Текст книги "И вот – свобода"

И началась для меня жизнь канатоходца. По ее просьбе я продолжала присылать ей переработанные главы, задавать вопросы о ее матери, о том, как встретились ее родители, и так далее и тому подобное. Но при этом мне не хотелось ее утомлять.

Я старалась продвигаться вперед, ожидая «подходящего момента», чтобы отослать ей свои вставки. Она писала: «А почему ты мне сразу не прислала?» – и вдруг, спустя некоторое время: «Я тебе отвечу позже. Мне кажется, я немного пренебрегаю необходимыми заботами о здоровье». – Мне стало грустно, и я поняла, сколько смелости ей понадобилось, чтобы это признать, тогда как при этом всем своим существом она стремилась закончить роман. Слово, которое чаще всего возникало между нами помимо слова «подруга», я до сих пор считаю своим кладом, своим сокровищем – «доверие».

Я надеюсь, что однажды, когда мне тоже будет семьдесят пять лет, я протяну руку помощи молодой двадцативосьмилетней женщине; она будет редакторшей, романисткой, безработной, студенткой, инженером, селянкой, мятежницей, беременной, разведенной, преисполненной мечтаний, буйнопомешанной, я буду называть ее «моя дорогая подруга» и говорить ей: «Вперед, заре навстречу! В добрый путь! Лети! Я тебе полностью доверяю».

Пришел сентябрь, а с ним и страшная жара. Розы вяли, едва успев распуститься. Появлялись новые бутоны, они открывались, и цветы умирали в тот же вечер. Цикл их жизни наводил на печальные размышления. Моне казалось, что она ни на что не годна. Живот ее рос, движимый неведомой силой, которой она не могла управлять. Помимо этого живота в жизни вокруг ничего, ничегошеньки не происходило! Это было ужасно. Визиты матери несколько скрашивали ее одиночество, но поскольку Андре был на работе, а Люси в школе, время тянулось, как резина. А дел было – кот наплакал. И по вечерам этот кот еще противно вымурлыкивал: «Ну, и что ты сделала сегодня? Рровным счетом ничего, гррустно, гррустно…» А ведь она хотела быть врачом! Она неплохо училась в университете. Может, конечно, она осталась бы на второй год, как это делали многие студенты. Но теперь… Она целыми днями делала себе маски на яйце и меде, умащивала кожу маслом карите и драгоценным маслом монои. Ей хотелось, чтобы ребенок скорее родился.

Однажды, когда она в очередной раз жаловалась Андре, что она мало видится с ним и скучает, он сообщил ей, что вскоре состоится бал у губернатора. Это ее немного развлечет, ведь правда? Она вздохнула. Что хорошего сулила ей подобная новость в том состоянии, в каком она была? Бал, на котором ты не можешь танцевать, – что это за бал? «Ну вот, вечно ты всем недовольна», – буркнул Андре, поворачиваясь к ней спиной.

Губернатор пригласил на праздник около сотни человек. Андре оделся тщательно и элегантно. Мона надела широкое платье с талией в стиле ампир, позволявшей скрыть ее изрядно округлившийся живот. Несмотря на постоянную усталость и невыносимую жару, лицо ее было, как обычно, прелестным. Люси осталась дома с Розали.

В просторном зале, убранном шелковыми лентами, стояли столы, покрытые безупречными накрахмаленными скатертями. Губернатор произнес речь о статусе колонии, о проектах развития города, о добрососедских отношениях внутри сообществ, о будущем строительстве стадиона для различных видов спорта. «А на какие деньги все это?» – тихо проворчал рядом Андре. Потом им подали теплого шампанского, птифуры с рыбой и плодами хлебного дерева, после чего был обильный, но невкусный ужин. Мона не прикоснулась к рагу из оленя – ее замутило от одного запаха, – и, в конце концов, довольствовалась тем, что рассеянно разжевывала плохо проваренные кусочки сладкого картофеля. Андре разговаривал с соседями по столу. У него на все было свое мнение, он мог ответить на любой вопрос. В этой игре ему не было равных. И чем больше он говорил, тем больше она им любовалась.

– Мадам Дефоре? – ее соседка по столу, крупная домохозяйка с носом, столь же блестящим, сколь и ее туфли, хотела ее о чем-то спросить.

– Извините, пожалуйста, я задумалась… Вы что-то говорили мне?

– Хотела узнать, когда у вас срок.

– В ноябре.

– О, это прекрасно. Вы будете рожать в клинике Пастера, я полагаю?

– Ну конечно.

Когда доели десерт, губернатор встал и хлопнул в ладоши. Оркестр, рассевшийся на эстраде, начал играть какой-то бойкий мотив. Губернатор и его жена открыли бал, потом к ним присоединились гости. Андре предложил руку Моне. Она, разумеется, отрицательно мотнула головой.

– Ну, тогда ты меня извинишь, надеюсь.

И он пригласил на танец супругу администратора, с которым у него послезавтра была назначена деловая встреча. Мона усталыми глазами следила за танцующими: есть ли на свете что-нибудь более грустное, чем праздник, в котором ты не можешь участвовать? Под натянутой кожей живота, под вылезшим наружу пупком она чувствовала, как двигается ребенок. Это были другие танцы, другой бал – внутри ее тела.

Оркестр заиграл модную композицию Ната Кинг Кола. Пары сплелись на танцполе, медленно покачиваясь в такт музыке. Is it only cause you’re lonely…[10]10
  Это только потому, что ты одинок (англ.).


[Закрыть] Мона едва сдержала зевок и вдруг увидела, что к ней приближается какой-то мужчина. Брюнет, глаза горят, походка пружинистая, спортивная. Она никогда раньше его не видела.

– Мадам, не окажете ли вы мне честь станцевать со мной?

Она тихонько усмехнулась, услышав очаровательно старомодную формулировку. И, продолжая улыбаться, вежливо отклонила приглашение, изобразив рукой овал вокруг живота. Незнакомец поклонился:

– Ну, значит, в следующий раз, – и растворился в толпе.

«Заведи с кем-нибудь роман», – посоветовала ей мать. Она с усилием выкинула эту мысль из головы.

* * *

Я прочитала один из первых имейлов Эвелин. Там, конечно же, шла речь о книге, а еще о том, как наша дружба будет способствовать ее созданию, а еще о том, что из-за внезапной бессонницы, настигшей ее этой ночью, она перечитала уже готовые главы и иногда хохотала, как безумная.

Как я по ней скучаю. Иногда, когда я о ней рассказываю, некоторые отпускают скептические замечания. «Подруга? И сколько вы с ней были знакомы?» Шесть месяцев. «Ну, это не так много». Чувства не исчисляются цифрами. Брель, который читал Сенеку, говорил: «Что важно – это насыщенность жизни, а не ее протяженность». Насыщенная дружба дарит радость на тысячу лет вперед, это как любовь, она входит к вам через пупок и заполоняет все ваше существо. А в днях и месяцах не измеряется. «Но ведь она была… как бы это сказать… несколько старовата?» Я цепенею. Слова комом встают в горле, они неспособны описать, какие чувства я в этот момент испытываю. Мне на ум приходят разные ругательства. Но они не слетают с моих губ, а надо бы. «Так что же, ты была ее редакторшей, но, в конце концов, это ты написала книгу?» Я опускаю глаза, не знаю, что ответить, да, я знаю, это странно, я пишу вместе с ней, без нее, но вместе с ней, или же, точнее: я заканчиваю, а дальше – ночь непроглядная. Понимаете? Это вроде как другой способ обнять ее, прижать к себе… Единственный, который мне остался. И я хочу сдержать свое самое важное в жизни обещание.

Мне кажется, что я касаюсь пальцами ночи. Ночь глубокая, темная, жадная. Она грозится поглотить меня. А я отнюдь не на высоте. Текст совсем не такой, как мне хотелось бы. Не такой сильный, не такой живой. Не хватает ее смеха, ее ни на кого не похожего смеха. Перепишу все, что не получилось. Не буду спать, если надо.

Нужно найти зацепки. Следы присутствия Эвелин в тексте. Вот они, документы, лежат передо мной.

У меня по отношению к прошлому позиция антиквара. (Формулировка позиции антикварной истории принадлежит Ницше.) Это нельзя расценить как комплимент. Моя память – смола, в которой я тщетно барахтаюсь. Во мне слишком много трепетной заботы о прошлом. «Новая сила идет!» – говорил Эрнани. Так вот, это не про меня.

Но мне кажется, что я слышу голос Эвелин, и к нему примешиваются голоса моего отца, моих дядюшек, моей бабушки. Двери в небытие открываются одна за другой; каждое горе связано с былым горем и связано с будущим, и эту пропасть я расширяю неустанно и трудолюбиво.

Я открыла ящик стола, где храню секретные коробочки. Достала рукопись Эвелин и вновь вчиталась в ее пометки на том нашем пресловутом документе, озаглавленном: «Направления работы». Снова едкий запах табака, впитавшийся в бумагу. Листы были холодными – нет, действительно холодными, – и я даже немного испугалась.

Я ничего не буду выбрасывать. Она вырезала статьи из журналов, записывала какую-то ерунду. Но я знаю, что все это сохраню.

Когда я была маленькая, моя мама варила варенье. А отец занимался этикетками – скромная помощь по хозяйству. Красивым летящим почерком он писал на бумажках: «Фиги», «Вишня», «Малина» и мое любимое – «Ревень». Он умер, когда мне было четырнадцать лет. После похорон я достала дома все банки, которые еще хранили следы его пальцев. Потом я аккуратно, с ювелирной точностью отклеила этикетки. Они были написаны черными и синими чернилами. А иногда даже зелеными. «Крыжовник», «Клубника», «Абрикос». Литания фруктов, вызывающая отца из царства мертвых. Просто этикетки. Они теперь собраны на одной большой картонке, разделенной на маленькие квадратики, как коллекция бабочек, собранная энтомологом. Я их больше не трогаю.

* * *

В субботу 11 ноября 1950 губернатор объявил День памяти о перемирии. Плакат гласил: «Это дань уважения нашим солдатам, воевавшим на фронтах Первой мировой войны». Все высокопоставленные чиновники и их семьи были приглашены принять участие в праздновании. Дети рисовали открытки, рисунки, пели «Марсельезу», сочиняли стихотворения. Это был значимый праздник для Андре, поскольку в нем прославлялся (не напрямую, конечно) герой битвы при Вердене.

Люси по просьбе сестер из школы Сан-Жозеф де Клюни рассказала четверостишие, которое сама сочинила и посвятила отцу:

 
Отважно в бой она несется,
Ей голод, холод не страшны,
Поскольку Францией зовется,
И нет прекраснее страны!
 

Банкет был назначен в главном отеле города. Ивон и Андре оказались в окружении самых важных представителей городской власти и на всякий случай сели подальше друг от друга. Гийеметта предпочла остаться дома. Мона забеспокоилась:

– А что она будет делать дома одна?

Ивон закатил глаза:

– Писать картину!

Мона вполуха слушала беседу мужчин. Она чувствовала себя тяжелой, неуклюжей, измученной ожиданием родов.

– Создание государства Израиль, какая роковая ошибка! – пожаловался муж. – Через пару лет мы уже поймем, сколько от этого нас ожидает неприятностей.

Какой-то мужчина в форме кивнул:

– Соединенное королевство им здорово помогло!

– И не говорите! Я всегда считал, что именно англичане – наши настоящие враги. Мы же все помним Мерс Эль-Кебир.

– Да, какой стыд!

– Просто преступление.

Андре повернулся к Моне.

– Ты помнишь? Более тысячи погибших со стороны французов. Вот мерзавцы!

Мона ответила улыбкой, более похожей на гримасу. Плевать ей было на Мерс Эль-Кебир; ее тело переживало битву, стоившую всех военных действий всех мужчин мира. Андре опустошил свой стакан и с решительным видом пожал руку военного. Почтить 1918 год значило для него вспомнить про 1940-й.

Пока мужчины переделывали мир и пересматривали итоги войн, она почувствовала, как ее живот напрягается. Она вскрикнула от боли. В общем гомоне ее никто не услышал. Ребенок показался ей более тяжелым, чем обычно.

– Андре…

В конце концов он все-таки повернул к ней голову.

– Я что-то неважно себя чувствую.

Его обеспокоил ее вид, она было мертвенно-бледна. Тут у нее вырвался еще один крик, многие обернулись. Андре извинился перед коллегами, махнул рукой шоферу-канаку и забрал Люси, которая послушно скучала в компании других детей.

На Птичьей вилле Розали немедленно занялась Моной. Она приготовила ванночки с горячей водой, ножницы, спирт. «Если вдруг мы не успеем отвезти вас в клинику Пастера». Мона мотнула головой: это произойдет не то чтобы немедленно, она это чувствовала. Но боли уже были ужасные. Люси засунула личико в комнату, волнуясь за маму, и пришла в ужас – на столе лежали огромные ножницы, сверкая на солнце.

– Мамочка… – пролепетала она.

– Все хорошо, Люси. Пожалуйста, не надо тебе здесь оставаться. Иди поиграй на улицу. А, кстати, почему бы тебе не сходить до семафора, а?

И Мона опять закричала, потому что ее вновь скрутило в схватке.

Небо пылало жаром, маяк отбрасывал металлические блики. Люси шла к нему по тропинке. Все было спокойно и тихо: белые почти все уехали в город на праздник, а канаки были невидимы. Она подошла к маяку, села в траве и стала наблюдать за корабликами в море. Она представляла себе пиратов, иссеченных боевыми шрамами, принцесс, влюбленных в своего похитителя, капитанов с длинной седой бородой, грубых пьяных матросов. Вдруг девочка вздрогнула от неожиданности. Она услышала что-то – вроде бы тяжелое дыхание и скрип колес. Встала, собираясь убежать, и тут увидела тележку, груженную бревнами, а перед ней стоял человек с грязными черными волосами. Это был Тимеа, соседский слуга. Он шел из заповедной зоны вокруг маяка и, что совершенно очевидно, не имел никакого основания там находиться. Люси заметила гвоздодер – вероятно, с его помощью он смог проникнуть туда. На секунду они встретились взглядами с Тимеа, и тот прошептал: «Нет, пожалуйста…» Но Люси уже бежала прочь.

Она задыхалась, как загнанный зверь, поднимаясь на холм. Ей казалось, что она слышит за спиной шаги Тимеа, что он сейчас догонит ее и убьет, она бежала со всех ног, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни, трава хлестала ее по ногам. Бежать от вора – и на сей раз это не игра. Прибежала домой на последнем дыхании, глаза выпучены от ужаса, пот градом.

– Папа! Папа!

Внизу его не было. Она взлетела по лестнице, ворвалась в комнату. Мать по-прежнему лежала на кровати, лицо ее было бледно, она стонала. Андре сидел у ее изголовья.

– Папа! – еще громче завопила девочка. – Я там, внизу, видела вора! Возле маяка! Я знаю, кто это!

Он насторожился, попросил рассказать. Она рассказала, как было дело. Мона уже плакала навзрыд, схватки делались все болезненнее.

– Андре, отвези меня… В больницу!

– Я вызову водителя, дорогая. Сейчас же… Так и что, он воровал лес с маяка?

– Пардон, месье, – осмелилась вставить Розали, – вашей даме не есть хорошо… Может быть, ей сейчас поехать не надо?

– Розали, я вас ни о чем не спрашивал. Займитесь Люси, а я позабочусь об остальном.

В дверях, обернувшись к дочери, он спросил:

– Это точно был Тимеа, ты уверена?

Девочка кивнула, преисполнившись гордости от одобрительного взгляда отца.

Вилла погрузилась в сумерки, но Андре и Мона так и не вернулись. Люси оставалась наедине с Розали и своими страхами. А если мама умрет родами? А если ребеночек вылезет синенький, задушенный пуповиной, как это случилось с младшей сестрой ее одноклассницы? А Тимеа? Она начала бояться и за него. Воровать лес – такое ли это страшное преступление? Она перестала что-либо понимать и только всхлипывала. Розали прижала ее к себе. Ее полное, надежное тело, царство могучей плоти было теплее, чем худенькое тело Тибаи.

– Хочешь, я расскажу тебе одну историю?

Люси кивнула.

– В моем племени ее называют легендой о Пайле.

Розали узнала ее от своей матери, та – от бабушки Розали, которой в свою очередь рассказала эту сказку прабабушка, и так эта история, пришедшая из тьмы веков, передавалась от женщины к женщине.

–  Однажды на теплом, прекрасном острове жили-были…

Не стоило обольщаться уютным сказочным началом. История была жестокой и ужасной. На острове начался потоп, и погибло много людей. Одна женщина, Пайла Черноокая, знала, что ей не избежать гибели, но она должна была любой ценой спасти своих детей, двух сыновей. Гора, на верхушке которой они спасались от волн, понемногу погружалась в воду, она обвилась вокруг хрупких тел малышей, защищая их своим телом. Когда они проснулись, они подумали, что кровь матери – это молоко, сосали ее и выжили.

– Жизнь всегда сильнее смерти, – сказала в заключение няня.

– Но их мама! Она же умерла!

Розали погладила девочку по светлым волосам, прижалась пухлой черной щекой к белой щечке.

– Да, она умерла. Но ее тело похоронили прямо на горе. И там, на этой горе, выросло дерево, самое огромное и прекрасное из всех деревьев, которые когда-либо видели. Говорю тебе, Люси, жизнь всегда сильнее смерти.

В два часа ночи няню разбудил шум. Он доносился из кухни. Она вскочила с постели, прихватила на ходу палку, которую всегда ставила рядом с кроватью на случай, если придется прогонять змей или крыс. В окне угрожающе чернел мужской силуэт, она занесла палку… и тут узнала месье Андре.

– Розали! Это я! – Вид у него был измученный. Он прыгнул на стол со стороны окна и спустился с него, отдуваясь. – Я забыл ключи.

Он задел кастрюли, которые с грохотом повалились на пол. В эту же секунду в дверях появился маленький тонкий силуэт.

– Дорогая, я разбудил тебя!

Люси, в голубой пижамке, терла опухшие со сна щеки. Она скрестила пальцы на животе и не осмеливалась спросить, почему мама не пришла вместе с ним. Отец, ошалело тараща глаза, выпил стакан воды одним махом. Он был на себя не похож. Розали отступила на шаг, ожидая услышать плохую новость.

– Все хорошо! –  Он тяжело опустился на стул и хлопнул себя по коленке: – Да, все хорошо.

Розали с облегчением прошептала: «Слава тебе, господи!» и поцеловала Люси. Родившийся ребенок – благословение Божье. Люси не могла вымолвить ни слова, ее захлестывали эмоции. Значит, это правда? Теперь у нее по-настоящему будет маленький братик? Отец взял ее на руки и победоносно объявил:

– Это мальчик!

Няня бурно ликовала. Обнимала Люси, целовала, тискала.

– Твоя мама устала, но она вскоре оправится.

– Слава тебе, господи, – шепотом повторяла Люси. Она чувствовала себя важной и значительной. Старшая сестра – это вам не хухры-мухры.

– И вот еще что, – сказал Андре. И снова взор его озарился гордой радостью. – Тимеа в тюрьме! – Люси подняла голову. – Мы не могли это так оставить, само собой. И благодаря тебе виновный понес наказание. Тебе благодарность от губернатора и лично от меня.

Улыбка медленно сползла с лица Розали.

* * *

Эвелин стояла на своем: «Моя мама непременно хотела иметь сына». Это не было исключительно требованием отца. Для женщины рождение сына являлось важным этапом, посвящением в настоящие матери.

Долгие годы и века эта точка зрения царила в мире. Надо это до конца понимать, чтобы понять, какую революцию осуществили женщины в середине ХХ века. Пока женщины не изменились сами, ничего не могло произойти. А что может быть труднее, чем выйти из зоны комфорта, отказаться от привычки, хоть и подавляющей твое естество, но укоренившейся в сознании на протяжении веков?

Олимпия де Гуж, конечно, останется в памяти человечества, но вопрос, тем не менее, открыт: почему битва женщин за свои права началась по-настоящему только в XX веке? Что случилось особенного, чтобы наконец произошел этот взрыв? Отвечают: развитие науки, войны, которые способствовали отправлению женщин на работу, ускорение возможностей торгового обмена – и это было повсеместным явлением. То, что можно было назвать существованием возможности. Да, стало возможным в один прекрасный день контролировать с помощью науки свое тело, свои беременности, свои желания. Да, стало возможным однажды работать так же, как мужчины: во времена кризиса они ведь всегда так делали. Да, стало возможным вдохновляться прорывом англичанок и американок – а ведь сами англичанки и американки вдохновлялись французским словом «суфражистки». Все, что возможно, уже существует. В этом, как мне кажется, удивительный секрет художественного вымысла.

* * *

Он родился посреди ночи с помощью кесарева сечения.

– Его будут звать Пьер! Как Дрие Ла Рошель! – провозгласил Андре.

Девочка с удивлением смотрела на крохотный розовый носик брата, на его щеки в прожилках, на пальчики, тоненькие, как лепестки цветка. Он напомнил ей тех маленьких котят, которых она в свое время подбирала на улицах Ниццы, таких худеньких, таких хрупких, – и странно стало, что этот вот мальчик, чья важность так подчеркивалась все это время ее родителями, не выглядел особенно сильнее или крупнее. Фотограф сделал снимок всего семейства. На фотографии, которая впоследствии была утеряна, Мона грустно улыбается в объектив, держа под руку мужа, который выглядит еще более красивым и элегантным, чем обычно.

Наутро, пока Мона лежала в постели, отходя от пережитых испытаний, Андре повел Люси в школу, чтобы сообщить директрисе о рождении Пьера.

– Какое счастье! Это благословение Божье, – с энтузиазмом воскликнула сестра Мария де Гонзага. – Люси, ты сама сообщишь эту радостную новость своим одноклассникам.

В классе монахиня вывела девочку на кафедру и, подбодрив широкой улыбкой, шепнула:

– Ну, давай.

За спиной, как огромная чернильная лужа, темнела классная доска. Люси пробормотала:

– У меня родился маленький братик.

Ученики робко заахали и заохали.

– Вы слышали? – громко сказала монахиня. – У Люси появился маленький братик!

Ученики, словно только и ждали этого сигнала, встали и начали аплодировать. Люси ничего не понимала, ей хлопали первый раз в жизни, дети били в ладоши все громче и громче, кто-то крикнул с задних рядов: «Браво!», другие подхватили, радостный шум не умолкал. Сначала она стеснялась, потом начала улыбаться, а потом, зараженная общим весельем, уже начала сама смеяться и бурно хлопать в ладоши: «Браво, маленький братик!» История растянулась на все утро: Мария де Гонзага заводила ее в каждый класс, Люси сообщала радостную весть, и все ученики аплодировали. Когда они подошли к зданию, в котором обучались туземные дети, монахиня приложила палец к губам. Они вошли через служебную дверь и, по-прежнему не произнося ни слова, подошли к классу.

Люси увидела их через большое окно. Их было человек сорок. Они сидели друг у друга на головах. Они были разболтанные, грязные и жизнерадостные. Все они были в школьной форме, но ни у одного не было обуви. Маленький мальчик пальцами босой ноги поднял с пола карандаш и подбросил его на высоту стола. Две девчушки на задней парте остервенело таскали друг друга за волосы, а рядом с ними толстушка доедала третий банан. Болтовня на французском и канакском диалектах харачии сливалась в единый мощный шум, среди которого вдруг раздался мощный звук другого рода – это рыгнула толстушка. Люси скривилась с отвращением.

– Вот видишь, – прошептала ей милосердная сестра, морща подбородок, – такого ты у белых никогда не увидишь. – И потащила ее к выходу.

Подобно Андре Дефоре сестра Мария де Гонзага верила в неравенство рас. Вид этих дикарей в ее глазах был вполне достаточным аргументом. На протяжении многих лет миссионеры-маристы старались подтолкнуть их к прогрессу, организовывая религиозное обучение, но процесс шел очень медленно. Учительница улыбнулась Люси.

– Бог создал людей такими. Одни отличаются от других.

Она не стала вспоминать о землях канаков, ограбленных и отнятых колонистами, не стала говорить о трущобах, в которые выселили местное население, чтобы они ютились огромными семьями в одной квартире, куда милосердный Христос почему-то не провел ни электричества, ни проточной воды.

Кроме этого малоприятного эпизода Люси чувствовала себя героиней дня – это было новым для нее ощущением, приятным и волнующим. Когда она рассказала матери про свои безумные приключения, Мона, которая в этот момент кормила ребенка грудью, улыбнулась своей необыкновенной, загадочной улыбкой и сказала:

– Ну, потому что родился мальчик.

Люси по-прежнему не понимала, почему так.

– Рождение мальчика – свидетельство жизнеспособности семьи, – объяснил ей отец. – Мужчина сохраняет свою фамилию, даже когда женится. Пьер Дефоре всегда будет Пьером Дефоре.

– А я кем стану?

Андре пожал плечами.

– Мадам… мадам Что-то-там. Все зависит от фамилии мужа, которого ты найдешь!

Люси почувствовала, что кружится голова. Она едва не упала. Если мужчина всегда ценится выше, чем женщина, значит вор Тимеа стоит больше, чем она, и тот мальчик, который пальцами ног хватал карандаш, тоже.

– Ну, послушай, хватит говорить глупости! Белая девочка всегда стоит больше, чем черный или желтый мальчик. А ты – самая красивая из маленьких девочек. Золотоволосая, как солнышко, моя дорогая девочка…

– Когда ты подрастешь, – подхватила Мона, – ты легко найдешь мужчину, достойного тебя. Могучего. Умного. Отважного.

– Такого мужчину, как папа!

Мона хотела ответить, но сморщилась от боли. Маленьким ротиком Пьер больно защемил ей сосок.

Как же прост этот принцип, с незапамятных времен управляющий человеческим обществом: женщины являются нижестоящими по отношению к мужчинам. Они уступают мужчинам свое имя, наследство, тело, честолюбивые планы. Редко встречаются такие, что выбирают для себя свою личную судьбу. Есть, конечно, исключения.

– Ну, прежде всего Жанна д’Арк…

Орлеанская дева, отважная белокурая дева, была безоговорочной национальной героиней, одновременно женственной и патриотичной, воинственной и послушной – светоч в сердцах людей. Андре помешкал минуту, потом вернулся в гостиную с книгой. Помахал ею перед носом дочери:

– Ты теперь уже достаточно взрослая, чтобы понять; ну, по крайней мере попытаться понять. Эту книгу написал мой друг Моррас.

Люси едва сдержала удивленный возглас: Моррас, оказывается, был другом отца! Все теперь прояснилось! А она-то все эти годы считала, что речь шла про какой-то мор рас…

– Слушай меня внимательно. «Моральные и религиозные ценности, и прежде всего ценности католической религии, представляют себе благо первой категории, и важнейший долг Монархии – служить им. Но религиозная организация не всегда достаточна: святая Жанна д’Арк поддерживала, а вернее, признавала верховной властью над собой короля Французской земли, правившего именем Царя Небесного». Ты видишь. Величие Франции составляет ее монархия. А вовсе не эта гадость, Республика. Уж Жанна д’Арк-то знала, что к чему.

Пьер начал хныкать и сучить ручками и ножками, прикрыв глаза: у него явно болел животик.

– Малыш, мой малыш, – успокаивала его Мона.

Андре погладил жену по волосам, а затем устремил указательный палец в сторону Люси.

– И не забывай к тому же Деву Марию. Нежную и преданную… Мария одновременно дева и мать, это самый прекрасный женский образ в мировой истории.

Люси охватили сомнения. Ей тоже очень нравилась Дева Мария, но Орлеанская дева была такая отважная, она так прекрасно защищала Францию, она казалась девочке еще более благородной и прекрасной. Она придвинулась к отцу:

– А тебе чего бы больше хотелось? Чтобы я была девой или девственницей?

Очень скоро Пьер перешел на попечение Розали. Когда Мона наконец родила и вновь обрела интимную близость с мужем, дородная служанка стала казаться ей менее опасной. Мать с отцом часто заходили к ней в гости; они через несколько месяцев должны были отбыть в Ниццу. Мона, воспользовавшись случаем, показала родителям дневник Люси, которая была первой в классе по чтению и письму.

– Надо ей еще подтянуться по математике, – строго заметил Ивон, нахмурив брови. Но на самом деле он только напускал на себя суровый вид: он был горд за девочку, в восторге от Пьера и вполне доволен собственной работой. К отъезду он оставлял банковский филиал в Нумеа в превосходном состоянии и теперь наслаждался сознанием выполненного долга.

Что касается Гийеметты, она на протяжении нескольких недель одно за одним выдавала кошмарные полотна, вдохновившись манерой писать мастихином.

Легкость бытия окутала Мону, как уютная шаль.

У нее образовалось много свободного времени, и она ходила купаться, гуляла по городу, заглядывала в магазины и бродила по библиотеке Бернхейма. Однажды утром она пришла в тот момент, когда дама с серебряными волосами показывала какой-то паре библиотечные залы.

– Металлическая конструкция, которую вы можете здесь видеть, создана Гюставом Эйфелем. Эльзасец Люсьен Бернхейм, владевший кобальтовыми и хромовыми рудниками, принес ее в дар городу. Библиотека была открыта в 1909 году.

Мона слушала с интересом. Вдруг она встретилась с библиотекаршей взглядом, и они издалека приветственно кивнули друг другу. Когда посетители ушли, дама подошла к Моне.

– Я вижу, вы уже успели родить. Все прошло хорошо?

– Да, спасибо. Родился мальчик.

Дама скорчила гримаску:

– А это важно?

– Вы о чем?

– Это так важно, что у вас родился именно мальчик?

– А… ну… гм… Да… Дочка у меня уже есть, кстати.

Она уклонилась от точного ответа. Библиотекарша посмотрела ей прямо в глаза.

– Вы ищете книгу?

Мона покачала головой:

– Нет… да. В общем, не ищу ничего конкретного.

– Вы хотите роман или рассказы?

– Да.

– Что да?

Мона слегка покраснела.

– Да, рассказы? – предположила женщина.

Мона кивнула, поскольку совершенно не могла точно определить, что же она здесь искала.

– У вас есть какая-нибудь тема, которую вы предпочитаете? Какой-нибудь исторический период, который вас интересует?

В конце концов, библиотекарша поняла, что молодая женщина ищет что-то такое, о чем сама не имеет четкого представления.

– Ну ладно. Вы позволите выбрать на мой вкус?

Мона ответила едва слышным «да».

– Я сейчас вернусь. – И дама с серебряными волосами исчезла среди полок.

Мона почувствовала себя полной дурочкой. С каких пор ей стало стыдно за себя? За свой недостаток культуры? За свои разрозненные, неупорядоченные знания? С каких пор она стесняется что-то просить, спрашивать, утверждать? А раньше стеснялась ли?

– Вот вам книга! Если только вы ее раньше не читали.

Мона посмотрела на бежевую обложку, окаймленную черным и красным, и отрицательно покачала головой. «Второй пол» Симоны де Бовуар. Ей показалось, что книга жжет ей руки; Андре ненавидел Бовуар, ненавидел Сартра, ненавидел всех коммунистов. Он и ее будет ненавидеть, если она это будет читать.

– Откройте ее, – настойчиво попросила библиотекарша с доброй улыбкой. Но Мона не могла пошевелиться. – Смотрите: давайте вы прочтете только два эпиграфа в самом начале.

Дрожа, Мона перевернула первые страницы. Ее охватило лихорадочное возбуждение преступника, чувствующего свою вину.

Есть закон добра, согласно которому сотворены порядок, свет и мужчина, и закон зла, породивший хаос, мрак и женщину.

Пифагор

Все, что написано мужчинами о женщинах, не может считаться бесспорным, ибо мужской пол одновременно и судья, и одна из сторон в судебном процессе.

Пулен де ля Барр

Никто никогда не поверил бы, что фраза может изменить жизнь. Ну а если две фразы? Мона закрыла книгу. Подняла глаза на седовласую даму:

– Я беру эту книгу.

В тени кокосового дерева, на пляже у лазоревой воды в бухте Вата она начала читать. Фразы были плотные, насыщенные, невероятно умно составленные. Изобрести новую женщину. Покончить с доминирующей позицией мужчин. Мона не все понимала, но ее завораживал этот текст. Фразы тянули за собой новые фразы, от идей кружилась голова. Три дня подряд она ходила на пляж в бухте Вата. Только это ее и занимало. Читать. На четвертый день, заканчивая чтение, она уже знала. Голос Симоны де Бовуар зажег в ней огонь. В ней происходила внутренняя работа. Она положила книгу в сумку и погрузилась в воду.