Текст книги "Кэйтлин и Купидон"

– Мам, – говорю я. – Можно мне пожить у тебя какое-то время?

Глава 11

Я опираюсь ладонями о стену гостиной, утыкаюсь в них лбом и закрываю глаза. Даже зажмурившись, я знаю цвет этих обоев – тиснено-кремовые, с выпирающими неровными цветами, которые так и собирают пыль со времен моего детства. Я стою так, склонив голову, пока вошедшая мама не оттаскивает меня и не сажает на диван. Я ковыряю пальцем прореху в подушке, подтягиваю колени к подбородку и прячу в них лицо. Радио громко бормочет из кухни, ведущие болтают о том, что уже почти выходные.

– Еще только среда, – говорю я в свои колени. – Время тянется так медленно, почему бы ему вовсе не остановиться?

– Ты о чем, милая? – Мама держит чашку с чаем у моего лица, и я ощущаю тепло на своей щеке. Я отлепляюсь от колен, сдуваю волосы с носа. Беру обеими руками коричневую в разноцветный горох чашку и согреваю о нее ладони. Нодди Холдер принимается орать по радио: «Это Рождествооооо!»

– Ты всегда умела создать праздничную атмосферу, – замечаю я, но мама вскакивает, бежит на кухню и выключает радио. Тишина напоминает мне о чем-то и помогает понять, почему я чувствую себя странно с тех пор, как приехала сюда полчаса назад. Я смотрю вверх. Потолок голый. Он должен быть покрыт бумажными гирляндами буйных розовых, пурпурных, зеленых и красных расцветок. Я встаю и иду вслед за мамой.

Она заглядывает в духовку. Картонка из-под яблочного пирога от «Тети Бесси»[7]7
  Торговая марка полуфабрикатов.


[Закрыть] лежит рядом.

– А где же все украшения, мама?

Здесь должен стоять Санта, который поет песню, когда мимо него проходишь. В туалете должны быть коврик на сиденье и держатель для бумаги в форме оленя Рудольфа. Но ничего этого нет.

Мама спешит обратно в гостиную – и я, как хвостик, за ней, – плюхается на диван, разрывает пачку диетического печенья и протягивает мне одно.

– Мама, где украшения? – Отопление жарит так сильно, что моя кожа становится влажной.

– О, я просто подумала, что повешу их попозже, если вообще стану заморачиваться.

– А почему бы не повесить их сейчас? Уже декабрь.

Мама смотрит в сторону, покручивая локон своих осветленных волос. Она красит их всю мою жизнь. Я понятия не имею, какой у нее натуральный цвет.

– Если ты хочешь, чтобы я их повесила, – я повешу. Просто я не думала, что мы будем отмечать Новый год, вот и все. В любом случае, может, включим телевизор? Сейчас почти время для «Умников и умниц».

Она встает и нажимает кнопку на телевизоре. Пульт потерян сто лет назад – вероятно, завалился в одну из дырок на этом многострадальном диване.

– А потом у нас будет твой любимый ужин – шикарные макароны с сыром и рассыпчатый пирог на десерт.

Телевизор маленький и нечеткий. Все, что я вижу, – синий задник в студии, и понятия не имею, кто сегодня конкурсанты.

Мама прибавляет громкость.

– Мы не сможем читать вопросы с экрана, потому что там ни черта не разберешь, – объясняет она. – Так что сиди тихо. Мне нужно слышать, что они говорят.

Я сажусь на диван и пытаюсь притвориться, что знаю ответы на вопросы о Тинтине[8]8
  Герой серии популярных комиксов XX века, репортер.


[Закрыть] и Великом лондонском пожаре. Мама тоже притворяется, громко выкрикивает их – и всегда неправильно. Каждый раз, когда объявляют правильный ответ, она бормочет под нос:

– Но я была так уверена…

Все как в детстве, когда я так же сидела после школы на этом диване и смотрела с мамой игровые шоу. Снаружи доносились детские крики: девочки в пастельных шортах-«велосипедках» тренировались делать «колесо», мальчики обменивались футбольными карточками или вкладышами. Мяч безостановочно стучал о стену. Иногда я вижу сны, от которых невозможно избавиться, – я снова в школе, бреду по гулким коридорам, а девочки с яркими светлыми «хвостиками» хихикают мне вслед.

Диван всегда был моим убежищем от всего этого: белозубые улыбки ведущих игровых шоу, звук зуммеров и выкрикнутые ответы меня успокаивали. Но сегодня это не срабатывает. Я ерзаю по дивану, пытаясь отыскать положение поуютнее. Я хочу поговорить с мамой. Спросить ее, почему стены тоже голые.

– Мам, а где твои открытки?

– Шшшшш, я не слышу вопроса, – шипит она, прежде чем громогласно выкрикнуть: – Кэрол Вордерман!

Конкурсант по телевизору спокойно отвечает: «Битлз».

– Черт, я была так уверена! – сокрушается мама, пока я вновь осматриваю стены в поисках красной веревки с зелеными прищепками, куда она обычно прикрепляет разные открытки.

– Открытки, мам. Где они теперь?

– Тссс, ты можешь помолчать? Я просто убрала их в ящик.

Я поднимаюсь и шагаю в кухню, где открываю ящик, в котором хранится всякий хлам. Сверху лежит стопка рождественских открыток. Я начинаю перебирать их и узнаю все имена – люди из аптеки, соседи. Я ищу мужское имя, но там в основном «Шейлы» и «Бетти», и везде приписка: «Передавай горячий привет Кэйтлин». Я запихиваю их обратно и задвигаю ящик.

– Пока ты там – закинь макароны, ладно, милая? Те, которые помельче! – кричит мама из гостиной.

Кипяток уже булькает в кастрюле. Я засыпаю туда макароны и достаю «чеддер» из холодильника, сдвинув в сторону лоточки для микроволновки с готовыми обедами «на одного», аккуратно сложенные на верхней полке. Я беру сыр в гостиную, сажусь обратно на диван и начинаю натирать, держа терку на коленях.

– Встречаешься с кем-нибудь? – спрашиваю я, не отрывая глаз от терки.

– Пффф! – фыркает она, легонько толкая меня в бок. – Ты же знаешь ответ на этот вопрос, и, – она прикрывает мне рот, – нет, тебе не нужно никого для меня искать.

Телевизор шипит фоном для нашей беседы. Я пробую другую тактику.

– Я могу купить тебе новый телик, хочешь?

– А зачем он мне сдался? – парирует мама, будто не она только что велела мне сидеть тише во время передачи, так как не может ничего разобрать на экране.

– Потому что этот явно на последнем издыхании!

Мама стойко придерживалась политики «чини и пользуйся» всю жизнь. Она даже штопала колготки, когда я была помладше. Мои игрушки всегда были подержанными: волосы Барби перекрашены кем-то другим, кукольное лицо чумазое от долгого использования. Тогда в этом имелся смысл, так как мы не могли себе многого позволить, но теперь у меня есть деньги, а она не разрешает тратить их на нее.

– А когда этот крякнет, я просто принесу другой. Джейн из аптеки предлагала мне свой старый.

– Какой смысл менять его на старый, если я могу привезти тебе совершенно новый?

– Потому что нет никакой разницы, новый он будет или нет, – не сдается мама. – Честное слово, ты такая же, как все соседки с их модными шестидесятидюймовыми телевизорами и сумочками от Майкла Корса. Никак не возьму в толк, зачем все на нашей улице притворяются, что они не бедные. Мы тут все без пенни в кармане.

Эту тираду я уже слышала сотни раз раньше, и в любой другой день просто закатила бы глаза и сказала: «Да, мама». И пошла отбрасывать макароны. Но сегодня я раздражена. Мое тело зудит, как будто покрыто чем-то липким и противным, и я не могу контролировать ни это, ни свои чувства. Я просто хочу кричать. Однако вместо этого цепляюсь к ее словам:

– Может, потому что они хотят добиться лучшего в жизни? Иметь хорошие вещи.

– Владеть кучей барахла еще не значит быть счастливым.

И эта песня мне знакома. Я слышала ее на протяжении всего детства – когда получала поддельные трико «Адидас» с двумя полосками вместо трех, когда принесла свою единственную куклу в дом подруги, а та сказала, что это дерьмо, потому что моя Барби не от официального производителя. Когда наши соседи покупали все в кредит, мама кривила нос. «Это просто выпендреж», – ворчала она, наблюдая из окна, как Люси, живущей по соседству, доставили гарнитур кожаной мягкой мебели из трех предметов. То же самое мама ворчит и сейчас:

– Показуха, вот что это. Если что-то хорошо выглядит снаружи, оно все равно может быть полной дрянью по сути.

Она имеет в виду меня, думаю я, представляя свой офис – как он тщательно обихожен, как все там соответствует картинке, виденной мною на чьей-то странице в «Инстаграме». И как в большинство дней по утрам он выглядит таким идеальным, что мне охота кричать.

Я нащупываю свой маленький секрет на затылке. Тот небольшой клубок спутанных волос возле шеи. Он растет и становится все более неуправляемым с каждым днем.

– Мам, – говорю я мягким и тихим голосом. – А ты можешь расчесать мне волосы?

– Конечно, милая. – Мама тянется под диван и вытаскивает оттуда корзинку с жесткой пластмассовой щеткой и каким-то бальзамом-кондиционером, не требующим смывания. Я устраиваюсь между ее колен, и она разглаживает мои волосы ладонью, покрывая их пахнущим кокосом составом.

– Ох, – говорит она, нащупав колтун. – Так плохо не было давным-давно, верно?

Когда мне было шесть лет, отец пригласил меня провести с ним выходные. Я была так взволнована, что запаковала всю свою лучшую одежду в блестящий розовый рюкзак с «Моими маленькими пони» и расчесывала волосы по сто раз каждый вечер всю неделю до отъезда. Я помню, как спросила маму прямо перед тем, как он пришел забрать меня: «Я ему понравлюсь?» Я задавала подобные вопросы каждый раз, когда выходила из дома – перед школой или вечеринкой по случаю чьего-либо дня рождения, – и мама всегда говорила одно и то же: «Кому же ты можешь не понравиться, моя уточка?» Но когда она так сказала и в этот раз – она не улыбнулась и не взъерошила мои волосы, а просто развернулась, ушла в гостиную и уселась там, предоставив мне самой открывать дверь.

В те выходные я впервые встретилась со сводной сестрой Луизой, всего на год младше меня. А также познакомилась со сводным братом Джозефом – новорожденным, с пухлыми ручками и ножками, который мне улыбнулся. Я хотела «побибикать» в его нос или дать ему подержаться за мой палец, но я помню это чувство – очень сильное, – что не могу. Что он «не мой» – не для того, чтобы трогать его или играть с ним. В присутствии Луизы я загнала поглубже свое желание броситься на землю, стуча кулаками, а вместо этого просто тихо с ней играла. Когда же вернулась домой, то отказывалась расчесывать волосы целых два месяца. Так что в конце концов маме пришлось вырезать ножницами колтун размером с мяч для гольфа.

Мы не так уж часто разговариваем об отце.

– Мам.

– Да?

– Ты думаешь, то, что произошло у вас с папой, все еще на тебя влияет?

Она хихикает, нервно и хрипло:

– Кто ты такая? Психотерапевт? – и одновременно резко дергает меня за колтун – знакомая боль, от которой на глаза наворачиваются слезы. Инстинктивно я вскидываю руку, прижимаю ее к колтуну и вскрикиваю:

– Ой!

– Извини. – Ее щетка продолжает движения, пока мама тихонько напевает что-то себе под нос.

– Верити изменила Джереми! – брякаю я. Я не собиралась рассказывать ей о ссоре с Верити. Я хотела найти здесь убежище, чтобы без спешки во всем разобраться. Мама замирает. Я чувствую, как щетка зависает над моим затылком, задевая за волосы.

– Она в порядке? – спрашивает мама.

Я непроизвольно отдергиваю голову на дюйм вперед.

– Почему ты спрашиваешь – в порядке ли она? Джереми тебя не волнует?

Она притягивает меня за плечи обратно и снова начинает водить щеткой по моим волосам.

– Я не знаю Джереми, но я знаю Верити. Она не из тех, кто намеренно причиняет кому-то боль, у нее наверняка имелись на то причины.

Возле моих ног – стопка газет с пожелтевшими уголками. Наш дом всегда выглядел неряшливо: раковина, постоянно забитая грязной посудой, пыльные безделушки, повсюду недопитые чашки чая. Когда я была маленькой, мама часто наступала на разбросанные кубики «Лего», вскрикивая, что этот дом недостаточно просторный. В доме моего отца на другой стороне города было шесть спален и ворсистые ковры, пружинящие под ногами. Иногда я получала письма от Луизы, покрытые яркими наклейками и написанные душистой гелевой ручкой, от которых пахло малиной. Я приносила их маме и с горечью зачитывала, какая новая игрушка появилась у Луизы на этой неделе. «Они имеют то, что имеют они, а мы имеем то, что имеем мы, – говорила мама. – И всем нам очень повезло».

Сейчас она говорит тем же размеренным тоном, а я испытываю помрачение разума. Я пытаюсь подражать ей.

– И ты не осуждаешь Верити? – спрашиваю я, чувствуя, как мое сердце бьется все чаще.

– А ты злишься на нее? – откликается она.

– Конечно, злюсь! – Моя речь напоминает собачий лай. Я изо всех сил стараюсь не сорваться на маму так, как это произошло с Верити. Но у меня такое чувство, будто кто-то взял шариковую ручку и исчеркал толстыми черными спиральными линиями мой мозг вдоль и поперек.

– И почему же? – Мама думает, ее медоточивый голос успокоит меня, но я стискиваю кулаки так, что ногти вонзаются в кожу.

– Я боюсь, то, что она сделала, плохо отразится на Джереми.

– Он уже достаточно большой мальчик, и ему не нужно, чтобы ты о нем беспокоилась. Я думаю, ты злишься скорее из-за того, что…

Не успевает она договорить, как я обрываю ее, выпаливая:

– Это нечестно, мам! Я видела, как такое происходит, в моей… с моими клиентами. Они не могут нормально жить дальше, они все время боятся, что им снова причинят боль.

Теперь мама совсем прекратила меня расчесывать. Я чувствую затылком – колтун все еще там, он почти пульсирует в моих волосах.

– Я думаю, мы все знаем, почему ты так себя ведешь, – произносит она, придерживая меня за плечи. – Но ты несправедлива к Верити, и я уповаю на Господа, что ты ничего этого ей не сказала.

У меня перехватывает дыхание, в горле пересыхает. В голове темнота, будто мой мозг залит черной краской. Я так устала, очень устала – но я знаю, что мне нужно делать. Я думала, что приезд сюда поможет, что мама поймет, однако это совсем не помогает.

Я резко встаю. Мама думает, что я собираюсь слить воду с макарон, и просит меня перемешать их с маслом.

– Мне сейчас не до этого, – качаю я головой. И думаю о сообщении, полученном ранее. Как оно всплыло на экране телефона и как я оставила его без ответа.

– Хорошо, я сама. Хочешь, пойди наверх и приляг. Я подогрею тебе еду, когда ты отдохнешь.

Я киваю, но как только выхожу в коридор – хватаю свою сумку и надеваю пальто. «Милая? Утенок, ты куда?» – слышу я ее крики, когда захлопываю за собой дверь. И стоит лишь морозному воздуху окутать меня, заполнив легкие резким холодом, как я ударяюсь в слезы.

Глава 12

Я бегу вдоль маминой улицы под ледяными порывами ветра, остужающего мое разгоряченное, усталое и заплаканное лицо. Я ускоряюсь, когда пробегаю мимо соседских домов, чьи окна мягко светятся сквозь деревья. В одном из окон я вижу семью – все сгрудились на диване, залитые голубым сиянием телевизора. Автобусная остановка в конце улицы, и когда я добираюсь до нее, то понимаю, что запыхалась. Я проверяю время на телефоне и обнаруживаю, что там два новых сообщения. Я заталкиваю его обратно в карман и смотрю расписание на табличке. Автобус до города будет только через пятнадцать минут, так что я сажусь на холодную металлическую скамью и болтаю ногами, задевая ботинками хлипкую стену под собой, которая сотрясается при каждом ударе.

Звонит телефон: это мама. Я не хочу отвечать, но знаю, что, если не сделаю это, она будет звонить и звонить.

– Алло? – отвечаю я, притворяясь, что все нормально. Что я не сижу на этой автобусной остановке в конце улицы, дрожа от холода.

– Кэйтлин! – У нее строгий голос. – Я беспокоюсь за тебя. Пожалуйста, вернись, нам надо обо всем этом поговорить.

Мой телефон жужжит возле щеки – пришло очередное сообщение.

– Я в порядке, мам, просто… – Я замолкаю. Не могу придумать никакой убедительной причины, почему ушла.

– Ох, – вздыхает она. Я слышу горечь в ее голосе. – Ты далеко не в порядке.

Машины проносятся мимо, ослепляя меня ярким светом фар. Я продолжаю молчать. И слышу, как мама шмыгает носом в трубке.

– Я разговаривала с Верити, – произносит она, и я чувствую, как слеза капает на мою щеку. Я так устала плакать. Я вытираю ее. – Она рассказала мне о вашей ссоре. Говорит, что предлагала тебе сходить к психотерапевту.

Меня так и подмывает бросить трубку. Мама продолжает:

– Я подумала, что это неплохая идея. Хотя бы на какое-то время. Знаешь, это очень помогло Сьюзи из нашей аптеки.

Кто-то вырезал буквы «Дж. + К.» на стене остановки. Я провожу по ним пальцами, жалея, что на мне нет перчаток. Скопившаяся темно-серая пыль пачкает мне кожу.

– Меня не волнует, что там у Сьюзи из аптеки, – говорю я, пытаясь стереть грязь, но лишь размазывая ее еще сильнее по ладони. – Я лучше знаю, что мне нужно, – немного развеяться.

– Развеяться? – Мама повторяет это слово так, словно никогда раньше его не слышала.

– Да, развеяться. Послушай, я знаю, это выглядит так, будто я погрязла в проблемах, но это неправда. Просто расстроилась из-за Верити и Джереми, вот и все. – Я изображаю улыбку, словно она как-то может дойти через линию до мамы. И о чем я только думала, решив поехать к маме после ссоры? Это лишь пробудило всякие воспоминания, выбило меня из колеи. Но сейчас я в порядке. – Правда, – произношу я, – я в порядке.

– И ты поговоришь с Верити? – спрашивает она неуверенно.

– Да, – отвечаю я. – Обещаю. Мне просто нужно вернуться в центр по делам, хорошо? Я скоро снова навещу тебя.

Я слышу фоном в трубке тиканье часов из очередного телешоу «Обратный отсчет» – и отчетливо представляю маму, стоящую в гостиной: она все еще в своей аптекарской накидке, помятой за день. Я чувствую укол в сердце – тоненький голосок совести говорит, что я должна вернуться, быть с ней рядом, не оставлять ее в одиночестве. Но затем я вспоминаю голый потолок, открытки, спрятанные в ящик, и озабоченный взгляд, который появляется у нее при каждой нашей встрече в последнее время. Я утомилась убеждать ее, что все идет хорошо; что у меня есть все, чего я только хотела в жизни.

– Мам, слушай, вон автобус едет. Пока! Люблю тебя.

Я нажимаю «отбой», сажусь обратно на скамейку и смотрю на дорогу. Автобус вообще-то должен показаться только через пять минут, так что я открываю телефон и читаю все сообщения от Эйд. «Чувиха, случилось кое-что ОЧЕНЬ потрясающее! Обязательно приходи сегодня вечером выпить, я тебе покажу», – написано в последнем.

Я открываю «Инстаграм» и заглядываю на страничку Морвены – на самом свежем фото она сидит в позе лотоса и держит в ладони два нежно-розовых кристалла цвета сахарной ваты. «Открываю сердце для любви, открываю душу для любви! Я чувствую, что она уже где-то рядом!» – гласит подпись. Я дважды кликаю по фото, ставлю лайк и печатаю под ним комментарий: «О, определенно рядом!», добавляю подмигивающий смайлик и тут же жалею об этом.

Я начинаю что-то напевать – кажется, песенку Тейлор Свифт, которую слышала по радио. Темный туман, окутывавший мой мозг, почти исчез, как будто вытек наружу через уши. Я поступила правильно, уйдя от мамы. Выполнять свою работу, жить той жизнью, которую для себя построила, – это тоже правильно. Я не должна чувствовать вину, когда позволяю себе маленькие удовольствия, думаю я, открывая еще два непрочитанных сообщения. Они от Стью. «Привет, Эйд пытается вытащить меня куда-нибудь сегодня вечером, но как-то странно отмечать успех твоего бизнеса без тебя… Пойдем?» Второе отправлено час спустя: «Боже, теперь она убеждает меня поехать в “Вавилон”. Я пойму, если ты не появишься тотчас. Но если ты захочешь спасти тридцатипятилетнего мужчину от пытки ретро-баром, пожалуйста, приходи!» И мое сердце пускается в пляс от пьянящей смеси возбуждения и ожидания, от чего-то такого, что я не чувствовала очень давно. И я пытаюсь отогнать от себя чувство вины, которое также начинает копошиться в душе, когда пишу в ответ: «Уверена, что один бокал мне не повредит».

Лицо Гарри было красным от духоты в палатке из одеял, а я смеялась от уютного чувства, что никто не знает, где мы, – хотя мы находились посреди гостиной. Теперь я слизываю соль с ободка стакана – ощущая резкий вкус крупинок грубого помола на языке. Воспоминания подступают ко мне, когда я зажмуриваюсь и одним глотком опрокидываю текилу в горло, чувствуя знакомый жар, охватывающий изнутри. Я запиваю ее соком лайма и торжествующе ухмыляюсь, глядя на Стью и Эйд. Стью поперхнулся, но Эйд невозмутима. Она выглядит так, словно просто осушила стакан воды.

– Молодцы! – говорит она, хватая нас за руки. – А теперь, Кэйтлин, когда ты это сделала, – позволь показать тебе причину, по которой я выбрала «Вавилон».

Она тащит нас к выходу, лавируя среди толпы в баре. Сегодня «вечеринка девяностых», и мы проскакиваем мимо мужчин в расстегнутых на три пуговицы рубашках, натыкаемся на женщин в колючих платьях с блестками, с некогда идеальным макияжем, теперь размазанным черными кругами вокруг глаз.

– Эйд! Мое пальто! – стараюсь я перекричать вступительные аккорды песни «Субботний вечер», пока толпа народа с визгом спешит в сторону танцпола.

– Мы всего на минуту! – отвечает она, и мы послушно трусим за ней сквозь морозный воздух, от которого мои руки мгновенно покрываются мурашками.

– Стью! – командует она. – Завяжи ей глаза!

– Чем? – саркастически интересуется он, пока я протестую. Он разводит руками, указывая на свое тело, – на нем только джинсы и красная футболка, и я вижу слабые очертания его пресса там, где ткань прилегает к животу. Я опускаю взгляд к своим ботинкам.

– Тогда закрой руками! – говорит Эйд, и поскольку с ней невозможно спорить, он покоряется.

– Иди сюда! – подзывает он меня, что я и делаю – послушно, но неуклюже, нечаянно наступив ему на ногу, когда он смыкает огромные ладони вокруг моего лица. Я чувствую его дыхание на шее.

И слышу, как Эйд говорит: «Сюда!», пока он подталкивает меня немного дальше по улице. Текила ударяет мне в голову, и я начинаю хихикать. Видишь, хочу я сказать маме. Посмотри, я в полном порядке!

– Вот! – говорит Эйд.

Я слышу, как Стью тихонько присвистывает под нос:

– Ух ты! – Затем он убирает руки.

Я открываю глаза и сразу прищуриваюсь, приспосабливая зрение к тому, что вижу: яркий белый свет, проникающий, кажется, прямо в мой череп. Это прямоугольный рекламный плакат на автобусной остановке напротив заправки, и на нем мое лицо – ну, вернее, одна из его сторон – потому что я повернула голову, глядя снизу вверх в глаза Гарри. Мы оба улыбаемся так, что меня почти невозможно узнать, мои волосы свободными волнами ниспадают вокруг лица, и мы окружены таким количеством бабочек, что они выглядят как мазки кисти на портрете. «Найдите любовь, от которой бабочки в животе!» – гласит постер, и по нижней стороне – новый адрес моего веб-сайта.

– О Боже, – бормочу я. Мои ноги вдруг ослабели, меня покачивает из стороны в сторону.

– Ах, как она ошеломлена! – говорит Эйд, и каким-то образом мне удается выдавить из себя улыбку. – Это компромисс! – продолжает она. – Блестящая рекламная кампания, но никакой специальной фотосессии. – Она хлопает в ладоши. – Мы получили больше сотни новых заявок только за сегодняшнее утро!

Стью начинает что-то рассказывать о сайте, обещая продемонстрировать все завтра. Его слова влетают мне в одно ухо, а из другого вылетают. Я просто стою, замерев и не сводя взгляд с плаката, на котором Гарри смотрит на меня так, будто наткнулся на драгоценный камень.

– Так и не смогла до него дозвониться, – сообщает Эйд, с досадой махнув рукой. – Но я все равно решила действовать! Получилось отлично, и это выведет тебя на новый уровень! Он не сможет злиться, если вы с ним станете миллионерами.

– Ну, это маловероятно, – говорю я с застывшей улыбкой на лице.

– А теперь, – визжит Эйд, – мы должны это отпраздновать!

Я иду за ними обратно по улице, слегка ошарашенная, пока мигающие разноцветные огни и грохочущая песня «Добавь в свою жизнь перца» не помогают мне осознать, что мы опять в баре.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – осведомляется Стью, касаясь моей спины. И оттого, что больше нечего сделать или сказать; и потому, что я здесь ради того, чтобы развеяться – я киваю.

– Я закажу нам шампанского! – говорю я, уже представляя пузырьки, щекочущие язык.

– Тебе не подадут шампанского в «Вавилоне», Кэйт, не будь такой наивной! – взвизгивает Эйд, прежде чем повернуться к бармену: – Три «змеиных жала», пожалуйста. Платит она!

Затем она срывается с места и решительно шагает к какой-то женщине в черной юбке-карандаше и белой блузке, залитой спереди красным вином.

Стью морщится:

– Напомни еще разок, зачем мы в этой дыре?

– Полагаю, из-за того, что где-то снаружи огромный постер с моим лицом, – указываю я через зал. На танцполе кого-то стошнило, и барменша, которой с виду едва исполнилось девятнадцать, борется с этой лужей. Ядовито-желтая швабра выше, чем она сама. – Высокий класс, Кэйтлин. Так держать!

– Эй, – произносит он, забирая наши напитки и увлекая меня в уголок потише. – Сперва автобусная остановка в Шеффилде, а потом билборд на Таймс-сквер! – Наступает короткая пауза, пока мы отпиваем по глотку из наших бокалов. – Но ты действительно не против всего этого? Я пытался сказать Эйд, что сперва тебя надо предупредить.

– Да, все в порядке, – отвечаю я, стараясь вызвать у себя такое же легкомысленное отношение к данному вопросу, которое ранее проявляла Эйд. – Это хорошо для бизнеса.

А еще мне – странным образом – понравилось смотреть на нас с Гарри там, на плакате. Это ощущалось как застывшее время или как шаг куда-то в параллельный мир, где все просто идеально и пускай так и остается. Но я не собираюсь говорить об этом Стью, так что лишь непринужденно отмахиваюсь.

– Она так сильно хотела провести время с нами, да? – Стью кивает на танцпол, где Эйд извивается напротив девушки с красным винным пятном.

– Это было предсказуемо.

Воздух словно сгущается вокруг, напоминая нам обоим, что теперь мы только вдвоем, наедине. Я чувствую себя неловко, мне хочется встряхнуть плечами, сбросить напряжение каким-то физическим движением. Я глубоко вдыхаю. Я могу это сделать. Я могу пойти в бар сама по себе, с другим мужчиной. Это допустимо.

– Расскажи мне, – просит он, – кто этот мужчина, которого сваха выбрала себе?

– Помимо того, что он невольная звезда рекламы? – уточняю я. Я не хочу говорить со Стью о Гарри – не в этом месте, где так громко, что нам приходится сдвинуть стулья поближе и кричать друг другу в уши, чтобы быть услышанными. Но я должна ему хоть что-то ответить. – Он дантист. Милый, добрый… Добрейший, правильнее сказать. – Я трясу головой, отгоняя мысли о Гарри: я только что вспомнила, что его кабинет предлагает бесплатную стоматологическую помощь бездомным людям каждый четверг, и от этого воспоминания у меня сжимается горло и возникает желание выбежать отсюда и поскорее вернуться домой. Вместо этого я решаю общаться со Стью так, словно он мой клиент. Расспрашивать его сама. Делать это профессионально. У меня это хорошо получается – включать очарование, внимательно задавать вопросы другим людям. Впитывать их жизни, пока я не забуду о своей собственной.

– А чем ты занимаешься ради удовольствия? Кроме скалолазания, конечно.

– Ну, у меня есть пес, маленькая такса. Зовут Джими. В честь Джими Хендрикса. – Стью ухмыляется, поднимая бровь. – Знаю-знаю, немного надуманное имя.

– Джими. По-моему, звучит очень мило. Значит, ты большой поклонник Хендрикса?

– Не настолько, как моя бывшая. Это она назвала его так.

В моей голове тут же возникает образ его бывшей: холодная, с прямыми светлыми волосами, с подведенными глазами – тот тип женщин, которые могут носить брюки-клеш и не выглядеть при этом так, словно направляются на бал-маскарад. Мое сердце пронзает странный укол ревности – я знаю, что не должна ее ощущать, но все равно ощущаю. Что-то подобное я испытываю, когда встречаю давнюю подругу, сообщающую о своей беременности. Чувство вины пополам с завистью, и оно кислое на вкус.

– О, и давно вы расстались?

Стью выглядит так, словно я только что воткнула в него булавку. Я сразу вспоминаю, где нахожусь, и осознаю, что не могу просто задавать тупые вопросы в лоб. Я прижимаю ладони к щекам:

– Прости, это было очень неприлично с моей стороны. Я просто привыкла расспрашивать клиентов о каждой детали их жизни, и забываю, что так нельзя делать в обычном общении.

Стью покачивает головой, посылая мне призрачную улыбку:

– Да все нормально. Мы расстались около полугода назад. Она не хотела переезжать в Шеффилд. Но Джими остался со мной.

Он достает телефон и показывает несколько фотографий своей шоколадно-коричневой таксы, похожей на колбасу. На каждой пес в галстуке в горошек.

– Еще выпить? – предлагает он. Мы сами не заметили, как осушили бокалы с коктейлями. Я и забыла, как они хороши на вкус. Стью делает потирающее движение возле своего рта: – У тебя тут…

– «Змеиная» улыбка? – уточняю я, наученная годами совместных пьянок с Верити, что от этого коктейля, наряду с пленкой сахара на зубах, остаются черносмородиновые пятна в уголках губ.

– Я бы назвал ее «ягодной»… но мне нравится.

Я не знаю, имеет он в виду мою улыбку или то, как я ее называю, поэтому просто вытираю губы.

– Все?

– Не совсем, дай-ка я… – Стью тянется ко мне, и я вдруг понимаю, что едва дышу от волнения. Он вытирает мне рот большим пальцем, уверенно, но нежно. И его зеленые глаза кажутся еще зеленее, чем обычно, – теперь они цвета рождественской елки.

– Белое вино, – говорю я, просто чтобы заполнить неловкую паузу, повисшую в воздухе. – Можешь взять мне белого вина, пожалуйста? Все равно, какого.

Проходит три часа, и Стью только что рассказал мне анекдот, от которого я фыркнула так, что вино пошло у меня носом. Я уже не помню, что меня так рассмешило и было ли это действительно смешно, я просто знаю – все напряжение исчезло. Мои плечи расслаблены – отчасти от двух двойных порций текилы, которые мы выпили каждый: Эйд со своей новой знакомой на буксире подходила к столику, чтобы хлопнуть их вместе с нами, а потом возвращалась на танцпол.

Каждый раз, когда я стукала пустым бокалом о стол, я мысленно переносилась в ту первую ночь с Гарри, под одеяла. Все вышло точно так, как мы с Верити и задумали: мы выяснили, что сестра Гарри живет в этом же доме, и решили устроить вечеринку по случаю новоселья и пригласить на нее всех соседей. Я помню, как ныла весь вечер в своей комнате, одетая в расшитую белую накидку, потому что не было никакой гарантии, что она придет, не говоря уж о нем. Верити строго сказала мне своим лучшим учительским голосом, чтобы я прекратила распускать нюни, поскольку лучший способ привлечь кого-то – это быть веселой. И я четко последовала ее рекомендациям, болтая со всеми, танцуя и стараясь изо всех сил не посматривать на дверь. Когда он вошел, я как раз была в процессе строительства берлоги, набрасывая одеяла на сушилку для белья, чтобы пятилетняя дочка наших соседей могла там поиграть. Я услышала, как кто-то покашливает за моей спиной, и резко обернулась – в одной руке он сжимал бутылку текилы. «Выпьем?» – предложил он, наливая янтарную жидкость в рюмку в форме черепа. Но не только вкус текилы переносит меня в тот вечер. Я чувствую то же, что и тогда.