Текст книги "И вот – свобода"

Пока ее муж мрачно созерцал весь ужас вокруг, Мона держала руку на животе. Новая жизнь внутри нее росла.

* * *

«А ты потом когда-нибудь возвращалась во Вьетнам или вообще в Индокитай?» Эвелин отрицательно помотала головой. Нет, никогда. Она не из тех, кто оглядывается назад; и жизнь она строит там, впереди. Сентиментальные путешествия в прошлое не для нее.

Надо бы мне взять это на вооружение.

Наш последний совместный ужин, тем не менее, проходил во вьетнамском ресторане. Я улыбалась, глядя, как она поглощает свои немы, и вспомнила Тибаи и ее приготовления к празднику Тет на улице Катина. Ловко орудуя палочками, мы говорили о приоритете правой партии – она через несколько дней установится у власти, – о политических деятелях, об окончании президентского срока. И вдруг внезапно Оливье стал задавать мне вопросы, много вопросов: он расспрашивал обо мне, о моей семье, об острове Маврикий, об идеях. Мы припомнили учебу в университете и секреты редакторской работы, политические пристрастия, пейзажи родного острова. Все, однако, сводилось к одному основному вопросу: «Откуда берется эта связь, эта ниточка, которая нас соединяла?» Эвелин обмакивала нем в соус ныок-мам и улыбалась мне.

* * *

Когда самолет оторвался от взлетной полосы и Люси увидела, как исчезает под крылом Сайгон, она затихла и сидела молча, не произнося ни слова. Мона хотела обнять ее и утешить, но Андре одним взглядом остановил ее. Надо было привыкнуть, приспособиться к этой мысли: Индокитая больше не существует.

Путешествие им предстояло нешуточное: двадцать часов перелета с двумя остановками в Австралии. От Нумеа их отделяло 7500 километров. Мона жевала кусочек имбиря, чтобы унять тошноту. Она спала урывками, пыталась впихнуть в себя печенье, выдавала его обратно с желчью, вновь вгрызалась в имбирь, от которого сводило рот. Рано утром в удушливом и пыльном желтом тумане они приземлились в Ла-Тонтута. Вместо аэропорта был простой ангар, но зато их ожидал официальный автомобиль. Андре переоделся в светлый костюм, который так ему шел. Но под мышками тотчас же расплылись два темных пятна. Он поздоровался с белым шофером, которого прислал губернатор, и Моне захотелось увидеть в этом рукопожатии доброе предзнаменование новой жизни.

Несмотря на дорожную тряску, Люси всю дорогу молчала и упрямо закрывала глаза. Она не желала даже видеть эту страну, из-за которой ей пришлось покинуть землю, где она родилась, землю, которую так не хотел покидать ее отец. Мона, наоборот, несколько ожила. Все здесь было прекрасней, зеленей, удивительней. Они проехали мимо города Паита, мимо леса хвойных агатисов и араукарий, потом проехали лазурную бухту Думбеа, поросшую по берегам мангровыми деревьями. Собаки с высунутыми языками прятались в тени деревьев. Мона улыбалась.

Шофер остановил машину на площади, обсаженной огненно-красными делониксами, и Мона закричала: «Вон они!» На пороге колониального особняка стояли ее родители и махали ей руками. Она увидела лицо матери, лучащееся счастьем, и все беды вдруг отступили. Больше не будет разговоров об Индокитае. Жизнь в Нумеа будет спокойной и легкой. Отец Моны, затянутый в безупречный костюм, несмотря на жару, устремился к воротам, чтобы впустить их. Жена следовала за ним по пятам.

– Ах! Малышка, деточка моя, как ты выросла, настоящая барышня! – воскликнула Гийеметта, обцеловывая Люси. – Последний раз, когда я тебя видела, тебе и двух лет не было! – Она взволнованно прижала Мону к груди, затараторила: – Ну проходите же, проходите! Что вы в дверях стоите, пойдем!

Ивон обнял их и дружески положил руку на плечо Андре:

– После вас, любезный зять. – Он удивленно улыбнулся, показал на его седые волосы: – Я смотрю, вы стали за эти годы значительно мудрее.

Мона засмеялась:

– Люси теперь называет его дедушкой! – и чмокнула в щеку Андре, который ответил ей вымученной улыбкой.

Главная комната, просторная и красиво обставленная, открывалась на веранду в креольском стиле. В саду, окаймленном массивом деревьев, журчал фонтан. Мона побрызгала водой на лицо и руки.

– Ты видела, какие у меня тут прекрасные розы? Я не ожидала, что они вырастут на такой жарище.

Гийеметта склонилась над желтым цветком, но вдруг отпрянула:

– Осторожно! Оса! – И она расхохоталась. – Пойдем посмотрим на мои гибискусы, – и утащила Мону в глубину сада.

В тени высокой терминалии они остановились и внезапно замолчали. Мать слегка дрожала, кусала губы, чтобы не расплакаться. Мона заметила, что она сдерживает себя. Хотела что-то сказать, но мать опередила ее, обняла, прижала к себе. Они стояли так несколько секунд.

– Я так за вас волновалась, – прошептала она. – О, моя девочка, вы правильно сделали, что уехали. Это было единственное возможное решение.

Мона решилась:

– Мама, были очень страшные моменты.

Гийеметта сказала:

– Да, я знаю, девочка моя.

Она посмотрела на нее таким мудрым, глубоким взглядом, что Мона поняла: мать обо всем догадалась. Изнасилование. Она никому об этом прежде не рассказывала и поэтому почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног. Значит, мать может как-то чувствовать такие вещи? У них всего двадцать лет разницы. А сохраняет ли тело все подобные адские стигматы? Моне показалось, что тишина предала ее, что все, что она скрывала, отпечаталось на ее руках, на щеках, на груди, на губах. Леди Макбет наоборот, виноватая в чужих преступлениях.

От мрачных воспоминаний ее отвлекла Люси, которая прибежала в сад.

– Мамуля! Дедуля сказал, что у меня будет самая красивая комната в доме! Это правда?

– Ой, ну знаешь, твой дедушка много всякого говорит…

Гийеметта покосилась на Мону и положила руку на плечо Люси:

– Самое лучшее – пойти самой посмотреть, правда? Ты веришь сама, что твоя комната такая уж красивая?

Ивон и Андре подмигивали им с веранды.

Люси захлопала в ладоши, обследовав большую комнату. Там была кровать с балдахином. Москитная сетка превратила ее в постель для принцессы. На полке стояли коробки с настольными играми: «Монополия», шахматы, дамки, игра в гуся…

– Ну вот, тебя начали баловать! – заметила Мона.

Люси бросилась бабушке на шею.

– О, бабуля, дорогая, спасибо тебе, спасибо!

Потом она рассадила на кровати своих кукол и плюшевые игрушки, окинула взглядом результат с видом художника, оценивающего свое произведение, поправила композицию, поменяв местами собачку и медведя. Мама и бабушка глядели на нее ласково и восхищенно. Она достала коробку с шашками, положила на землю и спросила:

– Кто хочет поиграть со мной?

Мона вздохнула:

– Ах нет, детка, только не сейчас… Я так устала!

Люси обернулась к Гийеметте:

– Бабуля, а ты?

– А я не люблю играть в шашки.

– А в «Монополию» тоже не любишь?

– Нет, она мне нравится больше, но надо играть как минимум втроем, иначе неинтересно. Поиграем попозже.

Глаза Люси наполнились слезами.

– Ах нет, красавица моя, не плачь! – воскликнула Гийеметта.

– Я хочу к Тибаи! – всхлипнула девочка.

Мона закусила губу. Она была счастлива, что попала сюда, в этот счастливый дом, к своим родителям; плач дочки вот-вот все бы испортил. Она не желала больше и слышать об Индокитае, это было выше ее сил.

– Не желаете прохладительных напитков? Пойдемте, у нас есть лимонад. – Отец спас ее, пригласив всех к столу.

На кухне Люси подали большой стакан сладкого холодного лимонада, который она выпила залпом, – и слезы тотчас же высохли. Мона успела сходить переодеться и вышла в белом легком платье. На животе материя слегка натянулась. Беседа закрутилась вокруг последних дней в Сайгоне, военных событий, опасностей, которым они подвергались, политики. Потом наступила тишина. Отец обернулся к Моне.

– Ну что, на этот раз ты нам подаришь мальчика?

Она непонимающе посмотрела на него. Стало жарко, закружилась голова, зашумело в ушах. Она ведь еще не объявляла о своей беременности. Живот вроде не такой уж… Не может быть, чтобы…

– Неужели так видно?

– Нет, девочка моя, – отвечала мать, – Это Андре рассказал нам по телефону перед вашим отъездом.

Белый мигающий свет пылал в голове все ярче, злая белая ярость заливала мозг.

– Да как ты посмел?

– Прости меня, дорогая, но я был так счастлив… И твои родители так мечтали о внуке…

Ей захотелось расцарапать ему лицо.

– Это я должна была им рассказать.

За окном красно-зеленая птичка клевала зернышки у входа на веранду. Морской ветерок гладил головки роз Гийеметты. Эти розы, вокруг них роятся осы, и еще их нельзя сорвать, не уколовшись. Во рту стало горько и противно.

– Прости, прости, любовь моя! – твердил Андре.

Она не смотрела в его сторону, не отвечала – видно было, как она расстроена и оскорблена. Сын. Она мечтала о нем. Она родит мальчика, докажет, что она женщина в полной мере, на все сто. Она обернулась к дочери:

– Ты же рада, что родится маленький братик?

Люси подняла небесно-голубые глаза, послушно кивнула. Ох уж эти взрослые, загадочные, взбалмошные, непредсказуемые. Не надо больше им перечить. Но ей так хотелось бы знать, почему все так радуются, что на свет появится мальчик.

* * *

Эвелин дала мне почти все детали конструкции, чтобы можно было закончить книгу, кроме тех, что касались ее дедушек и бабушек. Я не знала ни имен обоих ее дедов, ни как звали бабушку по отцовской линии. Я не знала точно, каким образом встретились две семьи – Магала и Пизье/Дефоре. Единственное, о чем рассказывала Эвелин, – о званом вечере в Париже, во время которого Мона познакомилась с Андре. Все остальное я восстановила, как могла.

О родителях своего отца Эвелин отзывалась так: «Ох! Он отдавал распоряжения, а она сидела и вязала». Консервативная пара, застывшая в формалине. Эвелин не слишком их любила; она их и не особенно знала, по большому счету.

Зато она обожала свою бабушку из семейства Магала, взбалмошную и невероятно обаятельную, которая умерла от «тихого безумия». В течение долгих месяцев в больнице ее пытались вылечить жуткими электрошоками, которые не только нисколько не помогли, но и превратили ее в тень.

Когда умерла Гийеметта, Эвелин была беременна близнецами. Она обещала Моне, что если будет мальчик, она назовет его в честь бабушки – Гийомом. Мать как-то странно улыбнулась, но поблагодарила Эвелин. Тем не менее, поскольку роды были уже не за горами, она запретила Эвелин присутствовать на похоронах.

Истинная, глубинная причина этого запрета, как стало понятно лишь потом, была иной: бабушку звали вовсе не Гийеметта. Ее назвали Адель, и она ненавидела это имя. И она сама перекрестила себя в Гийеметту, придумала такое вот кокетливое имечко. И все вокруг подхватили ее игру. Мона не хотела, чтобы эта тайна открылась дочери прямо на могиле. Эвелин была потрясена. «Подумать только, все эти годы вы мне ничего не говорили!» Мона не знала, что ответить. «И к тому же это же ужасно звучит – Гийеметта! Это даже гораздо хуже, чем Адель!» Да, это действительно было абсурдно. Бессмысленно. Бесполезно. К чему скрывать то, в чем нет ничего стыдного? И позднее признание ничего не исправило, наоборот. Раз уж пришлось соврать, почему бы не пойти до конца, поскольку решено, что правда почему-то не годится? Это была одна из тайн этого семейства. И не единственная, между прочим.

У каждой семьи свои мании. У семейства Магала их было две: образование и банк. Ивон родился в Пезена, между Безье и Монпелье, в конце XIX века. Его отец, крестьянин с желтыми зубами, носивший берет, был убит молнией во время уборки картофеля. Он прожил жизнь, культивируя картошку, подготавливая ей почву, более мягкую, чем собственная постель, внимательно следя за облачностью и направлением ветра, и, в конце концов, закончил свои дни, укрыв посадки своим телом, лежа ничком, лицом в грязи.

Ивон пришел ему на смену. В четырнадцать лет он поднимался на заре, вскапывал, окучивал, орошал, обрабатывал междурядья, собирал, сортировал – и ехал продавать. После помолвки Мона рассказала Андре о жизненном пути отца, и ей показалось, что он пробормотал: «Деревенщина».

Ивон Магала был не из тех, кто склоняется перед неизбежным. Параллельно с сельскохозяйственной деятельностью он остервенело учился. Вечером по субботам его можно было увидеть в муниципальной библиотеке. Он читал классиков и пытался выучить несколько фраз по-английски из учебника фонетики: «Good morning, sir. How are you, Sir? My name is Yvon».

Мать умерла, освободив его тем самым от жизни в Пезена. С тремя франками в кармане, зубной щеткой да несколькими местными картофелинами в сумке он отправился в Париж. Первые месяцы едва не уничтожили все его надежды. Он тщетно стучался во все двери – магазинов, предприятий и частных лавочек; никто не брал его на работу. Он ел с помоек ресторанов, спал, где придется. Иногда удавалось украсть кусок хлеба. Однажды, уже совсем обессилев, он присел на ступеньки большого здания на бульваре Османн. Это был Банк Индокитая. В подъезд входили и выходили люди в костюмах, с чистыми, сияющими лицами и прямыми спинами.

На следующий день и все последующие дни юноша возвращался туда и болтался возле здания. В конце концов его заметили. Ивон, лукаво глядя на собеседника, выдавал свой текст: «Good morning, sir. How are you, Sir? My name is Yvon». Как-то его остановил хорошо одетый мужчина, которого забавлял тощий мальчишка, лепечущий на правильном английском. Он задал парню несколько вопросов; ответы, казалось, его удовлетворили. Сердце Ивона бешено колотилось, готово было выскочить из груди; наконец, наконец что-то хорошее ему плывет в руки, он чувствовал это. «У меня есть для вас работа. Приходите завтра в восемь часов». Ивон возликовал.

На следующий день, вымытый так чисто, как только могло получиться в условиях бани-душа на улице Петито, он загодя примчался к подъезду банка. К нему вышел служащий и велел следовать за ним. Ивон, затаив дыхание от восхищения, пересек просторный холл, отделанный сверкающей плиткой, пришел в экстаз при виде мраморной лестницы. Потом они долго шли по коридору. Служащий остановился возле последней двери, открыл кладовку, достал ведро и швабру. «Начнешь с кабинета директора», – сказал он.

История о том, как человек, начав в Банке Индокитая уборщиком, дошел до директора банка, пройдя через все промежуточные должности – мальчика на побегушках, посыльного, бухгалтера, главного бухгалтера, – превратилась в легенду, сопровождающую личность Ивона. У Моны она вызывала бесконечное восхищение. «Труд, детка, только труд. Вот и все. Ну, и еще терпение». Время в сочетании с силой воли дает удивительные результаты. «Но чтобы все получилось, нужно приходить к финишу первым. Быть первым во всем – в школе, на экзаменах, на встречах с девушками».

На следующий день после их приезда, перед завтраком Ивон и Андре пили аперитив на веранде. Отец Моны хотел показать зятю специфику местной жизни, прежде чем он вступит в должность в понедельник на следующей неделе. Новая Каледония была совсем маленькой колонией, однако и здесь происходили интересные вещи. Кодекс индигената[9]9
  Особый правовой статус населения французских колоний.


[Закрыть] был уничтожен 7 марта 1944 года. Начиная с 1946 года канаки получили полноправное французское гражданство. Под этим подразумевалось, что они могут голосовать, свободно передвигаться, обладать недвижимым и движимым имуществом, поступать в учреждения, а также имеют право создать свою партию – что они не преминули сделать.

– Вы уж понимаете, какая у них политическая ориентация… – сказал Ивон.

– Коммунисты?

– Ясное дело. Коммунистическая партия Каледонии. Возглавляет ее женщина, Жанна Туника-и-Казас. Разведенка… Она, кстати, очень внимательно следит за всеми претензиями вьетнамских рабочих, которые здесь живут.

– Прелесть какая.

– Уверяю вас, католики на это тут же отреагировали. И потом, между де-юре и де-факто всегда присутствует некий зазор… Если быть до конца честным, мне глубоко наплевать на всю эту подковерную возню, на битву идей… Мне важна экономика. Хочется, чтобы Банк находился в добром здравии, когда я буду покидать Нумеа, вот и все.

Женщины, которые только что вернулись с рынка, вышли к ним на террасу. Мона вернула Андре сдачу – она купила себе ожерелье из кокосов, покрытых лаком, которое тотчас же храбро нацепила на себя. Люси все еще немного дулась на всех. Бабушка взяла ее на коленки и стала раскачиваться в кресле-качалке. Лакей в ливрее принес прохладительные напитки. Мужчины продолжали говорить о политике.

– Ох, ну так же нельзя! Вы не могли бы сменить тему разговора? – возмущенно воскликнула Гийеметта, воздев руки к небу. – Подумали бы лучше о Моне, которая ждет ребенка! – Андре прыснул. – Мы живем в чудесном месте, все идет хорошо, так они все равно: война, война, война!

Мона расхохоталась. У ее матери всегда были задатки актрисы и тяга к театральным представлениям: она обожала петь, играть в шарады, представлять домашние пьесы, рассказывать истории. Иногда она встречала гостей босиком, «чтобы они чувствовали себя, как дома».

– Дедуля! – Ивон повернулся к девочке. – А ты во время войны был петэнистом или голлистом?

Воцарилась гробовая тишина. Гийеметта пробормотала:

– Если даже она в этом участвует…

Мона не могла опомниться. Ребенку же всего девять лет! Вопросы политики не должны волновать девятилетних детей! А ее вот волнуют. Она не могла отделаться от мысли, что Андре заморочил ей голову.

– Ну не знаю, раз ты хочешь, чтобы я и правда сказал тебе, что я думаю… – ответил Ивон. – Ни тем, ни другим! В отличие от некоторых…

Мона закусила губу. Муж хотел ответить что-то резкое, но взглядом она заставила его замолчать. Гийеметта попыталась разрядить обстановку:

– Я попросила служанку приготовить нам рыбу на гриле, она скоро будет готова. Вот увидите, она готовит бо-жест-вен-но!

Ивон встал и удалился в сад.

Андре кипел от ярости. Как только они оказались в комнате, он накинулся на Мону.

– Ну, спасибо твоему папаше за его замечания! Так унизить меня перед нашей дочерью!

– Андре, Андре, он тебя не унизил, он просто сказал, что думал. Вот и все. Люди имеют право предпочитать экономику политике.

– Не какому-то деревенскому мужику меня учить!

Она даже рот раскрыла.

– Мой отец? Деревенский мужик?

– А ты что думаешь? Не начал ли он свою карьеру посреди картофельного поля? Ты что, отрекаешься от отца?

– Я запрещаю тебе так о нем говорить! Мой отец за несколько лет сделал больше, чем твой за всю жизнь.

– Ах, вот как?

– Да, вот так. И знаешь еще что? Если ты не возьмешь свои слова назад, я пойду к Люси и все расскажу ей про Анри.

Он нахмурил брови.

– Что ты там ей расскажешь?

– Контрабанда каучука – эти слова что-то говорят тебе? Благородный Анри Дефоре, который нелегально провозит продукцию, чтобы не платить налоги? Это такой способ уважать труд и любить родину?

Он дал ей пощечину. Все произошло так неожиданно, так быстро, что она даже не заметила, как его рука взметнулась в воздух. Но щека горела, по ней медленно расплывалась боль.

Она стояла, словно оглушенная, от обиды и боли распахнув глаза, и слезинки дрожали в них, пока одна не решилась сорваться.

– Ох, любимая… – Андре крепко обнял ее. – Прости, прости. – Он погладил ее по горящей щеке, стал мелко-мелко целовать ее. – Я не хотел, это случайность…

Он провел рукой по ее затылку, «красавица моя…», спустился по шее, охватил рукой грудь, стал теребить соски. Прижал губы к ее губам, сжал ее сильнее в объятьях.

– Прости, – сказал он в последний раз, уже более настойчиво.

Они легли в постель и предались любви, словно бы ничего не произошло.

На влажных простынях, пропитанных душной каледонской ночью, под мерное похрапывание Андре Мона лежала без сна, глядя в потолок. Она выбрала отца. Эта идея не давала ей спать. Да, в споре между отцом и мужем она приняла сторону Ивона. Рядом с Ивоном она вновь становилась маленькой девочкой, любящей и восхищенной. Послушной. Рядом с Андре, кстати, тоже. Даже когда ей хотелось сыграть роковую женщину, она все равно в конце концов отступала. Она слишком любила мужчин. Отца. Мужа. Двух своих героев. Она дотронулась до щеки: та уже не болела. А не испугался ли Андре, что Ивон перехватит у него главную роль? Что бы он там ни говорил, этот пост в Нумеа он получил только благодаря отцу Моны. Она улыбнулась в темноте. Ну да, конечно. Андре боится ее потерять? Потерять безраздельное господство над ней? Это было очевидно. Он боится. Он так ее любит… Мона уснула, убаюканная приятной нежностью этой оптимистической гипотезы.

Палитра зеленого цвета казалась неисчерпаемой – от глубокого сине-зеленого сосен до бутылочно-зеленого араукарий, от салатного оттенка пальмовых листьев до бледного цвета мха. Вот такой ковер покрывал окрестные склоны гор. Вдали простиралась бухта Нумеа, и яркая морская лазурь подчеркивала оттенки зелени. Там и сям на этом фоне мелькали разноцветные искорки, освещая Птичий Холм: белый дурман, желтые и розовые аламанды, багровые шпороцветники, огненно-красные гибискусы. Справа металлическая стрела вонзалась в небо – маяк.

Вилла с красной крышей, которая была естественным образом переименована в Птичью виллу, состояла из трех просторных спален, просторного зала с присоединенной к нему кухней с подсобной комнатой для слуг и – высший шик – современной ванной комнаты. В день переезда Андре немедленно расставил в библиотеке сочинения своего любимого Морраса и романы Пьера Дрие ла Рошель.

– Вот послушай, Мона, – говорил он, открывая «Блуждающие огоньки», – как это тонко и возвышенно: «Мужчина живет только в борьбе, мужчина живет, только когда рискует жизнью».

После некоторого колебания, столь краткого, что он сам его даже не заметил, он добавил на полку Библию. Им понадобилось полдня, чтобы разложить все по местам, полдня под палящим, плавящимся солнцем.

Когда, наконец, грузчики ушли, Андре помахал перед Моной пакетом, который он тут же спрятал за спиной.

– А что там?

Он улыбнулся непроницаемо, как сфинкс.

– Ну, Андре, скажи мне, пожалуйста! Что там такое? – Она выпрашивала, как маленькая девочка.

Он вытянул руку, погладил ее по волосам.

– Нравится тебе в этом доме?

Вместо ответа она покрыла его руки поцелуями. Вдруг раздался какой-то шум. Они так и подскочили от неожиданности. Звук доносился из сада.

– Это кошка, – сказал Андре.

– А может, дикий зверь? – спросила она с мнимым детским испугом, изобразив на лице ужас.

– Ты боишься диких зверей? Правда? – С угрожающим видом он надвинулся на нее и грубо обхватил. Она гортанно захохотала, падая в его объятия.

Он протянул ей пакет.

Она развернула упаковку и обнаружила статуэтку, прелестную стеклянную статуэтку, изображающую попугая. Она любовалась яркими перьями, тонкими линиями клюва, круглым любопытным глазом. Когти больше были похожи на орлиные, ну и не важно – птица была великолепна. Она бросилась на шею к мужу, погладила птицу. Влюбленно посмотрела ему в глаза. Он повел ее в комнату. Забыв закрыть дверь, они любили друг друга на новом матрасе, еще завернутом в целлофан.

* * *

«Слишком много противоречий». Так определяла Эвелин отношения своих родителей. Доминирование и подчинение, детские игры и завышенные оценки. Она даже и себя чувствовала, особенно в юности, вовлеченной в эту систему поведения. Драма. Театр. Все на надрыве, потому что именно так они представляли себе любовь, – а те, кто этого не понимал, довольствовались теплой водицей. Она рассказывала мне, что как-то вечером, поссорившись с первым мужем, она изобразила, что режет себе вены лезвием бритвы. При этом она выкрикивала не имя своего мужа, а имя своей первой любви: «Фидель! Фидель!». Кровь алела на ее запястьях, и она смеялась сквозь слезы, а он совершенно ничего не понимал. «Я вела себя как демоническая личность». Она коллекционировала мужчин и считала, что имеет на это право, – она ведь за него сражалась. И вдруг в один прекрасный день все изменилось. Один цикл закончился, другой начался. Второй брак, но прежде всего такая вот необыкновенная любовь, любовь на всю жизнь.

«Ты считаешь, что человек может измениться?» – спросила я ее. Жизнь ее матери и ее жизнь доказывали, что это возможно. Но я не помню, что же она мне ответила. И, кстати, задавала ли я вообще этот вопрос? Может быть, просто эта мысль возникла в моей голове, да так там и осталась, заблокированная, как шар в лузе? Впрочем, какая разница. Думаю, она, скорей всего, ответила бы мне: измениться, не измениться – это все ерунда. Что действительно важно – нужно работать над собой, строить свою личность.

* * *

Рано утром Мона ходила купаться в Тихом океане, бродила по мягкому песку в бухте Вата, лежала у моря в Лимонной бухте, гуляла вдоль мангровой рощи. Люси тоже восхищали эти прогулки. Дух захватывало от неземной красоты огромных пляжей на Сосновом острове. Никогда она не видела такой прозрачной, такой чистой воды. Она плавала, касаясь рукой янтарных панцирей морских черепах. Мало-помалу Индокитай стирался из ее памяти; Ивон и Гийеметта задаривали ее подарками; родители наслаждались новой жизнью; вскоре она, возможно, совсем забудет Сайгон. В конце дня Люси часто просила маму сводить ее на прогулку в сторону Дониамбо. Там были никелевые заводы. «Люси! Что за ужас, меня тошнит! Пойдем отсюда». Она говорила матери: «Да-да, идем». Она говорила матери: «Да», но медлила, вдыхая тошнотворный химический запах, который почему-то опьянял ее не меньше, чем запах нежных цветов франжипани.

Прошло несколько недель, и для Люси взяли няню – Розали. Она отличалась от других чернокожих кандидаток приветливостью, добродушием и религиозным пылом: огромный золотой крест болтался между ее больших эбеновых грудей, подскакивал при каждом взрыве хохота. Ее рекомендовала Моне одна прихожанка во время мессы, и Мона рассказала об этом Андре, который ни разу не сходил в церковь с того самого момента, как они приехали на Нумеа. Дела, заботы колоний, служба на благо Франции – все эти вещи были важнее, чем встреча с кюре. Люси это беспокоило. А не может ли Бог наказать папу за то, что он отлынивает от участия в службе? Это Ему ведь наверняка не нравится. По вечерам она молилась за отца. «Боженька, дорогой, сделай так, чтобы папа ходил вместе с нами на мессу. Аминь». С толстухой-няней девочка забыла все свои прежние страхи. Та зацеловывала ее, и ласкала, и учила ее гимнам, которые они вместе распевали.

Странно, но Мона восприняла ее в штыки. Что-то не нравилось ей в этой женщине: может быть, ее разболтанная походка, может, ее ломаный французский, а может, общий ее облик, слишком много плоти, эти груди, ягодицы, живот – короче, сама сексуальность. Беременность уже была весьма заметна, и Андре больше не притрагивался к ней, как будто испытывал отвращение к ее телу, носящему в себе новую жизнь. Она ревновала. Есть ли у него секретарша? Общается ли он с женами других чиновников? Иногда она погружалась пристальным взглядом в его глаза, искала в них знаки измены. Но нет. Он, очевидно, просто полностью был захвачен работой.

Когда он возвращался домой по вечерам, он интересовался:

– Как поживают жена и сын?

Теперь она трепетала при мысли, что может родиться девочка.

– Ты совершенно не несешь за это ответственности! – уверяла ее мать, зашедшая на чашку чая. – Но у тебя живот острый, выпирает вперед, это точно мальчик! У меня такой же был с Аленом.

Ее взгляд устремлялся куда-то вдаль, Мона вздыхала. Ален, ее маленький братик, умер в два года, подавившись яблоком.

Она так никогда и не смогла понять, как могла произойти такая глупость.

– У него это на роду было написано. Тут ничего не сделаешь, – Гийеметта раз сказала, как отрезала.

Мать отогнала грусть, махнув салфеткой, и подошла к дочери.

– Могу я быть с тобой откровенной? – Она подозрительно огляделась по сторонам, проверяя, не шпионит ли кто за ними. – Заведи роман с кем-нибудь другим, – прошептала она.

– Что?

– Да, соблазни кого-нибудь. Я не имею в виду, чтобы ты ему изменяла. Просто нужно заставить его быть начеку, пусть проявит бдительность. Если вокруг тебя будет крутиться кто-то другой, муж быстренько обратит на тебя внимание.

Мона расхохоталась.

– А как, ты думаешь, я вела себя с твоим отцом? – продолжала мать. – Стоило ему забеспокоиться и – оп-ля! – он уже носит меня на руках. Ах, поверь, деточка моя дорогая, в этом нет ничего такого!

Она отмахнулась от мухи и случайно задела чайник, который упал на кафель и разбился.

– Это не я. Он сам упал.

Гийеметта расхохоталась, а Мона глядела на нее изумленно и восхищенно, думая, как же ей повезло, что у нее такая фантастическая мать.

…Чтобы убить время, Мона листала книги, прочитывая по нескольку страниц Дрие и Селина, тех книг, что могла найти в гостиной, но вскоре они ей наскучили. В конце концов она записалась в библиотеку Бернхейм в центре города. Женщина лет пятидесяти с серебристыми волосами, сидя за стойкой, проштамповала роман, который она выбрала: «Тереза Дескейру».

– У вас – месяц, чтобы прочитать ее. Если вы задержите ее немного подольше, ничего страшного.

Мона поблагодарила и отправилась домой.

Героиня Мориака произвела на нее большое впечатление. Ее трясло, когда она читала слова мужа Терезы, обращенные к жене: «Вам полагается только слушать, только получать от меня приказания – и подчиняться моим решениям, неоспоримым и непреложным». Андре не был с ней столь резок, но и у него была эта манера решать за нее. Может быть, все мужчины таковы? Мона глядела на торчащий вперед живот, откладывала книгу, шла на улицу, чтобы полюбоваться природой и поболтать с птицами, или же оставалась дома и дремала рядом со своим любимым стеклянным попугаем.

Две недели спустя она вернулась в библиотеку, чтобы вернуть книгу; ее встретила та же самая пятидесятилетняя женщина.

– Ну как, вам понравилось?

– Да, очень.

Женщина улыбнулась.

– Хотите другую?

– В следующий раз, – Мона показала на свой живот. – У меня сейчас голова другим занята.

Библиотекарша кивнула:

– Ну, тогда до скорой встречи. И удачи вам!

* * *

Это было 6 января 2017 года. Я получила имейл от Эвелин, очень короткий. Словно стрелу в сердце. Мне сообщалась «печальная новость», собственно, это и было содержание имейла. Я смутно вспоминаю, что, кажется, громко вскрикнула: «Ох, нет, это неправда!», меня услышали все коллеги через перегородку, которая в принципе не пропускала звук.

Я позвонила ей. Она, должно быть, не была на месте, или не услышала, или просто не было сил подойти. Я оставила ей сообщение на автоответчике, в котором рассказала, как огорчило меня это известие, как я при этом уверена, что она найдет в себе силы, что прибегнет к помощи опытных врачей и, в конце концов, справится с этой бедой. Я тараторила что-то утешительное, как обычно делают люди в таких случаях, – а что тут можно сказать? Самым правильным было бы обнять ее, прижать к себе. Но ее не было в Париже.