Текст книги "Кажется Эстер"

Азиль[18]18
  От лат. asylum – убежище.


[Закрыть] нашего Озиеля

Озиель Кржевин, отец моей бабушки Розы, был учителем, директором маленького интерната для глухонемых детей в Варшаве, большинство детей там были сиротами, я знала адрес дома, где до Первой мировой войны жила наша семья и где появились на свет Роза и ее брат и сестра. Они жили все вместе, моя семья и эти сиротские дети, и в воображении мне рисовалось некое скромное, но скорее радостное пристанище, где каждый день шла неустанная работа. Ибо то, чем занимался Озиель, было не профессией – это была одержимость, семейная мания, ведь шестеро его братьев и сестер тоже основали школы для глухонемых детей, в Венгрии, во Франции, в Австрии. Но уже мои родители ни о ком из них не могли сообщить ничего определенного. Вот я и отправилась на поиски Озиеля из Берлина прямиком на восток, в Варшаву давно минувших дней.

Озиель родился на сто лет раньше меня, в 1870 году, в Вене. Этим я тоже гордилась: мы, дескать, не откуда-нибудь, а из самой Вены. Каким-то чудом у нас дома сохранилась советская трудовая книжка моего прадеда, а также биографическая заметка, согласно которой он работал учителем в школах для глухонемых в Коло, Калише, Лиманове, Варшаве и Киеве. Когда умер его отец, он унаследовал его школу в Варшаве. Звали его Озиель, но мне-то слышалось Азиль, или Азилий, ведь по-русски безударное «о» произносится как «а». Сперва я вообще думала, что это имя от азалии происходит, может, потому, что мою бабушку по имени-отчеству Розалия Азилиевна звали, а некоторые Азилиевну в Азалиевну переиначивали. Потом, став постарше, я все чаще задумывалась об этом своем прадеде с таким странным именем, звучание которого, помимо родства, сулило еще и приют, Азилий и его азиль, то есть убежище, место укромности и покоя, всеобщей безопасности и попечения. Получалось, я происхожу от предка, который заботился о самых обездоленных. Глухонемые сиротские дети – вот кто были главные обитатели Азилиева азиля. Но были и родители, которые из Кракова, из Вильнюса, из Киева привозили своих детей в Варшаву, чтобы отдать их Озиелю в обучение.

Мы никак не ожидали, что уже через три месяца наша дочь научится писать и выговаривать на русском и на идише даже трудные слова. И даже письмо напишет! Мы взываем ко всем несчастным родителям, нашим собратьям по несчастью, которым сочувствуем от всего сердца. Братцы, отправляйте ваших бедных глухонемых детей к лучшему на свете учителю. Вот адрес: О. Кржевин – Варшава – Чепла.

Его считали чудотворцем, хотя он был всего лишь учителем. Об Озиеле и его маленькой школе на улице Чепла писали на идише еврейские газеты, печатая благодарственные письма. В письмах этих слышны голоса истерзанных горем родителей, чьи неумелые фразы исполнены нежданно-негаданного счастья.

Не описать пером мои чувства. Сколько ни буду благодарить Вас – все будет мало за то, что Вы сделали. Не могу передать на бумаге мое ликование: я и вообразить не мог, что мой сын так скоро научится писать и говорить! В Вашей школе я видел глухонемых, которые говорят так, что никогда не скажешь, что они были глухонемыми. Я заплакал от радости, когда мое дитя со мной заговорило. Да поможет Вам Бог, чтобы Вы всегда были счастливы.

Это письмо из Киева написано в мае 1914 года.Потом началась война, и в 1915-м Озиель и его сестра Мария были обвинены в шпионаже в пользу Австрии и заключены в Седлецкую тюрьму. Может, им инкриминировали, что прячут молодых людей от военной службы? Или, как искони водится в войну, глухонемых сочли шпионами? Ведь кто не говорит – тот наверняка что-то утаивает.

Несколько часов спустя после своего освобождения из тюрьмы Озиель упаковал чемоданы и выехал из Варшавы вместе с семьей – с женой Анной Леви-Кржевиной, тремя детишками: Розой, Лёлей и Арнольдом, девяти, шести и двух лет, а также с десятью сиротами из своей школы и глухонемым учителем Абрамом Зильберштейном.

У Озиеля был еще и сын Зигмунд от первого брака, рассказывала мне мама, ему в 1915-м, когда отец выехал в Киев, было лет шестнадцать. Он остался в Польше. Пятнадцать лет спустя Зигмунд с женой Хеленой, Хелой, приехал в Киев повидать отца. Мой дедушка Василий, муж Розы, даже слегка флиртовал с полькой Хеленой – вот и всё, что мама могла рассказать об этом визите.

А в 1914–1915 годах, спасаясь от войны, сотни тысяч поляков хлынули в Киев, на пару лет превратив его в оживленный польский город. Озиель тут же основал в Киеве первую школу для глухонемых, а когда большинство беженцев вернулись в Варшаву, он остался. И в Варшаве больше так и не побывал. Жил в Киеве со своими десятью сиротами, они и здесь обосновались в одном доме, под одной крышей, как всегда.

Эта фотография запечатлела их всех. Справа стоит Зильберштейн, глухонемой учитель, переехавший вместе со всеми из Варшавы, и, возможно, мы единственные люди на свете, кто знают и помнят о его существовании. В 1916-м он покончил с собой из-за несчастной любви: он полюбил обычную, не глухонемую девушку, они хотели пожениться, но ее родители сказали «нет».

В годы Первой мировой школа разрасталась, в нее принимали уже не только глухонемых от рождения. В заметке одного из посетителей я прочла, что в 1919 году Озиель подобрал на городской окраине девочку, «погромного ребенка», так и написано, словно это самое обычное, рядовое понятие. Бо́льшая часть глухонемых сирот была из погромных семей, без всяких дальнейших пояснений сказано в статье о школе Озиеля, которая напечатана в газете «Пролетарская правда» в 1924 году.

Потом сиротский дом переехал в более просторное здание на Большой Житомирской улице, которая тогда называлась Львовской. Посетить необычное учебное заведение приезжали студенты и педагоги, рабочие и ученые из Москвы и из Ленинграда, кто просто из любопытства, кто по заданию Министерства просвещения. Благодаря этим посетителям мы знаем о царившей в школе атмосфере, о самоотверженной увлеченности учителей, о способностях детей и их благодарно раскрывшихся душах, как будто очнувшихся и пробужденных к жизни. Язык жестов для общения с глухонемыми в то время уже официально не поощрялся, но мои родственники им еще владели. Они принимали на работу глухонемых учителей, ученики старших классов, случалось, преподавали младшим.

В самом центре города интернатские дети держали кур, кроликов, коз, гнедую, лисьего окраса лошадь и коров. Вдобавок ко всему был еще и павлин – птица божественной, нездешней красоты, существо, не вписывавшееся ни в какие классовые теории, как и сама школа. Павлин был прекрасен, а красота была столь же важна, как и умение, и глухие детишки с восторгом смотрели на чудо сотни веером распахнутых глаз, смотрели так, как нам не дано, ибо они созерцали только переливчатое колесо, заслонявшее собой горизонт, а неожиданно пронзительного, истошного крика птицы слышать не могли. Они учились множеству полезных вещей, шили для себя одежду, тачали обувь для других сиротских домов, переплетали книги, изготавливали папки для частных клиентов и государственных учреждений, но при этом вбирали в себя и красоту мира: разыгрывали пантомимы, выходили на прогулки по городу, лепили скульптуры, меся гипс и глину, а еще ходили в оперу – пусть они не слышали звуков, но увиденное на сцене завораживало настолько, что они потом еще долго рисовали декорации к «Фаусту» Гуно, впрочем, рисовали они и портреты Карла Маркса, а также его последователей, так, по крайней мере, сообщается в одном из отчетов. В школе трудилась вся семья, жена Озиеля Анна Леви и ее младший сын Арнольд, ее старшая дочь Роза, моя бабушка, тоже уже с шестнадцати лет начала работать в школе, и, может, как раз именно она с ее одержимостью оперой додумалась выводить детей в оперу и на балет, а после этого заниматься с ними рисованием и танцами. Впрочем, в Карла Маркса и его последователей, похоже, верила и она. «Не ушами, а сердцами слышим мы ленинский призыв к коммунизму» – гласил один из красовавшихся в школе плакатов.

В тридцатые годы тон отчетов меняется, посетители все чаще проявляют недовольство, их отзывы подчас звучат предельно резко. Сперва было покончено с молитвами, с ивритом и идишем, потом с нестандартным учебным планом Озиеля. Позже запрету подвергся язык жестов, его посчитали зримым атрибутом социального меньшинства, отдельной замкнутой социальной группы, а в сплоченном советском обществе никаким отдельным социальным группам было не место. Все двери открыты только интернационалистам, единой великой семье и единому языку. Озиель пытался спасти свои языки, он сопротивлялся как мог, шел и на компромиссы, объяснял, уговаривал. Его дочь Роза унаследовала от него его директорский пост.

Он вовремя умер, как принято было говорить о тех временах, в начале октября 1939 года от инфаркта миокарда в еще мирном городе Киеве. Но за месяц до этого, 1 сентября, Германия уже напала на Польшу. А 17 сентября части Советской армии вступили в Польшу с другой стороны. Когда пала Варшава и Польша капитулировала, Озиель как раз кипятил бак воды для ванны, ведь было воскресенье. Вместе с Варшавой пал и Озиель, так никогда и не увидев снова свою Польшу.

Улица Чепла

Я хотела в Варшаву, ту, что тогда была городом Российской империи, а ныне находится в ЕС. Между Варшавой тогдашней и нынешней – руины одного из самых разрушенных городов Европы. Я хотела туда, пусть лишь для того, чтобы вдохнуть тамошнего воздуха.

Я, та, для кого родным языком был русский, ехала из Германии в еврейскую Варшаву моих родичей, в Polen, в Польшу, и мне казалось, оба моих языка, русский и немецкий, делают меня представителем оккупационных властей. Потомок борцов с немотой, я ехала в полной боевой готовности, но совершенно немая, не владея ни одним из языков моих предков – ни польским, ни идишем, ни ивритом, ни даже языком глухонемых, ничего не зная ни о еврейских местечках, штетлах, не ведая ни одной молитвы, я была новичком во всех предметах, в которых мои предки видели и обрели свое призвание. С помощью своих славянских языков я пыталась угадать в себе польский, подменяя знание наитиями, но Польша оставалась глуха, а я была безъязыка.

Генрих Шлиман свою Трою поначалу просто не заметил – копал слишком глубоко. Я отправилась в Варшаву, которая существовала две эпохи назад. Чтобы разглядеть хоть что-то, надо было научиться не замечать развалины, что пролегли между мной и былой жизнью столетней давности.

Стоит произнести два слова – «Варшава» и «евреи», – и все тут же начинают говорить про гетто, словно это такая математическая формула: Варшава + евреи = гетто. «Гетто», – говорят историки, «гетто», – повторяют мои друзья, «гетто», – нудит интернет. Я пытаюсь поплакаться на это в интернете, словно интернет – стена плача для неверующих, но и там натыкаюсь на стены многочисленных гетто. Я пробую сопротивляться, хоть и повторяю без конца, что гетто, конечно, это самое важное, но я-то разыскиваю следы своей семейной истории, которая начинается гораздо раньше, моя бабушка родилась в Варшаве в 1905-м, а мой дед до 1915 года вел там школу для глухонемых, вот же в чем дело. Но мой собеседник, мой визави – историография Варшавы в лице ее всеведущих адептов в интернете и в исторической науке, – пользуясь явным численным превосходством, твердит одно: «гетто». Гетто здесь! Гетто там! Куда ни глянь – всюду гетто! Сверкая своей броней, они ослепляют мой разум. И в итоге я сдаюсь. Да, моя бабушка тут родилась. В самой сердцевине. Давайте скажем, что в гетто. Хотя в 1905-м никакого гетто там не было, и сейчас тоже нет. Там, где когда-то было гетто, сегодня высятся банки. И все-таки гетто – оно повсюду.

В 1915-м, когда Озиель спешно покинул Варшаву, его мать и его сестра Мария там остались, я никогда об этом не думала, но в голове как-то сама собой всплыла, постепенно все заполнив, одна фраза: «Когда Озиель в 1939 году умер, мы в Варшаву его матери ничего не стали сообщать, ей был уже девяносто один год». А вслед за этой фразой выплыла другая: «Мы ведь отправляли в Варшаву посылки, еще и в 1940-м, потом их уже не принимали». Сколько же лет обе эти фразы сидели во мне, пока я их не услышала?

Мы отправляли им посылки. Ощутив все гордое величие этой простенькой фразы, я не переставала думать, что бы такое мы могли тогда из Киева в Варшаву посылать, и можно ли было там, в Варшаве, летом 1940-го еще есть кошерное, и можно ли было тогда есть кошерное моим родичам в Киеве, и как вообще в Киеве было насчет кошерного, и какое это уютное, теплое, пушистое словечко – «кошерное», и насколько еще в 1940-м это было важным, ведь еда – это главное, а еще я думала, что с нашим еврейством все обстоит точно так же, как с этими посылками, в которые теперь уже и не заглянешь. Говоришь «еврейское» и даже не знаешь, чем наполнено это слово.

Улицу Чепла я нашла на карте гетто. По этой карте нарисовала себе собственный план. Шесть вертикальных линий, шесть горизонтальных, и во второй полоске снизу, где-то посередке, поставила крестик: вот тут должен быть наш дом, ул. Чепла, 14.

Было холодно. Почему я всегда путешествую зимой? Застройка довольно беспорядочная. Мой путь через гетто: супермаркет, офисное здание, фитнес-клуб, отель «Вестин», магазинчики, парикмахерский салон, интернет-кафе, булочная, потом вдруг руина неизвестно каких времен, еще отель. Кто проживает во всех этих отелях?

Снова и снова проходила я улицу Чепла из конца в конец, туда и обратно. Разумеется, я заранее предчувствовала, что от моих мест ничего не осталось, но, одержимая манией поиска, снова и снова брела то туда, то обратно, словно маятник, измерительный прибор, словно само время, неостановимое и равномерное, словно этим своим маятниковым ходом я совершаю некий ритуал, нащупывая и угадывая его смысл в надежде уловить очертания былого, его контуры. В одном месте на меня дохнуло хлебной выпечкой, в другом – пластмассовым теплом перегревшихся интернет-контактов, я могла бы зайти в кафе или закусочную, выпить чаю, съесть пирожков, вообще хоть как-то пожить, но я снова и снова ходила взад-вперед. Ходила туда-сюда как заведенная, веря, что вот-вот из-под земли вырастут старые дома и прошлое явит мне свой лик – хотя бы из уважения к моему безрассудному, бессмысленному упорству. Но, видно, я настрадалась недостаточно.

В конце концов я настолько продрогла, что все-таки зашла в супермаркет, развернула там свою карту варшавского гетто и снова принялась изучать. Новую улицу Чепла я уже знала вдоль и поперек, но все еще не могла определить, в каком квартале находился дом моих родичей. Напротив меня хорошо одетые польские граждане стояли в очереди. Они оплачивали свои покупки, пока я углублялась в сгинувший, стертый с лица земли мир, который ведь некогда был городом и их предков тоже, а не просто городом каких-то посторонних, чужих, других людей. Они были мне симпатичны, и я тоже хотела вызвать у них симпатию, как же мне хотелось, чтобы хоть кто-то из них догадался, зачем я здесь и что ищу.

Два города

Если ты турист, необходимо заранее решить, с какой из катастроф в душе ты вступаешь в этот город – с Варшавским восстанием или с гетто, как будто существуют две Варшавы, а некоторые так и считают, что их и в самом деле было две, отдельных во времени и пространстве.

В Старом Мясте на домах таблички, как медали на груди боевых ветеранов, это памятные знаки Варшавского восстания, и их здесь столько, что, кажется, не только дома городского центра, но и весь польский народ на них держится. Однако до войны в Варшаве еврейская речь, еврейская еда, иудейская вера были самым обычным явлением, не то что в Киеве моего детства. Теперь же следы этой жизни выглядят инородными телами. В 1939-м, когда началась война, в Варшаве насчитывался миллион жителей, и тридцать девять процентов из них составляли евреи. Всякий раз я диву даюсь, откуда у убийц и у тех, кто поминает эти убийства, такая страсть к точному счету, эти тридцать девять перевернули во мне всё. Тридцать девять – это уже не о нас и каких-то других, это о тебе лично и твоих соседях, думала я, о каждом втором или третьем, о тебе и обо мне. В тридцать девятом году тридцать девять процентов.

Как почтить память этой половины города? И как вообще здесь можно жить? Если бы, как в Берлине, в память о каждой жертве здесь вмуровали в тротуар «камни преткновения», улицы и переулки Варшавы казались бы вымощенными золотом. Люди – и другие люди, жертвы – и другие жертвы, всегда были и есть эти другие, откуда бы ты ни приехал, поляки и евреи, евреи и поляки, и если они погибли в Катыни, им можно было быть поляками, но их жены и дети все равно оставались евреями и жили в гетто.

Family Heritage[19]19
  Семейное наследие (англ.).


[Закрыть]

Там, где по моим расчетам должен был находиться Jewish Genealogy & Family Center[20]20
  Центр еврейской генеалогии и семейного наследия (англ.).


[Закрыть], водрузился мерцающий темно-синими зеркалами небоскреб фирмы «Пежо», неоглядная, хоть вширь, хоть ввысь, отсвечивающая бликами стена. Я отступила на несколько шагов, словно проверяя остроту зрения, и стала ощупывать взглядом всю поверхность небоскреба в поисках Family Heritage, скользя глазами по стеклянной стене, пока не обнаружила плексигласовую табличку, которую в силах разглядеть лишь тот, кто пришел сюда именно с такой целью. Я подошла поближе и прочла. Здесь находилась крупнейшая синагога Варшавы, построенная тогда-то и тогда-то, взорванная тогда-то и тогда-то, тут же и фотография. На первом этаже, между супермаркетом и автосалоном, я нашла наконец Family Heritage и с трудом надавила на тяжеленную дверь.

Поиски прошли куда быстрее, чем я ожидала. Есть, сказала Анна, и показала мне таблицу на мониторе компьютера. Мы сидели рядышком за столом в кабинете и уже через несколько секунд установили правильное написание всех имен и фамилий. Озиель Кржевин женился в 1895 году на Эстере Патт, сообщала мне Анна, и в 1898 году у них родился сын по имени Шимон, это ваш Зигмунд. Я пробыла в институте каких-то десять минут и уже обнаружила новые данные и новое имя. Эстера Патт, первая жена нашего Озиеля. Ваше счастье, проронила Анна, что семья ваша родом не из самой Варшавы. Счастье?

От варшавских семей почти ничего не осталось, все архивы были разгромлены. Для населения христианского вероисповедания регистрация рождений, бракосочетаний и смертей проводилась дважды, в церкви и в городском магистрате, а для иудеев только однократно, пояснила Анна, поэтому сведения о поляках частично еще можно бывает восстановить, ну а для евреев всякая пропажа, разумеется, безвозвратна. Я все думала об этом «разумеется, безвозвратна» – не только люди исчезали бесследно, даже сведения о них не сохранились, словно они и не жили, словно их и не было никогда. Анна снова что-то сказала о моем «счастье», словно это игра, в которой можно что-то выиграть, а мне вообще выпали все козыри. Вам и в том еще повезло, продолжила она, что фамилия у семьи редкая.

Фамилия Кржевины происходит из-под Калиша. Она показала мне таблицу с именами моей предполагаемой родни, дюжины Хав и Озиелей, Ривок и Бейл, Рейзл, Ицеков, Фрейдл, Йозефов, Натанов, снова Рейзэл и один Тобиаш. Все это Кржевины из местечка Коло неподалеку от Калиша.

Тобиаш Кржевин особенно меня удивил. В таблице имен-фамилий он значился одним из первых, его первый ребенок родился в тот же год, когда Гайдн сочинил Il ritorno di Tobia, «Возвращение Товия». Моего мужа зовут Тобиас, я и имя-то это знала только в немецком варианте, даже не подумав вспомнить «Тевье-молочника», роман Шолом-Алейхема, а он ведь тоже Тобиас, и мюзикл «Fiddler On The Roof»[21]21
  «Скрипач на крыше» (англ.) – название мюзикла по роману Шолом-Алейхема, во многих европейских странах он шел под названием «Анатевка».


[Закрыть], он же «Анатевка».

Оставались еще Зигмунд и Хела. Да, вот и вот, Анна повернула ко мне экран, и я увидела death records, два свидетельства о смерти из мемориала Яд Вашем. Может, я для того только и поехала в Варшаву, чтобы принять из рук Анны эту интернет-находку: Зигмунд Кржевин, родился в Калише, во время войны находился в Варшаве, депортирован в Люблин, расстрелян в 1943-м. Хела Кржевина (Хаммер), родилась в Калише, во время войны находилась в Варшаве, депортирована в Треблинку, дата смерти – август 1942-го.

Мне бы еще дом мой найти, торопливо перебила я Анну. И тут вдруг все тягуче поплыло, как в замедленной съемке. Stara Warszawa, Анна показала мне сайт, Варшава довоенных лет. Вот фотография улицы Чепла, правда, это не та часть, которая вам нужна.

Зайдите лучше к Янеку, сказала Анна, у него есть всё.

eBay now[22]22
  eBay сейчас (англ.).


[Закрыть]

Ян Ягельский, господин лет семидесяти, если не старше, приветствовал меня с расточительной галантностью джентльмена давно минувшей поры. Он проводил меня в просторную комнату Zydowski Instytut Historyczny[23]23
  Еврейский исторический институт (польск).


[Закрыть]: массивные шкафы с толстыми стеклами, столы на львиных лапах, стулья темного дерева, полки с сотнями папок. Я ищу дом 14 по улице Чепла, сказала я и вкратце поведала свою историю. «Чепла! – обрадовался Янек. – Я же там совсем рядом живу, это был бедняцкий район». Он достал с полки папку с надписью «Район Миров» и стал показывать мне фотографии тех мест. Он цитировал Арагона и что-то бормотал себе под нос на смеси французского, русского и польского. Потом внезапно распрямился, словно намереваясь оказать мне особую честь, и сказал: «Вот она. Вот фотография».

Люди, много, очень много людей на улице, кто-то пугливо оглядывается, будто меня надо опасаться, будто я и есть фотограф, если не кто похуже. Еврейские звезды. «Вот этот дом. Вам посчастливилось, – говорит Янек, – одна-единственная фотография».

Я вдруг перестаю понимать, как могла вообразить, будто меня лично эта участь миновала бы. Где-то в глубине души я знала: все мои польские родичи погибли, братья и сестры Озиеля, его мать, Зигмунд, Хела, семья Хелы, а как иначе, вот только я никогда, никогда о них не думала.

– В чем посчастливилось? – спрашиваю у Янека.

– Я эту фотографию на eBay раздобыл, – отвечает он. – В последнее время это очень продуктивный ресурс, люди, на старости лет, предчувствуя уход, или их дети выставляют на продажу сотни новых фотографий, этот снимок я купил у бывшего военнослужащего вермахта за семьдесят евро, вполне божеская цена.