Текст книги "Аура (сборник)"

3

В тот же вечер ты листаешь пожелтевшие страницы, исписанные чернилами горчичного цвета, кое-где прожженные сигарным пеплом, испещренные мушиными следами. Французский генерал Льоренте далеко не так безупречен, как уверяла его жена. Ты полагаешь, что мог бы существенно улучшить стиль этих записок, сократив пространные описания событий далекого прошлого: детство, прошедшее в Оахаке, в типичном поместье XIX века, военное училище во Франции, знакомство с герцогом Морни, с ближайшим окружением Наполеона III, возвращение в Мексику и служба в главном штабе Максимилиана, торжественные церемонии и приемы времен Империи, сражения и разгром, Серро-де-лас-Кампанас, годы изгнания в Париже. Ничего такого, о чем бы уже не рассказали другие. Ты раздеваешься, думая о странной причуде старухи, вообразившей, что эти записки представляют какую-то ценность. И тебя согревает мысль о четырех тысячах песо.

Ты проваливаешься в глубокий сон, а в шесть часов утра просыпаешься от яркого света – ведь окно у тебя в потолке и его не занавесишь. Ты накрываешь лицо подушкой и тщетно пытаешься снова заснуть, но уже через десять минут бредешь в ванную, где тебя ждет сюрприз: все твои вещи аккуратно разложены на столике, а немногочисленная одежда повешена в шкаф. Ты заканчиваешь бритье, когда в утреннюю тишину врываются жалобные кошачьи крики.

Невыносимо слышать эти отчаянные, душераздирающие вопли. Ты пытаешься определить, откуда они исходят, открываешь дверь в коридор, но там все тихо. Нет, жуткие звуки проникают откуда-то сверху, через потолочное окно. Ты вспрыгиваешь на кресло, перебираешься с него на письменный стол, опершись о книжную полку, достаешь до окна и открываешь одну из створок. После этого с усилием подтягиваешься и, высунув голову наружу, видишь примыкающий к дому садик, небольшой квадратик, заросший кустами ежевики, где пять, шесть или семь кошек – ты не успеваешь их сосчитать, потому что не в состоянии провисеть больше секунды, – связанных вместе, катаются клубком по земле, и их лижут языки пламени. До тебя доносится запах паленой шерсти. Ты отпускаешь руки, спрыгиваешь на кресло и долго не можешь опомниться. Неужели ты видел все это наяву? Нет, наверное, у тебя просто разыгралось воображение из-за непрекращающихся кошачьих воплей. Впрочем, они уже не так слышны, а вскоре и совсем смолкают.

Ты надеваешь рубашку, проводишь тряпочкой по носкам своих черных туфель и снова прислушиваешься – на этот раз к позвякиванию колокольчика, который перемещается по дому, постепенно приближаясь к твоей двери. Ты выглядываешь в коридор и видишь Ауру с колокольчиком в руке; потупившись, она сообщает, что завтрак готов. Тебе не хочется ее отпускать, но девушка уже спешит к винтовой лестнице и все звонит в свой черный колокольчик, словно ей надо разбудить еще кучу народа.

Как был в одной рубашке, ты сбегаешь по лестнице в переднюю, но ее уже и след простыл. Ты слышишь за спиной звук открывающейся двери, что ведет в комнату старухи, оборачиваешься и успеваешь заметить, как чья-то рука просовывает в щель ночной горшок, ставит его на пол и исчезает. Дверь снова захлопывается.

Ты входишь в столовую. Завтрак уже подан, но на этот раз на столе всего один прибор. Быстро покончив с едой, ты возвращаешься в переднюю и стучишь в дверь сеньоры Консуэло. Слабый тонкий голосок приглашает тебя войти. Здесь все по-прежнему: неизменный полумрак, дрожащее пламя свечей, отражающееся в серебре.

– Доброе утро, сеньор Монтеро. Как вам спалось?

– Хорошо. Вчера я допоздна читал.

Старуха машет рукой, словно отгоняет тебя от кровати.

– Нет, нет. Пока не говорите о своих впечатлениях. Работайте дальше над этой частью, а когда закончите, я дам вам остальные.

– Хорошо, сеньора. Скажите, я могу выходить в сад?

– В какой сад, сеньор Монтеро?

– Тот, что со стороны моей комнаты.

– У нас давным-давно нет сада. Он пропал, когда все вокруг застроили.

– Я подумал, что на воздухе мне бы лучше работалось.

– У нас остался только внутренний дворик, вы через него проходили, да и тот темный. Моя племянница выращивает там растения, которые любят тень. Ничего другого у нас нет.

– Понимаю, сеньора.

– Я хотела бы сегодня отдохнуть от дел. Зайдите ко мне вечером.

– Хорошо, сеньора.

Весь день ты возишься с рукописью, переписывая набело куски, которые думаешь оставить, и переделывая слабые места, куришь одну сигарету за другой и прикидываешь, как растянуть эту работу и подольше сохранить за собой доходное местечко. Если бы тебе удалось скопить хотя бы двенадцать тысяч песо, ты мог бы потом почти целый год заниматься собственной книгой, отложенной, почти забытой. Это будет капитальный труд об открытии и завоевании испанцами Америки. Он вберет в себя все разрозненные хроники, сделав их понятными и доступными, установит связи между всеми предприятиями и авантюрами золотого века, между человеческими судьбами и величайшим событием эпохи Возрождения. В конце концов ты откладываешь в сторону нудные записки генерала и начинаешь набрасывать план своей книги. Время бежит незаметно, и только заслышав вновь колокольчик, ты взглянешь на часы, накинешь пиджак и спустишься в столовую.

Аура уже там, а во главе стола на сей раз сидит сама сеньора Льоренте. Закутанная в шаль, в своем неизменном ночном балахоне и чепце, она горбится над тарелкой. Ты мельком замечаешь четвертый прибор, но уже не задаешь вопросов, какое твое дело. Во имя будущей творческой свободы ты готов сносить любые чудачества полоумной старухи, тебе это ничего не стоит. Пока она отхлебывает суп, ты пытаешься определить ее возраст. В жизни человека наступает момент, когда бег времени замедляется, и сеньора Консуэло давно перешагнула этот рубеж. Генерал не упоминает о ней в той части записок, которую ты успел прочесть. Но если во время вторжения французов ему было сорок два, а умер он в 1901 году, то есть четыре десятилетия спустя, значит, он дожил до восьмидесяти двух лет. Ясно, что он женился на сеньоре Консуэло уже после трагедии в Керетаро, в изгнании, но она же была тогда совсем девочка…

Даты перепутываются у тебя в голове, потому что над ухом назойливо звучит тонкий щебечущий голосок старухи; она разговаривает с Аурой, и ты, глядя в тарелку, выслушиваешь бесконечные жалобы на боли и тревожные симптомы, на дороговизну лекарств и сырость в доме. Тебе не терпится прервать семейную беседу и поинтересоваться, где они прячут слугу, которого вчера посылали за твоими вещами: ты его до сих пор не видел, и даже за столом он не прислуживает. Ты бы так и сделал, если бы вдруг тебе не бросилось в глаза, что Аура, за все это время не проронившая ни слова, ест с какой-то механической обреченностью, словно ждет команды, чтобы взять ложку, нож, разрезать почки – все те же почки, видимо, их излюбленное блюдо – и поднести кусок ко рту. Ты быстро переводишь взгляд с тетки на племянницу, с племянницы на тетку, но в этот момент сеньора Консуэло внезапно замирает, и тут же Аура кладет нож на тарелку и замирает тоже, точь-в-точь повторив движения старухи.

Несколько минут вы пребываете в молчании: ты доедаешь свой обед, а они, застыв, как статуи, наблюдают за тобой. Наконец сеньора Консуэло говорит:

– Я утомилась. Не стоило мне выходить к столу. Аура, проводи меня в мою комнату.

При этом старуха явно старается завладеть твоим вниманием: она пристально смотрит тебе в глаза, словно притягивая твой взгляд, хотя ее слова обращены к племяннице. Тебе с трудом удается освободиться от чар этих глаз – снова широко раскрытых, чуть желтоватых, но ясных и пронзительных – и перевести взгляд на Ауру, которая, уставившись в одну точку и беззвучно шевеля губами, встает, будто во сне, берет сгорбленную старуху под руку и медленно выводит из столовой.

Оставшись один, ты наливаешь себе кофе, который простоял на столе с начала обеда и давно остыл, пьешь его маленькими глотками и мрачно размышляешь о том, не обладает ли старуха какой-то тайной властью над девушкой и не удерживает ли насильно твою прекрасную зеленоглазую Ауру в этом старом угрюмом доме. Впрочем, ей ничего не стоило бы сбежать, пока старуха дремлет в своей берлоге. Не исключено, однако, подсказывает тебе воображение, что по какой-то неведомой причине Аура не может сама избавиться от кабалы и ждет, пока ты спасешь ее от безумной и взбалмошной старухи. Ты вспоминаешь, как выглядела Аура несколько минут назад: бледная, оцепеневшая от ужаса, она была не в состоянии произнести ни слова в присутствии своей мучительницы, и только ее губы неслышно молили о помощи, о спасении несчастной узницы, не свободной даже в своих движениях и жестах.

Все в тебе восстает против такого безумия. Ты выскакиваешь в переднюю и устремляешься к лестнице, рядом с которой, по соседству с комнатой старухи, расположена еще одна дверь. Именно здесь должна жить Аура, ведь больше комнат в доме нет. Ты распахиваешь эту дверь и входишь: уже привычный полумрак, голые беленые стены, и лишь на одной из них – черное распятие. Слева дверь – видимо, в комнату старухи. Ты на цыпочках подходишь к ней, протягиваешь руку, но в последний момент передумываешь: сперва надо поговорить с Аурой наедине.

Но если девушка хочет, чтобы ты ей помог, она придет к тебе сама. И вот ты сидишь у себя в комнате, забыв про пожелтевшие страницы рукописи, про собственные записи, и все твои мысли – о прекрасной и непостижимой Ауре. Чем больше ты думаешь о ней, тем ближе она тебе становится, ближе и желаннее, и дело тут не только в ее красоте: теперь ты ищешь близости, потому что хочешь освободить ее, а, стало быть, твое желание оправданно и совесть чиста… Ты не откликнешься на зов колокольчика и не пойдешь ужинать, потому что больше не вынесешь сцены, подобной той, что разыгралась за обедом. Может быть, Аура догадается зайти к тебе после ужина.

Ты с трудом заставляешь себя вернуться к чтению рукописи. Но очень скоро у тебя начинают слипаться глаза, ты падаешь на постель, мгновенно засыпаешь и впервые за много лет видишь сон. Костлявая рука, сжимающая колокольчик, тянется к тебе, и кто-то кричит, что нужно бежать, всем нужно бежать, а потом на тебя надвигается страшное лицо с пустыми глазницами, ты хочешь закричать, но не можешь, просыпаешься в холодном поту и чувствуешь, как кто-то гладит тебя по лицу и волосам, а чьи-то губы шепчут слова утешения и любви. Ты протягиваешь руки, обнимаешь обнаженное тело, и вдруг на твоей ладони оказывается маленький ключик, который ты сразу узнаешь, а потом узнаешь и женщину – ее волосы щекочут тебе грудь, и она целует тебя, покрывает всего тебя поцелуями. Ты не можешь разглядеть ее в темноте беззвездной ночи, но вдыхаешь исходящий от волос дурманящий аромат растений из маленького дворика, исступленно гладишь плечи, ощущая кончиками пальцев шелковистую кожу, ласкаешь грудь, прикасаясь к двум нежным бутонам, вырастающим из сплетения трепетных жилок, снова и снова целуешь ее и больше не нуждаешься в словах.

А когда ты в изнеможении разомкнешь объятия, она тут же шепнет тебе на ухо: «Теперь ты мой муж». Ты согласно кивнешь, а она скажет, что уже рассвело и на прощание пообещает ждать тебя вечером в своей комнате. Ты снова киваешь и погружаешься в сон, расслабленный, умиротворенный, обессиленный, но твои пальцы все не могут забыть горячее трепетное тело. Твою дорогую девочку. Ауру.

Кто-то стучится в дверь, но ты никак не можешь открыть глаза. Наконец с трудом отрываешь голову от подушки и кряхтя встаешь. Открывать не обязательно, скажет из-за двери Аура, просто сеньора Консуэло просила передать, что хочет поговорить с тобой, она ждет тебя в своей комнате.

Через десять минут ты входишь в святилище старухи. Закутанная в одеяло, обложенная кружевными подушками, она полулежит, прикрыв бледные морщинистые веки; скулы избороздили глубокие складки, щеки обвисли.

Не открывая глаз, она спросит:

– Вы принесли ключ?

– Да… Кажется, принес. Вот он.

– Можете приступать ко второй части. Она лежит в том же месте, перевязана голубой ленточкой.

Ты направляешься к сундуку, с отвращением поглядывая на снующих вокруг него, высовывающихся из щелей в подгнившем полу и разбегающихся при твоем появлении мышей. Открыв крышку, извлекаешь вторую порцию бумаг и возвращаешься к кровати. Сеньора Консуэло гладит своего белого кролика.

Из застегнутого на все пуговицы горла вырывается глухое кудахтанье:

– Вы не любите животных?

– Нет. Не очень. Может быть, потому, что у меня их никогда не было.

– Они настоящие, преданные друзья. Это особенно ценишь, когда приходит старость и одиночество.

– Да, наверное.

– Они естественны, как сама природа, сеньор Монтеро, и не ведают соблазнов.

– Как вы его зовете?

– Крольчиху? Сага. Моя умница. Она во всем следует своим инстинктам, а потому естественна и свободна.

– Я думал, это самец.

– А, так вы даже не знаете, как их различать…

– Главное, что вы не чувствуете себя одинокой.

– А они хотят, чтобы мы были одиноки, сеньор Монтеро, говорят, что только в одиночестве можно достичь святости. Но при этом забывают, что одиночество умножает соблазны.

– Я вас не совсем понимаю, сеньора.

– Что ж, тем лучше. Продолжайте свою работу.

Ты поворачиваешься и выходишь из комнаты, проклиная себя за нерешительность. Почему у тебя не хватает смелости сказать ей, что ты любишь Ауру? Может, вернуться и громко объявить, что ты заберешь девушку с собой, когда закончишь работу? Ты снова направляешься к двери, приоткрываешь ее и видишь сквозь щель сеньору Консуэло: она стоит посреди комнаты, на удивление прямая, преобразившаяся, держа в руках мундир – голубой мундир с золотыми пуговицами, красными эполетами, сверкающей эмблемой венценосного орла, – и то исступленно впивается в него зубами, то нежно целует, то накидывает себе на плечи и, пошатываясь, пытается кружиться в танце. Ты тихо затворяешь дверь.

Да, ей было пятнадцать лет, когда я познакомился с ней, – читаешь ты во второй части записок, – elle avait quinze ans lorsque je l’ai connue et, si j’ose le dire, ce sont ses yeux verts qui ont fait ma perdition[5]5
  Ей было пятнадцать лет, когда я познакомился с ней, и, если можно так выразиться, се зеленые глаза стали моей погибелью (фр.)


[Закрыть]: зеленые глаза Консуэло, которой исполнилось пятнадцать в 1867 году, когда генерал Льоренте женился на ней и увез с собой в Париж, в изгнание.

Ma jeune роuрéе, – написал генерал в порыве вдохновения, – ma jeune роuрéе aux yeux verts; je t’ai comblée d’amour[6]6
  Моя юная куколка… моя юная куколка с зелеными глазами, я тебя безумно любил (фр.)


[Закрыть]. Он описывает дом, где они жили, прогулки, балы, экипажи, общество времен Второй империи, и все это так беспомощно, так невыразительно. J’ai mкme supporté ta haine deschats, moi qu’aimais tellement les jolies bкtes…[7]7
  Я мирился с твоей ненавистью к кошкам, хотя сам очень люблю этих милых животных (фр.)


[Закрыть] Однажды он стал свидетелем того, как она, приподняв юбку с кринолином, в остервенении била ногами кошку, и не остановил ее, потому что tu faisais за d’un faзon si innocent, par pur enfantillage[8]8
  …это было так невинно, так по-детски… (фр.)


[Закрыть]. Более того, эта сцена так его возбудила, что в ту ночь он любил ее, если верить запискам, с удесятеренной страстью, parce que tu m’avais dit que torturer les chats était ta maniиre а toi de rendre notre amour favorable, par un sacrifice symbolique…[9]9
  …ведь ты говорила, что, мучая кошек, ты совершаешь символическое жертвоприношение во имя нашей любви… (фр.)


[Закрыть] Ты уже подсчитал: выходит, что сеньоре Консуэло сейчас сто девять лет… Ты перевертываешь страницу. Ей было сорок девять, когда умер ее муж. Tu sais si bien t’habiller, ma douce Consuelo, toujours drappé dans des velours verts, verts comme tes yeux. Je pense que tu seras toujours belle, mкme dans cents ans…[10]10
  Ты умеешь одеваться, моя нежная Консуэло, всегда в зеленом бархате, зеленом, как твои глаза. Я думаю, ты всегда будешь прекрасна, даже в сто лет… (фр.)


[Закрыть] Всегда в зеленом. Всегда прекрасна, даже через сто лет. Tu es si fiиre de ta beauté; que ne ferais-tu pas pour rester toujours jeune![11]11
  Ты так гордишься своей красотой и сделаешь все, чтобы оставаться вечно юной! (фр.)


[Закрыть]

4

Теперь ты знаешь, почему Аура живет в этом доме: чтобы поддерживать иллюзию вечной молодости и красоты у несчастной обезумевшей старухи. Девушка нужна ей как зеркало, как еще одна реликвия в ее святилище, заполненном жертвоприношениями, серебряными сердцами, изображениями демонов и святых.

Ты отодвигаешь рукопись в сторону и спускаешься вниз, туда, где только и может находиться по утрам Аура, живя у такой скаредной старухи. Ты не ошибся, она на кухне и в эту минуту обезглавливает козленка. Ты видишь, как над тушей струится пар, как капает на пол теплая кровь, как стекленеют широко раскрытые глаза животного, и с трудом сдерживаешь тошноту. Ты переводишь взгляд на Ауру: непричесанная, кое-как одетая, забрызганная кровью, она смотрит на тебя, не узнавая, и продолжает свою работу мясника.

Ты выскакиваешь из кухни. Ну уж нет, на этот раз ты не промолчишь и выскажешь старой карге все, что думаешь о ее скупердяйстве и гнусном тиранстве. Ты резко распахиваешь дверь и за завесой мерцающих огней видишь старуху. Она стоит возле кровати и совершает странный обряд: одна ее рука вытянута вперед и напряжена, словно изо всех сил старается что-то удержать, другая сжимает какой-то невидимый предмет, раз за разом нанося им удары по воздуху. Затем старуха вытирает руки о грудь и со вздохом принимается снова резать и кромсать что-то невидимое, как будто – да-да, теперь это совершенно ясно – как будто сдирает шкуру…

Ты вихрем проносишься через переднюю, гостиную, столовую и вбегаешь в кухню, где Аура сосредоточенно сдирает шкуру с козленка и не слышит ни твоих шагов, ни твоих слов, глядя сквозь тебя, как будто ты бесплотен…

Ты медленно поднимаешься к себе и, закрыв дверь, приваливаешься к ней спиной, словно опасаешься неведомого преследователя. Пот катится с тебя градом, ты тяжело дышишь, сознавая собственное бессилие: если кто-то или что-то попытается проникнуть в комнату, ты не сможешь этому воспрепятствовать, просто отступишь в сторону, и все. Ты лихорадочно придвигаешь к двери – двери, которую нельзя запереть, – кресло, затем кровать, тут же в изнеможении валишься на нее, опустошенный и безвольный, закрываешь глаза и обхватываешь руками свою подушку. Впрочем, она вовсе не твоя, как и все остальное в этом доме…

Ты погружаешься в дремоту, стараясь поскорее забыться, потому что это единственный выход, единственное спасение от безумия. «Она сумасшедшая, сумасшедшая», – бормочешь ты, убаюкивая себя, и снова вспоминаешь, как старуха свежевала невидимого козленка невидимым ножом. «Она сумасшедшая…»

Ты проваливаешься в черную пропасть сна, но не обретаешь долгожданного покоя: из кромешной тьмы выползает зловещая фигура, она молча подкрадывается к тебе, вытянув вперед костлявую руку, и вот уже ее лицо почти касается твоего, ты видишь перед собой кровоточащие десны старухи, эти отвратительные беззубые десны, и вскрикиваешь от ужаса. Она тут же попятится и, размахивая рукой, примется разбрасывать вокруг желтые зубы, которые вынимает из забрызганного кровью передника.

Но оказывается, твой крик – всего лишь эхо другого крика, ведь кричал не ты, кричала Аура, потому что чьи-то руки разорвали на ней пополам зеленую юбку. Она поворачивается к тебе, показывая зажатые в кулаках обрывки тафты, и ты вздрагиваешь: на голове у нее ни единого волоска. Она смеется, обнажая желтые старушечьи зубы, торчащие поверх ее собственных, и в это мгновение ноги Ауры, ее обнаженные ноги отрываются от тела и летят в пропасть…

Ты слышишь стук в дверь, потом звяканье колокольчика, зовущего к ужину. Голова раскалывается, и ты никак не можешь разобрать, который час: цифры и стрелки пляшут перед глазами. Впрочем, и так понятно, что ты проспал весь день: за окном над твоей головой уже плывут вечерние облака. Ты с трудом встаешь, измученный и голодный, и идешь в ванную. Ты наполняешь стеклянный графин из-под крана в ванной, выливаешь воду в рукомойник, моешь лицо, чистишь зубы старой щеткой со следами засохшей зеленоватой пасты, смачиваешь волосы – не замечая, что все это следовало бы проделать в обратном порядке, – тщательно причесываешься перед овальным зеркалом, надеваешь галстук, пиджак и спускаешься в пустую столовую, где на столе красуется всего один прибор: для тебя.

Под салфеткой что-то топорщится. Ты откидываешь ее и обнаруживаешь маленькую тряпичную куклу. На ней нет платья, из распоротого шва на плече сыплется мука, лицо нарисовано тушью, линии голого тельца намечены небрежными штрихами. Ты съедаешь холодный ужин – почки, помидоры, вино, – орудуя только правой рукой, в левой у тебя зажата кукла.

Ты сосредоточенно жуешь – кукла в одной руке, вилка в другой – и поначалу не задумываешься о том, что сам ведешь себя так, будто находишься под гипнозом. Но потом тебя вдруг осеняет, что и твой долгий сон, и кошмарные видения, и бредовые поступки каким-то образом связаны с действиями Ауры и старухи, такими же бредовыми и загадочными… Ты с отвращением глядишь на размалеванную куклу, и хотя твои пальцы все еще поглаживают ее, тебе чудится, что от нее исходит какая-то опасная зараза. И ты швыряешь куклу на пол. Потом вытираешь губы салфеткой, смотришь на часы и вспоминаешь, что Аура назначила тебе свидание.

Ты неслышно подкрадываешься к комнате доньи Консуэло и прислушиваешься, но за дверью тихо. Снова смотришь на часы: всего-навсего девять. Еще есть время спуститься в крытый внутренний дворик, куда никогда не заглядывает солнце, – ведь ты так и не разглядел его толком в тот, первый, раз.

Ты ощупываешь мокрые замшелые стены, вдыхаешь густой смешанный аромат, пытаясь выделить знакомые запахи. В колеблющемся пламени спички можно различить узкую дорожку, выложенную плиткой, а по бокам высокие раскидистые кусты, посаженные в рыхлую красноватую землю. Они отбрасывают тень на стены, но спичка уже догорает, обжигая тебе пальцы, и приходится зажигать другую, чтобы получше рассмотреть все эти цветы, плоды, побеги, о которых упоминают старинные хроники; забытые, погруженные в дремоту пахучие травы. Ты узнаешь широкие, резные, пушистые листья белены, ее узловатый стебель покрыт цветами, желтыми снаружи и красными внутри; сердцевидные остроконечные листья паслена; сероватый пушок озириса, его похожие на колоски цветы; раскидистый куст бересклета, усыпанный белесыми цветками; беладонну. При свете спички растения оживают, обрастают тенями, а ты смотришь на них, и твоя память подсказывает: вот это расширяет зрачки, те снимают боль и облегчают роды, иные действуют как возбуждающее или, напротив, даруют сладостный покой…

Но вот гаснет третья спичка, и все вокруг снова исчезает– все, кроме ароматов. Ты медленно возвращаешься в дом, припадаешь ухом к двери сеньоры Консуэло, потом на цыпочках крадешься к двери Ауры, без стука входишь в комнату с голыми стенами, кроватью в углу, большим мексиканским распятием над ней. Ты закрываешь дверь, и тут же из полумрака к тебе устремляется женщина.

На Ауре халат из зеленой тафты, при ходьбе он распахивается, и ты видишь лунные бедра женщины. Да, это женщина, повторяешь ты про себя, в ней нет ничего от вчерашней девушки: той, вчерашней – ты дотронешься до ее руки, обнимешь за талию – было не больше двадцати лет; сегодняшней женщине – ты погладишь ее черные распущенные волосы, коснешься бледной щеки – никак не меньше сорока. Что-то явно изменилось в ее лице за этот день: вокруг зеленых глаз залегли тени, алые губы поблекли и застыли в странной улыбке, то ли радостной, то ли печальной, а может, заключающей в себе одновременно и горечь, и сладость, подобно плодам того растения во дворике… Ты не успеваешь до конца додумать эту мысль.

– Садись на кровать, Фелипе.

– Хорошо.

– Давай поиграем. Тебе ничего не придется делать. Предоставь все мне.

Усевшись на кровать, ты стараешься определить, откуда льется этот слабый опаловый свет, почти сливающийся с золотистым полумраком, что окутывает фигуру Ауры и все, что находится в комнате. Должно быть, она заметила, как ты шаришь глазами по потолку. Ее голос звучит откуда-то снизу, и ты догадываешься, что Аура стоит у постели на коленях:

– Небо ни высоко, ни низко. Оно наверху и в то же время под нами.

Ты снимешь туфли, носки, и она станет гладить твои босые ноги.

А потом теплая вода приятно заструится по твоим ступням, и Аура оботрет их плотной тканью, поглядывая украдкой на черного деревянного Христа. Но вот она встает с колен, берет тебя за руку, втыкает в свои распущенные волосы несколько фиалок, кладет руки тебе на плечи и, тихо напевая какую-то мелодию – мелодию вальса, увлекает за собой. И ты танцуешь с ней, завороженный ее голосом, кружишься, подчиняясь медленному торжественному ритму, и не сразу замечаешь, как ее руки расстегивают твою рубашку, гладят грудь, обхватывают спину, крепко обнимают. Ты тоже напеваешь эту песню без слов, эту мелодию, что так легко и естественно льется с твоих губ; вы кружитесь в танце, все приближаясь к кровати. Наконец ты гасишь напев жадным поцелуем, приникаешь к устам Ауры, а потом прерываешь и танец – останавливаешься и порывисто целуешь ее плечи и грудь.

В твоих руках пустой халат. Аура же сидит на корточках на постели и, держа что-то на коленях, машет тебе рукой. Ты подходишь. На коленях у нее кусок тонкой пресной лепешки, она разламывает его и, не обращая внимания на крошки, протягивает тебе половину. Ты кладешь в рот облатку одновременно с Аурой, с усилием проглатываешь и падаешь на ее обнаженное тело с раскинутыми в стороны руками, как у черного Христа, что смотрит на вас со стены: на нем набедренная повязка из алого шелка, колени согнуты, бок кровоточит, на черном спутанном парике с серебряными блестками – вересковый венец. Так Аура вводит тебя в свой алтарь.

Ты шепчешь ее имя, повторяешь его снова и снова ей на ухо. Она крепко обнимает тебя полными руками, руками зрелой женщины, и ты слышишь ее нежный голос:

– Ты всегда будешь меня любить?

– Всегда, Аура, я полюбил тебя навеки.

– Всегда-всегда? Клянешься?

– Клянусь.

– Даже когда я состарюсь? Стану уродливой, поседею?

– Всегда, любимая, всегда.

– Даже когда я умру, Фелипе? Ты будешь меня любить даже после моей смерти?

– Да, клянусь тебе. Ничто не сможет нас разлучить.

– Иди ко мне, Фелипе, иди…

Проснувшись, ты протягиваешь руку к Ауре, но натыкаешься на смятую подушку, еще хранящую ее тепло.

Ты снова шепчешь ее имя.

А когда наконец открываешь глаза, она стоит в изножье кровати и улыбается, но не глядит на тебя. Потом медленно направляется в угол комнаты, садится на пол, кладет руки на чьи-то темные колени – тебе приходится напрячь зрение, чтобы различить их в полумраке, – гладит морщинистую руку, возникающую из тьмы, и теперь ты все отчетливо видишь: она устроилась у ног сеньоры Консуэло. Старуха восседает в кресле, которого раньше в комнате не было, с улыбкой кивает тебе, и Аура делает то же самое… Они обе улыбаются, кивают тебе, благодарят. Ужасная мысль пронзает тебя: выходит, старуха все это время была здесь! Вжавшись головой в подушку, ты вспоминаешь ваш танец, ее движения, голос, и все больше и больше уверяешься в этом, хотя знаешь, что такого быть не могло.

Обе встанут одновременно, сеньора Консуэло с кресла, Аура с пола. Вместе медленно направятся к двери, что ведет в комнату старухи, и уйдут туда, где подрагивает пламя свечей, закрыв за собой дверь и оставив тебя спать в постели Ауры.