Текст книги "Вилла Пратьяхара"

36

– План помнишь? – спрашивает Арно, стоя по колено в воде и придерживая борт моей надувной лодки.

Я сосредоточенно киваю. Самое важное – преодолеть рифы и добраться до рыбацкой баржи. Там меня уже ждут, чтобы переправить в Малайзию, где я сажусь на большой многопалубный корабль, направляющийся к берегам Новой Каледонии. Дальше – просто: надо найти в порту Себастьяна, передать записку от Арно, и через два дня у меня на руках окажется пропуск в дальнейшую жизнь, простой и приятный французский паспорт с моей фотографией, но… (маленькое недоразумение, или же, наоборот, подарок судьбы, зачет по сданному Полиной Власовой экзамену) – с новым именем. «Ничего, – подмигнул Арно, – у французов красивые имена, не бойся, никакой Шизильдой или Газельдой ты не получишься».

Паспорт, заверил меня Арно, будет самый что ни на есть настоящий, с таким можно передвигаться по миру без всяких проблем, но напоследок все-таки настойчиво посоветовал внимательнее присмотреться к самой Новой Каледонии. Страна островная, уютная, большей частью заселена эмигрировавшими французами. Круассаны, горячий шоколад и развитый художественный вкус населения гарантированы, следовательно ничто не помешает мне прокормить себя, по-новой занявшись моими фарфоровыми светильниками, оживив свою умершую галерею. Название «Lux in tenebris» Арно полностью одобрил. «Немного помпезно, но ничего, привлекает внимание, и, главное, соответствует истине».

Очередная волна с шумом разбивается о прибрежные камни, чуть не переворачивая лодку, и два тайских парнишки, вызвавшихся переправить меня на отцовский баркас, нервно ежатся, с нетерпением поглядывая на нас. Я уже забралась на борт и прижимаю к себе пакет с наспех собранной Арно поклажей: немного денег, бутерброды и вода, а также самые необходимые предметы, вроде полотенца, зубной щетки и солнечных очков, «это чтобы тебя море не слепило».

– Ах да, – Арно, кажется, нервничает. – Чуть не забыл!

Мне в руку ложится блокнот.

– Вот, в дороге вдруг заскучается? Так можно начать рисовать. Лампы там… или не знаю. Что захочется. Это мой блокнот, но я им не пользовался, так, пара первых страниц заняты… всякой ерундой, а в остальном он совершенно пустой.

Я дотрагиваюсь до руки Арно, все еще придерживающей лодку.

– В этой новой жизни ты все сделаешь по-другому. Так, как ты на самом деле хочешь. Сама, самостоятельно. Ты поймешь, если еще не поняла, что никакой гармонии и покоя не может быть, если перекладывать это занятие на других. И, кстати, поскольку внешнее ничего по сути не значит, то тебе вовсе необязательно жить на острове. Это я выбрал, мне так нравится. А ты построишь свою жизнь где захочешь, и, кто знает, может, это окажется Лондон или Нью-Йорк? Хотя, отстойные города. Но я не настаиваю. Делай, как тебе лучше. Я… Хотя нет. Все! Езжай! Главное, миновать рифы, а там уже глубоко и волна пойдет потише. Я останусь смотреть на берегу.

Я киваю.

– И еще… Если у тебя возникнут какие-то проблемы, то ты можешь написать мне на имэйл, я оставил адрес, там, в блокноте. И паспортные данные свои тоже оставил. Скажи Себастьяну, он поможет тебе сделать доверенность на мое имя, я продам «Виллу Пратьяхару» и вышлю тебе деньги. Пригодятся на первых порах.

Я заставляю себя оторваться от Арно и растерянно окидываю взглядом замерший на скале белый дом.

– Не грусти, – говорит Арно, – он тебе больше не понадобится. Пратьяхара может быть только внутри нас.

Я закусываю губу, еще раз киваю и, чуть задержав пальцы на его руке, даю им соскользнуть. Боясь встретиться с Арно глазами, я перевожу взгляд себе под ноги. Там уже вовсю плещется вода.

– Мадам, надо быстро. Берег опасно, много острый камень, море совсем плохой, – не выдерживает таец, выглядящий постарше, и мы с Арно немедленно, словно испугавшись, что не сможем расстаться, что из нас вырвутся какие-то необратимые слова, хором соглашаемся, что пора отчаливать.

Арно отталкивает лодку, пошатывается под ударом волны, морщится, вероятно, от попавшегося под босую ногу острого камня и, так и не оторвав от меня взгляда, пятится к берегу. Я сажусь спиной к нему и лицом к еще черному горизонту, но через какое-то время все-таки не выдерживаю, оборачиваюсь, рискуя потерять равновесие, и вглядываюсь в темноту. Француз помечен в ней крошечным, подолгу загорающимся и гаснущим мотыльком сигареты. Я всматриваюсь в берег, пытаясь запомнить как можно больше деталей – белесые скалы, щемящий сердце, но согревающий душу огонек от сигареты, плеск острых колючих волн – не думая, что еще увижу Арно когда-либо в этой жизни и не боясь, что выдам взглядом разрывающие меня одиночество и грусть. Пожалуй, впервые я смотрю на Арно открыто, не скрываясь. По крайней мере теперь, когда жалкое наше суденышко отделяют от берега не менее пятнадцати метров, это безопасно. Оставшийся на острове загадочный француз ничего не сможет прочесть на моем лице, я для него – лишь сгорбленный черный силуэт на фоне лунного моря.

Штормовой ветер так и не пригнал ливень, но стихнуть при этом – не стих. Учитывая, что оставшиеся в доме прихвостни вскоре забеспокоятся и начнут поиски Тащерского, ждать до утра мы сочли слишком опасным. Проводив меня, бессильную и спотыкающуюся, к себе домой и наспех отпоив горячим чаем, Арно сбегал сначала к Лучано – забрать мой, так удачно хранящийся там паспорт, потом к своим знакомым рыбакам – договориться о переправке в Малайзию. Во сколько это ему обошлось, он категорически отказался признаваться. Кажется, я и не очень настаивала. Единственной проблемой оставалось попасть на рыбацкий баркас. Из-за отлива и сильного ветра ни одна тяжелая деревянная лодка не прошла бы рифы. И тут я вспомнила про свою надувную калошу, подаренную мной Сэму. Уже с вещами, одетая в доходящую мне почти до колена сухую рубашку Арно, перепоясанную его же платком так, что получилось жалкое подобие туземного платья, я постучалась в бунгало немца. Надо думать, к тому моменту на дворе стояла уже совершеннейшая глухая ночь, но приличия не трогали меня. Там долго шуршали, шушукались и совещались, прежде чем открыть, и, когда я все-таки заглянула в приоткрывшуюся щель, то поняла почему. В дальнем углу грубой самодельной кровати, словно Венера, закутанная в простыни, испуганным изваянием замерла Барбара. Я улыбнулась ей самой приветливой из всех улыбок, на которую была способна в данных обстоятельствах, и встревоженная маска на ее лице ожила, сменившись радугой солнечных красок. Выслушав мою просьбу, Сэм закивал, наспех сунул ноги в резиновые вьетнамки и, придерживая одной рукой намотанное на бедра мохнатое полотенце, поспешил проводить меня за дом. Там, прямо на подсвеченной луной, словно присыпанной инеем, серебристой траве лежала, слегка завалясь на один бок, моя роковая и еще недавно проклятая мною надувная лодка. Скрещенными китайскими палочками, на дне покоились заново выкрашенные Сэмом и будто, как и я, обретшие новую жизнь, весла.

Сейчас они зажаты в проворных руках тайских парнишек. Подростков, почти мальчишек. От небогатой жизни быстро взрослеешь. На голове одного из них повязана красная хулиганская бандана, у другого на плече не татуировка, а простая переводная картинка с Микки-Маусом или чем там сейчас увлекаются современные азиатские дети. Поблескивающие под луной мокрые и неимоверно тощие ноги обоих упираются в скользкое резиновое дно. Я еще раз («самый последний», обещаю я себе) оборачиваюсь на берег. Огонек больше не светится, растворенный во мгле, но я чувствую, Арно все еще там.

Конечно же, я не спросила его ни о чем. Наши дороги разошлись, и в накатившем на меня покорном состоянии это воспринимается единственно возможным. Ну не просить же у человека, считанные часы назад подарившего тебе жизнь, успокоительного и тупого бабьего счастья? Рай в двухместном шалаше, разбухшее от стирки корыто, мыльная пена на ее щеках, свежедобытый хворост на его загорелых плечах и, где-то на заднем плане, кабачковые оладьи? Арно дал мне гораздо больше. А человеческому сердцу всегда всего мало, вот оно и щемит, к этому давно уже стоило бы привыкнуть.

Я заставляю себя отвернуться и смотреть вперед. Там, робким гостем, боящимся оторвать людей от чего-то важного, застенчиво стучится в наше полушарие следующий день. Над горизонтом медленно намечается новая жизнь. Сначала бледно-фиолетовая, но на глазах набирающая силы полоска света вступает в права, разливая, будто парное молоко, нежно-желтоватые и божественно-розовые тона над постепенно успокаивающимся морем. Ветер, как только мы миновали опасные рифы, как по мановению волшебной палочки, стих. Море приходит в себя, восстанавливаясь после пережитого волнения. Волны еще островаты и тут и там покрыты вспенивающимися гребешками, но видно, что глубоко внутри пучина уже опять готова стать ласковым и воспетым в туристических брошюрах бирюзовым зеркалом Сиамского залива. Неожиданно мне вспоминается, как я ехала сюда впервые, так же сидя на корме и любуясь на подвижные мокрые голени тайских лодочников. Только тогда был закат, а сейчас, наоборот, занимается рассвет. Хотя, никакой разницы между ними нет. Все происходит так же, лишь в обратном порядке: из интенсивно-пурпурного свечение над морем становится с каждой минутой все светлее и увереннее. А так, – та же трещина между двумя мирами, двумя плотными состояниями, в которые знаешь, или, по крайней мере, думаешь, что знаешь, как тебе положено жить.

Рыбацкий баркас разворачивается к нам носом, готовясь принять груз. Нелепо торчат во все стороны снасти, крепящиеся к выступающим над водой балкам. На них установлены те самые пресловутые прожектора для приманки ночных кальмаров, на которые я, бывало, часами смотрела с берега. Тогда они представлялись мне гигантскими глазами бодрствующего монстра, вблизи же оказались добродушными галогеновыми увальнями. У меня на глаза наворачиваются слезы. Уже не разберешь, какие. Опять становится трудно дышать и рот заполняется горечью.

И тут, в этот самый момент, в расплывающийся мир проскальзывает чудо. Обычное чудо, на которое давно никто не обращает никакого внимания: позади разноперых снастей, веревок и нелепых самодельных удочек из-за моря выглядывает светящийся полукруг Жизни. Слепящий, чистый, он растет прямо у меня на глазах, постепенно превращаясь в золотой шар, играющий светом на моих мокрых щеках.

Тайцы по-своему истолковывают мои слезы и кивают на баржу:

– Один минут. Все хорошо. Больше не опасно.

Я слизываю слезы с губ и киваю, соглашаясь. Я знаю, «больше не опасно». Жизнь не может быть опасна, это человеческий миф, страх. Она либо есть, и тогда она есть до последнего вздоха, либо ее просто нет.

Меня слепит солнце. И вместе с ним в груди разрывается снаряд, начиненный счастьем. Диким, нечеловеческим счастьем. Нелогичным, беспричинным, ни на что не направленным, таким, каким я никогда его не переживала. И тут до меня, наконец, доходит. Я живая. Просто живая, и этого абсолютно достаточно. Просить большего – кошмарнейшая наглость, непростительнейшее несусветное нахальство. Как остро, как сильно можно проживать каждую минуту, потрясает меня. И как мало, оказывается, для этого нужно. Обычные мещанские вещи, такие как дом, карьера, деньги… вообще не входят в этот короткий список, по сути состоящий из единственного пункта – возможности дышать! А уж если боги одарили тебя еще одним бесценным даром – зрением – и ты можешь (совершенно бесплатно, безвозмездно) поднять глаза на бескрайнее небо, то кажется, что и вообще больше ничего в жизни уже не надо! Я просто жива, а значит у меня есть право видеть этот неземной слепящий свет, и какое мне дело до всего остального! Как там наобещала гадалка? Полина Власова умерла? Распрекрасно. Так ей, впрочем, и надо. Но я-то жива! Тогда да здравствую я! RESET! Счастье возможно. Оно будет. Боже мой, куда я смотрела? Оно, оказывается, уже есть! Как давно оно ждало, пока я, наконец, его замечу? Я отчетливо понимаю, что оно было тут всегда, просто я никогда не смотрела в его сторону!

Мне кажется, я еще различаю на берегу маленькое белое пятнышко от рубашки Арно. Милый, милый Арно, не волнуйся за меня! Не сиди на берегу, со мной уже все в порядке! Я больше ничего не боюсь. У меня есть то, что невозможно отнять. Как выяснилось, человека можно лишить многого, но никто не может вынуть это распирающее, бешеное ликование из моей груди!

Главный рыбак на баркасе смотрит на меня растерянно, протягивая руку, чтобы помочь перебраться на борт, и не понимая, почему меня заливают слезы. Я стряхиваю их тыльной стороной ладони и пытаюсь улыбнуться. Боже мой, как я люблю сейчас этого тайца! Встав, я понимаю, что меня укачало. Ноги не слушаются, и я хватаю протянутую мне шершавую ладонь. Перехожу на борт баркаса.

– Иди туда, – кивает мне хозяин на моток веревки на носу.

Я сажусь, поджав под себя ноги. Мне передают мой полиэтиленовый мешок с поклажей. Это все, что у меня есть в новой жизни. Солнце встает выше, теперь между ним и морем появилась голубая полоска утреннего неба. У меня пока нет ничего, кроме далеко не новой зубной щетки Арно и еще пары таких же предметов. Забавно, нет даже имени. Меня «не посчитали», меня словно вообще нет в человеческих рядах. Временно выбыла. На неделю, пока я доберусь до Себастьяна. Или на четыреста лет до следующего рождения. Жизнь на мосту. Мост рухнул, на нем должна была быть я, но странным образом, я оказалась на другом краю пропасти. Может быть, вспышкой мелькает у меня в голове, это все-таки была я? Я разбилась о скалы и все последующее происходит уже не в той жизни?

Таец сует мне тарелку с остывшим рисом. Судя по всему, своим собственным ужином. Я благодарно качаю головой, отклоняя его руку и похлопывая по мешку у себя на коленях, мол, спасибо, капункап, у меня есть бутерброды.

Замешкавшись на миг, не зная, как бы еще меня подбодрить, таец все-таки отходит к дощатой рубке. Мальчишки сдувают мою лодку и, смяв ее (все пригодится в хозяйстве), кидают рядом со мной. Протяжно ревет, просыпаясь, мотор. Я последний раз оглядываюсь на берег. Различить Арно с такого расстояния мне уже не удается. Зато отчетливо белеет на скале белоснежный прямоугольник моего дома. Дальше, за «Пиратским баром», выпрыгнув из-за мыса, к берегу направляется лодка-такси, груженая еще незагорелым народом. Наверное, новый заезд к Лучано. Нет, я все еще в этой жизни, хотя зачем она мне после того, что я минуты назад пережила, уже непонятно. Что еще я могу понять, красивее, сильнее и счастливее того, чему научило меня солнце?

Господи, пугаюсь я вдруг, что будет, если я все это забуду? Я должна это записать, это кажется мне настолько важным, что если разум сыграет надо мной шутку и сотрет все из памяти, то моя жизнь сложится как-то по-другому, возможно, опять превратится из кареты в тыкву. Где мой блокнот?

Раскрыв его посредине, я хватаюсь за карандаш и начинаю судорожно строчить кривые вереницы слов, будто пьяных от счастья, укачанных на волнах набирающего скорость и направляющегося к неизвестным мне берегам, баркаса.

Солнце встает все выше и выше, освещая узкую полоску пляжа и играя зайчиками в стеклах моей брошенной и ненужной мне больше «Виллы Пратьяхары». Арно был прав, какое нелепое название для дома!

Эпилог

На потолке чистенького, по-канцелярски безличного кабинета, напрочь игнорируя последние лучи заходящего апрельского солнца, уже битый час противно жужжали галогеновые лампы. За столом, спиной к окну сидел худой и прилизанный работник. Его руки нервно бегали по бумагам, бессмысленно открывая и тут же закрывая папки, никак не относящиеся к делу. Так же хаотично бегали по голым неуютным стенам и его светлые, почти бесцветные глаза.

– Ну я же вам повторяю, разыгрался шторм, даже не шторм, а целое цунами. Тридцать тысяч погибших и пропавших без вести, сотни затонувших кораблей. Поиски, разумеется, все еще ведутся, но вы же сами должны понимать. Ну что они там найдут? Кого на берег вынесло, того уже вынесло, а кого не нашли… – работник развел руками и незаметно зевнул.

– Но судно, этот лайнер, на котором она плыла, ведь же не затонуло? – продолжал докапываться до истины Иван Иваныч.

– Не затонуло. Но огромное количество пассажиров посмывало с палуб волной. Посреди открытого моря. Ну и где вы хотите, чтобы их искали? На дне? Как? Водолазами? Там глубина какая, знаете?

– Глубина, глубина… – пробурчал Иван Иваныч и поерзал на жестком стуле.

Выходило, что племянница, какими-то судьбами занесенная к берегам Новой Каледонии (еще вчера Иван Иваныч не имел ни малейшего представления, где это вообще находится), попала в шторм и вместе с другими пассажирами исчезла с борта с грехом пополам выжившего судна. Вещи ее, однако, преспокойно продолжали покоиться в кабине, и именно благодаря этому властям, с невероятным, почти месячным опозданием, через русское посольство удалось разыскать ее единственного здравствующего родственника, к тому же еще и проживающего на Кипре.

Собрав чемодан, Иван Иванович вылетел в Москву, где уже третий день подряд обивал пороги самых различных инстанций, оформляя документы и разбираясь с несложными имущественными правами. В первый же день ему передали сверток с найденными вещами, сходу удивившими своей немногочисленностью: в полиэтиленовом пакете не нашлось ничего, кроме зубной щетки, довольно грязного полотенца, которые Иван Иваныч сразу же и выбросил (ну в самом деле, не брать же такое на память?), и изрядно пострадавшего от воды блокнота с вложенным в него паспортом. На второй день (уже в другой конторе) его огорошили новостью, что у пропавшей имелась в собственности какая-то постройка на одном из тайских островов, и в случае, если племянница не объявится живой, то по прошествии надлежащего срока Иван Иваныч, как единственный родственник, а соответственно, и наследник, обогатится совершенно ему не нужной тропической дачкой. На этом список полученного имущества пропавшей заканчивался. Никаких объяснений, как она очутилась на борту лайнера, курсирующего от берегов Малайзии к Новой Каледонии, никто дать, разумеется, так и не смог.

– А большой ли шанс, что еще будут находиться живые люди? – спросил Иван Иваныч прилизанного.

Тот только покачал головой:

– Вы же знаете, прошел уже почти месяц.

– Да, да… Это разумеется. Но все-таки?

Работник опять покачал головой:

– Кто знает? Но надо быть готовым, что уже все. Не найдут. Видать, прибрали Боги, отмучалась ваша племянница.

– Отмучалась… Слово-то какое. И что ж это выходит, даже похорон не отыграть? – насупился посетитель.

– А что хоронить-то будете? Пустое место, воздух?

– Ну… Нехорошо ж как-то. Раз могилы нет, то совсем будто и не было человека. Прожил, а ничего от него не осталось.

– Ну почему не осталось? Память вот, в ваших сердцах.

Иван Иваныч поскреб в затылке. Пожевал губами воображаемый сигаретный фильтр, посмотрел в окно.

– Да и памяти-то не много останется. Сирота она была. Родители еще пару лет назад как погибли, а больше у нее, кроме меня, вообще никого. А я кто? Седьмая вода на киселе, мы последние лет десять и не виделись ни разу. А так, я б ее к родителям закопал, все ж это как-то более по-людски что ли, с могилкой-то… И да место там есть, в аккурат еще на четыре урночки, думали, дети пойдут, внуки, брали про запас, а оно вон как обернулось-то. Семья так и не разрослась…

Сочувствующий сотрудник понимающе кивнул, незаметно скосился на настенные часы, потом на ворох раскиданных по столу бумаг и вздохнул.

– Ну, похороните ее чисто символически. Предмет какой-нибудь, ей одной принадлежащий, что-нибудь характерное, личное…

Личное… – размышлял озадаченный Иван Иваныч, бредя по уже сгущающимся сумеркам. И где ж его взять, личное это? Квартира оказалась записана на сожителя ее, а его тоже след простыл. То ли жив, то ли мертв, поди разбери. Сумасшедшая жизнь пошла, людей по-человечески прямо больше не похоронишь. Ни прав на взлом квартиры, ни ключей, разумеется, нет. Разве ж вот, обрадовался Иван Иваныч неожиданно пришедшей в голову мысли, блокнот тот? Запись в нем, судя по всему, очень личная, прямо вот, как выразился этот прилизанный, «характерная». И сжечь его проблемы не составит. Пожалуй, вот прямо в раковине в гостиничной ванной комнате и можно. Хоть сегодня. А завтра, прямо с утречка на Хованское, дать этим балбесам по пятьсот рублей, быстро плиту снимут, положить э-э-э… в чем бы положить пепел? Да не важно, это за вечер само придумается, плиту вернуть обратно, распить чуток водочки, чисто так, за светлую память, и вечером на самолет. Со спокойным, так сказать, сердцем, с чувством хорошо выполненного долга. А Настеньке подарочки уже в Шереметьево прикупить. Платок там или… да какая разница? Парфюм какой вот.

Придя к выводу, что все складывается вполне удачно, Иван Иваныч запрыгал по лужам в убыстренном темпе и даже замурлыкал под нос какой-то бравурный марш, что позволило ему незаметно преодолеть оставшиеся три квартала. За стойкой рецепции опять сидела та самая немолодая и неулыбчивая, которая три дня назад по ошибке выдала Иван Иванычу номер люкс. Не желая лишний раз попадаться на глаза, (мало ли, еще отберут номер? а дело-то даже и не в люксе, а в том, что ради последней ночи заново привыкать к новому месту в возрасте-то поди уже не просто) Иван Иваныч сгорбился, отвернулся и постарался незаметно проскользнуть к лифту.

– Good evening! Isn’t it a beautiful weather today? – радостно засветился ему какой-то иностранец, заходя с ним в кабину.

– Э-э-э… Гуд, гуд, вери бьютифул… – рассеянно покивал Иван Иваныч, мысленно уже вставляя плоский ключ в полагающуюся для него щель и мечтая укрыться в спокойном уединении своего номера.

Там все было так, как он и оставил, в спешке убегая сегодня утром. Когда-то насквозь промокший и заново высохший, весь от этого покореженный и пятнистый, блокнот покоился на журнальном столике, все еще раскрытый на странице с карандашной записью. Иван Иваныч покосился на него, скинул пальто, крякнув, нагнулся, расшнуровал ботинки, переобулся в тапочки и, осторожно перешагивая через моментально натекшую на полу грязную лужицу, направился в ванную, где тщательно вымыл руки с мылом. Раковина вполне его устроила. Идеальное место для кремации. Большая, глубокая, одним словом пожар гостинице не грозит, отметил он.

За окном бесшумно проплывали сотни машин, вместе с Садовым Кольцом уползая в черную пасть туннеля. Иван Иваныч заварил в стакане чайный пакетик и немножко постоял, мелкими глотками прихлебывая кипяток и устремив невидящий взгляд на улицу. Потом словно бы очнулся, тряхнул головой, вздохнул, взял блокнот и, не забыв прихватить из пустой пепельницы коробок гостиничных спичек, направился в ванную комнату. Остановился в нерешительности, пооглядывался на потолок. Противопожарной сигнализации не было. Это хорошо, подумал Иван Иваныч, и на всякий случай прикрыл дверь в коридор.

Точно маленький черный плоский гробик, блокнот доверчиво лег на дно раковины. Коленкоровая обложка, пожалуй, будет сильно дымить. Оторвать и выбросить в ведро? – на миг задумался Иван Иваныч, но тут же отбросил эту мысль. Нет, сжигать, так сжигать все. Промазала, чиркнув по девственному корешку серы спичка. К потолку устремился легкий дымок. Но что-то мешало Иван Иванычу приступить к его последнему долгу, сосало под ложечкой, давило на грудь. Эх, вернусь домой, надо опять пойди к врачу что ли, опять сердце щемит не по-хорошему, – Иван Иваныч задул спичку. Попрощаться бы все-таки надо, не мусор же во дворе сжигаю!

Потерев переносицу по тому месту, где обычно находились очки, и обнаружив их отсутствие, он поленился возвращаться за ними в гостиную и открыл блокнот. Длинная, страницы на четыре, карандашная запись находилась в середине пустого блокнота. И лишь на первой странице имелась еще одна запись, сделанная другой рукой и на английском языке. Вверху листа был записан чей-то имэйл-адрес, ниже зачем-то шли данные паспорта, судя по месту выдачи (Париж), принадлежащего какому-то французу. А дальше, бедной родственницей ютясь внизу, была коротенькая приписка.

«Я подумал… Вернее, я запретил себе думать и пишу то, что чувствую. Ты знаешь, я всегда хотел сделать так, как лучше тебе. Поэтому я не настаиваю, но прошу. Если вдруг у тебя будет время в твоей новой жизни, и, кто знает, желание еще раз увидеться, то просто напиши мне, и я приеду к тебе куда захочешь, в любое место, которое ты скажешь.

Арно»

Больше в блокноте ничего не обнаружилось. Пролистав его до конца, Иван Иваныч вздохнул и чиркнул второй спичкой. Полосатые страницы быстро охватились огнем, сморщился на задравшихся углах коленкор и, как и опасался Иван Иваныч, сильно задымило. Сердце екнуло, снова стиснутое тисками. Закашлявшись, Иван Иваныч отошел подальше от раковины и наблюдал дальнейшее от двери, периодически выглядывая в коридор и глотая глоток-другой свежего воздуха.

На всю процедуру кремации ушло всего десять минут. Пепла вышло на удивление немного. Ссыпав его в непонятно откуда обнаружившийся в чемодане конверт, Иван Иваныч лизнул сухую полоску клея и хорошенько придавил сверху пальцами.

Гостиничные часы показывали половину восьмого. Самое время ужинать, решил Иван Иваныч и, поморщившись и брезгливо переобувшись обратно в промокшие за день ботинки, бесшумно выскользнул из номера. К черту экономию, спущусь в дорогущий гостиничный ресторан, закажу киевскую котлету с пюре, салат-цезарь или нет, лучше оливье, можно даже побаловаться жульеном, да и сто граммами «Столичной», – удовлетворенно мечтал он, шагая к лифту. Настроение после удачной кремации заметно улучшилось и, уже подъезжая к первому этажу, Иван Иваныч подумал, что по такому поводу, как сегодняшний, наверное, и двести грамм будут вполне извинительны.