Текст книги "Вилла Пратьяхара"

Кажется, я окончательно запуталась. Страстно желая его прикосновений, я постоянно убеждаю себя в том, что это лишь жалкая интерлюдия между нашим знакомством и тем разговором, которого я так жду. Жалкая, но абсолютно необходимая, и то, что это невозможно, сводит меня с ума. Почему это невозможно, мне тоже не совсем понятно, но чувство это стойкое и сомнений не вызывающее. Хотя бы потому, что это создаст невидимый, но необратимый раскол между мной и Стасом. Даже если он ничего не обнаружит, я же буду это знать, а этого уже достаточно. Ну и второе соображение, которое кому-то, возможно, и покажется надуманным, но не мне: если я допущу, решусь на то, чтобы что-то такое случилось между мной и Арно, то прости-прощай мое островное транквилити и покой, за которым я сюда приехала. Влюбленность, да еще не платонического свойства, окончательно вышибет меня из того шаткого баланса, который только начал зарождаться в моей душе. И хоть он пока и слабый, уязвимый, даже местами напоминающий тихую, бессловесную истерику, но для меня и это огромное достижение, наполняющее меня надеждой на то, что просто прошло еще слишком мало времени, переходный этап когда-нибудь закончится, и мое новое состояние закрепит свои позиции и изменит всю мою жизнь, наполнит ее если не высоким смыслом, то хотя бы внутренним покоем.

– Не дрожи так, – шепчет Арно, даже не догадывающийся, о чем я сейчас думаю. – Расскажи лучше, о чем ты мечтала, когда была маленькой?

Я искренне задумываюсь.

– Не знаю, – шепчу я через несколько минут. – Понятия не имею. Все дети о чем-то мечтали, хотели кем-то стать, летчиками, космонавтами, учительницами… А я никогда ни о чем таком не думала. У меня была очень хорошая семья: мама, папа… мы очень любили друг друга. Знаешь, прямо на редкость хорошая семья, как из рекламного ролика… Когда я была ребенком, мы иногда втроем обнимались и глаза зажмуривали от счастья. А потом, когда я их открывала, мне казалось, что я в каком-то замке, за крепостной стеной, защищена от всех страхов и бед, которым к нам никогда не проникнуть… И мне как-то этого хватало. Я ни о чем не мечтала, просто жила.

– А где они сейчас?

– Родители? Умерли. Разбились на машине пару лет назад. Оба. Вместе ехали на дачу… Я должна была ехать с ними, но в последний момент мой бойфр… Стас решил, что у нас другие планы. Позвонил, когда я уже садилась к папе в машину, и я не поехала с ними. Папа тогда разозлился, он не любил, когда в последний момент меняются планы, и Стаса тоже не любил. А Стас, действительно вечно все решает в последний момент, у него не столько планы по жизни, сколько постоянные изменения в них, и всегда в последнюю минуту. Ну это потому, что он бизнес делает, у нас по-другому нельзя. Папа обиделся, он мясо купил, думал мы, как раньше, втроем на даче, шашлыки… Стас нашу дачу терпеть не мог, ему там скучно было и он не ездил почти. Папа отвернулся, стекло поднял и уехал. Даже не попрощался. А потом… Когда я узнала о… ну о том, что с ними произошло, меня больше всего мучило именно то, что мы поссорились. Долго мучило, наверное, до сих пор еще… А Стас… выходит, он мне жизнь тогда спас. И я теперь ему обязана. А ты о чем мечтал?

Арно молчит и начинает постукивать пальцами по полу.

– А я рос на реке. На бабушкиной ферме. Лежал в траве и смотрел на небо, на проплывающие облака. Никакой семьи кроме бабушки у меня не было. Мать умерла, отец женился повторно и уехал в Латинскую Америку. Бабушка постоянно болела и кричала, так что я старался поменьше бывать дома. Сколько себя помню, я всегда был один. И сейчас я рад этому. Это легко. Свободно. Не рождает никаких иллюзий, которые позже будут мешать. На соседней ферме было что-то типа центра духовного развития, ну так это называлось. Знаешь, наркотики, бывшие хиппи, тантрические воркшопы и куча голых баб. Стареющих, довольно омерзительное зрелище… Иногда я ходил туда, подростком уже, перед тем, как уехать учиться в Париж. Вечерами они пели у костра, там был какой-то главный у них, и он приводил всех в транс, и люди ходили босиком по углям. Я тоже прошел один раз. Без волдырей. Все это с одной стороны так наивно, хотя тогда я этого не понимал, а с другой… что-то в этом все-таки было. Позже все закрылось, народ поразъехался, ферму продали. Я стал жить в Париже. Тоже один. Много работал и учился. Бабушка тогда постоянно нуждалась в операциях и сиделках, это требовало денег. Но к тому времени, что я научился зарабатывать, она уже умерла. Не дождалась. Я опоздал с деньгами. Я продолжал работать сутками напролет, просто не знал, чем еще заняться в городе, а потом втянулся и даже не думал, что можно жить по-другому. Стал много пить, довел себя до полной безысходности, дальнейшая жизнь была бы лишь умножением предметов. Один холодильник – вещь полезная, но два других уже ничего не добавляют. У меня всего было по два, по три…

– И женщин?

Арно усмехается.

– Женщин было тоже… Но я никогда не искал женщину. Это было бы слишком просто. Все чаще и чаще я вспоминал реку, траву на ферме, и такая тоска разъедать начинала… Будто скучаешь по чему-то такому важному, главному, как по дому, но начинаешь возвращаться в дома детства и понимаешь, что нет, это не то, не по этому дому скучал, а по какому-то другому, тому, где еще ни разу не был. Это ощущается как смертельная тоска, как зов такой непонятный…

– Зов?! – перебиваю я.

– Ну да, как зов, как странная болезнь, когда иногда посреди огромной шумной вечеринки выходишь на балкон, будто бы покурить, а сам стоишь, глотаешь непойми откуда вдруг взявшиеся слезы, и не понимаешь, чего тебе, к черту, не хватает-то? Возможно, сказалось и то, что я слишком быстро всего добился. Большинство убивает на это всю жизнь, ничего не получая, и им все время кажется, что цель правильная, просто она еще не достигнута, все еще впереди. И народ старается изо всех сил, жужжит моторчиками, пашет. Пока вообще не притупляется в них способность мыслить, сравнивать, задумываться о жизни. Но я слишком быстро все сделал и пришел к вполне закономерной пустоте. Она всех нас ожидает, когда мы добиваемся того, к чему стремились. Наконец я, как и многие, сбежал в Тибет. Если всего достичь, то альтернатив остается не так много: или в Тибет, или в петлю.

Я вздрагиваю:

– Или в окошко?

– Ну да. Или в петлю, или в окошко – никакой разницы.

– А дальше? – сглатываю я.

– А что дальше? Ничего. Как я и сказал, уехал, поскитался какое-то время, потом прибился к монастырю… Вставал в четыре утра, по месяцу сидел в випасане… Чуть колени не испортил, кстати. Зато узнал, что значит твоя «пратьяхара». Много чего узнал.

– А почему ты там не остался?

– Где? В монастыре? А я, считай, остался, – тихо смеется Арно.

– В каком смысле? – не понимаю я.

– А ни в каком. Смысла нет. Ничего вообще нет, этот мир – визуализация Шивы. Все наши мысли, идеи, все материальные предметы – суть лишь его вымысел. Поэтому совершенно не важно, где ты находишься. В конце концов, не ты живешь в монастыре, а монастырь живет в тебе.

– Но раз это не важно, ты мог бы все-таки остаться там, а не жить на острове?

– Какая ты дотошная. Мог бы. Но не остался… Потому что обрядиться в тряпки и усесться в позу лотоса, это ровным счетом ничего еще не значит. Это внешнее, этого не достаточно, дело вообще не в этом. К тому же, я все-таки француз, а это нация бунтарская, к толпе и к неизбежной в ней массовой истерии испытывающая искреннее отвращение. Там в монастырях, и особенно вокруг них, в кафе за забором, таких уже знаешь сколько сидит? Каждый монастырь давно оброс инфраструктурой из ресторанов и отелей, где те, кому лень медитировать, могут с умным видом обсуждать духовные практики, покуривая марихуану или потягивая пятый за день капучино. Люди бросают карьеру и вливаются в новую игру в просветление. Это даже раньше было модно. Сейчас уже и русские туда доехали. С опозданием на двадцать лет, но доехали. Есть целые русские колхозы, ашрамы, скитаются там группами по двадцать человек, – ну это из-за незнания языка, да и общей коммунальности в менталитете… Кстати, есть у вас и еще одна препротивная особенность в менталитете: повышенное самомнение. Буквально каждый второй русский с чего-то считает, что уже просветлился. Это удобно: если денег на баб не хватило в своей стране, то сел где-нибудь в Тибете у стены, облачился в тряпье, якобы все мирское тебе уже чуждо, глаза попучил с полгодика и трахай наивных дурочек сколько влезет. Это как та же карьера, только более омерзительная. Деньги зарабатывать и то как-то честнее что ли, чем спекулировать на духовном. Это уж совсем низко, хуже, чем начальников в офисе подсиживать. Уверен, что карма от таких игр не улучшается, а только портится в конец. А обратного хода уже нет, люди заигрываются, все бросают, назад уже не вернуться, но и тут ничего не получается. Крыши у народа там съезжают массово, совсем порой до низости доходит, до абсурда. Кучи искалеченных судеб я там видел, страшнейшая зависть развивается, жадность до духовного… И без того раздутое самомнение от всего этого только растет, разбухает как раковая опухоль, выливается в соревнование кто духовнее, кто чище… Часто ума не хватает добраться до сути, и народ начинает зацикливаться на телесном очищении, увлекается аюрведой, кишки до одури промывает, на странных диетах сидит. Играют люди в то, в чем ничего не понимают. И еще ладно, когда туда приезжают те, у кого до этого хоть что-то в жизни было, им еще не так обидно. А то ведь в основном там сидят те, кто не отказался сознательно от чего-то, а прибежал туда от безвыходности, от того, что на мирском поприще оказался слаб, ничего не смог получить, холодильников мало заработал, бабы красивые не достались. И вот они-то там и есть самые озлобленные, самые искалеченные. Хоть там, но им нужно что-то людям доказать, и каждый третий играет в гуру, в Учителя. Тибетцы видеть этого уже не могут. Сначала терпели, а теперь просто поднимают ценники в монастырях, чтоб все эти белые придурки хоть не забесплатно под ногами путались. А серьезные мастера вообще закрыты для публики. Настоящее знание скрыто от туристов, да и правильно. Хотя извини… Чего-то я разошелся. Тебе, наверное, все это неинтересно.

– Не правда! Мне как раз это интересно. Так, а что случилось потом, когда ты ушел из монастыря? Почему ты не в Париже, а здесь?

– А что меня ждало в Париже? Опять офис? Это самое тупое, что вообще можно делать в жизни. У тебя была семья, папа-мама, а у меня никогда не было этого примера перед глазами, да и слава богу, как я сейчас понимаю. Так что, по крайней мере, хоть жениться и размножаться я не собирался, и на том спасибо. К тому же в Париже откровенно тесно, в воздухе словно висит пелена из примитивных человеческих желаний, алчности, эгоизма и глупости, аж неба за ней не видно и не продохнуть. Или ты думаешь, что Париж – это рай земной, воспетый Ремарком?

– Ну а здесь лучше?

Видимо устав от одной и той же позы, Арно чуть отодвигает кресло, выпрямляет ноги, а потом и вовсе растягивается во весь рост на спине, подложив локти под голову. Мне кажется, я вижу его лежащим в траве у той реки его детства.

– Здесь лучше, – зевает он. – Здесь ничто не отвлекает, не мешает, здесь можно просто жить. В смысле, теоретически это можно сделать где угодно, но практически – здесь проще и дешевле. Когда бросаешь работу, последний фактор начинает играть определенную роль, извини за прозу жизни.

Последнюю фразу я пропускаю мимо ушей. Про прозу жизни, экономический кризис и ужас надвигающегося безденежья мне все слишком хорошо известно.

– Просто жить?

– Ну да. Или, если хочешь, жить просто. Это такой срединный вариант, по сути – единственный нормальный. Просто жить, осознавать это и пить каждую минуту, как нектар. Расслабиться, отпустить все, ни к чему не стремиться, включая счастье или просветление. Ты разве не за этим сюда приехала?

– Я? Почему ты спросил?

– Ну, твой дом называется «пратьяхара». Что-то же ты в это вкладывала, или я ошибаюсь, и ты просто начиталась книжек? Ты же мне не поверила, что читать вредно.

– Ну что-то я, наверное, и вкладывала. Только не просветление.

– Просветление – заезженное слово. Никто толком не понимает, что оно значит. Я не говорю о нем, я говорю о простоте жизни, каком-то балансе, покое, когда внутри тебя не возникает никаких душераздирающих противоречий и конфликтов. Это единственное, что мы можем. А просветление не зависит от нас. Как мне сказал мой учитель, просветление – это подарок Бога, награда, дар, поощрение, и подписываются такие приказы не на земле. Другими словами, что бы ты ни делал, как бы из кожи вон ни лез, ты не можешь сам его достичь.

– То есть я правильно поняла, что ты здесь, потому что отчаялся найти что-то в Тибете?

– Не правильно. Все, что я там искал, я уже нашел. Я говорил тебе, что у меня все быстро получается? Шучу. Не пугайся. Я же сказал уже, я просто живу. Я больше ни за чем не гоняюсь, ни за земным, ни за духовным. Мы не знаем нашего будущего, нам неизвестны планы богов на нас, в такой обстановке ничего спланировать невозможно, – это утопия, абсурд. Мы все все равно умрем, и это единственное, что тут гарантировано. Вот тибетцы верят, что умирая, мы перевоплощаемся в другом теле. Это знают все, но не все знают, что между воплощениями проходит четыреста земных лет. Понимаешь? Четыреста! Тебе не кажется после этого, что наши жалкие шестьдесят-семьдесят лет, которые мы проводим тут, это не главный кусок нашей жизни? Хотя бы просто статистически. Четыреста лет там и семьдесят тут! То есть выходит, что земная жизнь – это самый короткий отрезок, по сути, ожидание тех четырехсот лет, просто мост между двумя берегами. А какие могут быть цели на мосту, кроме как перейти на тот берег, и, по-возможности, остановиться ненадолго и полюбоваться открывающимся видом? Плюнуть в пропасть, сфотографироваться, ну покачаться еще можно, если мост подвесной… Кстати еще о статистике. Знаешь, сколько в среднем уходит жизней на то, чтобы душа достаточно развилась и избавилась от перерождений? Что ты затихла? Это был вопрос.

– Ну… я не знаю. Думаю: у кого как. Мы все тут разные, такое ощущение, что не на одной и той же стадии находимся. Иногда такие уроды попадаются!

Арно усмехается и на миг дотрагивается до моего колена.

– Правильно, у кого как. Но все-таки порядок хотя бы назови? Сколько жизней?

– Ну… десять?

– И я так думал. Нет, тибетцы абсолютно уверены, что в среднем на это уходит от пяти до десяти тысяч жизней.

– Но это…

– Знаю. Уже считал. По срокам мы вписываемся, – шепотом смеется Арно. – Я тоже первым делом подумал, что столько жизней, помноженные на четыреста лет интервала между ними, просто не впишется в сроки существования человечества. Нет, посчитал и вышло, что все прекрасно вписывается. Можешь поверить. Так что твоя пратьяхара – это, собственно, правильное состояние, учитывая все обстоятельства. В пределе это и есть просветление. Но правильное. Пратьяхара – это отстранение, в том числе и от цели. А просветление, в том смысле, что его понимают западные люди, это цель, а цель возбуждает эго и становится от этого недостижима. Хотя тут такие тонкости начинаются, что я боюсь тебя утомить. Европейцы, американцы, австралийцы уже лет двадцать, как массово поехали на Восток. Русские немного, как обычно, подотстали, но это не страшно, догонят. Тут и бежать-то некуда, двадцати лет вполне хватает, чтобы уловить всю никчемность наших желаний. Статистика по просветлениям белолицей части планеты удручает, и в этом довольно быстро разбираешься. Индия, Непал, Тибет запружены медитирующими туристами, но никто там так ничего и не нашел по большому счету. Потому что у нас дико неправильный подход, мы привыкли ставить цели и пожинать плоды немедленно. Мы вообще ориентированы на цель, любыми средствами. А те же тибетцы так не живут. Они ориентированы на процесс, на состояние, поэтому они расслаблены. Они знают, что ничего быстро достичь нельзя, и все решает Бог, ну или высшие силы… это как тебе больше нравится это называть. Поэтому тибетцы иногда просветляются. А мы нет. Мы цепляемся за цель, за желание просветлиться, цепляние – это привязка, канат, цепь, которая нас никуда не пускает. Наши эго от этого только растут и никакая пратьяхара невозможна, хоть какой дом ее именем назови. Дом – это тоже привязка, причем ого-го какая! Извини, я не хотел тебя обидеть… У меня тоже есть дом. Даже два. Парижскую квартиру я сдаю, на эти деньги и живу. Да это не важно, это все внешнее, а мы говорим о внутреннем.

Арно опять садится, опираясь на стену и продолжает через минуту уже спокойнее.

– Да я не один такой. Не знаю, как у вас, а на Западе таких как я много. Даже слово новое придумали – downshifting, типа упрощение жизни, движение не в сторону улучшения материального, а наоборот. Не вверх, а вниз по социальной лестнице. Многие уезжают на острова, в Тайланд, на Бали, некоторые даже в Африку или Латинскую Америку, кто как может устраиваются, некоторые заводят маленькие бизнесы, кому-то хватает денег просто от сданной квартиры.

– По-твоему, Лучано – дауншифтер?

– Ну, в своем роде, да. А что он тут еще делает? Пытается разбогатеть на Ингрид, по-твоему? Сколько я за ним не наблюдал, он просто живет. Работает, но это не та работа, что была у нас у всех там. Играет на трубе, часто подолгу замирает и смотрит на море, не замечала? Он просто живет в моменте, не стремится ни к чему. И, кстати, его нельзя заподозрить, что ему просто природы в Италии не хватало. Эта жизнь, о которой я говорю, складывается не из природы. Его Сицилия – одно из красивейших мест в мире, так что не ради моря и внешних красот он сюда приехал.

– А за чем?

– Ну… это сложно сформулировать. Возможно, один из ключевых факторов – отсутствие здесь людей. Люди, они… знаешь ли… фонят. С ними тяжело оставаться собой, не заражаться постоянными желаниями. А если ты чего-то сильно жаждешь – то не получишь. Это такой есть закон. Знаешь, как Будда просветлился? Отказался от жизни, от всего, не ел, довел себя почти до голодной смерти, из кожи вон лез, все перепробовал и никак. И только когда ученики в нем разочаровались и ушли, сам он плюнул на все и тоже уже встал уходить, вот только тут его и накрыло.

– Забавно. А до этого ему мешало желание просветлиться?

– Выходит, что так. Желания – вообще самое страшное, что есть в жизни, и самое неискоренимое. Они заложены всей нашей европейской культурой, всем менталитетом. Они растут в частности из христианства, это очень изгаженная и искореженная религия, одна из самых удаленных от Бога. Возможно, здесь виной то, что она вынуждена была существовать в самом технологически продвинутом обществе, где люди уже изверились во всем. Она примитизирована и популяризирована настолько, что люди давно потеряли нить, суть того, что говорится. Хотя говорится в ней то же, что и в других религиях. На закрытом уровне она еще сохранилась, но на внешнем, народном – церковь уже больше напоминает социальный институт, нежели религию или философию. Ватикан – это отдельная страна, причем очень не бедная… Единственное, что запечатлелось в массовом сознании – это заповеди, да и то потому, что уж больно похожи на уголовный кодекс. Да и цель у них такая же, – они нужны просто, чтоб мы тут все друг друга не поубивали как звери. Христианство уже давно не ориентировано на то, чтоб мы что-то по-настоящему поняли или… Извини, как ни стараюсь, никак не могу избежать этого чертова слова – просветлились. Да и корить христианство за это, пожалуй, и не надо. На самом скрытом уровне оно, так же, как и все другие религии знает, что просветление недостижимо по нашей воле. Это дар, и наступает оно всегда внезапно, а не как следствие совершенных тобой поступков. В этом смысле все религии равны и говорят об одном и том же, просто на разных языках и адаптируя смысл под социо-культурные особенности той местности и того времени, в которой живет их паства… Ты еще не спишь?

– Нет. Я думаю. Что же тогда можно считать подходящей религией для нашего времени? Ну… неустаревшей, адаптированной под наши новые социо-культурные…

– Ну а чем тебе не нравится дауншифтинг как религия?

– А во что тут придется верить?

Арно опять тихонько смеется в темноте:

– В себя, дорогая Паола! Как это ни плачевно – только в себя. В этом и заключается ее «адаптированность» к нашему времени.

Неожиданно его рука хватает меня за плечо:

– Тссс… Слышишь?

Я расширяю глаза от ужаса.

– Что?!

Нащупав топор, Арно держится одной рукой за стену и медленно привстает на колени.

– Где-то за стеной… – почти неслышно шепчет он. – Не шевелись, я сам.