Текст книги "Мой горький Лондон"

Глава 9

– Эй, послушай, только не говори, что тебе нравятся эти гомики из Tokio Hotel! Что? Что это с тобой? Неужели ты тоже попалась на эту удочку, Мэри Джейн? Это же сопли для малолеток! Или я ошибаюсь? – Ксюха, язвительно прищурившись, сидела у компьютера. Нет, конечно, она не ошибалась, все это было так, но… проблема в том, что они мне действительно нравятся! Нет, ну я не такая уж прямо-таки обезумевшая фанатка, скорее – так…

Конечно, мне нравится их музыка, и слова, и голос фронтмэна, одного из братьев-близнецов, их немецкая романтика, и барабанщик, и гитаристы… Но дело в том, что я никогда не смогла бы визжать от восторга, увидев их на сцене, кидать на сцену всякие записочки с придурковатыми просьбами и желаниями, никогда не стала бы вешать их плакаты у себя в комнате. Понимаете, когда я смотрю на того, кто поет – а в данном случае это Билл – мне хочется понять, что скрывается за его подведенными глазами, взглядами, песнями. По сути дела, его песни – это чувства, которые испытывают все, наверное, люди в его возрасте – любовь, и мысли о самоубийстве, и размышления о смерти, и о многих других вещах. Мне хочется понять, как он жил до того, как стал известным. Как сидел в своей комнате, делая уроки. Как смотрел телевизор. Какие книги читал, как разговаривал с братом… И знаете, он кажется мне слишком похожим не меня – но, повторяю, я никогда не стала бы кричать об этом, как фанатка. Он трогательный (это ко мне уже не относится) и – как мне показалось – слишком беспомощный. И мне хочется спасти его от меланхолии, оградить от мира, полного обезумевших фанатов, мне хочется сидеть с ним на крыше… И мы бы сидели с ним так вот, просто – разговаривая о разных вещах, и ветер уносил бы наши слова вдаль, растворяя их в воздухе ночного города. Ведь он тоже из маленького провинциального городка, правда, в Германии. Мы говорил бы с ним о жизни, и о смерти, и о том, что будет с нами там, в далеком будущем… А потом я пожала бы ему руку – как старому другу, пожелала бы удачи и вернулась бы сюда – к своим звездам и своему небу, и уже родной ветер уносил бы вдаль мои мысли. И осталась бы после этой встречи легкая грусть, потому что мы никогда не встретились бы больше. И на его концерты я бы, как и прежде, не ходила. А он, быть может, искал бы в этой безликой толпе фанаток мое лицо, а может быть, и не искал бы. И, возможно, когда-нибудь в Лондоне наши дороги пересекутся, мы узнаем друг друга, улыбнемся и… пройдем мимо. Потому что у каждого своя жизнь, и мне не очень хотелось бы стать знаменитой только из-за его рукопожатия. Да, сейчас мне нравятся их песни, у меня есть их альбом и фото на компьютере, но со временем и они перестанут нравиться мне, я уверена. Потому что все преходяще, и только люди, которые тебе дороги, могут оставаться в твоем сердце бесконечно долго. Но они и так дороги мне! Да, наверное, я всегда буду помнить о них, всегда, всегда… Как память о светлой осени в одном из лондонских парков…

– Ты что же, и вправду так думаешь? – Ксюха вытащила меня из задумчивости. Она что, читает мои мысли?!

– Да иди ты к черту! – со злостью крикнула я и услышала ее дикий хохот.

– Эй, да брось ты, зачем тебе в Англию? Не забивай голову, здесь ведь тоже неплохо!

И это говорила мне учительница английского? О чем тогда вообще может идти речь, если даже ее все здесь устраивает? И что я делаю тут? Надо уносить отсюда ноги! – и вместо этого спрашиваю:

– Как ты про Англию узнала?

– Ха, да у тебя на лице так и написано: «Заберите меня в Лондон».

– Что, правда?

– Ну разумеется. – Она снова смеялась надо мной и моими глупыми рассуждениями.

– Почему ты так реагируешь на меня, Ксень? Я вызываю отрицательные эмоции? Тогда зачем ты зовешь меня к себе, почему смеешься?

– О нет! Совсем нет! – воскликнула она, разведя ладошки в сторону, как это делают американцы. При этом во всей ее фигуре чувствовалась такая едкая насмешка, что я чуть не расхохоталась. – Вовсе нет! Мне нравится смотреть, как ты злишься, вот и все. В это время ты хотя бы оживаешь от своих глубоких мыслей и реагируешь на окружающий мир.

– От своих мыслей? – я не дала ей закончить. – У меня нет никаких мыслей!

– В этом-то и проблема, – вставила она.

– Я была бы тебе очень признательна…

– За что, интересно? – она откинулась на черное кресло, скрестила руки.

– Если бы ты стала чуть помягче.

Она рассмеялась. Глубоко, издевательски.

– Помягче? Это как? – и снова закатилась в своем дурацком смехе.

– Слушай, да, я знаю: я почти всегда говорю ерунду и подбираю неподходящие слова, а тут еще ты со своими, елки-палки…

– Ерунду ты говоришь, только когда приходишь ко мне, не так ли? А тебе у меня нравится: ну, скажи, не так, что ли? Ты несешь ерунду, которую не несла никогда в жизни – никогда и нигде. Это я так на тебя влияю. Именно поэтому я не собираюсь меняться.

М-да, очень точно подмечено. И откуда в ней столько этой… А чего – этой? Что в ней такого необычного? Понять не могу. Меня очень раздражают эти перепалки, потому что она – всегда против и всегда выигрывает. И куда девалось мое школьное якобы красноречие?

– Hey, give me, please, this copybook. – Что за дурацкая привычка вставлять в разговор английские выражения? Всегда стараюсь сделать вид, что понимаю, о чем она говорит, хотя это дикая ложь. Когда я прихожу домой, сразу лезу в англо-русский словарь.

– Что? Не знаешь, что такое copybook? Чему тебя тогда на наших курсах учат?

Дело было, конечно, не в том, что я не знала, что это за copybook такая – просто страшно злило ее превосходство.

– Слушай, зачем называть тетрадку copybook, если и так отлично, а? И вообще, нафиг ты пошла учиться на учительницу английского, если не хочешь уехать в Англию? Нафиг, скажи, пожалуйста! – от злости я слишком четко произнесла это «пожалуйста».

Она вдруг потускнела как-то, будто очень внимательно слушала, и сказала:

– Я училась на переводчика, не на учительницу. – И ушла на кухню. Я секунды три сидела, обдумывая услышанное, а потом тоже пошла за ней, гулко шлепая пятками об пол:

– Да никак я задела тебя?

– Не говори ерунды.

– Ну ведь задела, да? А чем? Чем? Неужели это так оскорбительно – быть училкой? Ну скажи! – я наслаждалась возможностью обидеть ее.

– Слушай, ты ничего не понимаешь, замолчи.

Я засмеялась – глупо, нахально засмеялась.

– Я все понимаю, Ксень! – она стояла ко мне спиной и смотрела в окно, засунув руки в карманы. Ее плечи воинственно торчали, как сабли.

– Будешь вишню? – спросила она, открывая холодильник.

– Что? – я, кажется, растерялась и прекратила смеяться.

– Я говорю: вишню хочешь?

– Э-э… Ну, давай… – она протянула мне тарелку спелой, крупной вишни, и я замолчала.

«Дура, дура, дура…» – стучало в голове.

Я набираю номер, записанный на оторванной от коробка спичек картонке.

– Бобби? Привет.

– Привет, Marriage!

– Это намек?

– Нет, сокращение: Мэри Дж.

Marriage. Свадьба. Нет, это, конечно же, не намек.

– Боб, не хочешь выпить по коктейлю?

– А коктейль какой? – дружелюбный, мягкий голос. – Кровавая Мэри? Тогда согласен. Нет, ну если эта Мэри откажется быть кровавой, я все равно согласен. А вообще я тоже хотел позвонить тебе, как раз собирался. Как насчет кино? Как у тебя дела вообще? Настроение как? – не дает слова сказать!

– Ну-у… – протягиваю я. – В кино? Кино, кино… А в кино, пожалуй, можно. Только вот если там не будет Тома Круза, ок? – я терпеть не могу Тома Круза из-за его вероломности. – И Брэда Пита, и…

– Отлично. Тебя Хью Грант устроит?

Хью Грант меня вполне устраивал.

– По рукам.

– Начало в семнадцать двадцать. В кафе до или после пойдем? Или во время?

– Лучше после, Боб.

– Понял, не дурак.

– Ну давай тогда. Пока.

– До встречи, Мари. Буду ждать.

Перед глазами стоял парень в цветной рубашке, с дредами на голове, с сигаретой в сжатых губах. От сигареты тянулся серый дым, после которого у меня в горле оставался едкий щекочущий вкус. Марихуана. Похоже, у них это серьезно. В таком случае у меня вопрос: зачем я звонила ему? Не могла не позвонить. Еще ничего не ясно, и наша первая встреча оборвалась на полуслове. Да, на полуслове… И к тому же, может быть, ему нужна помощь? Может быть, у него на душе скребут кошки, и скверно, и плохо?

В пять семнадцать я подходила к кинотеатру. Где Боб? Цветастая рубашка сразу бросается в глаза, ее нельзя не заметить. Но Боба не было! В чем дело? До начала три минуты! Немногочисленный народ гуляет тут же, но все уже, наверное, в зале… Оглядываюсь, ищу глазами…

От стены чуть поодаль отрывается незнакомая фигура и направляется ко мне. Его руки засунуты в карманы, лица еще не видно. Он идет походкой вполне уверенного в себе человека. Коренастый, крепкий. Абсолютно черная фигура – спиной к солнцу… Приближается. Я прищуриваюсь: черные выглаженные брюки, безупречная черная рубашка с короткими рукавами, красный узенький галстук. Темный волос гладко падает на плечи. Он снимает черные очки, улыбается спрятанной в модно выбритой бороде улыбкой.

– Боб?..

– Здравствуйте, Мари. Рад видеть вас. Ну что, мы идем? – он, все так же чуть улыбаясь, сгибает руку, чуть наклоняется (он немного выше меня). Я беру его под руку и мы идем в кино – я, недоуменно поглядывая на него и в тайне радуясь этой перемене, он – радостно улыбаясь произведенному впечатлению.

И все-таки меня интересовал один вопрос, который я сразу же решила задать, чтобы не мучаться:

– А где же дреды, Боб?

– Ловкость рук…

– И все?

– А что еще нужно?

– И никакого мошенничества?

– Абсолютно.

Весь фильм я пыталась понять, что-то решить для себя. Я была удивлена. Мне было плохо. Мне было радостно и легко. Человек из прошлого… А разве прошлое – это всегда плохо? Прошлое – это я, я вся – целиком и полностью… Это мои мысли и мечты, это мои вопросы и полученные на них ответы. Его, Ванькины ответы. Но ведь это не Ванька. Я хотела найти в нем Ванькины черты, Ванькины взгляды. Но они же не братья по крови, в конце концов! Думаешь, он не понимает, что ты сравниваешь его с тем, другим, смотришь на него и представляешь на его месте другого человека? Нет… С ним самим было просто хорошо – спокойно и свободно, с ним, и ни с кем другим.

И за весь вечер – ни слова о Ваньке. Не знаю, может быть, мы оба понимали, что не надо о нем говорить, что у каждого из нас до сих пор – боль и неутихающее чувство вины… И весь вечер – неотрывно следящий за мной взгляд блестящих темных глаз… Он думал, я не замечу.

– Ксюш…

– Да?

– А что правда было бы, если б ты в тот день не оказалась в том районе?

– Что было бы с тобой? Ну, я же говорю, тебя увидела бы милиция, которая всегда всех бережет, или тебя увидел бы кто-нибудь другой, жадный до чужих вещей…

– Да нет, не со мной. Вообще?

– Вообще?

– Ну да.

– Ничего бы не было.

– Совсем ничего?

– Да, не было бы ничего.

– «Не было бы ничего»? Или ничего не было бы?

– Не было бы ничего, понимаешь?

Так ли я поняла ее? Она действительно хотела сказать, что не было бы ничего? Значит, она вовсе не против меня?

– Ксень…

– Чего? – она на балконе листала журнал, я сидела у компьютера.

– Да так… Клевая ты, Ксенька.

– Вот как? Что с тобой случилось?

– Со мной? Ничего.

– Да? – она даже высунулась сюда, в комнату, и с интересом поглядев на меня, пробормотала:

– Мир рушится…

Тихое течение времени… Нет, его здесь определенно не было. Мы просто сидели – даже в разных комнатах, и было хорошо, клево. Неужели один человек может так все изменить в жизни другого? Не знаю.

– Ладно, Ксюх, я пойду.

– Куда же это, интересно?

– А тебе какая забота?

– Да иди, я держу, что ли?

– Домой пойду.

– Ну-ну.

– Честное пионерское!

– А как же тот клуб? И эти твои приятели, с которыми ты так хорошо проводишь время – Катя, Глеб?

– Плевать хотела!

– А что так?

Не могла же я сказать ей, что с ними только в «Дым» и можно ходить.

– Да-а… Пока, Ксень.

– Good bye, Мэри… Джейн.

Я закрыла дверь, спустилась на один пролет, остановилась. Как же все сложно. Я не могу объяснить это. Совсем не могу.

Глава 10

Этот день станет днем, когда я начну курить. Действительно, ну сколько можно заглядывать на прилавки с сигаретами? Бояться, что не продадут, ведь я для этого еще как бы маленькая. Вот уже несколько дней подряд хожу и высматриваю. Какую марку. В каком магазине. Делаю вид, что выбираю кашу или минералку, потому что иногда сигареты находятся рядом с ними. Стала совсем как преступник – оглядываюсь, маскируюсь. Хотя для чего? Чего я боюсь, ведь это в конечно итоге мое дело. Не знаю. Не знаю, не знаю, черт!

– П-простите, вы не знаете, вот эти, которые слева от вас – они с фильтром? Сказали м-м-м… купить какие-то такие, из головы вылетело название… – а сама в это время упорно краснею и чувствую, как большая мокрая капля катится от виска по щеке, и дальше – на шею, за воротник.

– Вот эти? – молоденькая продавщица рада мне помочь. Ну действительно, разве ребенок с такими невинными глазами может курить? Нет, конечно, нет – девочку просто попросили – родители или еще кто-нибудь. Бабушка, например. – Да, они с фильтром. Сейчас все, кажется, с фильтром идут. Даже самые дешевые, а эти – дорогие (я выбрала довольно дорогую марку, чтобы – глупо – не испортить впечатления). – Будете брать? – спрашивает она меня, улыбаясь. А мой взгляд падает на вездесущую табличку «Табачные изделия не продаются лицам, не достигшим 18– ти лет», и я, зачем-то несколько раз кивнув головой и судорожно зачерпнув воздух, бормочу:

– Да, конечно, раз попросили…

Получаю сдачу, говорю «спасибо», дрожащей рукой кладу пачку сигарет в дамскую сумочку, открываю дверь и понимаю: вот оно, ощущение свободы и счастья! Ветер дует в лицо, и я жадно дышу… Сделано. Такая красивая, блестящая, стильная пачка сигарет.

Я? Я курю? Нет, это было так дико, так непохоже на правду! Меня разобрал смех – эх вы, те, которые не продают табачные изделия лицам, не достигшим восемнадцати лет! Куда вы смотрите? Обмануть вас оказалось проще простого, ха! Целый день я носила сигареты с собой, и мне постоянно казалось, что все чувствуют запах табака, знают, что я хочу сделать. Типичный синдром шизофреника. Я же хотела дождаться вечера, когда станет прохладнее, потому что курить в такое пекло не хотелось даже мне.

…Чиркаю спичкой, сигарету держу в руках, пытаюсь зажечь. Ветер. Отворачиваюсь, снова попытка – и снова порыв гасит только что вспыхнувший огонь. Я жду, пока пройдут показавшиеся за деревьями прохожие. Наконец зажигаю, втягиваю носом дым, но все держу ее в руке, не подношу ко рту. А сердце бешено колотится. Страшно.

Наслаждаюсь чувством всемогущества, эйфория течет по жилам. Так хотелось стать другой, той, кто курит, человеком-романтиком. Человеком из толпы? Отгоняю эту бестолковую мысль, зажимаю сигарету губами, чуть вдыхаю… Ничего. Ничего не чувствую. Еще совсем чуть-чуть – вдох. Ничего. Пусто и по-прежнему страшно. Снова вдыхаю этот дым, кидаю сигарету на землю, втаптываю в асфальт кроссовками. Только противный вкус табака во рту и ощущение, что я нарушила что-то святое, какой-то сильный запрет, что не выдержала. И все-таки весело – не поддалась. Я, оглянувшись, выплюнула эту грязную слюну с грубым запахом никотина. Пачку сигарет и спички выкинула в урну. И было грустно – этот день стал днем, когда я начала и бросила курить.

А потом я стояла под душем, и было так чертовски хреново, так дурно. Мне хотелось к Ксюхе – дерзкой, резкой, с ней точно не будет плохо. Пусть что угодно – к Ксюхе, к Ксюхе! Ну позвони же, черт подери! Чего тебе стоит – поднять трубку и просто позвонить, Ксень?

Я сжимала и разжимала кулаки, не в силах преодолеть себя и тоже – всего лишь позвонить. Преодолеть гордость, потому что я чувствовала, что она сильнее меня, несмотря ни на что. Я слабее… Я – слабее?! Да черта с два! Я выключаю воду, одеваюсь, выхожу на улицу. Улица Киндсфатера, дом 32, пожалуйста.

– Послушай, я имею право на свою любимую музыку. Я же не имею ничего против того, что ты слушаешь своего HIMа. – Уже через несколько минут я сидела на ее диване, мы пили апельсиновый сок и продолжали незаконченный разговор о группах.

– Моего HIMа? – она смеялась. – Да нет, не мой он.

– Или вот это, – я смотрела на стопки ее дисков, пытаясь отыскать что-нибудь этакое.

– Вот! Это. «Американский поп 90– х». Скажешь, это твоя бабушка слушает?

– Оставь в покое мою бабушку, будь добра. Образованный современный человек должен знать и такие вещи. Культура предков – о ней не стоит забывать.

– Ты говоришь о культуре… Тогда откуда у тебя эта татуировка? – у нее на ноге звездочка – там, куда носки надевают.

– А это тоже часть культуры.

– Тоже предков?

– Для тебя – да.

– А чё это для меня – да?

– Ну ты же еще на горшке сидела в то время, когда я эту тату сделала…

– Слушай, помолчи, а!

– Что? Тебя так расстраивают физиологические потребности человека?

Я на нее поглядела как Ленин на буржуазию и брякнула:

– Нет, но просто в детском возрасте они более заметны… м-м-м… по причине несвоевременного прибытия в этот мир.

Ксюха отвернулась, пряча усмешку, и потом сказала:

– Пойдем в театр?

– Ну ни фига себе!

– Держи свою ботанику за зубами.

– Какую ботанику?

– Не важно. Продолжай.

– Кажется, это ты начала.

– Я начала, ну а ты продолжай.

– Да чё ты со своей ботаникой!

– Ну, фиги – это же фрукт, значит, ботаника.

– А-а-а… Острый юмор… – бормочу я.

– Так ты пойдешь в театр?

– Пойду. – Тем более что я не была там восемь тысяч лет. Но было необходимо сделать вид, что мне не слишком-то туда хочется.

– Или не пойдешь?

– Пойду.

– Или пойдешь? Или все-таки пойдешь? А может быть, не пойдешь? Так пойдешь или не пойдешь?

– Да пойду! – заорала я и с визгом кинула в нее подушку. Ксюха захохотала. И я, признаться, тоже.

Мы взяли билеты в самый последний ряд, и над нами был партер, а народу было совсем немного. Конечно, с последнего ряда не было видно совершенно ничего, да и, судя по всему, спектакль был дурацким. Там кто-то выстрелил из пистолета, и от этого повисла над сиденьями густая белая дымка; смешиваясь с запахом сигарет – там все курили – она давала такую вонь, что хотелось чихнуть.

– Чего ты хочешь, кроме того, чтоб уехать в Англию? – шепотом спросила Ксюха.

– Изменить мир, – ответила я, не задумываясь.

Она снова улыбнулась, но что-то промелькнуло в ее глазах такое, чего я еще никогда не видела. Внимательное, пронзительное. Ксюха смотрела на сцену, но, я думаю, она не видела, что там происходит. Потом, заметив, что я наблюдаю за ней, она стряхнула с себя это новое выражение и снова надела прежнюю маску язвительности. Впрочем, я не была до конца уверена, что из этих двух лиц маска. Вкус табака исчезал, сменяясь сладостью вишневой жевачки. Было тревожно и вместе с тем как-то радостно, ведь Ксюха была рядом, и значит, не могло быть чего-то плохого и тоскливого – такого, от чего хотелось застрелиться. Правда.

Я сижу на старом диване из черной кожи, а Зверобой на кухне – это удивило меня сильнее, чем что-либо. Он так и сказал: «Я пошел есть. Будешь?» Я крикнула: «Нет, спасибо!», потому что не хотелось и потому что увидела на подоконнике спрятанный за шторой альбом с фотографиями. Я, глянув назад, как преступник, прокралась к этому извечному месту, где сидит Зверобой. Открыла старую обложку. На меня радостно глядит улыбчивый мальчуган лет четырех. Черно-белые фото… Семья: мама, папа, этот мальчишка и еще один, помладше, но сильно похожий на него. Потом этот паренек в пионерском галстуке, в белой рубашке, среди толпы таких же, одинаковых школьников. Потом – он же, но только лохматый и отчего-то, кажется, злой. Студент: симпатичный парень с длинными волосами. Отчего сейчас он такой? Загадка, не дающая мне покоя. Я положила альбом на место, прикрыла шторой, заглянула на кухню.

– Зверобой, – говорю я. – Расскажи о себе.

Он глянул на меня так мрачно, исподлобья, но я не испугалась, мне даже страшно не стало, потому что он и мухи не обидит, я знаю. Я прихожу обычно и делаю это за него, чтоб они ему не мешали думать, эти мухи.

– Нет.

– Почему, Зверобой?

– Не надо.

Ладно, не будем. Тем более что он решил приготовить кашу, и снова задумался, так что она чуть не подгорела. Пришлось спасать ее, чтобы этот странный человек не остался без обеда.

«Killing loneliness»… – и HIM в плейлисте. Убить одиночество в себе самой – вот что было сложнее всего. Я не могла – меня тошнило от всего, что я видела вокруг. Я думала: если я умру сейчас, что останется после меня? Ведь никто не знает, что я на самом деле, чего я хочу и что люблю. Никто! Останется только любимая игрушечная собака, книги и еще, пожалуй, чуть слышимый аромат туалетной воды в шкафу, где висит одежда. А что, если после меня будет еще кто-то – брат или сестра? Что они будут знать обо мне? Ровным счетом ничего. Они будут правы, если возненавидят свою старшую сестру, потому что родители всегда будут сравнивать их со мной, я знаю. Я бы тоже ненавидела себя, наверное.

Лондон. Осень в Соединенном Королевстве. Моя любимая, моя горькая осень… Я умру вместе с ней, когда придет зима, и снова начну жить, когда почувствую ее приближение…

…А вы пробовали эти маленькие apples, которые становятся вкусными, когда ударяют морозы, – вкусными и терпко-сладкими, с мгновенной горечью? Их еще снегири едят…

Да, тогда уже была осень – тогда, много лет назад… Я хотела ему сказать… много слов… Кто-то подошел к телефону и спросил: «А вы что, ничего не знаете?..» У меня в тот момент все, все оборвалось, сломалось, умерло… Страшно вспоминать. День, когда он исчез. Много человек пришло, в основном его друзья, приятели, которых ненавидели бабки из соседних подъездов. И они тоже были, эти старухи, несколько штук, чтоб им пусто было! А потом, после всего этого, одна другой говорит: «Да, – говорит, – Ванечку, конечно, жалко (а сама всегда на него больше всех и орала), – но этого же стоило ожидать! Как он на своем мотоцикле ездил-то, а! Я ж его предупреждала, а он, знай, отмахивался!» Я тогда посмотрела на нее, подняла воротник у плаща и пошла к ним, к этим дрянным сволочам:

– Эй ты, старуха! Ну и сволочь же вы, – говорю, – да вы ему слова доброго не сказали, когда ему этого так не хватало, а потом бы только попробовали со своим добром, он бы вас так далеко послал, что вы бы ни в жизни туда не дошли! – я кричу, и слезы, черт бы их побрал. – Это из-за вас он!.. И только попробуйте еще слово сказать про него, да вы недостойны даже имя его произносить!.. – Я что-то еще тогда кричала, но подошли ребята, взяли меня за руки, стали успокаивать, увели от этих старух…