Текст книги "Вилла Пратьяхара"

Часть 3
Новая Каледония

Род проходит и приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь… Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

(Еккл. I, 4-11)

33

Насколько помню, я почти не покидала дома в дни своего ожидания. Тащерский сказал, что приедет через три дня. Три: один, два, три. Чего проще? Просто расслабиться и ждать. Купленный в Бангкоке блок сигарет избавлял меня от необходимости выходить в деревенскую лавку, а аппетита у меня не было с того самого дня, когда утонул Стас.

Считая до трех, я мерила террасу диагоналями и пыталась заставить себя думать о дальнейшей жизни, но мысли выходили какие-то обрывчатые, размытые в тумане еще не наступившего будущего. Раз, два, три, повторяла я, поглядывая, как солнце лениво переползает с горизонта к горе за домом. Странная цифра «три», что мы о ней знаем? Три поросенка, три богатыря, три мушкетера, три толстяка, три танкиста, три сестры, три друга, три мудрых обезьяны, троеперстное крещение, божественное триединство, Москва – Третий Рим, Земля – третья от Солнца планета, держащаяся на трех китах, наш мир – трехмерное пространство… Вроде бы. Но для меня магия «трех» состояла сейчас исключительно в трех рассветах и трех закатах, оставшихся до приезда Тащерского. Хотя закатов с нашего восточного пляжа в принципе не видно, а рассветы упорно ускользали от меня. Сколько бы я ни курила, поглядывая в черноту над морем в ожидании восхода, как только горизонт начинал загораться розовым светом, меня окутывала усталость, голова тяжелела, глаза слипались и, медленно, по-стариковски наваливаясь всем весом на перила, я забиралась к себе на второй этаж и погружалась в сон.

Казалось, что время, арестованное и запертое на домашнее заточение в моей «Вилле Пратьяхаре», не желает жить вне воли и в знак протеста полностью остановилось. Хотя нет, один раз я все-таки разрешила ему покинуть наше убежище и прошлась по скалам. Обрадованное, оно побежало быстрее, и я сама не заметила, как оказалась в пещере. Той самой, где Стас провел свои последние дни. Тело так и не выбросило на берег, и эти темные сырые каменные своды – все, что у меня было вместо могилы.

Странным образом, здесь все изменилось с тех пор, что я была тут последний раз. В вещах словно кто-то хорошенько порылся, исчез куда-то Стасов рюкзак. Хотя, если задуматься, то ничего удивительного в этом не было – если на нашем пляже нашелся воришка, готовый за старый компьютер и фотоаппарат убить живого писателя, то что говорить о жилище человека, уже покинувшего этот мир? Мне не захотелось ничего трогать, взять себе на память, и я оставила все немудреное имущество на дальнейшее разграбление. Оставляем же мы захороненные нами тела на попечение червям? Ну и чем воры хуже? Пускай попользуются дорогими футболками, модным парфюмом да так и не пригодившейся Стасу электрической бритвой. Все равно откуда все пришло, туда со временем и уйдет.

Выйдя из пещеры, я спустилась на когда-то наш с Арно пляж. Послушавшись меня, Арно ни разу за эти дни не попался мне на глаза, и сейчас здесь никого не было, только, как обычно, скреблись по камням мелкие рыжие крабы. Я прощалась со своим прошлым, а впереди меня ждала полная неизвестность. Я присела на горячую гальку и долго смотрела на плещущееся у ног море. Кристально-прозрачное, искряще-изумрудное, солоновато-умиротворенное, мягкое, почти ласковое, равнодушно проглотившее Стаса и даже не поперхнувшееся.

Странно, но слез не было. Ни в пещере, ни на пляже, ни вообще ни разу за все эти дни. Посидев на берегу, я вернулась домой и до самого приезда Тащерского больше его не покидала. Мной овладело странное оцепенение, словно пустота материализовалась, сковала, почти парализовала мое тело, оставив от него одни глаза, постоянно, бесконечно, с утра до вечера устремленные вдаль, на море. Впрочем, нет. Скорее я смотрела не на море, а на небо. Чужое, как и мое сердце, будто бы истоптанное грязными резиновыми протекторами строительных ботинок, оно было покрыто перистыми полосами свинцовых, нелюдимых облаков, к сумеркам никуда не улетавших, а лишь окрашивающихся снизу тревожным багрово-глиняным оттенком.

Думала ли я в эти дни об Арно? И да, и нет. Если называть «думаньем» зависящий от нашего сознания процесс, то – нет. Но француз постоянно присутствовал где-то за заднем плане, словно ленивой тенью слоняясь за мной, чем бы я ни занималась. Я жалела, что с таким цинизмом отнеслась к его последней истории про женщину, чей прах был развеян над Луарой. Сейчас мне казалось, что этим рассказом Арно пытался извиниться передо мной, оправдаться за что-то, что от него ожидалось и чего он не мог мне дать. Приходило ли мне в голову, что мы можем быть вместе? До смерти Стаса – категорически нет, после нее – тем более, хотя объяснить почему, я бы не смогла даже под пыткой. Я просто это знала, как знаешь иногда, что скоро зазвонит телефон или что сегодня непременно что-то случится.

В один момент мне показалось, что каким-то образом я уже взяла от Арно то, что хотела. Он поселил в моей душе изогнутый знак вопроса, так напоминающий завитки его мокрых волос, рассыпанных по плечам после купания. А ответ… ответ мне никто не сможет дать, кроме меня самой, и я отчетливо поняла это в ночь, когда падали звезды и мы запускали «волшебный фонарь». Вопрос – уже достаточно. Требовать готовых решений было бы чрезмерной наглостью. Арно касался меня так, как его научила та женщина, – аккуратно, стараясь не подавить собою, не привязать, не вызвать зависимости, и неожиданно мне стало понятно, почему он сблизился с Жанной. Мы мыслили с ним почти одинаково, интуитивно чувствуя, что нам обоим нужен громоотвод, который обозначит, зафиксирует в материальном пространстве тот факт, что мы никогда не будем вместе. Нипочему. Даже не из-за Стаса. Просто не будем. Так бывает сплошь и рядом.

Возможно, я все это себе придумала, но мне не хотелось начинать размышлять об этом, анализировать его и свои слова, поступки, искать в них логику и смысл; мне было достаточно того теплого чувства благодарности, даже не к Арно, а, скорее, к миру, за то, что француз просто был, какое-то время присутствовал в моей жизни. Но теперь я понимала, что мне пора идти дальше, в свою жизнь, в которой его нет. Тащить его туда, это будто бы пытаться собрать все любимые вещи в одной узкой комнате, законсервировать, прикрыть кружевными салфетками и устроить музей, где ничего нельзя трогать руками. Хотя… мне было немного грустно и все эти дни меня преследовал соблазн спуститься к людям и найти его среди них, возможно, встретить его в продуктовой лавке, дотронуться на миг до его руки, улыбнуться, извиниться. Да, мне хотелось именно извиниться, не важно за что. За то, что побеспокоила собою, взяла что-то, до этого принадлежавшее только ему.

Думала ли я о деньгах, хранившихся под досками в ванной? В это будет странно поверить, но нет. Решив, что верну чеки хозяину, я будто забыла об их существовании. Раз они не мои, то их для меня просто нет. От них исходила беда, они были виновниками смерти Стаса, были пропитаны страхом и жадностью и ассоциировались у меня только с неприятными образами: дрожащие руки банковского работника, бессонная ночь в Бангкоке, пьяные тайцы на ночном пароме…

Загадывала ли я, как пройдет разговор с Тащерским и сама передача денег? Да, разумеется. За эти дни я нарисовала себе разные сценарии встречи, но ни один из них даже близко не походил на тот ужас, которому суждено было случиться в реальности.

34

Ровно через три дня, около восьми часов вечера я курю на террасе, когда слышу приближающиеся со стороны пляжа голоса. Я вскакиваю из кресла, тушу недокуренную сигарету в ракушку, нервно облизываю губы и, не зная, куда бы деть руки, снова хватаю пачку сигарет, потом вспоминаю, что только что курила, бросаю ее на столик, опять сажусь и зачем-то принимаюсь листать «Cosmopolitan», делая вид, будто увлечена рекламой зубной пасты.

– Паола, дорогая, к тебе визитеры, – докладывает Лучано, отдышавшись от подъема и кивая мне на тех, кого я узнала бы и без него. Тех, кого я так ждала.

Их трое. Двоих (это, надо полагать, прихвостни из так называемой охраны) я никогда раньше не видела, а в третьем мне с трудом удается опознать Тащерского. Раздавшегося, погрузневшего и полысевшего за те шесть счастливых лет, что мы не встречались, но вполне узнаваемого по жестким вертикальным складкам вдоль сухих губ, по торчащим из всех отверстий – ушей, ноздрей – белым пушистым волоскам, по стальному холоду в бесцветных водянистых глазах. По моим подсчетам он всего на несколько лет старше меня, но выглядит лет на пятьдесят. Одутловатое лицо теперь прорезают глубокие продольные морщины, шея плавно, без малейшего изменения рельефа, как у червей, переходит в квадратную голову. К взмокшему после ходьбы тяжелому бугроватому лбу прилипли жидкие пряди волос. Одеты все трое как беспечные туристы: мокасины, рубашки с короткими рукавами, широкие летние штаны в складках от длительного перелета, а на Тащерском еще и ярко-желтая бейсболка с эмблемой футбольного клуба, словно кричащая: «да-да, вот такой я славный рубаха-парень, демократ, отчаянный болельщик, ничто человеческое мне не чуждо».

Через минуту из-за скалы показывается, как обычно, босоногий Тхан, надрывающийся под тремя увесистыми чемоданами.

Я встаю из кресла и, сделав несколько шагов, протягиваю Тащерскому руку, но он не замечает ее.

– Госпожа Власова? – кланяется он с легкой издевкой, игнорируя Лучано и обращаясь ко мне по-русски. – Очень рад, очень рад. А где же ваш, так сказать, эээ… кормилец семьи?

Я прячу руку – пустую, оставшуюся без ответа – в карман, и с досадой отмечаю, что она дрожит.

– Его нет, – отвечаю я тоже по-русски и киваю итальянцу, что им с Тханом лучше уйти.

Ничего, успокаиваю я себя, сейчас эта компания заберет чемоданчик и удалится восвояси, ужином кормить я их не собираюсь.

Лучано с минуту топчется на месте, с неприязнью оглядывая моих посетителей и словно проверяя, не нуждаюсь ли я в его защите, но я снова киваю, что все в порядке, и, взяв Тхана за руку, он нехотя удаляется. Пару раз оглядывается на меня, словно пытаясь прочесть мои мысли, но я специально не смотрю в его сторону. Нечего ему тут делать, уйдет – целее будет.

– Вот как? Значится, Самого так-таки и нет? А деньги? – спрашивает Тащерский.

Он не смотрит на меня, а пристально изучает свои ногти. Толстые, продольно-ребристые, ширина превышает длину. Я замечаю темно-лиловый, вероятно недавно прищемленный ноготь на его указательном пальце, и, словно подглядев тайный и постыдный порок, отвожу глаза.

– Деньги в доме, – киваю я на дверь.

Тащерский отрывается от ногтей и окидывает дом презрительным взглядом.

– Понимаю… Так себе построечка-то. Новую захотелось? Да вот беда, на новую придется попотеть еще. Самому. А на чужое зариться-то нехорошо-с, нехорошо-с.

Двое сопровождающих хмыкают и тоже смотрят на дом таким взглядом, будто изучают в зоопарке редкое и крайне противное млекопитающее.

Я молча захожу внутрь и, остановившись в дверях, уточняю:

– Вы за деньгами или как?

– Или как, – усмехается Тащерский и те двое вторят ему, посмеиваясь.

– Тогда идите за мной.

Компания трогается.

– Толь, а ты останься для верности снаружи, – говорит Тащерский, пригибая голову и заходя в дом, – за яхтой присмотри, а то тут голь одна, еще упрут чего доброго. Мы с Петьком вдвоем сходим. За деньгами-с, коль девушка наша не шутит.

По его нарочито грубому, издевающемуся тону я понимаю, что Тащерский тоже волнуется. Возможно, до сих пор не верит, что получит деньги.

Миновав гостиную, мы выходим в темный коридорчик. Непривычные к таким нагрузкам половицы скрипят и жалуются.

– Деньги в чеках? – спрашивает Тащерский.

Я киваю.

– Не слышу.

– В чеках. Девять с половиной миллионов, купюрами по пятьсот. Осторожно, пожалуйста, тут узко.

– Слышь, Петёк! Не зацепись плечами за домишко, а то он щас развалится. Девушке жить будет негде. Или у нее еще московская квартира не продана?

Я молча иду в ванную.

– Не продана. Я знаю, справочки уже наводил. А придется продать. У вас же не накоплено, небось, на неустоечку-то? Или накоплено?

– Какую неустоечку? – замираю я.

– Нормальную, какую еще? А вы как решили-то? Бабло забрать, месяц прокрутить где надо, всю прибыль себе, а мне отдать эти несчастные чеки, чтоб я на обналичке еще потерял? Это вы умно-с. Молодца, как говорится. Перед овца. А на фоне молодца – сам овца!

Довольный шутке, он заливается нервным смехом, скоро переходящим в кашель.

– По телефону вы не говорили про неустойку. Я ничего не знаю. У меня ровно девять с половиной миллионов и больше ничего нет.

Тащерский дружески похлопывает меня по плечу.

– А это ниче, что не говорил. Оно тебе и ни к чему мозг-то засорять. У дам от этого прыщи. А мужик твой знает, как положено. Квартирка-то ваша как раз полмиллиона стоит. Вот и отдадите ее, небось уже не впервой, знаете, как это делается. Если память еще не отсохла. Не отсохла, кстати, или освежить?

Я не верю своим ушам:

– Что?!

– Ниче-ниче. Ты, главное, не волнуйся. Это мы с мужиком твоим урегулируем. Где он сам-то все-таки? Хотелось бы поговорить по душам. Давно не виделись. А то он как бабло увел, гхе, так сказать, так след-то его и простыл. Да, Петёк? А мы ж люди, не звери. Волновались поди. Звонили ему, справочки наводили. Нехорошо-с. Надо бы теперь поздороваться хотя б чтоль? Да ты не замирай тут робкой ланью-то, иди. Время – тоже деньги, ждать поди не любит.

Петёк кивает и несколько раз дергает за веревочку, гася и снова включая верхний свет в коридоре.

– Нормальная у них тут электрика? Как еще не угорели? Ей сто лет в обед будет. Во люди живут, ваще себя не уважают!

Я захожу в ванную комнату и начинаю жалеть, что не попросила Лучано остаться. Хотя чем бы он мне помог? Главное, как можно быстрее вернуть деньги, а там, глядишь, на радостях они успокоятся и вопрос про неустойку отпадет сам собой.

– Здесь тесно, в коридоре подождите, пожалуйста.

Сев на пол, я отодвигаю таз, нащупываю щель и просовываю в нее нож. Доска легко отходит и я сдвигаю ее в сторону.

– Ниче так нычка, да? – говорит Тащерский, нагибаясь и заглядывая мне через плечо, но видно, что момент для него волнителен. Его пальцы щелкают суставами, нос постоянно шмыгает, глаза опасливо озираются, ища скрытого подвоха. Слишком все идет гладко, в его жизни таких чудес не бывает.

Его волнение передается и мне, лоб становится влажным и мне приходится на секунду закрыть глаза и сделать глубокий вдох. Спокойно, Власова! Через пять минут все кончится и они уйдут. Собравшись с духом, я засовываю руку в образовавшееся отверстие. Шарю в темноте. Сначала справа, потом левее… потом уже судорожными круговыми движениями, ни капли не заботясь не испачкаться в пыли. Меня словно ударяет током, молния пробегает вдоль позвоночника, под ложечкой начинает ныть и сосать, но невероятный факт все-таки усваивается моим сопротивляющимся мозгом. Похоже, что в яме ничего нет!

– Э-э-э… А у вас нет фонарика? – спрашиваю я в надежде на то, что я сошла с ума, что-то случилось с моей памятью, подпол был больше того, что я помню, и чемоданчик все еще преспокойно лежит там, просто притаился где-то сбоку, где я не могу его нащупать.

– Фонарика?

– Да-да, фонарика. У меня лежит на столике на террасе, пусть ваш товарищ сходит.

Тащерский тычет прихвостня в спину.

– Слышь ты? Давай, сгоняй.

Пока Петёк петляет по дому в поисках выхода, я сажусь на пол и, не в силах смотреть на Тащерского, отвожу взгляд к окну. Тонкие занавески развеваются от ветра, а сквозь них просвечивает сияющий диск. Так и есть, сегодня, наконец, наступило долгожданное полнолуние.

– Не знаете случайно, сегодня полнолуние? – на всякий случай уточняю я.

– Чё? – удивляется Тащерский. – А оно тебе зачем?

– Да так. Просто. Я верю в знаки и приметы.

В висках, как и обычно, когда я сильно нервничаю, начинает предательски ломить и я принимаюсь массировать их пальцами.

– Приметы… – тянет Тащерский и опять шмыгает носом. – Простыл, вишь? В Москве дубняк конкретный! Это не Тай вам. Дай чтоль бумажки, не на пол же сморкаться?

Я отрываю кусок от рулона туалетной бумаги. Рука с синим ногтем берет его, утыкает в бумагу огромный красный нос и с оглушительным бульканьем выдувает полную пригоршню соплей.

– Еще дай.

Я снова отматываю бумаги, на этот раз почти полрулона. Я силюсь вспомнить, кого напоминает мне Тащерский. Кажется, человека-гору из какого-то мультфильма. А, вспомнила! Шрек! Только тот был зеленый и добрый, а этот простуженный, красный и злой…

Через минуту в гостиной раздаются шаги. Петёк радостно спешит к нам, размахивая фонариком. В последний момент, уже у входа в ванную, он задевает ногой о половой коврик и чуть не растягивается во весь рост.

– Вот, ё! Наклали тут!

– Не наклали, а наложили, – назидательно поправляет его Тащерский. – Как там на улице? Толяныч в порядке?

– В порядке, что ему станется? Спрашивает, деньги-то на месте?

– А вот это мы ща и посмотрим, – говорит Тащерский, протягивая мне фонарик.

Луч шарит, выхватывая из темноты клубы пыли, но чемоданчика по-прежнему нигде не видно. Отказываясь верить в это, я ложусь на пол и припадаю лицом к дыре. Пот капает с моего лба на шершавые доски. Но все тщетно. В яме пусто.

– Ну? – поторапливает меня Тащерский.

Поползав еще с минуту, я прихожу к выводу, что дальнейшие всматривания в темноту ничего не дадут, чертов чемоданчик от этого не материализуется. Случилось невероятное. Его там просто больше нет. В полном бессилии я сажусь на пол и обнимаю руками дрожащие колени. Виски уже не просто ломит, их намертво схватывает стальным обручем.

– Не понял. Чё расселась-то? – спрашивает Тащерский ледяным голосом.

Я понимаю, что дела мои очень плохи. Ни к черту не годятся. Просто отвратительны! Оглянувшись на окно, я лихорадочно соображаю. Прыгать в темноту и нестись куда глаза глядят по скалам? Если удастся выпрыгнуть, то, наверное, не догонят. Привычки бегать по камням у них нет. Оружия, скорее всего, тоже. Кто бы их сюда с ним пропустил через границу? Но только что я буду делать, убежав? Затаюсь до утра в горах, а дальше?

– Ты чё на окошко так посматриваешь? – говорит Тащерский, нависая надо мной.

Рука с прищемленным пальцем ложится на мое плечо. Увесисто. Очень убедительно. Насторожившийся Петёк заходит в ванную и на всякий случай приседает на подоконник, отрезая мне путь к бегству.

Я сдаюсь.

– Нету, – говорю я тихо.

– Чего нету? – не понимает Тащерский. – Бабла в нычке нету?!

Я киваю.

– Маладэц! Умничка! А вообще оно там было или это развод такой хитроумный? И в чем смысл?

– Не развод. Я сама туда его клала три дня назад. Чемоданчик, черный. С чеками.

Тащерский сплевывает на пол, его пальцы крепче сжимают мое плечо.

– Мне больно, – предупреждаю я.

– Больно?! – вдруг орет он. – Да ты, тварь, еще не знаешь, что такое больно! Если деньги через минуту не нарисуются, то ты… тебе… да я…

Петёк присвистывает и зачем-то выглядывает из окна наружу.

– Где твой мужик? – спрашивает Тащерский.

– Его нет.

– Сам вижу, что нет! Где он, я спрашиваю!

– Его совсем нет. Он погиб.

– В смысле, погиб?! Пал смертью храбрых?! Чё ты мне головой машешь?! Язык отнялся?! Сейчас у тебя знаешь что отнимется?!

О том, что именно у меня сейчас с помощью этих амбалов отнимется, мне думать не хочется. Я пытаюсь собраться с духом и мыслить конструктивно. Куда, к черту, действительно, мог деться чемодан? Никто не мог его тут найти! Никто, кроме нас со Стасом, не знал про тайник. И в доме никого не было. Разве что… когда я выходила в пещеру? Но кто? Следили? Когда я прятала чемодан? Но я же смотрела из окна, снаружи никого не было. А издали никто не мог меня увидеть, я выключала свет, ставни были закрыты…

– Толян! – Тащерский зовет подмогу. – Хер с ней, с яхтой, за пять минут не украдут. Сюда греби!

Раздается топот, звук чего-то разбившегося, скорее всего стоящей на комоде вазы, и в ванную пытается просунуть жирную морду Толян. Места для него тут уже нет. Крошечное, не более двух квадратных метров, помещение забито нашими телами: моим, сгорбившимся на полу у ванны, Петька, сидящего на подоконнике, и, наконец, взбешенного Тащерского, продолжающего то и дело отматывать бумагу, оглушающе сморкаться и бросать мокрые комки в раковину.

– Девушка утверждает, что бабло исчезло и она тут ни при чем, – поясняет пришедшему Тащерский, явно не зная, верить ли моим словам. – Чё делать бум?

– С кем? – не врубается сходу Толян и тут же получает подзатрещину.

– С кем?! Да с ней! Кого ты тут еще видишь? Мужик ее смотался. Наверняка с бабками! А эта дура талдычит, что он умер. Где труп тогда, раз он умер-то?!

Последнее обращено уже ко мне. Я вжимаю голову поглубже в плечи.

– Трупа нет. Он утонул.

– Чего?!

– Утонул, – тупо повторяю я. – Нырял с лодки. Не вынырнул. Я искала. Ждала. Час… Не знаю, около того. Он точно не выныривал. А теперь его, наверное, уже съели крабы.

– Крабы? Пиздеж! Не верю! Упереть стока бабла и утонуть? Так люди не делают!

Отпихнув меня с такой силой, что я повалилась на бок, Тащерский вырывает у меня фонарик и сам заглядывает в яму. С минуту он пыхтит, ползая на коленях и пытаясь что-то рассмотреть в темноте, потом разгибается и плюет на пол.

– Или ты совсем завралась, или он не утонул, или был кто-то третий, – заключает он. – Был?! Чё глазки пучим, я спрашиваю? Был третий?!

– Не было, – шепчу я.

– Полный пиздец! – заключает Тащерский и поднимается на ноги.

С последним утверждением я полностью согласна. Меня поколачивает дрожь, в висках разрываются снаряды, а руки стискивают унизительно дрожащие колени.

– Не было третьего, – повторяю я. – Стас… мы решили вернуть деньги. Поехали на лодке, и Стас утонул. При мне. Точно, я своими глазами видела. Я съездила за деньгами и позвонила вам. А чемоданчик положила сюда. Никто об этом не знал, и из дома я почти не отлучалась. И найти его тут, не зная вообще о его существовании, никто не мог.

– Но его ж тут нет? Значит, мог! Или ты все-таки нам что-то тут гонишь! Но я в толк не возьму, на что весь расчет-то? Ты, мож, думаешь, я ща зарыдаю, повырываю последние клочья на голове и уеду себе восвояси? А вы с твоим придурком спокойно с бабками завтречка сбежите? Да?! Такой у вас план?! Хватит сопли размазывать, я сказал! Отвечай!

Я отрицательно качаю головой.

– Зачем бы я вообще вам звонить стала, если мы просто убежать хотели? Где логика-то?

Ладонь проскальзывает у меня по затылку. Почти не больно. Просто подзатыльник. Но очень страшно.

– А вот тебе и логика, – спокойно заключает Тащерский. – Или ты врешь, или ты полная дура и тебя просто подставили. Но в любом варианте тебе полный пиздец! Я никуда отсюда не уеду без денег. Ты сейчас у меня будешь так орать, что если деньги у тебя, то сама отдашь, а если не у тебя они, то твой козлина не выдержит и пулей принесется сюда! И все нам отдаст. И мне пофиг, Стас это будет или кто другой! Просто пофиг, понимаешь?!

Я киваю. Я понимаю. Более того, его несложные рассуждения наталкивают меня на мысль и я, кажется, начинаю понимать кое-что еще.

– Пустите, – говорю я, вставая. – Мне надо в коридор, проверить одну идею. Пусть отойдет.

Тащерский кивает и Толян отодвигается, пропуская меня.

Открыв дверь в кладовку, я всматриваюсь в темноту.

– Свет дайте?

Мне протягивают фонарик.

Мурашки пробегают у меня по спине, плечам и даже щекам. Медленно, словно из потустороннего мира, на меня выглядывает призрачная Стасова улыбка, его последнее «прощай». В кладовке царит бардак, но одно мне становится очевидно: ни газового баллона, ни маски с трубкой, ни ластов там нет. Полка есть, следы от пыли тоже, а на том месте, где все это лежало, сияет радостная пустота.

На миг мне становится дурно. Перед глазами пробегают серебристые точечки, воздух густеет и отказывается пропихиваться в легкие. Я прислоняюсь к двери.

– Ну?

Тащерский отталкивает Толяна и тоже заглядывает в кладовку.

Я вспоминаю, что неплохо бы иногда дышать. Делаю судорожный вдох, задерживаю воздух, выдыхаю. Постепенно в моей голове проясняется и все становится на места. Цветные короткометражки пролетают перед моими глазами. «Ты предала меня! Променяла на этого адвокатишку! Ты сама не оставила мне никакого выбора!» (в пещере), «Задержи Жанну десять минут на террасе, мне надо кое-что взять в доме» (за день до лодки), «Я уже нашел, что искал, просто воздуха не хватило» (уже в воде, перед последним нырком), «Прощай, любовь моя!»… Все выстраивается в стройный ряд. Поняв, что я наотрез отказалась снимать деньги, доведенный до отчаяния и лишенный выбора Стас убеждает меня, что вернет хозяину чемодан, как только я привезу его из банка, заодно в тот же вечер забирает из дома акваланг, загодя привязывает его на дне (мало ли, например, к наросту на рифе), запоминает место, отвозит меня к нему вечером, (ах, вот для чего ему понадобилась прогулка именно в сумерках, когда сквозь толщу темной воды уже ничего не видно!), под предлогом устриц просит меня принести в лодку фонарь и нож (найти и отрезать привязанное на дне снаряжение), несколько раз ныряет (якобы за устрицами), находит припрятанные газовый баллон и маску, и спокойно уплывает, пока я мечусь в темноте, пытаясь его спасти. Остальное – дело времени и техники. Догадавшись, что чемодан будет спрятан в нашем тайнике, выследить, когда я уйду от дома и забрать его. И бай-бай Полина Власова, с ее Покоем и Французом! Просто и изящно. Шахматист, аквалангист. «Пусть негры работают, я не для этого родился!».

Но как он мог так со мной поступить?! Хотя… ведь он по-своему прав, я отняла его мечту, по сути, сама не оставила ему никакого выбора. Я изменила ему, предала, променяла на Арно. Физической измены не было, но это ничего не меняло, я изменила ему хуже, на более серьезном, ментальном уровне. Он не просто подставил меня, он мне отомстил, доходит, наконец, до меня.

– Ну? – еще раз спрашивает Тащерский, беря меня за локоть, и мне становится очевидно, что время на раздумья вышло.

«Я ж не дурак топиться? Хотя ты-то, конечно, держала меня всегда за дурака, да?»

– Чемодана нет, – выдыхаю я. – И не будет. Гадалка была права.

– Что?! – ревет Тащерский. – Что значит не будет?! Какая, нах, гадалка?!

– Никакая. Уже не важно. Я понятия не имею, где чемодан. И скорее всего его уже нет на острове. Хотите, забирайте теперь московскую квартиру.

– Квартиру?! – Тащерский округляет глаза. – Ты что, спятила? Да она максимум на поллимона тянула, да и то – до кризиса!

– Тогда не знаю.

Тащерский хватает себя за волосы, делает несколько кругов по коридору и возвращается ко мне.

– Не-не-не… Так не пойдет! Это вы не на того, ребята, напали! Что б я поверил в этот бред?! Где прячется твой козел?!

– Не знаю.

– Знаешь, мать твою!

– Правда не знаю.

– Да вы тут заврались! Цирк мне устраиваете! Ты сама себе противоречишь! То ты говорила, что он умер, то ты уже врешь, что не знаешь, где он! На что ты там пялилась в кладовке?

Мысль сдать Стаса на миг мелькает у меня в голове, но отметается. Никакого толка мне от этого признания не будет. Все равно Тащерский уже не верит ни единому моему слову.

– Ни на что.

Тащерский хватает меня за локоть, опять втаскивает в ванную и швыряет на пол.

– Ищи деньги! И если через минуту их не будет, то тебе пиздец! Я тебя на куски разрежу, кухонным ножом! Думаешь, мне слабо? Матерью Божьей тебе клянусь, всем, чем хочешь, разрежу, лично! Уши отрежу, глаза выну, раз в минуту по пальчику отрезать буду, сначала на руках, потом на ногах! Пока от тебя одни ребра не останутся! Если в твоем уроде еще остались крупицы человеческого, то он поседеет от твоих криков и, как голубь, прибежит сюда, неся бабло в своем драном клювике!

Все это настолько реалистично, что я нисколько не сомневаюсь в обещанном мне. Все случившиеся за последние дни знаки смерти не случайны, звезды падали не зря. Нежданно мне вспоминается огрызок от хвоста Короткохвостой, судорожно дергающийся на камнях моей террасы, страшный крик летучей мыши, преследующей меня то тут, то там. Похоже, скоро меня не станет. Мне кажется, что меня уже нет. Я где-то далеко и наблюдаю за всей этой сценой оттуда, из безопасности, со стороны, не принимая в ней никакого участия. Я абсолютно холодна, глаза мои сухи, нет ни намека на слезы, и только сильная дрожь сотрясает меня. Она даже удивляет меня. Я не чувствую страха. Я не чувствую совершенно ничего. Единственное, что оглушает меня, это вопрос, как он мог так поступить со мной?! Как он мог такое?! «Ты знаешь вообще, как мне было трудно на это решиться?!» «Все решения на самом деле принимаем не мы, а там… – Стас, помнится, скосил глаза на небо, – за нас. И наше дело не спорить и смириться с неизбежным».

Смириться с неизбежным…

Гадалка-то и правда была права. Все решается за нас. Там. И «детка» Полина Власова сейчас умрет. По пальчику в минуту. Погибнет от собственного ножа. Полная нелепость!

Внезапно мне становится смешно.

– Моргалы выколю, – говорю я, хихихнув.

– Что? – не понимает Тащерский.

Смех подбирается ближе:

– Надо говорить не глаза выну, а моргалы выколю. Пасть порву. Как в кино с этим… как его? Ну известный такой… А! Леонов!

Тащерский нависает надо мной, засунув руки в карманы.

– Ты что? Вообще охерела? Думаешь, я шучу?!

– Неа… что вы? Да я очень даже верю. – Я прикладываю ладони к груди для пущей убедительности. – Очень! Поэтому и смешно…

Меня действительно уже трясет от смеха, и я ничего не могу с ним поделать. Так со мной было всегда. Даже в детстве, когда за какую-то мелкую школьную провинность меня вызывали к завучу. От ужаса перед высоким начальством и ожидающим меня наказанием я всегда не могла скрыть идиотской улыбки и нервного хихиканья, прогрессирующих по мере того, как грудастая завучиха поглядывала на меня поверх толстых очков и все громче поднимала голос. К моменту, что она вставала из-за стола, готовая вышвырнуть меня из кабинета, я уже откровенно хохотала. Правда потом этот смех переходил в не менее неконтролируемые слезы, но то было позже, уже за пределами страшного кабинета, в девчачьем туалете.

Выстроившись в ряд, мужчины посматривают на меня в изумлении. До Петька доходит первым:

– Да у нее же просто истерика! Обосралась, небось, от страха баба! Ну-к понюхай, кажется, уже воняет?