Текст книги "Царство женщин"

В мае лекарь посетил ла Шетарди, но «лишь обнаружил снедавшее его беспокойство. При малейшем раздававшемся шуме он быстро подбегал к окну и воображал, что погиб.[362]362
  Ла Шетарди к Амло, 30 мая (10 июня) 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел – Россия.


[Закрыть] И сама цесаревна, заметив маркиза в садах летнего дворца, благоразумно уклонялась от встречи, что ставила себе в заслугу перед регентшей.

В конце июня Нолькен был отозван своим двором, склонявшимся к войне совершенно помимо Елизаветы, стараясь, однако, внушить цесаревне, что его решимость стоит в зависимости от ее намерений и желания их поддержать. В действительности шведы медлили взяться за оружие лишь добиваясь от Франции более крупной субсидии, а также благодаря неполной своей боевой готовности. Колебания цесаревны также благоприятствовали их планам, предоставляя более времени для переговоров и приготовлений.[363]363
  Сен-Северин к Амло, 10 (21) апреля 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел – Швеция.


[Закрыть] Тем не менее, расставаясь с Елизаветой, шведский посланник настаивал на получении «письменного обещания», без которого дело не могло двинуться вперед. Она сделала вид, что не понимает о чем идет речь, указав движением руки, что присутствие находившегося туг же камергера мешает ей высказаться; затем шепотом кинула Нолькену следующие слова: «Я жду лишь вашего выступления, чтобы также начать действовать. Завтра Лесток будет у вас». И швед вообразил себе, что победа осталась за ним. Но лекарь принес ему лишь письмо от цесаревны к герцогу Голштинскому, заключавшее в себе, по уверению Лестока, «доказательство обязательств принятых на себя его повелительницей относительно Франции и Швеции». Он обещал побывать еще раз, но не сдержал слова.

В июле ла Шетарди решил также последовать примеру своего коллеги и удалиться. Возникли затруднения в церемонии по поводу верительных грамот, которые маркиз желал непременно лично вручить императору. По совету Остермана регентша нашла в этом благовидный предлог, чтобы отделаться от посланника, навлекавшего на себя подозрение, благодаря своим свиданиям с Елизаветой и Нолькеном. Он встретил окончательный отказ, перестал показываться при дворе, и его отозвание было решено.

Елизавета не подавала ему никаких признаков жизни. Лишь в августе она послала к нему одного из своих камергеров, возможно что Воронцова, который проник ночью в сад к посланнику, рассказывал ему басни о многочисленных попытках цесаревны с ним увидаться. Так как сад маркиза выходил на Неву, она три раза проезжала мимо на лодке, приказывая трубить в рога, чтобы привлечь его внимание. Она даже предполагала купить дом по соседству, но когда это намерение получило огласку, то пришлось от него отказаться. Теперь она предлагала свидание в окрестностях Петербурга, на дороге, по которой она будет проезжать в восемь часов вечера. Вооружившись пером «с невысыхающими чернилами» и копией с «обещания», требуемой Нолькеном, ла Шетарди явился аккуратно на место встречи в условленный час, прождал до одиннадцати часов и должен был убедиться, что цесаревна над ним забавлялась.[364]364
  8 августа 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть]

Опечаленный он принялся за приготовления к отъезду, когда записка Остермана, содержавшая важное сообщение, нарушила его предположения. Швеция решила не ожидать долее согласия Елизаветы.

– Вас это происшествие не должно поразить, – заметил вице-канцлер при встрече с маркизом. – Вы, вероятно, подготовились к нему.

Он имел важный вид, «но не вращал более яростно глазами, так что виднелись одни белки», как во время предыдущих разговоров. Напротив, самым любезным образом он возвестил посланнику, что вопрос о церемониале получил разрешение в желательном для него смысле, и что император вскоре примет его «на аудиенции особенной и секретной». Без сомнения он вспомнил Константинополь и Вильнёва, а объявление войны, на которую представитель Франции в Стокгольме выдал десять миллионов, не считая щедрот, расточаемых крестьянам и духовенству[365]365
  Сен-Северин к Амло, 27 июля 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел – Швеция. М. Вандаль.


[Закрыть] – местной демократии – послужило причиной неожиданного возврата благоволения к ее представителю на берегах Невы!

В свою очередь Елизавета сочла нужным выразить свое внимание. При посредстве на этот раз секретаря шведского посольства она объявила ла Шетарди, что только боязнь скомпрометировать себя заставляли ее отказаться от подписания пресловутого обещания, но что у нее сохраняется оригинал, и она подпишет его, «когда дела примут благоприятный оборот и явится возможность это сделать, не подвергая себя опасности». В то же время она выражала готовность возместить Швеции ее военные издержки; выплачивать ей впоследствии постоянные субсидии, даже втайне ссудить ей всю необходимую денежную сумму, и не иметь других союзников помимо нее и Франции. Она называла это «идти далее своих прежних обещаний», не проговариваясь, однако, ни словом о возврате отнятых владений.

Не разочаровавшись недавним опытом, маркиз поспешил испросить у нее нового свидании на следующий день. Отправляясь на обед к графу Линару, он пройдет мимо дверца цесаревны, которую просит выйти на крыльцо около половины первого. К несчастью, на другой день шел дождь, свидание вновь не состоялось, и человек, которого представляли в это время руководителем сложных политических интриг, военных и революционных, ставивших на карту вместе с будущностью России успехи внушительной европейской коалиции, направленной против Австрии – бедный ла Шетарди – вынужден был признать в нижеследующем письме к своему коллеге в Стокгольме свое полное бессилие.

«Я все еще не могу понять, для чего двору понадобилось мое дальнейшее пребывание тут».[366]366
  Сен-Северин, 26 августа 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел. Вандаль: «С тех пор заговор налаживается и Франция становится его решительной руководительницей.


[Закрыть]

Очевидно пружины, от которых зависело привести в действие эту коалицию, здесь по крайней мере ускользали от всякого руководства и согласования, так как переговоры между двумя главными сторонами, по-видимому, сообразовались с колебаниями барометра!

Соглашение было невозможно, так как цесаревна по-прежнему ограничивалась заигрываниями с гвардейцами, раздачей время от времени денежных подарков, без помощи которых их приверженность «к отпрыскам Петра Великого» ежеминутно грозила остыть. В оправдание своей бездеятельности Елизавета жаловалась, что, объявляя войну, шведы не заявили, что вступаются за ее права, и отказались поставить во главе своих войск герцога Голштинского, как обещал Нолькен. В сентябре, через посланца, назначавшего теперь ла Шетарди свидания в лесу, она заявила, что ее денежные источники иссякли. Ей требовалось пятнадцать тысяч червонцев. Маркиз поморщился и по настойчивой просьбе согласился одолжить две тысячи, заняв их у приятеля, выигравшего в карты значительную сумму.[367]367
  Ла Шетарди к Амло, 2 сентября 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть]

Это называлось «предоставить в распоряжение цесаревны казну и кредит Франции!».[368]368
  Вандаль. Соловьев. XXI.


[Закрыть]

Амло одобрил денежную ссуду, но выразил опасения, «чтобы она не пошла совершенно даром». Его охватили прежние сомнения относительно силы и преданности приверженцев, склонившихся на сторону цесаревны. Что касается ее жалоб по поводу герцога Голштинского, он находил их неуместными и противоречащими ее собственным видам. Какое участие мог принимать этот немецкий принц в национальном перевороте? Да кроме того король и королева шведские не могли его выносить.[369]369
  Амло к ла Шетарди, 8 октября 1741 г. Вандаль.


[Закрыть]

В октябре, несмотря на две тысячи червонцев и на щедрые обещания ла Шетарди, приложенные к ним, Елизавета находила поддержку своих чужеземных друзей слишком недостаточной и менее чем когда-либо была расположена приступать к действиям, тем более что война принимала для Швеции неблагоприятный оборот. Манифест, изданный этой державой в конце концов согласно требованию цесаревны, в котором она объявляла себя поборницей ее прав, не помешал Леси дать победоносный отпор, и ничто не предвещало, что Версальский двор пожелает вступиться, чтобы восстановить нарушенное равновесие. Положим, в это время в Петербурге появился новый представитель Франции, о приезде и о миссии которого ла Шетарди не получил никакого предупреждения. Вследствие этого посланник почувствовал некоторую обиду, а Елизавета новую надежду, в которой, однако, ей скоро пришлось разочароваться. Вновь прибывший, по имени Давен, привез с собой письмо к г-же Каравак, супруге французского живописца, находившегося в числе приближенных цесаревны. Увы! Он оказался лишь сватом, а женихом – принц де Конти, причем двор версальский, по-видимому, не желал вмешиваться в это сватовство.[370]370
  Письмо принца Конти к кардиналу Флёри, 15 и 27 января 1742 г.; депеша Амло к ла Шетарди от 23 ноября 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел. Фридрих II ошибочно понял характер этой миссии, и М. Вандаль разделяет его заблуждение.


[Закрыть] Елизавете оно мало польстило. В эту минуту муж ей был совершенно не нужен. И она еще с большей горечью стала жаловаться на охлаждение, проявленное Францией, а последняя считала себя взваливать в праве на нее всю ответственность за всеобщее разочарование. Амло писал к ла Шетарди: «До сих пор со стороны цесаревны я не вижу ничего позволяющего надеяться, что усилия его величества приведут к должным результатам. Я замечаю лишь неуверенность вместо всякого определенного плана.[371]371
  7 декабря 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть]

Плана не было; ему не суждено было существовать никогда! И усилия его величества сводились в их настоящем результате к тому, что шведы были разбиты ради прусского короля.

Правда, в конце ноября Елизавета при посредстве нового посланца к представителю всехристианнейшего короля объявила, что настало время выполнить заговор при содействии Швеции. Но ей необходима доплата пятнадцати тысяч червонцев, ранее обещанных. Ла Шетарди рассыпался в извинениях. Он еще не успел получить кредита, немедленно испрошенного им по этому поводу. Он говорил неправду, так как не просил ничего и твердо решил также не давать ничего. Постоянная передача французских денег, происходившая через его посредство и поддерживавшая заговор, относится к области вымысла. Скептическое отношение посланника к приверженцам цесаревны и ее шансам на успех все усиливалось. Но через несколько дней ла Шетарди сильно встревожился: Лесток, давно не показывавшийся к нему, посетил его и своими речами внушил ему мысль, что может быть Елизавете придется уступить напору, «т. е. нетерпению гвардейцев». Сообщение это привело маркиза в ужас. Он также признавал необходимость какого-либо плана, а его не было и следа. Необходимо было бы столковаться, условиться о совместных действиях с Францией и Швецией.

– Прекрасно, – поручила передать ему Елизавета, – предоставляю все на ваше усмотрение.

Он предложил отправить в Стокгольм гонца, чтобы условиться насчет необходимых мероприятий и затем передать Левенгаупту соответствующие приказания. Но в душе он не питал никаких надежд относительно результатов этих переговоров, справедливо усматривая в них лишь продолжение игры, бесплодно тянувшейся уже целый год. При случайном свидании с Елизаветой в ту минуту, когда она выходила из саней, она показалась ему настолько «преисполненной неуверенности», что он испугался, как бы она совсем не отказалась от своих намерений, чем причинила бы Швеции крупные неприятности, и решил попробовать ее подбодрить, сказав на удачу, что слышал, будто ее хотят постричь в монастырь.

Этим пугалом пользовались с ней Лесток и Шварц, как пугают детей лешим, и маркизу было знакомо это средство.

Сильно взволнованная, она объявила, что если ее доведут до крайности, она не покроет позором «отпрыск Петра Великого». Разговор оживился и перешел к обсуждению государственного переворота, как вопроса возможного и осуществимого. Был составлен список лиц, подлежащих опале, ла Шетарди указывал, что первым делом необходимо арестовать: Остермана, Миниха, сына фельдмаршала, барона Менгдена, графа Головкина и Левенвольда с их заведомыми приверженцами. Он, как утверждали, не упомянул ни Линара, так как последнего не было в Петербурге, ни Юлии Менгден, так как, несмотря на свое серьезное участие в заговоре – в первый и последний раз, – посланник оставался галантным кавалером. Он советовал цесаревне надеть кольчугу в час решительных действий. Но когда же они начнутся? Условились послать гонца в Стокгольм. Необходимо дождаться верных последствий этого мудрого решения. Да кроме того в Петербурге, по-видимому, еще ничего не подготовлено. Елизавета сама в этом созналась безо всякого труда. Не существовало никакого плана, никакой организации. Такова была действительность. И, придя к такому сознанию, оба заговорщика как будто очнулись от сна, поняв, что в их воображении витали призраки, что ничего еще не сделано, да и нечего делать, по крайней мере в настоящее время. Они так и расстались, не сговорившись ни о чем.[372]372
  Ла Шетарди в Амло 26 ноября (7 декабря) 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть]

Встреча эта произошла 22 ноября 1741 г. и участие маркиза Да Шетарди в длительной интриге с этой минуты прекращается. Спустя несколько часов, подобно обрушившейся лавине, неожиданно в дело вмешались под влиянием совершенно непредвиденных обстоятельств, остальные элементы заговора, почти неизвестны послу и не заслуживавшие, по его мнению, внимания; но он тут был не при чем, находился в полном неведении, и ни Франция, ни Швеция не принимали никакого участия в грядущих событиях.

IV

На следующий день при дворе был назначен прием – «куртаг», как говорится и до сих пор. Елизавета на нем присутствовала. Ее отношения с регентшей оставались любезными и даже сердечными. Разделившись между любовью к Линару, возвращения которого она с нетерпением ожидала, своею нежностью к Юлии Менгден, которой заготовляла приданое, заботами о детях, как подобает доброй немецкой матери семейства, и все возрастающею беспечной ясностью, Анна Леопольдовна равнодушно или с досадой выслушивала предостережения относительно поведения цесаревны. Только при таких обстоятельствах становится понятной невероятная безнаказанность этого заговора, который велся в казармах совершенно открыто и в течение долгих месяцев обнаруживался рядом ежедневных происшествий. Своему возлюбленному, уговаривавшему ее перед отъездом заточить Елизавету в монастырь, регентша только возразила: «К чему? Чертушка-то останется». Она намекала на юного герцога Голштинского. Когда Остерман, предупрежденный Финчем, доносил ей о подозрительных поступках Лестока, она перебивала его с гордостью показывая ленты, которые намеревалась пришить к платью маленького императора. Кроме того, в глубочайшей тайне, она подготовляла неожиданный сюрприз, долженствовавший по ее мнению положить сразу конец надеждам «чертушки» или его тетки. Догадки Мардефельда были совершенно справедливы. 9-го декабря, в день своих именин, она собиралась провозгласить себя императрицей и поручила Бестужеву составить по этому поводу третий манифест в дополнение к двум, изготовляемым Темирязевым.[373]373
  Соловьев. История России.


[Закрыть]

Однако герцогиня решила воспользоваться куртагом, чтобы объясниться с цесаревной. Она только что получила по этому поводу от Линара весьма настоятельное письмо, с довольно точными указаниями на интриги ла Шетарди и Лестока. Прервав игру в карты, в которой Елизавета, по-видимому, находила громадное удовольствие, она увлекла ее в уединенную гостиную и слово в слово повторила ей содержание полученного послания. Елизавета была поражена. Через посредство грузинки из прислужниц регентши и лакея Антона-Ульриха, делавших ежедневные доклады Шварцу, она обыкновенно бывала в курсе всего происходившего во дворце, так как оба шпиона тщательно знакомились с содержанием получаемой там корреспонденции, разбросанной по всем столам.[374]374
  Мардефельд, 9-го декабря 1741 г. Тайный архив в Берлине; Воронцовский Архив.


[Закрыть] Письмо Линара, по-видимому, ускользнуло от их наблюдательности, так как цесаревна не была о нем предупреждена и таким образом не имела времени приготовиться к своей защите. Она стала уверять в своей невинности. Ведь стоит только воспретить ла Шетарди с ней видеться! Что касается Лестока, его можно арестовать и подвергнуть заслуженному наказанию, если он окажется виновным. Она без колебаний выдала своего сообщника, с плачем упала к ногам регентши, та прослезилась также и, излив таким образом свое волнение и вместе поплакав, обе женщины расстались в довольно дружелюбных отношениях.[375]375
  «Русский двор сто лет тому назад»; Вейдемейер. Ла Шетарди 26 ноября и 17 декабря 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть]

На следующий день, 23-го ноября рано утром Лесток прибежал к ла Шетарди в чрезвычайном волнении. Если не принять немедленных мер, – все погибло! Посланник выслушал рассказ о событии, вызвавшем такую тревогу, и отказался ее разделить. В другое время, когда, не имея возможности вручить свои вверительные грамоты, он не чувствовал себя под покровом дипломатической неприкосновенности, он так же быстро забил тревогу и, зная свою причастность к заговору, довел опасения до того, что превратил свой дом в крепость. Теперь же, чувствуя себя под двойной защитой своего официального положения и впечатления, произведенного, по-видимому, на Остермана войной со Швецией, он не нашел в сообщении лекаря ничего, чтобы его «касалось» – выражение одной из его депеш[376]376
  7-го декабря 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть] – или обеспокоило. Получены ли известия от Левенгаупта? Нет. Ну, так надо подождать. Он заговорил о необходимости отложить переворот на месяц, обнаруживая довольно откровенно свою единственную заботу обеспечить интересы Швеции, а следовательно и Франции в этом деле, успех которого по-прежнему ему казался весьма сомнительным и маловероятным, но которое своим существованием представляло преимущество для обеих держав, ослабляя общего врага.

Лесток ушел от посла в глубоком унынии. У него были еще другие заботы. Через своих шпионов он знал, что еще со вчерашнего дня решено его арестовать, и только Остерман потребовал предварительного удаления из Петербурга Преображенского полка, так как опасался, как бы в нем по этому поводу не вспыхнуло возмущения. Предлогом должно было послужить выступление в поход против шведов. Отправившись в ресторан, без сомнения, Иберкампфа на Миллионной, где продавались флессингенские устрицы, парижские парики и венские кареты, и где он обыкновенно встречался со своими друзьями, лекарь узнал, что приказ о выступлении разослан во все гвардейские полки. Это грозило крушением заговора и гибелью для него самого. Лесток уже чувствовал на своей спине удар кнута. Он бросился к Елизавете. Занимаясь рисованием в часы досуга, он набросал аллегорическое изображение, где цесаревна фигурировала в двух видах: с одной стороны – сидя на троне, с короной на голове, а с другой – в монашеской рясе, окруженная орудиями пытки. Лесток показал ей рисунок, под которым было подписано: «Выбирайте!» Она все еще колебалась, когда явились несколько гвардейцев. Они были так же того мнения, что необходимо или действовать немедленно или отказаться от заговора совсем. Говоривший от их имени сержант Грюнштейн выказал особенно убедительное красноречие. А Лесток подкрепил его речь типичным аргументом: «Я чувствую, что под кнутом сознаюсь во всем!»[377]377
  Мардефельд, 19 декабря 1741 г. «Русский Вестник», 1842, апрель, (Извлечения из портфеля Малиновского в Московском архиве Министерства иностранных дел).


[Закрыть]

Елизавета решилась, и исполнение плана было назначено на следующую ночь. Вечером предположено было обойти казармы, и если настроение окажется благоприятным, приступить к делу. Грюнштейн настаивал на необходимости последней раздачи денег. Елизавета обшарила свои ящики и нашла только триста рублей. Лесток снова полетел к ла Шетарди, но не добился ничего. Маркиз, ведя широкий образ жизни, тратя, не зная счета, всегда сидел сам без денег. По крайней мере, он жаловался на ограниченность своих средств, что по справедливости могло казаться невероятным. Он обещал достать к завтрашнему дню две тысячи рублей, полагаясь на любезность снисходительного кредитора, счастливого в игре. Таким образом принц де Конти имел основание писать впоследствии: «Переворот (в России) совершился без нас»; добавляя, что невозможно простить королевскому посланнику неумения более выгодно воспользоваться положением вещей и проявление такой предприимчивости при других обстоятельствах, после «равнодушия», когда дух подобной предприимчивости пришелся бы именно как нельзя более кстати.[378]378
  К Флёри 25 и 30 января 1742 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть]

Мардефельд, толковавший в своих донесениях о шестистах тысячах червонцев и о «драгоценностях и уборах» на тридцать шесть тысяч, переданных цесаревне Францией, должен был также сознаться в своей ошибке после совершившегося переворота. Когда Лесток вернулся с пустыми руками, Елизавете пришлось заложить свои бриллианты.[379]379
  Королю, 6 февраля, 1742 г. Тайный архив в Берлине.


[Закрыть]

V

В одиннадцать часов вечера Грюнштейн и его товарищи вновь посетили цесаревну с весьма утешительным донесением: гвардейцы рвалась вперед, в особенности узнав, что им предстоит покинуть столицу и двинуться в зимний поход. Все равно, где рисковать; они предпочли переворот. Лесток послал людей к Остерману и Миниху, чтобы убедиться, что те ни о чем не догадываются: не было замечено ничего подозрительного. Сам он отправился к Зимнему Дворцу и не увидел света в окнах, выходивших по его предположению из опочивальни регентши. Как известно, она ее переменила. Вернувшись, он застал Елизавету на молитве перед образом Божией Матери.

Говорят, будто в эту минуту она дала обет отменить смертную казнь, если ее опасная попытка увенчается успехом.

В соседнем покое собрались все ее приближенные: Разумовский, Шуваловы, – Петр, Александр и Иван; Михаил Воронцов, принц Гессен-Гомбургский с супругой, родственник цесаревны Василий Салтыков, дядя Анны Иоанновны, Скавронские, Ефимовские и Гендриковы. Им пришлось ее успокаивать, а Лестоку вновь употребить все свое красноречие и влияние, так как в последнюю минуту Елизавету опять охватило чувство нерешительности и малодушия. Он надел ей на шею орден св. Екатерины, вложил в руки серебряный крест и вытолкнул наружу. У подъезда ожидали сани. Она уселась в них вместе с лекарем; Воронцов и Шуваловы поместились на запятки, и все помчались галопом по пустынным улицам к Преображенским ротам, где теперь находится церковь Преображения. Алексей Разумовский и Салтыков следовали позади в других санях вместе с Грюнштейном и его товарищами.

Маловероятно, что поезд остановился в такую минуту у дома ла Шетарди, и Елизавета дала себе труд предупредить посланника, «что летит к славе». Первое донесение маркиза о происшествии, весьма подробное, – совершенно замалчивает о подробном эпизоде, крайне рискованном при своей полной бесполезности. Посланник находился в доме не один; ничего не подозревая, он не мог принять предосторожностей, чтобы избежать тревоги, которая, распространившись среди его окружающих, без сомнения, разнеслась бы по городу. Дневник посольского секретаря Марамбера и еще более обстоятельные исторические мемуары, составленные в 1754 г. для французского правительства,[380]380
  Архив французского Министерства иностранных дел – Россия. Mémoires et documents.


[Закрыть] также не упоминают ни о чем подобном. Ла Шетарди описывает событие лишь в позднейшем письме, объясняя, каким образом, застигнутый врасплох неожиданной развязкой заговора, был лишен возможности вовремя доставить просимую субсидию, необходимую для его выполнения.

Однако возможно, что ночное посещение посольства, как оно не опрометчиво, входило в план декораций, которым Елизавета всегда, и весьма предусмотрительно, придавала большое значение. Она летела к славе под эгидой Франции – только что отказавшей ей в двух тысячах рублях для этой победы!

Сани остановились перед съезжей избой полка, где не предупрежденный часовой – настолько заговор был неподготовлен – сейчас же забил тревогу. Лесток разрезал его барабан ударом кинжала, и в то же время тринадцать гренадер, посвященных в тайну, рассеялись в разные стороны, чтобы предупредить товарищей. Налицо были только солдаты, размещенные по отдельным деревянным избам, образовавшим казармы. Офицеры проживали в городе, и лишь один из них оставался по очереди дежурным по полку. В короткое время собралось несколько сот человек. Большинство из них совершенно не подозревало в чем дело.

Елизавета вышла из саней.

– Узнаете ли меня? Знаете ли, чья я дочь?

– Да, матушка!

– Меня хотят заточить в монастырь. Согласны ли следовать за мной, чтобы не дать этому свершиться?

– Готовы, матушка; мы всех их перебьем!

– Если вы собираетесь убивать, я ухожу; я не хочу ничьей смерти.

Солдаты стояли в недоумении, растерянные. Но она видела, что они всецело в ее руках. Она подняла крест.

– Клянусь умереть за вас. Поклянитесь и вы умереть за меня; только не проливая напрасно ничьей крови.

– Клянемся!

Они бросились целовать крест, а тем временем был арестован офицер, проснувшийся и прибежавший с обнаженной шпагой, однако не оказавший никакого сопротивления.

Рассказы современников об этой подготовительной части государственного переворота, может быть, носят определенно следы фантазии, но в общем во всех передачах сохранилась версия, вполне соответствующая характерам действующих лиц и нравам эпохи, и я считаю ее совершенно правдоподобной.

По окончании обряда присяги Елизавета произнесла: «Идем!»

Последующие события произошли по образу предыдущих примеров, так сказать по установившейся некоторым образом программе переворотов, отдельные подробности которой нам сообщает Миних. Около трехсот человек последовало за «матушкой» по Невскому проспекту, и поныне ведущему к Зимнему Дворцу.

На Адмиралтейской площади Елизавета пожелала выйти из саней и идти пешком вместе с гвардейцами. Но ее маленькие ножки вязли в снегу, и вскоре среди гренадер поднялся ропот.

– Матушка, мы идем слишком тихо!

Она позволила двум солдатам взять себя на руки и понести. Подходя к дворцу, Лесток отделил двадцать пять человек и поручил им арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина. Восемь гренадер двинулись вперед. Зная пароль, они сделали вид, будто идут ночным дозором и неожиданно набросились на четырех часовых, стоявших на карауле у главного входа. Закоченевшие от холода, стесненные своими широкими плащами, последние не оказали никакого сопротивления. Гренадеры вошли и попали прямо в кордегардию. Находившийся там офицер закричал: «На караул!» Его повалили; говорят, Елизавета отвела направленный на него штык, и поднялись в апартамент регентши. Так как Линар отсутствовал, она спала рядом с мужем, хотя и находилась с ним в это время в весьма плохих отношениях, если верить Мардефельду. Они друг с другом не разговаривали, но аккуратно исполняли свои супружеские обязанности.[381]381
  Королю, 19 декабря, 1741 г. Тайный архив в Берлине.


[Закрыть]

В ту минуту, как они удалились в опочивальню, Левенвольд, говорят, приказал предупредить Анну Леопольдовну о грозящей ей опасности; но она сочла его слова за выходку безумца, и теперь спала глубоким сном. Гренадер, впоследствии замешанный в заговоре против самой Елизаветы – по имени Ивинский – грубо разбудил несчастных. Цесаревна не приказала тревожить малютку Иоанна III, но вскоре шум, происходивший вокруг, вырвал ребенка из объятий сна. Тогда кормилица снесла его в кордегардию, где дочь Петра Великого посадила его к себе на колени и сказала с растроганным видом:

– Бедный, невинный крошка! Во всем виноваты только твои родители!

Она посадила его с собой в сани и выехала на Невский, уже кишевший толпами народа, кричавшего «ура!» при ее появлении. И, слыша такие радостные клики, ребенок также развеселился и, улыбаясь той, которая лишила его короны, прыгал у нее на руках.[382]382
  Ла Шетарди, 7 декабря 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел; Мардефельд, декабрьская переписка, 1741. Тайный архив в Берлине; Соловьев. История России; Воронцовский Архив, V, (Автобиографическая заметка графа А. Воронцова); Пози. Мемуары; «Русская Старина», 1870. Согласно некоторым историкам, именно Шапп Д’Отерош («Путешествие по Сибири»), Анна Леопольдовна и Елизавета виделись в эту минуту; а в весьма редком сочинении, озаглавленном «Merkwürdige Geschichte… Elisabeth der Ersten». 1759, есть гравюра, изображающая Елизавету, лично арестовывающую регентшу, уцепившуюся за одеяло.


[Закрыть]

……………………………………………………………………

На этом я прекращаю свой рассказ, предполагая продолжить его в следующем томе. Здесь я остановился на пятом или шестом государственном перевороте – так как даже восшествие на престол Петра II происходило не при обычных условиях – совершившихся в течение 15 лет по произволу личного честолюбия, опиравшегося на поддержку солдат. Указав причину таких периодических кризисов, мне, кажется, удалось объяснить, каким образом страна справилась со столькими испытаниями; этим она обязана громадной силе сопротивления в организме, находившемся на пути развития. Расцвет его сопровождался периодическими кризисами, которые можно сравнить с болезнями, сопровождающими возмужалость, но лишенными возможности задержать общее развитие. По своим составным элементам, призыву к неповиновению, обращению к помощи чужеземцев и к подкупу во всех видах – декабрьский переворот 1741 г. был по существу, бесспорно, самым предосудительным и, по-видимому, самым опасным для национальной будущности. Что можно было ожидать от императрицы, превратившей в подножие трона свое собственное ложе, открыв на него доступ развратным гвардейцам; от дочери Петра Великого, основывавшей подготовку заговора на походе шведов, официально объявивших войну, чтобы способствовать осуществлению этого заговора.

Однако мы видим, что честолюбие Елизаветы и бесхарактерность Анны Леопольдовны останавливаются в границах, за которыми наследию великого мужа грозила бы действительная опасность. Несмотря на всю свою жажду власти, цесаревна отказалась от условий, подвергавших это наследие безвозвратной утрате. С плохими начальниками, недостаточно снабженные продовольствием, войска Леси отразили вторжение чужеземцев. Таким образом страна, с шайкой авантюристов и авантюристок во главе, жадно вырывавших друг у друга из рук бразды правления, не погибала, она миновала пропасти и не падала в них, поглощала самые опасные яды, но извергала их смертоносные части. Развращенные и развратители удерживались на наклонной плоскости от непоправимого падения тем инстинктом самосохранения, энергия которого у отдельных личностей и у нации служит признаком и лучшим мерилом их жизнеспособности.

Такая скрытая сила встречается у всех народов в ранней стадии развития. С XV по XVI век Польшу потрясали смуты анархии гораздо более сильные, чем те, что два века спустя привели ее к погибели. Она была молода. В своем более длительном развитии Россия в XVIII веке лишь начинала переживать весну, не закончившуюся и по сие время. Ее молодость спасала ее с 1725 г. по 1742 г. Она воспрепятствовала отравлению главнейших органов ее крепкого тела, а здоровым частям позволила сохранить свою мощь и одержать победу в продолжительной борьбе гения и национального патриотизма, за чудесными успехами которых мы можем проследить до настоящего времени.

В переговорах с Нолькеном Елизаветой бесспорно руководило – что она впоследствии доказала в широкой степени – никак не чувство более заботливого отношения к интересам родины, чем у польских магнатов, уже собиравшихся тогда в Петербурге с подобными же целями. Но ее одерживали опасения, им совершенно незнакомые, и она указывала, откуда они происходят: из страха ответственности перед общественным мнением.

Леси был простым наемником, но он командовал людьми, изрубившими бы его на куски, не исполни он своего долга и не окажи отпора врагу. И таким образом не участвуя непосредственно в движении, приведшем в Зимний дворец сообщницу Лестока, Шварца и Грюнштейна, национальное чувство, – т. е. совесть, – хотя темное и бессознательное, но могущественное, вмешалось, чтобы сгладить некоторые шероховатости, и могло на законном основании заявлять о своем участии в торжестве воцарения нового правительства.