– Нет!

– Нет?

У нас есть специальные рабочие, которые вешают портьеры покупателям. Если угодно, я приму ваш заказ.

– Гм. Но, быть может, вы все-таки придете взглянуть на результат?

– Нет, нет. Вечером меня ждет семья.

– Понятно. В таком случае… – Она сердито выхватила у него из рук свою визитную карточку. – И вообще я пока воздержусь от покупки. Прощайте.

Решительным шагом она направилась к лестнице и скрылась в толпе.

И тут же послышался голос приятеля. Дружески подхватив под руки обоих незнакомцев, Пружина подвел их к Густафссону.

– Разрешите представить вам Пера Густафссона. Пожалуйста, вот он свеженький и зелененький, как рождественская елка. Привет, Густафссон. Это пресса. Как видишь, я времени зря не теряю.

Журналисты стряхнули с себя Пружину движением, которое могло бы быть и не таким резким. Они кивнули Густафссону и справились, как ему живется.

У него еще не прошел горький осадок от встречи с фрекен Вивандер, но приходилось терпеть.

– Не жалуюсь.

– Как покупатели, очень донимают?

– Люди как люди.

– Вы хорошо разбираетесь в мануфактуре?

– Совсем не разбираюсь. Но меня проконсультировали.

– Значит, у вас нет никаких профессиональных навыков? Вы когда-нибудь раньше стояли за прилавком?

– С той стороны, где стоят все покупатели, – вмешался Пружина, который с растущей тревогой прислушивался к разговору. – То, что он говорит, для интервью не годится. Вы лучше напишите, что скоро он начнет выступать на эстраде, помните – это его жизнь. И не забудьте, что я его менеджер. Вот как следует написать: «Вчера в обществе его менеджера, господина Фредрикссона по прозвищу Пружина, мы встретились с восходящей звездой эстрады Густафссоном Зеленкой»… Как вам нравится это имя – Густафссон Зеленка? Может, лучше Зелень? Или Зеленушка? Знаете, пусть какая-нибудь газета объявит конкурс на его сценическое имя, а потом мы устроим крестины…

– Спасибо. Мы уж сами решим, о чем нам писать, – оборвал его Берет.

– Гм… да… да, конечно, я хотел только облегчить вашу задачу, – заявил Пружина. – Сигарету? Здесь, правда, курить запрещено, но прессе всюду полная свобода.

Берет с раздражением оттолкнул протянутую ему пачку. А Пружина продолжал, как ни в чем не бывало:

– Не желаете ли получить какой-нибудь презент от нашего универмага? Милости прошу, выбирайте, что душе угодно. Я договорился с директором, совершенно бесплатно. Борода вздернул подбородок:

– Послушайте, господин Пружина, или вы сейчас же уберетесь отсюда, или уйдем мы.

– Простите, бога ради, простите, господа. Я хотел лишь немного подготовить почву. Сейчас я дам Зеленке несколько указаний и испарюсь.

– Давайте свои указания. Мы вернемся сюда немного попозже, – сказал Берет.

– Когда здесь будет чище воздух, – прибавил Борода негромко, однако так, чтобы Пружина его услышал.

Они удалились, и Пружина обратился к Густафссону:

– Ишь какие. Видал субчиков? Небось ждали, что им сразу преподнесут по презенту, а мы это прохлопали.

– Ты только это и собирался мне сказать?

– А с чего это ты вдруг так задрал нос? Слушай, когда они вернутся, скажи, что всю жизнь мечтал петь. Так говорят все звезды театра, кино и эстрады. И еще скажи, что у тебя есть собственный поэт, а когда они поинтересуются, кто именно, объясни, что твой менеджер и твой поэт – одно и то же лицо. Вот увидишь, когда они узнают, что я скальд, они переменят ко мне свое отношение. И… – Подняв глаза, Пружина увидел подходившего к ним Шабрена. – Вот черт, директор собственной персоной. Пока ничего не говори ему о прессе. Пусть это будет для него сюрприз. А то еще потребует, чтобы ты сказал в интервью, что его тряпки самые лучшие и самые дешевые во всей стране. Говори только о песнях, о культуре и об искусстве. Ну, я сматываюсь, пойду выпью пива.

Шабрен подошел к Густафссону.

– Ну, как дела?

– По-прежнему. – Густафссон пожал плечами.

– А та нарядная дама, она оказалась выгодной покупательницей? Знаете, она сперва справилась о вас в справочном бюро. Что же она приобрела?

– Ничего.

– Как ничего? Она говорила, что ей нужны гардины и тюль.

– Возможно. Но оказалось, что они ей не подходят.

– Гм. Будем надеяться, что она вернется. Обратите внимание, вон еще покупатель.

Директор быстро отошел. Но человек, появившийся в отделе, не был покупателем. Это был доктор Верелиус.

– Здравствуйте, Густафссон. Вот, оказывается, куда вас занесло, – сказал он. – Я заходил к вам домой и узнал, что вы получили здесь работу. Меня интересует контрольный осмотр. Пожалуйста, зайдите ко мне сегодня после работы.

– Хорошо. А зачем контрольный осмотр? Что-нибудь случилось?

– Нет, все в порядке. Я же вас предупреждал, что время от времени понадобится вас осматривать. И… гм… верно, мне следует предупредить вас, что власти имели в виду не такую работу, когда согласились на наш эксперимент. Мы не хотели, чтобы вокруг вас была такая шумиха.

Вернулся Пружина. К его удивлению, в кафетерии универмага пивом не торговали. Он услышал, что незнакомец говорит Густафссону что-то о шумихе. Помня о своих обязанностях, он шагнул вперед и хлопнул доктора по плечу:

– В чем дело? Что вам надо?

Верелиус не удостоил его ответом. Он ограничился одним взглядом, который вряд ли можно было назвать дружелюбным.

Густафссон объяснил, что это тюремный врач.

– А, понятно! Доктор собственной персоной. Поздравляю вас с удачным цветом. Отлично придумано. Вот увидите, скоро наш Густафссон будет как сыр в масле кататься.

– Да? Признаться, я все это представлял себе иначе.

– Ясно, ясно. Доктор – это только наука. А для нашего дела нужен нюх. Я рад, что с вами встретился. Знаете, артиста в один день не сделаешь. Вот я и думал, что в конце года надо бы сделать ему еще один укольчик, чтобы продлить действие вашего лекарства…

– Что вы мелете?!

– За деньгами я не постою, отвалю, сколько скажете. Врач стоит тех денег, что мы ему платим. Если вас не устроит одноразовый гонорар, договоримся о процентах с дохода, пока он зеленый, скажем, три процента с каждого выступления. Чем дольше он будет оставаться зеленым, тем дольше мы сможем загребать денежки, так что только справедливо, если изобретатель получит свои отчисления, как принято говорить в деловых кругах. Далеко, но каждый менеджер стал бы с этим считаться.

– Я вовсе не это имел в виду. Вы даже не понимаете, о чем идет речь!

– Я не понимаю? А кто, позвольте вас спросить, сразу сообразил, как этим можно воспользоваться? Скажи ему, Густафссон! Вы только посмотрите на него, доктор. Здесь, в универмаге, он стоит пятьсот монет в день. Чтобы понять это, нужно чутье финансиста.

Доктор Верелиус был взбешен. Но, будучи человеком воспитанным, он не любил привлекать к себе внимание.

– Вы ничего не понимаете, – прошипел он. – До свидания, Густафссон. Жду вас вечером.

Он ушел. Пружина не на шутку испугался.

– Он что, хочет лишить тебя цвета?

– Это невозможно.

– Слава богу! Ты уже побеседовал с журналистами? Нет? Тогда я пойду и приведу их.

Не успел Пружина удалиться, как Шабрен явился с новым обходом. Он подошел к кассе, проверил цифры и направился к Густафссону.

– Неважно, неважно, господин Густафссон. Я все обдумал, и мне кажется, что продолжать нашу неделю нет никакого смысла.

– Но…

– Нет, нет, это вопрос решенный. – Голос Шабрена звучал категорически.

– Но ведь вы сами сказали, что прибыль начала расти?

– Ну и что? А вы представляете себе, сколько стоят объявления и анонсы? Каждый день этой кампании обходится мне в шесть тысяч крон, причем львиная доля падает на вас, господин Густафссон. Вы же продаете на тысячу, от силы две, и это все товары, которые мы приобретали по высокой цене. Не торговля, а сплошной убыток…

Густафссон похолодел. Он не был деловым человеком и не имел никакого представления о расходах на рекламу или закупочных ценах. Правда, он не считал, будто все, проданное им сверх пятисот крон, идет в карман директору, но как-то не подумал о других расходах.

– Я понимаю, – продолжал Шабрен, – все это крайне неприятно, но…

Густафссон так и не узнал, что он хотел сказать – к ним подошел Пружина с торжествующей улыбкой на губах.

– Смотрите, господин директор! Видите, что я организовал? Интервью! Сразу для двух газет. Что вы на это скажете?

Шабрен узнал обоих журналистов и просиял.

– Очень приятно, господа. Я от души рад. Милости прошу.

– Требуется подлить немного масла в огонь, – вмешался Пружина. – Понимаете, нужна реклама. Для бизнеса это все.

Он приосанился – ни дать ни взять главнокомандующий. Впрочем, наверно, таким он себя и чувствовал. По крайней мере пока не заговорил Берет:

– Боюсь, в этом спектакле вы отвели нам не ту роль.

Пружина открыл рот от удивления.

– Спектакль? Какой спектакль? – забормотал он.

– Мы пришли только для того, – Борода делал ударение на каждом слове, – чтобы посмотреть, как господин Густафссон справляется со своей работой.

– Но это же за версту видно! – воскликнул Пружина. – Отлично справляется. Фантастически! Пятьсот крон в день.

Берет фыркнул:

– Не в этом дело, – сказал он. – Реклама нас ни капли не интересует.

Пружина оторопел.

Но Шабрена не так легко было сбить с толку. Порой в человеке происходят душевные сдвиги, переоценка ценностей, ревизия всех представлений, одним словом, он делает поворот на сто восемьдесят градусов. Бывает, что такой поворот предвещает дрожь в голосе. Все вещи и события вдруг открываются человеку в ином свете, он начинает замечать оттенки. Нет, он вовсе не собирается изменять своим идеалам, отнюдь, просто другие точки зрения получают почву под ногами, и то, что прежде представлялось существенным, теперь кажется не заслуживающим внимания… Вообще-то в глубине души он всегда считал, что овца рычит, а волк блеет… Нельзя быть только пессимистом… иногда следует быть и оптимистом… Негоже всю жизнь носить один и тот же ярлык. Надо быть реалистом. При любых обстоятельствах.

Шабрен был реалистом. А потому его поворот произошел мгновенно. Не успел Берет сказать об их отношении к рекламе, как Шабрен тут же перекинулся на его сторону:

– Я тоже так считаю, – заявил он. – Реклама должна быть на положенном ей месте в газете и больше нигде. Ни в ваших статьях, ни среди наших прилавков ей делать нечего. У нас с вами должна быть информация и только информация. И поскольку кое-кто неправильно истолковал задачи, возложенные нами на господина Густафссона, мы решили прекратить эту затею. Борода поднял брови:

– Значит, конец пяти сотням в день? Пять сотен отступного и коленом под зад?

Он вытащил свой репортерский блокнот. Шабрен замахал руками:

– Ради бога, я хотел бы избежать всякой огласки. Я совершил ошибку и еще раз прошу у вас прощения. Ведь это не я вас сюда заманил.

– Хоть это приятно слышать, – сухо сказал Берет. – До свидания.

«Ну, вот и конец этой истории», – спокойно подумал Густафссон. Но Пружина так легко не сдавался:

– Я вас не понял, господин директор. Вы собираетесь уволить Густафссона?

– Да. Видите ли, я несколько просчитался.

– Так, так. – Пружина на секунду задумался, подыскивая слова. – И теперь он, – Пружина с вызовом показал на Густафссона, – должен расплачиваться за ваши ошибки?

– Этого я не говорил.

– Но хотели бы. Однако у нас имеется один документ. Извольте взглянуть!

Он похлопал себя по бедру, на котором топорщился туго набитый карман. Сунув в него руку, Пружина извлек бумажник и вытащил визитную карточку Шабрена с его распиской.

– Узнаете, господин директор? Пятьсот крон в день в течение двух недель. То есть двенадцать дней. А это значит шесть тысяч крон!

– Совершенно верно. Господин Густафссон получит свои деньги.

– Все до последнего эре! – подчеркнул Пружина.

Густафссон запротестовал. Как можно получать деньги за работу, которую ты не делал! Это противоречило его понятию о чести. Здесь он придерживался старомодных взглядов.

– Но… – начал он. – Я их не…

– Молчи, – шикнул Пружина. – Что написано пером, того не вырубишь топором.

– Пусть господин Густафссон зайдет ко мне в контору через пять минут, – холодно сказал директор.

Он ушел. Пружина с довольным видом потирал руки.

– Ловко я это обтяпал, а?

– Я не имею права брать эти деньги.

– А он? – Пружина кивнул головой в ту сторону, где скрылся директор. – Деньги наши, приятель. А это главное. Теперь у нас есть начальный капитал. Но это только цветочки, ягодки впереди.

22

В начале тридцатых годов одному человеку вздумалось изменить свою фамилию. Он хотел, чтобы отныне его называли Болванусом.

В те времена прошения подобного рода подавались на имя Его Королевского Величества. Но каким образом то прощание рассматривалось на заседании Государственного совета в перерыве между обсуждением международного положения страны и государственного бюджета, мы точно сказать не можем.

Нам ничего неизвестно и о том, отнеслись ли кэтому прошению с тем же пониманием и серьезностью, как и ко всем остальным делам, рассматриваемым советом.

Единственное, что нам известно об этом эпизоде мы узнали из пожелтевшей заметки, в которой сообщалось о перемене фамилий. Такие заметки публиковались каждую неделю. Та заметка называлась так: «Не разрешается взять фамилию Болванус».

Так что сведения наши весьма ограниченны. Но мы полагаем, что прошение это принадлежало перу одного из шутников, которых в нашей стране столько же, сколько в тридевятом царстве, в тридесятом государстве молочных рек с кисельными берегами. Этому шутнику захотелось позабавить своих сограждан. Он представил себе, с каким хохотом будут встречать его фамилию при знакомстве, как добродушно будут посмеиваться всякие столоначальники, рассматривая его прошения об уменьшении налогов, освобождении от всеобщих поборов или выдаче ссуды.

Но Его Королевское Величество оказался дальновиднее, ибо Его Королевское Величество и должно быть дальновидным. Король подумал и о потомках господина Болвануса. О том, что с самого первого класса его сыну под смех товарищей придется громко и внятно отвечать «да», когда учитель будет опрашивать присутствующих. А его окрыленная счастьем дочь услышит перед алтарем, как пастор спрашивает у ее суженого, берет ли он в жены фрекен Болванус.

Нечто похожее, хотя и совсем в другом роде, переживала семья Густафссонов, оказавшись вдруг в центре внимания. Густафссон стал зеленым и поддался на уговоры Пружины воспользоваться этим обстоятельством, чтобы заработать побольше денег. Но это не прошло безболезненно для всей семьи.

Недалекие люди говорят иногда: «Это мое личное дело». Однако так никогда не бывает. Ты фальшиво свистишь, но слушают тебя окружающие, ты искалечишь свое тело, но ухаживать за тобой придется твоим близким, ты обанкротишься, но платить за это будут другие.

Семья Густафссона не могла одобрить тот способ зарабатывать деньги, какой Густафссону предложил Пружина. В доме царило мрачное настроение, нервы у всех были напряжены до предела, все жили под гнетом, от которого они никак не могли освободиться.

Был субботний вечер. Вся семья собралась в гостиной. Густафссон сидел у стола перед пустой чашкой, Уве расположился на тахте, разложив вокруг себя учебники. Грета сидела в своей любимой позе, свесив ноги с подлокотника кресла. Ингрид принесла из кухни выглаженную красную рубашку.

– Когда тебе надо туда идти?

Густафссон не ответил. Она повторила свой вопрос:

– Когда ты уходишь?

Он поднял глаза:

– В семь. Я уже сто раз говорил. Чего зря болтать!

Ингрид молча пожала плечами и показала емурубашку.

Он придирчиво осмотрел ее.

– Слава богу, успела. И что за дурацкая мысль выбрать красную рубашку?

– А при чем здесь я? Тебе известно, как я к этому отношусь.

– Знаю. Ну и что? Ты ко всему плохо относишься. Тебе не нравится, как я зарабатываю деньги, не нравится, что я не в тюрьме, я вообще тебе не нравлюсь.

– Это неправда! – запротестовала Ингрид.

– Думаешь, я ничего не чувствую? – вдруг взорвался он. – Думаешь, если у меня шкура стала, зеленой, так уж и нервов нет? Да у меня каждый нерв напряжен, вот-вот лопнет!

– Папа, милый, ну перестань! – Грета с сердитым видом встала и подошла к окну.

– Еще бы не милый! Вы только посмотрите, что я сделал с собой, чтобы быть вместе с вами. А вы…

Ингрид застыла у двери.

«Надо переменить тему разговора, – подумала она. – Он всегда все сводит к этому».

Она повернулась к Уве:

– Ты еще не говорил, как у тебя прошла контрольная по математике.

– Думаю, хорошо. Решил восемь примеров из девяти.

– А девятый?

– Я и его решил. Но восемь-то у меня решены правильно, это уже известно. А в девятом примере такой же ответ, как у меня, еще только у двоих. Вообще все девять примеров решили семь человек из всего класса.

– Хоть бы ты решил его правильно, – с надеждой сказала Ингрид.

– Отрадно, что хоть у одного из нас такие успехи, – кисло заметил Густафссон. – Как там ребята, говорят что-нибудь про меня? – спросил он у Уве.

– Да, наверно.

– Наверно?

– Ну, говорят, если тебе так хочется.

– Ясно. Из тебя сегодня слова не вытянешь. Что же они говорят? Отвечай!

– Всего я и не знаю, – неохотно ответил Уве. – Слышал раз на физкультуре. В раздевалке. Ребята не знали, что я там. Кто-то сказал, что у тебя явно не все дома.

– А другие? Давай выкладывай!

– Что ты смешной… глупый… темная личность…

– Как ты смеешь!

– Ты сам спросил. Они смеются над тобой. Над всеми нами.

– Это неправда!

Густафссон встал. Конечно, он не думал, что люди им восхищаются, как внушал ему Пружина. Но все-таки к нему проявляли определенный интерес. Он получал дружеские письма от совершенно незнакомых людей. Густафссон и не подозревал, что перед тем, как отдать ему почту, Ингрид отбирает злобные анонимные письма и выбрасывает их.

– Нет, правда! – сказала Грета. Она стояла у окна, повернувшись к нему спиной. Но ему не нужно было видеть ее лицо, чтобы понять, какой безысходной безнадежности полна его дочь.

– И ты туда же! – возмутился он. – А сама уверяла меня, что никто ничего не говорит.

– Раньше и не говорили. А теперь говорят, я это чувствую. – Она всхлипнула и подошла к Ингрид. – О, мама, мамочка…

– Грета, что с тобой? Грета не ответила, Уве поднял, голову:

– Ну как ты не понимаешь, мама! Это из-за Юнте.

– Юнте – кто это? – спросил Густафссон.

– Гретин дружок. – А что с ним? Уве хотел ответить, но Грета перебила его:

– Замолчи!

Уве закрыл рот, но, подумав, решил пренебречь этим предупреждением. Пусть будет скандал, так даже лучше.

– Он ее бросил.

Ингрид погладила дочь по волосам.

– Бедная девочка…

– Это еще не беда. – Густафссон попытался замять разговор, – Одного потеряешь, другого найдешь…

– Да ведь я же тут ни при чем! – всхлипнула Грета. – Если б я была виновата, это не из-за меня…

– Можешь не стесняться. Говори прямо: из-за меня?

Грета кивнула.

– Вот видишь? – Уве посыпал рану солью.

Густафссон понимал, что все это правда. Но не желал этому верить.

«Хотят все свалить на меня, – думал он. – Уве неправильно решил пример, Грету бросил парень, а виноват один я. Удобно иметь козла отпущения. Я-то у них всегда под рукой».

Это было так обидно, что у него сдавило горло.

– Да ведь я так поступил, чтобы не расставаться с вами! – вырвалось у него. Уве встал:

– Мы тебя об этом не просили.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Не просили так поступать. Лучше б ты там остался, Сейчас бы люди болтали о чем-нибудь другом.

– Не забывайся! – Густафссон замахнулся.

– Можешь меня ударить, пожалуйста.

С упрямым видом сын смотрел ему в глаза. Но не его взгляд заставил Густафссона опустить руку, а чувство беспросветной тоски, он сам не знал, чего хочет, и не понимал, что ему следует делать.

– Убирайся! – заорал он на Уве. – Ступай прочь! Видеть тебя не желаю. Нет, нет, не туда! – Он увидел, что Уве собрал свои книги и направился с ними на кухню. – Не хочу видеть тебя в доме, пока я не ушел!

Уве молча унес книги в свою комнату, потом они услыхали, как он в передней надевает куртку. Наступило мучительное молчание.

– Я тоже ухожу! – вдруг сказала Грета.

– Пожалуйста! – Густафссон задохнулся от горечи. – Никто тебя не держит.

Он снова опустился в кресло. Теперь он походил на мешок с трухлявым сеном, взгляд его был устремлен в пространство. Когда дверь за детьми захлопнулась, он поднял голову:

– А ты с ними не идешь?

– Нет, – коротко ответила Ингрид.

Она была на стороне детей, но не хотела ссориться с ним.

– К нам должен прийти дедушка. И доктор Верелиус.

– Доктор? Чего это он все время сюда бегает? Он был два дня назад.

– Обязан наблюдать за тобой, Пер. Ведь он желает тебе добра.

– Гм. Он, как и все, смеется за моей спиной. Он и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне.

– Ты несправедлив.

– Он мне только мешает.

– Если ты имеешь в виду, что ему не по душе твои выступления, это верно.

– А что в них плохого? В Болстаде все прошло хорошо. Ты бы слышала, как мне аплодировали!

Он не солгал. Там его действительно вначале встретили бурными аплодисментами. Но лишь вначале. Навязчивость Пружины проявилась и в том, что Густафссон исполнял только его песню. И ничего путного из этого не получилось – она пришлась по вкусу нескольким дряхлым старикам. Молодежь привлекали более веселые мелодии. Председатель клуба снабдил Густафссона песенником и попросил быть запевалой. Это оказалось делом нетрудным, песни, были старые и хорошо ему известные. Публика подпевала, оркестр играл в полную силу, и Густафссон легко справился со своей задачей. После четвертой песни большинство собравшихся захотело танцевать.

– А это клуб с хорошими традициями, – сказал Густафссон.

И это тоже была правда. Болстадский клуб «Очко» раньше назывался «Клуб одиннадцати». Это была футбольная команда, состоящая из молодых парней. Со временем им надоело гонять мяч, но они продолжали собираться вместе – теперь уже за каргами, отсюда и произошло новое название клуба. Название привилось, хотя здесь играли и в преферанс, и в бридж, было отделение для женщин, молодежь приходила потанцевать, а мальчишки – играть в футбол. Бесспорно, это был клуб с самыми разнообразными интересами.

– Энергичные люди, – сказал про них Густафссон. – Но выложили нам три сотни, не моргнув глазом. И сегодня будет столько же.

– Из которых половину получит Фредрикссон.

– Его ты не тронь. Без него и я ничего бы не получил.

Явился Пружина. Он был в отличном настроении и справился, готов ли «кумир». На автобусе ехать полчаса, точно в восемь Густафссон под восторженные аплодисменты должен появиться на эстраде.

– Не волнуйся, – сказал Густафссон. – Сейчас я буду готов. Правда, рубашка мне не нравится. Красный цвет к лицу только девушкам.

– Красный и зеленый – дополнительные цвета, – заявил Пружина. – Ты ведь видел светофоры?

– Я не светофор.

– Эка важность! Но ты зеленый. А зеленый значит – полный вперед! Поторапливайся.

С красной рубашкой в руках Густафссон скрылся в спальне. Пружина начал напевать свою песню, отбивая такт по столу. После второго куплета он попытался завязать беседу с Ингрид.

– Надеюсь, теперь вы довольны, хозяюшка? Не то что месяц назад?

– Теперь действительно все переменилось, – призналась она.

Пружина засвистел третий куплет. Мелодия то взмывала ввысь, то падала вниз.

«Совсем как в жизни», – подумал он.

– Никогда не надо отчаиваться. Каких-нибудь два месяца назад его выгнали с последнего места работы, а сейчас он уже менеджер.

– Господин Фредрикссон, – прервала его размышления Ингрид. – Вы уверены, что все это кончится добром?

– Добром? Неужели в этом можно сомневаться?

– Да это отличный бизнес, – уверил ее Пружина. – Разве вы не видите, как Густафссон становится знаменитостью? Он еще будет звездой века. О нем будут говорить, как о Рокфеллере, Повеле Рамеле и других знаменитостях.

– Вы меня не поняли, господин Фредрикссон. Мне хочется знать, какая от этого польза?

– Какая польза в том, чтобы зарабатывать деньги? Да это вам любой коммерсант объяснит! Польза? Чертовская польза, простите за выражение, хозяюшка. Деньги к нам скоро потекут рекой, Я только тем и занят, что налаживаю связи… Правда, устроители пока осторожничают, не дают окончательного ответа. Но дайте срок, скоро им придется платить нам по двойной ставке!