Текст книги "Мой горький Лондон"

Глава 5

Мужчина лет тридцати задумчиво потирает небритый подбородок. Он ходит по комнате, заложив руки за спину. Снял шляпу, пригладил волосы, глянул в окно. Он немного хромает. Тянется к верхней полке стеллажа, но вдруг ногу прорезает резкая боль, и на пол с глухим стуком падает старый альбом. Он опускается на корточки, осторожно листает старые фотографии: там он совсем маленький, там его родители. Дед-моряк. Бабушка с маленьким Никиткой на руках. Давно нет уже того забавного черноглазого мальчугана, не знающего забот и печалей. Есть только уставший от терзающих его мыслей, вмиг постаревший угрюмый мужчина. Когда он в последний раз представлялся Никитой? Тысячу лет назад. Забыл совсем свое имя. Когда он вообще в последний раз произносил больше двадцати слов сразу? Из альбома выпадает цветная фотография: девушка лет двадцати трех – улыбчивая, красивая. Что такое? Два года затворничества. Два года… Он с трудом поднялся, положил альбом на полку ниже. «Тьфу ты, черт!» – выругался он и, надев шляпу и ботинки, захлопнул за собой дверь. А все-таки иногда он снимает этот головной убор. Да, определенно снимает. Какой красивый у него цвет волос!

Я приехала домой. Открыла ключом дверь. На улице было холодно, я продрогла до костей. Стояла в полутемном коридоре, плечом прислонившись к стене. Холодно… Значит, скоро, совсем скоро осень, я чувствую, она уже рядом, она глядит на меня коричневым взглядом цвета темного чешского пива: глубоким, сильным, приглушенно-ярким. Ее волосы ветер раскидывает по плечам, а она смеется, и я чувствую всем своим существом приближение моей истинной сущности, моего «я»… своды готического собора, соединяющиеся вверху так высоко, что перехватывает дыхание от страха и радости… Темза и тихая улочка в Лондоне, где стоят дома с красными черепичными крышами… Я вижу камин и теплый свитер, и человека с темными лохматыми волосами, который улыбается и обнимает меня за плечи… и говорит по-английски… I love… love you… Этот день и этот дождь зовут меня в какой-то день, где я уже была тысячи лет назад, где я жила и чувствовала на своих ладонях эти режущие капли ледяного дождя…

I’m here without you…

Горячая ванна спасает меня от безудержного холода. Расчесываю мокрые волосы, надеваю халат. Я выпиваю чашку кофе на ночь – кто сказал, что после него не спится? Чистое вранье. Пью кофе маленькими глотками, а дождь идет, стучит о подоконник, эхом отдается где-то за окном… Я снимаю перед вами шляпу, господин Дождь. Снимаю шляпу. Вы – единственный, перед кем я способна это сделать. Поддавшись мгновенному порыву, я ставлю белую кружку на стол, распахиваю окно. Ветер, холодный и неприветливый, мой ветер, врывается в комнату, окуная мое лицо в чашку с мягкой, покалывающей кожу мглой, ревнуя и беснуясь… Ну-ну-ну… Я снимаю шляпу и перед тобой, мой друг Ветер, ведь только ты способен принести мне дыхание осени… и унести мои мысли прочь от меня, далеко – за горизонт. Я в распахнутом окне. Возможность быть одной в мире, когда ты на виду, но никто не может тебя увидеть. Эй, что же вы не смотрите на меня – те, кто столько раз осуждал мои слова и поступки? Вам темно? Да! Потому что этот кусок ночи – только для меня. И я понимаю в эти секунды, когда ветер бушует и терзает деревья, что всё, всё уже написано в наших сердцах – остается лишь найти и прочитать эти записки, собрать из них книгу и никогда, никогда не выпускать ее из рук.

…Мы познакомились с ней довольно странным образом. Было начало июня, пару недель назад, я сдала ежегодные экзамены и… В общем, расскажу по порядку. Это, конечно, глупо, говорить «я сейчас расскажу вам все по порядку», потому что так пишут абсолютно во всех книгах, но плевать я хотела на все книги.

Пару месяцев назад на наш этаж приехали новые соседи. Старшему сыну этих соседей около восемнадцати, зовут Мартином. В русской стране додуматься дать такое имя. И как отчество у его детей будет? Мартиновна? Или Мартинович? Красотища. Хотя это намного интереснее, чем Сережа или Вася. Но он сообщил мне, что никто из друзей так его не называет, а зовут Москалесом (ударение на «а» ) и еще сказал, что, мол, приходи, если хочешь, вечером в клуб «Дым», можешь подругу с собой взять. Это было пару дней спустя после экзаменов. «Подругу? – подумала я. – Какую, интересно? И „Дым“– это вообще где?». Но вечером мы с Катькой и ее бойфрендом Глебом уже стояли у дверей этого мрачного заведения. Клуб находится в том районе, где обитают неформалы нашего города, где большой музыкальный магазин и стены домов разрисованы граффити. Фейс-контроль я, помнится, прошла успешно. Удивили.

Пласты серого, тяжелого дыма нависли над народом и оборудованием. Ужасный шум, лица, перекошенные странными, пьяными улыбками, черный полуготический интерьер. Почему полуготический? Потому что на стенах висели черные подсвечники, а на полу были ярко-красные квадраты и зеленые полосы вытертого напрочь линолеума. Безвкусно. Я тогда еще подумала, какой дизайнер тут работал. Или тут вообще не было никакого «дезигнера»? Чистая импровизация, елки-палки. Глеб тогда ушел за напитками, и мы с Катюхой остались за столиком одни.

– Привет! – и рядом на стул прыгнул прыщавый индивид лет двадцати.

– Привет.

– Как зовут?

– Кого? – спросила я.

– Кого – тебя, – и нездоровый писклявый смех.

– Маша.

– А я – Вассёк! – он оскалил зубы в страшно привлекательной улыбке, протягивая руку. – Я в группе играю, мы ща жечь тут будем.

– Да-а? – его сообщение вызвало во мне живейший интерес и желание смыться. – И как ваша группа называется?

– «Зеленый черви», – с гордостью брякнул он. – Все, я пошел, потом еще пересечемся, окей?

– Ага, – кивнула я головой, а про себя подумала: «Не дай бог!».

Оказалось, в группе играет Мартин, сосед. Оригиналы…

Глеб принес нам какой-то коктейль, совершенно противный на вкус, и пока пели «Зеленые черви», мы потягивали это пойло. Глеб, видимо, здесь не в первый раз. Да и Катька, впрочем, далеко не святоша в этом плане.

После нескольких песен «червяки» куда-то скрылись, а потом появились опять.

– Эй! Маш! – услышала я потом голос «Москалеса». – Давайте к нам! – Мы втроем потащились к столику, где сидело еще с полдюжины перцев. Нам с Катькой налили пива, Глебу – не знаю чего, не видела. И понеслось… Вы не представляете, но тогда я вдруг почувствовала всю анархическую безнаказанность действий, как это сказать? Счастье быть сволочью, вот так. Хотя бы на один вечер. Мы прыгали под провинциально-жуткий трэш «Зеленых червей», кричали что-то не совсем разумное и человечески, в принципе, неразборчивое, ели всякую дрянь – она, наверное, была вряд ли съедобной, и главное – много пили. Бог мой, первый раз в моей жизни случился такой кошмар! Играла дрянная музыка, и все было так глухо и дешево. Алкоголь заглушал боль одиночества, и вновь нахлынувшие мысли о Ваньке отступали, уходили в темноту, в небытие. Меня душили дикие слезы, и просто было страшно. Я помню свой истерический смех: была ли это я? Да, это была я. Я, кажется, разбила, какую-то посуду, но мне было плевать – я отдала деньги, у меня с собой было рублей пятьсот, или триста, или тысяча – я не помню… Слезы застилали глаза, и все.

Потом мы вышли из клуба, и вечерний ветер был так прохладен и спасителен. Фонарь освещал асфальт рядом с выходом. Из темноты выступали еще, кажется, мусорные баки и какой-то хлам.

– Не, ребят, – с трудом выговорила я, – я с вами не пойду, мне в другую сторону, я прогуляюсь еще тут немного. – На все уговоры продолжить шествие вместе я лишь, улыбаясь, отрицательно махала головой. Мне было дурно. Выпитое пиво и дым дешевых сигарет давали о себе знать моему – увы – неокрепшему для таких увеселений здоровью. Я села на скамейку. Все плыло перед глазами, голова раскалывалась, ужасно хотелось лечь. Я слышала, как кто-то еще вышел из клуба – три неясные фигуры. Они смеялись и разговаривали, и, дойдя до полоски, где кончался свет, остановились. Видимо, по мобильнику они вызвали такси, потому что стояли, будто чего-то дожидаясь. Я попыталась подняться, но все поплыло перед глазами, и я снова села на скамейку. Даже, честно говоря, грохнулась на нее. Наверное, в этот момент они заметили меня, потому что смех прекратился, и они направились ко мне.

***

Они втроем вышли из клуба.

– Наташ, я сюда больше не пойду! – улыбаясь, сказала одна из них.

– Ага, я с тобой, Ксень, солидарна, – это уже девушка лет двадцати пяти с волосами пепельно-белого цвета. – Фигня, блин.

– Не, ну девчонки, ну сходили, мы же здесь ни разу еще не были, ну теперь поняли. Я ж тоже тут не была еще, че вы на меня-то сразу? – обиженно поджала губы Оксана и все втроем начали хохотать. Ксения оглянулась – она услышала какой-то стук чуть поодаль от них. «Там кто-то есть» – сказала она, обращаясь к подругам. Жестом пригласив их следовать за собой, она пошла вперед, к скамейке, где явно кто-то был. Низко опустившиеся ветки дерева мешали ей увидеть лицо, она нагнулась, и, увидев, кто перед ней, резким жестом дала подругам понять, чтобы они остановились.

***

– Эй, что с тобой? – спросил меня тихий голос. – Я подняла голову и увидела перед собой лицо. Голос был приятный, свежий, терпкий. Мне так тогда показалось. «Где-то я вас видела» – сказала я.

– Тебе плохо? – она наклонилась, потом села рядом на скамейку.

– Угу. Немного, – я, наверное, улыбнулась загадочной улыбкой. Но загадочность, конечно, произошла от желания сбежать в кусты от подкатывающей дурноты.

– Где ты живешь? Давай я провожу тебя домой?

– Да-а… я далеко живу. – Я махнула рукой в сторону: «Там. Рядом с магазином большим».

– На Киндсфатера?

– Ага.

– И мне туда же, поехали, сейчас поймаем такси и поедем. – Я Ксения. Как тебя зовут? – она протянула руку.

– Мэри. Мэри Джейн. – И я смущенно улыбнулась, потому что видок у меня был еще тот, а новая знакомая внушала доверие. Она засмеялась:

– Мэри Джейн? Это в честь марихуаны, что ли? – И, наткнувшись на мой презрительный взгляд, она поняла, что сказала, видимо, не совсем умную вещь. – Ой, прости. Кстати, можешь звать меня Ксюхой, так проще.

– Не знаю, может, и в честь марихуаны, – буркнула я. – А почему «Ксюха»? Что, вам имя не нравится?

Подъехало такси.

– Эй, Ксень, ты едешь? – крикнула Оксана.

– Нет пока, езжайте, позвоните, как доедете! Все в порядке.

– Ну как хочешь.

– Нет, почему… – сказала она, поворачиваясь ко мне. – Просто… да, ты знаешь, не нравится. – Давай мы тоже такси вызовем. – Она набрала номер, сказала координаты. – А почему ты себя так называешь? – и убрала мобильник в сумочку.

– Ну-у… Давайте, я вам как-нибудь потом расскажу? – неуверенно спросила я, потому что лишние слова могли привести к непредсказуемым и скверным последствиям в адрес скамейки.

– А что, еще и потом будет? – усмехнулась она. – Держи платок, у тебя лицо мокрое.

– Мне показалось, вы хороший человек, – бормотнула я, протягивая руку за платком и на ходу замечая, как машина качнулась, а с ней и фонари за окном – мы уже ехали в такси.

– Надо же, спасибо. Ты первая, кто мне это сказал.

– Так уж и первая? А почему вы меня про Гибралтар не спрашиваете?

– Про какой Гибралтар?

– Ну, состояние проверяют. Знаете, если не выговорит человек, значит, он пьяный.

– Да я и так вижу. Не нужен никакой Гибралтар.

Некоторое время мы ехали молча.

– Э-э-э… Вот мой дом, – я показала пальцем, видя, как мой дом проплывает мимо меня.

– Остановите здесь, пожалуйста, – сказала Ксюша водителю, протягивая деньги. – Пойдем. – Она помогла мне вылезти из машины. – Где твой подъезд?

– Да я дойду! Сама.

– Нет, давай я провожу тебя, мне спокойнее будет. – Мы поднялись на лифте на пятый этаж и остановились у двери. – Может быть, чаю? – говорю я.

– Нет, чай сейчас нужен тебе. Выпей кружки две-три и еще вот эти таблетки, если дома есть, – она чиркнула на бумажке их название. – Они помогут. И скажи свой номер телефона, я позвоню как-нибудь, спрошу, как ты себя чувствуешь. – Я продиктовала ей цифры и горячо поблагодарила в меру своих речевых способностей в тот вечер.

– А, черт, я вспомнила! – меня вдруг резанула эта мысль. – Я вас видела на курсах англ… английского. Вы бывшая учительница нашей группы, мне Рита говорила. Я видела в… вас в первый день, когда туда пришла.

– Да, учительница. Разве это что-то меняет?

– Нет, ничего. Вот почему я поехала с вами в такси без подоз… рений.

…Я не буду вмешиваться в планы Провидения, но все случилось так, как случилось. Мне до сих пор неясно только одно: почему все люди не могут знакомиться так легко, не замечая ни разницы в возрасте, ни положения в обществе, ни каких бы то ни было предрассудков?.. А предрассудков было немало: мы встретились ночью на задворках дрянного ночного клуба, я была в полубессознательном состоянии, и она, в общем-то, могла оказаться кем угодно. Да и я тоже.

Глава 6

С того дня прошло много времени, а Ксения так и не звонила. Жара сменялась прохладой, прохлада приходила на смену жаре, и уже минул месяц, благосклонно отмерянный государством мне на отдых, а от нее не было никаких новостей.

Гулять в окрестностях моего дома слишком привычно да и надоело, и я поехала в центр. А что такое «центр» в рамках провинциального города? Разумеется, это там, где стоит памятник Ленину.

Автобус трясся как я не знаю кто – его депортировали, наверное, из Америки из-за банальной непригодности и потому что это нарушает права человека. Они-то, американцы, отлично это понимают и выкидывают этот металлолом, а мы, русские, и рады – их старье все равно лучше нашего, но нового. Интересно как получается, да? И при этом американцы все равно козлы. Поражающее упорством выраженьице. Кто-то ляпнул, и все подхватили. Тогда уж лучше ездить на лошадях, потому что там хоть проветривается.

Автобус почти пустой – оно и понятно: кому в такую погоду хочется из дома выходить? Все солнце любят, жару. А чуть становится теплее – домой бегут, обмахиваясь самодельными веерочками – мол, жара невыносима-а-а-ая… Водитель закуривает вонючие папиросы, от которых в горле остается едкий осадок, такие в деревне курят. В деревне и те, у кого денег совсем мало. Грустно. Какая же, наверное, у него, у водителя, жизнь скучная – один и тот же маршрут, и так изо дня в день – и осенью, и зимой… Наблюдает за жизнью из окна автобуса, а сам в ней как будто и не участвует. Грустно.

И снова дождь…

Сквозь стекла я вижу огромную толпу – я уже подъезжаю к своей остановке, где мне надо выйти. Выхожу. Здесь много народу, в основном молодежь – студенты, старшеклассники. И милиции везде навалом. «Митинг», – отвечает на мой вопрос какой-то парень. Я пробираюсь в середину, пытаюсь разглядеть лица тех, кто стоит на трибуне. Незнакомые молодые люди… Я выхожу за пределы «круга», который как будто бы образовала толпа, и останавливаюсь неподалеку. Все что-то вяло кричат, и везде бегают операторы со своими камерами-автоматами. Да, телевидение раздует это до небывалой величины! Потому что митинг санкционированный, все предупреждены, и никакого сюрприза не будет. А я иду – ухожу дальше от них, в сторону, еще дальше. Медленно бреду. Вот если бы он был несанкционированный… Я бы пошла. Я была бы в первом ряду. А сюда – ни за что. Потому что митингом, о котором знают все службы правопорядка, ничего не добьешься, ровным счетом ничего. А это смешное сборище – ненастоящее, пластмассовое, они здесь просто от нечего делать, «за компанию», или просто потому, что получили за это мероприятие деньги. Лицемерие. Это не те люди, с которыми нужно отстаивать свою правду. Они не готовы пролить свою кровь за справедливость, ха, да они даже понятия не имеют, что это такое. Они в этой толпе друг другу готовы горло перегрызть, о чем еще может идти речь? Их хилые плакатики с расплывчатыми просьбами не впечатляют. Даже более того. Покажут их по телевизору, а на следующий день все о них забудут. Я знаю, что и Ванька бы на такой не пошел, ни за что. Никогда. Потому что он-то и научил меня отличать искренность и ложь друг от друга. А я иду – все дальше, дальше ухожу от них, и вскоре они становятся невидимыми для меня. А вы, если вдруг увидите их в ящике в вечернем выпуске новостей, не верьте им – они же лгут.

А все-таки интересно: Ксюха позвонит?

Дождь будто обволакивает, охраняя твою личную свободу от посягательств. Старые улицы и новые дома для важных и слишком состоятельных людей. Нельзя не думать о своем будущем… Боже, а кем я стану?! Кем я стану?! Не то чтобы я не знаю, просто боюсь – а что, если промахнусь? Что, если это не мое? «Все говорят, что я должен кем-то стать, а я хотел бы просто остаться самим собой» – кажется, что-то вроде этого говорил Виктор Цой? Чего я хочу? На самом деле хочу одного… смотреть, как просыпается Лондон, стоя на мосту через Темзу, видеть, как живут иные люди – свободные, счастливые. Александр Маккуин – вот ключ, ключ к разгадке… Экстравагантные коллекции, энергичный беспорядок идей. Подрывающие устои и привычки люди – вот среди кого мне хотелось бы быть. Женщины, курящие сигареты в длинных мундштуках, немного похожие на Габриэль Шанель, Грету Гарбо и Марину Цветаеву… Дух противоречия, непокорности времени и предрассудкам. Когда ты – личность и делаешь то, что тебе нравится.

Но мне страшно – а что, если все будет не так? Сейчас ведь время, когда деньги – главное, что, если их не будет? Опять прозаика жизни! Плевать, плевать на все…

«Иначе и не надо. Иначе – зря…»

А недавно я смотрела один фильм. Не знаю, как он называется, кажется, «Императорский клуб», но дело не в этом. Это кино про учителя в английской школе для мальчиков, который устраивает конкурс, что-то вроде «Мистер Цезарь». Чтобы попасть в тройку финалистов, ученикам нужно было пройти несколько этапов (сочинение и ответы на вопросы). И вот учитель находится перед выбором: уже есть финалисты, но есть еще один, к которому у него особое отношение, это Седжвик Белл, – он верит в его знания, вообще верит в то, что его человеческая сущность одержит верх над сущностью сына богатого сенатора. А тот отстает по баллам совсем немного от всех финалистов. И учитель решает поставить ему пять с плюсом за последний этап вместо пяти с минусом, и он становится третьим финалистом, а тот, другой паренек, выбывает. В общем, Белл все равно проигрывает – попадается на шпаргалке, но потом проходит двадцать пять лет, и он решает взять реванш. Теперь он – важная шишка и т. д., но учитель снова видит, что он ведет нечестную игру, и снова побеждает тот, который победил тогда, давно. Но суть не в этом. Тому мальчику, который выбыл из тройки финалистов, этот учитель признается, что он снизил ему оценку четверть века назад. И он, этот теперь уже мужчина, все равно отдает своего сына в эту же школу, к этому старому учителю. То есть он простил его и не держит на него зла за то, что он ошибался. Это фильм, после которого я плакала. Знаете, я люблю многие фильмы, но плакала я только три раза: после просмотра «Гладиатора», «Дневников мотоциклиста» и этого, «Императорского клуба». Этот учитель потом сказал, что неудача в лице одного ученика (вот этой большой и подлой шишки, сына сенатора) не говорит о том, что неудачно все, и это помогли ему понять другие ученики. Да, он сказал примерно так, но не слово в слово. Люди, причастные к созданию этого фильма, не зря проживут жизнь, и это кино – тому подтверждение, я вот о чем. Искусство, которое переворачивает все в твоей голове и сердце наизнанку, это великое искусство. Без пафоса.

Я вдруг увидела Зверобоя, выходящего из здания телеграфа. Он хромал сильнее обычного и был весь какой-то поникший, небритый. На нем был пиджак соломенного цвета, конечно, помятый, и брюки – странно, но выглаженные, с острыми стрелками. Он хлопнул рукой по карману в поисках сигареты, а рука у него тоже необычная – я имею в виду цвет кожи – она у него какая-то как у индейца. Закурил, поглядел вдаль. Он что, платил за телефон? Зверобой? Нет, кажется, он кого-то нанял специально для того, чтобы этот кто-то ходил там по всяким банкам и телеграфам. Он открыл дверцу белой Тойоты «Caldina», сел за руль. Что? Я не верю своим глазам!

Ну и ну. Зверобой.

Я видела, он был чем-то озадачен.

Утром меня разбудил кричащий мобильник.

– Да-а! – Я завопила во весь голос, испугавшись резкого звука. – Я слушаю!

– Ты чего так громко? – спрашивает трубка Ксенькиным голосом. – Спишь? Ну спи, спи.

– Э-эй, я не сплю, как дела? – оторопело-радостно спрашиваю я.

– Все ок, Мэри. Я хотела пригласить тебя в гости. Придешь? Чаю выпьем?

– С удовольствием. Во сколько? Кстати, который час?

– Уже половина двенадцатого. Хватит спать.

– Ни… чего себе! Так во сколько? – уточняю.

– Когда тебе удобно, я отдыхаю сегодня.

Я сидела на кровати, свесив ноги. Надо же, позвонила! А я бы на ее месте даже и не подумала бы. Наверное. Бодро отправившись умываться, по дороге я взглянула на себя в зеркало («Бедный Йорик!» ) и, увидев, что на меня смотрит, начала поспешно наливать в ладошку гель «для сухой и нормальной кожи». Приведя, наконец, себя в порядок, направилась к холодильнику.

…Незнакомая квартира поразила меня очень сильно. Аромат какой-то неизвестной туалетной воды, казалось, впитался в самую суть всех вещей и предметов, будь то диван, или занавески, или цветы… Даже красный телефон источал запах этих терпких цветов. В квартире всего одна комната, но какая! Это, наверное, реализованная мечта подростков, когда они еще живут со своими родителями, но хотят полнейшей свободы в оформлении своего пространства: у стены стоял симпатичный диван, напротив него – телевизор с большим экраном и DVD. Слева, у окна с балконом – письменный стол, на котором стоит совершенно плоский компьютер. На стенах обои терракотового цвета, фотографии известных музыкантов в больших портретных рамках, и «веревочные» стеллажи (в которых нет стенок, а есть просто тонкие веревки). И на полках – книги, свертки и много-много дисков. Сколько же их здесь? И вообще эта комната слишком напоминает те жилища, в которых живут молодые американцы и англичане, как в кино показывают. Какой-то уютный холостяцкий беспорядок самой энергичной молодости.

– Ну как тебе? – спросила Ксения таким тоном, будто это имело для нее большое значение.

– Я просто в шоке! – ответила я изумленно.

– Пойдем на кухню, там чай, конфеты. Любишь конфеты? – она идет на кухню, жестом приглашая меня за собой.

– Ага, а кто ж их не любит?

– Я не люблю.

– Да ладно? Нет, что, правда? И как вам это удается?

– Как-то само собой получилось, не знаю.

Мы уже сидели за столом, и в кружках дымился ароматный чай.

– «Граф Калиостро»?

– Да нет, это «Старый замок», кажется. Мари… расскажи о себе, – неожиданно попросила она.

– О себе? Да что рассказывать… Нечего рассказывать. Действительно нечего.

– Мне все интересно, правда. – Мы пили чай, и на столе уже образовалась небольшая горка фантиков.

– Ну родилась в этом городе в девяносто первом…

– В девяносто первом? Ребенок революции?

– Не смейтесь. Я горжусь, между прочим. Эпоха перемен, коренной перелом. Как-то отразилось на мне, по-моему. – Я глянула на нее, как она реагирует. Ничего вроде, слушает. – Была очень неспокойным ребенком, быстрым, – продолжаю я. – От бабушки бегала по огороду. На велосипеде гоняла с пацанами, а куклы терпеть не могла, да-а-а. Однажды клад с ребятами закопала, когда мне лет десять было, с деньгами: мелочь, правда, разная, но всем миром собирали. Под деревом – там, в старом районе, где бабушка живет. Каждое лето в деревню ездила, к сестре, а там собак много, я их боюсь с тех пор. И кошек много, и цыплят. Я их кормлю всегда, когда приезжаю, а тетя и довольна: лишняя пара рук, ей забот меньше. В детстве я сосиски любила, ну что вы опять смеетесь? Требовала их на завтрак, и обед, и ужин. В девяносто пятом-шестом, когда особенно трудная ситуация была, родители потеряли все свои деньги, нелегко было. Хотя обо мне всегда заботились в первую очередь. Но потом бизнес появился у них, сбережения всякие. Они постоянно в командировки какие-нибудь уезжают, и я дома одна. Это, конечно, хорошо, хотя без них скучно бывает. А к тому времени (это, наверное, девяносто восьмой был) я начала в художку ходить, ну, в художественную школу, и мне кажется, что от этого я как-то изменилась. А вскоре после этого, через несколько лет, Ваня погиб.

– Какой Ваня? – она зажгла сигарету и, словно бы погрузившись в свое далекое прошлое, замерла. Кончик сигареты подрагивал, а она все слушала, слушала…

– Он очень хороший человек был, друг мой. Ему восемнадцать тогда как раз исполнилось. Он-то меня и называл так – Мэри Джейн, – продолжаю я. – Хотя, быть может, он меня и не считал своим другом в силу моей умственной тогда еще незрелости, но я знала, что если мне плохо, он обязательно найдет слова и успокоит. – Пепел упал на стол, и она, очнувшись от своих давних воспоминаний или мыслей, поглядела на меня. – Когда у меня текли слезы, он спрашивал, что случилось, заступался перед тем, кто обидел, вытирал слезы своим вечно белым платком. А в художке, когда рисуешь, уходишь в себя, копаешься, оцениваешь. Много, наверное, факторов, не знаю. Но то ощущение счастья – оно как-то исчезло…

Повисло молчание. Но оно не тяготило, создавая неловкую тишину, когда нечего сказать. «Подожди минутку» – сказала Ксюха и пошла в комнату. Вскоре я услышала голос Flaw, это была песня Wait for me. Она была еле слышна. Фон. Ксения вернулась на кухню, села на стул и после недолгого молчания заговорила:

– Ощущение счастья… Возраст у тебя такой, понимаешь? И главное сейчас – не ошибиться, просто выбрать свой путь. И все.

– А вы?

– Что – я?

– Вы не ошиблись?

Она резанула взглядом:

– Не ошиблась.

Помолчала.

– Когда мне было десять, распался Советский Союз. Крах привычного, крах всего! Я своей шкурой чувствовала, что все изменится – и мое будущее, и мое… моя сущность. Но это было в миллионы раз лучше того, прошлого. Да что я об этом?

«… В жизни бывает такой период, когда чувствуешь, что заканчивается детство, и ты начинаешь ощущать на себе ответственность за свое будущее, за свою жизнь. Не ты одна это чувствуешь, поверь. Главное сейчас – не наделать глупостей, не выбрать неправильную дорогу, не запутаться в своих чувствах и в своем «я». Не бери в голову…» Мне показалось, она хотела сказать что-то вроде этого, эти слова повисли в воздухе, они были близко, и она точно хотела их сказать… Что-то похожее говорил мне Ванька. Потом, будто опомнившись, она потушила сигарету:

– Можно тебя спросить?

– Да, конечно.

– Ты совсем не похожа на человека, который каждый вечер бывает в таком состоянии… ну, словом, в котором ты была, когда мы встретились. Что с тобой тогда произошло? И еще: не зови меня «вы», идет?

– Постараюсь, надо привыкнуть. – Мне обычно трудно называть человека, который старше меня, на «ты». – В тот день я просто решила стать не самой собой, понимае… шь? На время стать другим человеком, как они, как все. Это очень помогает поднять свою самооценку – тоже на время, а потом становится стыдно – за себя, за окружающих, потому что они тоже как бы не против. Это очень странно, но это так. Они не против видеть рядом с собой то, что видели в моем лице в тот день. Все животные инстинкты как будто просыпаются. – И я, кажется, улыбнулась своей по-дурацки фирменной улыбкой.

– А что было бы, если бы я не увидела тебя, ты не подумала? – ее голос стал резким.

– Ничего не было бы… – осторожно говорю я. Что за человек передо мной?

– Нет, было бы. Было бы. Возможно, от выпитого тебе стало бы дурно, но сил дойти до остановки не оказалось бы. Фонари в районе отключают без пяти двенадцать, а тогда было уже около двух – и даже если бы ты нашла силы подняться с этой скамейки, тебя обобрали бы где-нибудь неподалеку, возможно, даже те, с кем ты выпивала. У тебя украли бы мобильник и деньги. А, кстати, автобусы в это время тоже не ходят, так что…

– Я вызвала бы такси.

– Не вызвала бы.

– Почему?

– К тому времени у тебя уже украли бы мобильный.

– Ха! А вот зачем вы сейчас сигарету затушили, скажите? Что, совесть замучила?

– Нет, просто надоело.

– Ага, так уж и надоело!

– Кажется, чемпион по распитию дешевой дряни разозлился. – Зазвонил телефон, она усмехнулась:

– Извини, я отвечу, – и ушла в комнату. Я проводила взглядом ее тапочки, чуть не взорвавшись от ее реплики. Прошло минут десять. Я сделала последний глоток чая и, пробравшись в коридор, надела кроссовки и тихо притворила за собой дверь.

Так началось наше более чем странное знакомство, и началось оно с ненужной откровенности с моей стороны. Черт, черт! Зачем я про себя так много рассказала? Кто за язык тянул? Никогда не приду сюда больше. Никогда! А может быть, дело в том, что раньше никто не хотел слушать?..