Текст книги "Порою блажь великая"

Он заделал еще троих, каждый краше прежнего. Но к тому времени, когда Джен носила последнего отпрыска, Джо Бен не на шутку увлекся Церковью Господа и Метафизики и вдруг озаботился всякой мистикой. И когда ребенок родился, Джо, полагаясь на знамения, типа ниспосланные в тот день, объявил, что пора завязывать. А знаки и впрямь были. В Техасе разыгрался жуткий ураган. В бухту Ваконда с приливом заплыл кит и выбросился на отмель. Его туша целый месяц отравляла воздух над всем городом, пока не прибыла саперная бригада из Сиэтла и не разделалась с ним. Еще были найдены останки Бена Стэмпера в одинокой горной лачуге, заваленной порножурналами. И в ту же ночь папаша Генри получил телеграмму из Нью-Йорка, в которой сообщалось, что его жена спрыгнула с сорок первого этажа, насмерть.

Меня эта весть зацепила куда больше, чем старика. Я много над нею думал. И когда мы плыли с Ли по реке, я был чертовски близок к тому, чтоб сорваться и пуститься в расспросы об обстоятельствах и причинах этого самоубийства. Но я решил воздержаться, как и от вопросов о том, почему он все же бросил свое привольное-фривольное житье в Йельском университете, к которому так прикипел, и приехал к нам, чтоб подсобить с лесозаготовками. Я просто прикусил язык. Я понимал, что и без того наговорил лишку и что он сам поделится, когда будет в настроении.

Мы подплыли к причалу, я привязал лодку и, заглушив движок, накрыл его куском рогожи. На секунду я подумал, может, попросить Ли заглушить мотор, пока я вожусь со швартовым? Я подумал, он, наверное, цапнет запальную свечу, которую старина Генри цапает раз в неделю по крайней мере, и его аж колдобит вдоль и поперек, – но тоже решил воздержаться. От всего-то я воздерживаюсь направо-налево. А все потому, что видел все четче: у парня действительно суровый депресняк. Он замолкает, блуждает взглядом по сторонам. И глаза будто бы стекленеют. И между нами повисает тишина, точно колючая проволока. Но при всем при этом я вполне рад. Он вернулся, он ведь и вправду вернулся! Я кашляю и сплевываю в воду, смотрю туда, где солнце нависло над бухтой, как громадный пыльно-красный нос. По осени, когда на полях палят жнивье, солнце кутается в эту самую дымчатую поволоку, а перистые облака, раскинувшиеся над закатом, похожи на багряный рябинник, гнущийся по ветру. Это в самом деле красиво. Почти что слышно, как они звонко шелестят в небе.

– Глянь туда! – говорю я, показывая на закат.

Он медленно оборачивается, подслеповато жмурится.

– Что? – спрашивает.

– Вот. Глянь туда. Где солнышко садится.

– И что? – БЕРЕГИСЬ! – Где?

Я порываюсь было расписывать красоту, но понимаю, что он просто не видит, точно не видит. Ровно дальтоник. Да, что-то здорово в нем перемкнуло. И я говорю:

– Ничего, ничего. Просто лосось прыгнул – вот и все. Ты пропустил.

– Да? – Ли избегает смотреть на брата прямо, но подмечает каждое его движение: БЕРЕГИСЬ! СМОТРИ В ОБА!

Я убеждаю себя пожать ему руку и сказать, как рад его возвращению, но знаю, что не смогу. Не смогу, как не могу поцеловать старика в колючую щеку и сказать, как мне паршиво оттого, что он поломался. Как и батя не потреплет меня по спине и не скажет, какой я молодец, как хорошо тружусь за нас обоих с тех пор, как он поломался. Это просто не в нашем духе. Поэтому мы с братиком просто стояли как истуканы, пока вся наша свора не проснулась от человечьего присутствия и не высыпала поглядеть, не сгодится ли нам на что-нибудь их собачья помощь. Они скалились, ластились, виляли своими никчемными хвостами и вообще учинили самый истовый галдеж и скулеж, какого я уж давненько не слыхивал… аккурат с той минуты, когда в последний раз лодка подошла, час назад.

– Господи, погляди только! Когда-нибудь я утоплю всю эту вонючую стаю. Шума-то сколько!

Парочка вешается на мою голую ногу, как раз когда я пытаюсь напялить штаны. Псы так невыносимо счастливы моим возвращением, что, конечно, обязательно надо исполосовать меня до кости, – иначе никак не оценить мне глубины их чувств. Я отмахиваюсь от них штанами:

– Пшли вон, сучьи дети! Отвяньте от меня! На кого другого бросайтесь! На Лиланда Стэнфорда прыгайте: он-то в штанах! С ним поздоровайтесь, если так уж вам приспичило!

Ли тянет руку: однако берегись; будь осторожен…

И тут впервые за свою безмозглую жизнь хоть один из этих придурков внемлет тому, что ему говорят. Старый, глухой и полуслепой рыжий пес с проплешинами на заднице отваливает от меня, ковыляет к Ли и принимается лизать его руку. Секунду Ли стоит неподвижно… цвета, обступающие Ли и его сводного брата, пронизывают звенящий воздух. Небо – синее, облака – белые, звонкие, прозрачные. И вспыхивает этот желтый лоскуток. Что это за место?.. а потом братик закидывает пиджак на навес, присаживается на корточки, и такое впечатление, что у этой псины пару веков не было никого, кто б за ухом почесал, судя по реакции. Я наконец натянул штаны, взял свитер, стою жду, когда Ли вдосталь насладится этой трогательной встречей. Он поднимается – и собака тоже встает на задние лапы, а передние кладет ему на грудь. Я хотел было осадить животину, но Ли говорит: погоди-ка, погоди-ка, пожалуйста…

– Хэнк… это ж ведь Ржавчик? Старина Ржавчик? В смысле, он ведь, Ржавчик, был стариком еще тогда?.. Неужто жив…

– Да, черт возьми, это старина Ржавчик, Ли. Но ты-то откуда знаешь? Он в самом деле такой древний, что ли? Блин, наверное, так, раз тебя застал. Глянь-ка: да он никак признал тебя!

Ли ухмыляется мне, потом берет собачью голову в руки, и они чуть ли не трутся носами.

– Ржавчик? Привет, Ржавчик, привет… – повторяет он снова и снова. – Привет, старина Ржавчик, привет… – говорит он… синий, белый и желтый. И красный – это флаг полощется на ветру. Деревья колышутся под невидимой вуалью соломенного дыма. Старый дом безмолвно и величаво дыбится на фоне далеких гор, нависает над пристанью. Что это за дом?

Я качаю головой, глядючи на эту парочку.

– «Мальчик с собакой», вторая серия, – говорю. – Охренеть можно: только глянь на старого пройдоху. Уверен, он помнит тебя, Малой. Только глянь: он же рад-радешенек снова тебя видеть. Нет, что ли?

Я снова качаю головой, потом подбираю ботинки, иду по мосткам к дому, оставив Ли, вкрай разомлевшего от приветствия старой глухой псины. Я твердо решил помочь парню встать на ноги, подлатать ему душу, покуда он совсем не расклеился. Бедный малыш. У него в глазах слезы, как у девчонки. Ничего, я приведу его в чувство. Но не сейчас. Позже. Пока лучше его оставить.

Итак, я убираюсь в дом решительно и дипломатично (кроме того, мне бы не хотелось оказаться рядом, если мой братишка, выпускник колледжа, и в шесть лет ворочавший в голове двузначными цифрами, вдруг припомнит, что старому Ржавчику было не меньше десятка, когда Ли уехал, и уже тогда был он дряхлой хромой дворнягой. А с тех пор двенадцать лет прошло. И получается возраст, для собаки чересчур уж почтенный. Не могу сосчитать вот так вот сразу и точно, но, сдается мне, хоть я в университетах и не обучался, порой лучше быть немножко туповатым в арифметике).

Что это за земля такая? – продолжал Ли спрашивать сам себя. – Что я делаю здесь?

Ветерок колеблет мир, опрокинутый в плавно катящиеся мимо пристани воды, разбивая и выкладывая вновь причудливую мозаику из облаков, неба и гор. Ветерок испускает последний вздох – и мозаика прояснилась. И вновь мир подернулся зыбью, затрепетал, закачался на волнах. Ли поднял глаза от воды, в последний раз погладил седую, костлявую собачью голову и глянул вслед удаляющемуся брату. Хэнк босиком шагал по причалу, закинув свитер на конопатое плечо и неловко сжимая ботинки уцелевшими пальцами увечной руки. Ли завороженно наблюдал игру мускулов, перекатывавшихся по узкой белой спине, размашистые движения рук, гордую посадку головы. Неужто сама по себе ходьба требует таких мышечных усилий – или же Хэнк сознательно демонстрирует безупречную мужественность своего сложения? Каждое его движение выражало неприкрытую агрессию против самого воздуха, который Хэнк рассекал своим телом. Он не просто дышит, подумал Ли, вслушиваясь в пыхтение сломанного Хэнкова носа, – он пожирает кислород. И он не просто идет – он потребляет метры своим хищным шагом. Да, неприкрытая тотальная агрессия – лучше не скажешь, резюмировал он.

И все же он не мог не заметить, каким наслаждением отдаются в плечах эти могучие взмахи рук, с каким смаком ноги вкушают свою дорогу. Эти люди… неужто я один из них?

Деревянное покрытие причала за годы было до такой степени побито шипастыми башмаками, облито дождями, иссушено, побито и снова смочено, что уподобилось вычурному серо-серебристому ковру тонкой пряжи. Доски прогибались под ногами, хлюпая по воде. Сваи, на которых причал поднимался и опускался вместе с уровнем воды, в местах трения были заполированы до блеска, а в остальных – обросли бахромчатыми космами моллюсков. В трех футах над рекой эти устрицы и мидии шкварчали и потрескивали на солнце, судача о прошлых и грядущих приливах.

В конце причала – мосток на петлях, с односторонними перилами, взбегал по набережной к изгороди, что обрамляет двор; при высокой воде, когда причал всплывает, мосток ложится почти горизонтально, а при низкой опускается так круто, что в мокрядь да без шипованных ботинок рискуешь оскользнуться и выдрой плюхнуться в реку. Хэнк преодолевает этот подъем бегом, и собаки, заслышав эти особенные, гулкие шаги, всей стаей устремляются вослед. Они уверены: если кто-то идет к дому – значит не минует и банок из-под кофе, прибитых у крыльца, а ужин – он не ко времени не бывает.

Собаки оставили Ли в одиночестве. И даже старый рыжий пес, поскуливая, плетется в арьергарде своры, променяв Ли на мысль о миске. Пару секунд Ли смотрит, как старый пес карабкается по помосту, затем берет пиджак с рубероидной крыши лодочного навеса и следует за собаками.

С проводов, висящих над водой, на его тень пикирует зимородок. Что это за существа такие? Где эта земля?

В одном месте причал окатило водой, поднятой взрывом. От образовавшейся лужи собачьи лапы выткали на дощатом ковре свой крапчатый узор поверх более крупных следов Хэнка.

– Если б не пятка, – вслух констатирует Ли, разглядывая отпечатки на настиле, – всю стаю можно было бы отнести к одному биологическому виду. – Его голос прозвучал строго и странно, но вовсе без издевки, как он хотел.

Дальше он подмечает еще один тип следов: неясные, призрачные контуры, высохшие до почти полного исчезновения. Наверное, следы той женщины, жены Хэнка. Ли наклоняется, вглядывается повнимательней. Он оказался прав: «Дикая Орхидея» братца Хэнка гуляет босиком, как и было предсказано. Но, отследив ее путь до мостка, ведущего к дому, он четче видит, как миниатюрна и узка ее стопа, как высок подъем, как точен и легок шаг – будто эти следы и вовсе не оттиснуты клише ног, но нарисованы мимолетными мазками кисти китайского каллиграфа. Да, она действительно босонога, но, как понял Ли, касательно ее роста и веса он, пожалуй, ошибся.

Взобравшись по мостку, он остановился и окинул взглядом дом с прилегающей землей. Подле печи, выложенной из речного песчаника, громоздится внушительная пирамида дров, блистающих в лучах заката, подобно слиткам благородных металлов. Из круглой колоды торчит колун, своею ручкой указующий на старый рыжий сарай. Одна стена сарая увита пожелтевшей, пожухшей, но все еще настырной лозой. А на сдвижной фасадной двери, огромной и покосившейся на своих роликах, растянуты для просушки шкуры енота, лисы и мускусной крысы. Кто изловил этих зверушек и освежевал их? В нашем-то мире, в наши-то дни? Кто решил поиграть в бледнолицего брата Дэниэла Буна в лесах, загаженных радиоактивными осадками? А рядом на стене, броская в своем одиночестве, больше похожая на уродливое и несоразмерное окно, – темная и массивная медвежья шкура. И что это за племя такое, так в себе замкнувшееся, что лишь бредом во сне отвечает безумию ночи?

Он так и вглядывался в темный омут медвежьей шкуры, будто в черноту ночного окна, силясь прозреть нечто за ним, когда Хэнк вошел в дом…

(Когда я вошел в кухню, папаша уже уплетал ужин за обе щеки. Я сказал ему, что Малыш вернулся домой, а он уставился на меня с открытой жирной пастью, из которой торчало ребро поросенка, будто клык у секача.

– Какой такой малыш? – Его голос рокочет вокруг этой кости. – Какой малыш и к кому домой вернулся?

– Твой сын вернулся в наш дом, – растолковал я ему. – Лиланд Стэнфорд, взрослый, как эта жизнь. Но ты, я так погляжу, и на секунду рандеву с тарелкой прервать не желаешь, да? – Я говорю спокойно, просто сообщаю новость – а то ж Генри и на ровном месте в бутылку полезет. Поворачиваюсь к Джо Бену. – Где Вив, Джоби?

– Думаю, марафет наводит наверху. Они там с Джен…

– Постойте-ка! О чем это ты болтал сейчас, какой такой малыш?

– Да твой, черт побери. Лиланд.

– Да брось заливать! – Он думает, что его разыгрывают. – Никто никуда не вернулся!

– Как знаешь… – Я пожимаю плечами и делаю вид, будто собираюсь сесть за стол. – Мое дело сказать…

– Что? – Он злобно тычет вилкой в стол. – Что за хрень тут творится за моей спиной, хотелось бы знать? Чесслово, я не потерплю…

– Генри, вынь кость изо рта и послушай меня. Если ты хоть на минуту прекратишь напихивать рот, возможно, мне удастся впихнуть тебе хоть что-нибудь в уши. Твой сын Лиланд вернулся домой…

– Где он? Я хочу видеть этого засранца! – Генри взвился.

– Полегче давай, черт возьми. Об этом я тебе и толкую. Поэтому уймись хоть на минуту! А то, не ровен час, сграбастаешь его в рот и зажуешь до смерти, покуда не поймешь, что он – не свиная отбивная. Мне это было бы нежелательно. А теперь слушай. Он уже практически здесь. Но прежде чем он войдет, надо кое-что решить без обиняков. Сядь! – Я положил ему руку на плечо, усадил обратно и сам оседлал стул. – И ради бога, вынь ты эту костяку изо рта! И слушай сюда.)

Ли поворачивает голову, механически. На задворках в земле рьяно роются свиньи, похожие на гигантских переростков личинки медведки. Чуть дальше – сад плюгавых яблонь, предлагающих солнцу свои сморщенные плоды. А за всем этим – неоглядная зеленая завесь леса, сотканная из папоротников, ежевики, сосен и елей, ниспадающая от самых облаков до земли. Декорации – сошли бы разве лишь для какой-нибудь «Девушки с Золотого Запада»[23]23
  «Девушка с Золотого Запада» («The Girl of the Golden West», 1938) – романтический мюзикл американского кинорежиссера Роберта З. Леонарда о владелице салуна Мэри Роббинс, единственной женщине в маленьком городке.


[Закрыть]. И что за публика до сих пор смотрит такое старье? И что за актеры по-прежнему играют в таких пьесах?

Эта зеленая занавесь когда-то была одной из границ детского мира Ли. Стальная река – другой границей. Две параллельные стены. Мать Ли всеми силами пыталась привить ему то же понимание незыблемости этих оград, каким обладала сама. Он ни в коем случае не должен, твердила она, заходить в этот лес на холмах, а главное – обязан держаться подальше от берега этой реки. Для него эти холмы и эта река – как стены, понятно? Да, мам. Точно? Да. Точно-точно? Да. Холмы и река – это стены. Тогда – ладно. Беги играй… но будь осторожен.

Но как быть с остальными стенами? С восточной и западной, которые бы дополнили южную стену леса и северную – реки, завершив строительство узилища? Как быть с верховьями реки, мама, где так много склизких мшистых камней, идеально подходящих для переломов тонких детских косточек? А с низовьями, где каждый угол ржавых внутренностей заброшенной лесопилки грозит заражением крови и где бродят стада вепрей-людоедов… как с этим-то быть?

Но нет: только лес и река. В ее тюрьме было лишь две стены. А его – еще в двух нуждалась. Она была приговорена к пожизненному заключению меж двух параллельных линий. Или не совсем параллельных. Ведь однажды они пересеклись.

Но кто наколол дров, развел свиней и вырастил эти яблони на этой несуразной земле? И какой оптический обман позволяет видеть редкие звездочки триллиумов, рассыпанные меж серо-серебристых елей, но не замечать скопищ бледных поганок, растущих там же? Как можно любоваться розовым дымчатым солнцем, озаряющим серую водную гладь, но не видеть луж крови на сером асфальте… и бирку, что по-прежнему на пальце ее ноги?

«Посмотри на закат – фига с два!»

(А самое хреновое, что, когда я наконец-таки уломал старого пердуна вытащить кость из пасти и усадил его за стол перед собой, и вот он сидел, изгвазданный в подливке по самые брови, ждал, что я выложу, чего у меня на уме, я вдруг понял: да не могу я выложить, что у меня на уме.

– Послушай, – сказал я, – это просто… что ж… черт, Генри! Ну, во-первых, он как бы проделал долгий и нелегкий путь. Он сказал, что добирался на автобусе всю дорогу. Немудрено, что он аж весь зеленый с устатку… – Не могу сказать, потому как боюсь, что старик распалится и пойдет задавать вопросы, про которые я думаю…)

Обернувшись, Ли наблюдает кончину солнца, тонущего в зловонной трясине, и безмолвный вопль светила леденит плоть. Содрогнувшись, он продолжает путь ко входной двери, ступает внутрь. Видно, тот, кто обновил наружность старого дома, сем и ограничился. Внутри вид еще неряшливее и непригляднее, чем помнил Ли: ружья, вестерны в мягкой обложке, пивные банки, пепельницы, переполненные апельсиновой кожурой и конфетными фантиками; грязные ломаные запчасти, выздоравливающие на кофейных столиках… Бутылки из-под колы, молочные бутылки, винные бутылки – они расположились в комнате так равномерно, будто кто-то специально упорядочивал этот бардак. «Северо-западный стиль дизайна интерьера, – заключил Ли, стараясь улыбаться. – Ярко выраженная хлам-тематика. Представляю критику: „На мой взгляд, эта сторона слишком доминирует над остальным ландшафтом. Следовало бы инсталлировать здесь бутылки поплотнее…“»

Кто инсталлировал весь этот мусор?

Изменилось не так уж много: разве лишь за десяток лет грязные башмаки еще резче обозначили темную тропинку, ползущую по полу (все еще не доделанному) от входной двери в глубину, где по-прежнему сушатся-тушатся линялые желтые носки, развешенные на проволоке над огромной чугунной печью, что по-прежнему пускает дым из по-прежнему не замазанного шва в трубе.

Массивная дверь захлопнулась под собственной тяжестью. Мусор истаял в полумраке. Ли оказался один на один с неприветливой комнатой цвета золы. Только он – и старый очаг, стенающий и пыхтящий, будто робот, страдающий одышкой, таращил свой пылающий стеклянный глаз. След Хэнка, влажно поблескивавший на полу, обрывался у закрытой двери в кухню, откуда до Ли доносились приглушенные возгласы, явно имеющие касательство к его приезду. Он не мог разобрать слов, но знал, что скоро родичи навалятся на него во всем сиянии света, покамест скромно сочившегося в комнату из щели между косяком и дверью. Он молил их повременить, дать ему хоть немного времени, чтоб освоиться с обстановкой. Он застыл на месте. БЕРЕГИСЬ. Наверное, они не слышали, как он вошел. Если он будет стоять недвижно – возможно, они так и не почуют его присутствия. БУДЬ НАЧЕКУ…

Стараясь почти не дышать, он принялся осторожно озираться, силясь разобрать хоть что-нибудь в этом сумраке. Три окошка, забранные самодельными витражами из разных стекол, создавали весьма угрюмую кровавую иллюминацию. Иные из стеклышек были покрашены. Но и чистые были так стары и такого скверного качества, что свет, пропускаемый ими, сгодился бы разве лишь для придонных океанических глубин. Это вялое освещение скорее мешало глазам, нежели помогало.

По всей комнате подвижными пластами слоился радужный дым. Если б не очаг, что-либо разглядеть было бы практически невозможно; языки пламени, пляшущие за кварцевым экраном, пришпиливали корчащиеся предметы по местам.

Это же как нужно отстать от жизни, чтоб до сих пор пользоваться подобным готическим антуражем? И что за тусовка неупокоенных громыхателей цепями питает этот удумчивый камин и дышит этими пастельными дымами?

Ли не хватает света, но он не рискует на цыпочках подойти к лампе. Приходится довольствоваться тем огнем, что бьется в печурке и подмигивает круглым стеклянным глазом. Сполохи резво скачут по комнате, по очереди заигрывая с предметами интерьера… пышно разодетая французская королевская чета, исполняющая свой керамический менуэт во дворце хрустального шара; охотничий нож с роговой рукоятью, норовящий освежевать стену, избавить от обоев; целый батальон литературы сокращенного состава от «Ридерз дайджест» плотным строем марширует по угловой полке; за ними крадется во тьме подушка для булавок; дышат тени; табуретки прядут своими длинными ногами паутину теней… но где же истинные аборигены?

(– Послушай. – Я выглядываю во двор из кухонного окна. – Думаю, он уже тут, в зале, – шепчу я на ухо старику. – Он уже вошел в дом и сейчас там стоит, мнется.

– Один-одинешенек? – Генри в ответ тоже шепчет, даже не осознавая этого, вроде того как культурный человек машинально понижает голос в библиотеке или в борделе. – А чего это с ним?

– Да нормально с ним все. Говорю же: просто малость смурной.

– Так чего б ему не зайти сюда да не заморить червячка, коли он уже здесь и коли с ним все нормально? Клянусь, я вообще не понимаю, какого хрена…

– Т-ш-ш, Генри! – шипит Джо Бен. Все его детишки смирно сидят при своих тарелочках, и глаза у каждого – в цельный доллар, как у Джен. – Хэнк хочет сказать, что парня просто дорога притомила малость.

– Это я уже понял. Говорили уже.

– Да тихо же!

– Да чего ты на меня шикаешь? Мы что, от него таимся, что ли? Он же мой сын, черт побери. И поэтому я хочу знать, какого хрена…

– Пап, – говорю, – все, о чем я прошу, – дай ему хоть минутку, прежде чем ворвешься туда и набросишься со всякими своими расспросами.

– С какими такими еще расспросами?

– Господи, ну сам знаешь.

– Блин, это мне нравится! О чем, по-твоему, я должен его пытать? О его маме? О том, кто ее столкнул, или что там? Господи, ну не полный же я чурбан, что б вы там, сучьи выродки, про меня ни думали… Прошу прощения, Джен, за мой французский, но, сдается мне, эти два сукина сына думают…

– Ладно, Генри, ладно…

– Я хочу сказать: какого хрена? Разве он – не мой сын, плоть от плоти, яблоко от яблони и все такое? Может, на вид я сейчас как из гипса – но внутри-то я пока не окаменел!

– Да все в порядке, Генри. Я просто не хотел…

– Так если в порядке… – Он встает рывком. Я вижу, что говорить с ним без толку. Покачнувшись, он хватается здоровой рукой за скользкий пластик нашего нового обеденного стола. Стол, что говорить, коварный: ножки не прямые, как положено, а пижонски отогнуты наружу, так и норовят подсечку поставить. Я подаюсь вперед, готовый подхватить старика. Но тот поднимает руку, грозит пальцем. Стоит, весь из себя сбалансированный, форма ого-го, ситуация под контролем, без дураков, обводит нас долгим-долгим взглядом, потом треплет по волосам малыша Джона, немного струхнувшего от всего этого, и говорит: – Итак. Если все в порядке… надеюсь, мне будет дозволено выйти туда и поприветствовать своего сына? Не хочу быть неправильно понят, но, думаю, на это я еще сгожусь. – Элегантно, как башенный кран, разворачивается на гипсовой ноге. – Мне кажется, хоть с этим-то я справлюсь…)

Печь гудит и ворчит, спесиво надулась на своих кривых ножках. Ли стоит перед нею, в задумчивости поднеся палец к уголку рта, изучает коллекцию безделушек, собранную за годы: атласные подушки с выставки в Сан-Франциско; свидетельство в рамке, объявляющее Генри Стэмпера соучредителем Общества Могучих Мартышек округа Ваконда; колчан стрел и лук торчат в доске; поздравительные открытки, прибитые к доске; веточка омелы, затаившаяся под потолком; пластмассовая утка, выпучившая глаза на плюшевого мишку, развалившегося в самой бесстыдной позе; фотографии рыб, гордо болтающихся на леске у бедра своих добытчиков; фотографии медведей, которых обнюхивают собаки; фотографии кузенов, племянников и племянниц, все – с указанием дат. Кто нащелкал эти снимки, надписал даты и собрал эту варварскую коллекцию стеклянных бус?

(Я выхожу и оглядываюсь. Старик медлит в дверях, перед лестницей залы:

– Жаль, слух у меня неважный… – Перегибается через перила, вглядывается. – Эй, парень? – кричит он. – Где ты там во мраке?

Я протягиваю руку, нащупываю выключатель. Вот и Ли: стоит у бати прямо по курсу, ладошкой рот прикрыл, и вид у него такой, будто не знает, то ли ринуться в объятья, то ли смыться от греха подальше.

– Лиланд! Мальчик мой! – вопит батя и вприпрыжку, бряцая гипсом, бросается на Ли. – Ах ты, сукин сын! Что ты там бормочешь? Ась? Боже всемогущий, Хэнк, ты только погляди, какой здоровущий-то! Что твоя каланча вымахал! Еще б чуток мяска на эти кости – и мы сделаем из него человека! Иди же сюда, Лиланд!

Отвечать парню затруднительно: старик ревет ему прямо в ухо. Генри еще больше сконфузил беднягу, выбросив для пожатия левую лапу. Когда же Ли уразумел и тоже протянул свою левую, Генри вдруг передумал ручкаться, а вместо этого принялся тискать Ли за плечи, будто оценивая приобретение для плантаций. Тут уж Ли совсем потерялся, какую еще руку подать. Глядя на них, я не смог удержаться от смеха.

– Кожа да кости, Хэнк, кожа да кости. Ну ничего – мы-то уж нарастим мясца на этот каркас. Лиланд, чтоб тебя, как ты?)

И это он? Рука, вцепившаяся в бицепс Ли, была тверда, как дерево.

– Да так, помаленьку.

Ли неловко пожал плечами и опустил лицо, избегая смотреть на устрашающе бодрого папашу. По мере того как старик говорил, его рука, точно древесный корень, ползла все ниже, напористо и неумолимо, пока не стиснула пальцы Ли, высекая искорки боли, взметнувшиеся до самого плеча. Ли хотел было возмутиться, вскинул глаза – но осознал, что старик по-прежнему громко говорит с ним тем же непререкаемым и властным голосом. Ли удалось обратить гримасу в подобие застенчивой улыбки: отец, продлевая пожатие своей длани, отнюдь не желает причинить боль. Наверное, это просто традиция такая – при встрече крушить фаланги и суставы. В каждом братстве свои приветственные ритуалы – чем Могучие Мартышки Ваконды хуже других? Наверное, у них в ходу и суровые обряды посвящения, и беспредельные оргии. Так почему б не быть особому приветствию Могучих Мартышек? И он меня породил?

И только-только он погрузился в изучение этих вопросов, как Генри умолк, предоставляя слово сыну.

– Да так как-то… – Как бишь я звал-то его в детстве? Он вглядывается в эти некогда зеленые глаза, ныне выцветшие добела везде, кроме зрачков. Папа?.. Невообразимый рельеф лица, изборожденный ливневыми оврагами орегонских зим, иссушенный береговыми ветрами. – Не сказать чтоб шикарно… – а старик все дергает его руку, будто сигнальный трос, – но худо-бедно выкручивался… – Или батя?

И снова его щеки опаляет взмахом огненных крыльев, а все предметы в комнате трепещут, словно картинки на кружевной занавеске, терзаемой ветром…

– Ну и славно! – Эта новость приносит старику огромное облегчение. – Худо-бедно выкручиваться – это почти все, на что можно надеяться при этих нынешних пиявках, «кровососиалистах». Ладно. Садись давай. Хэнк сказал, дорога длинная была?

– Достаточно, чтоб малость утомиться. – Папа?.. Батя?.. Это твой отец – уверял чей-то недоуменный голос. – Достаточно, – добавил он, – чтоб прийти к заключению: в ногах правды нет, но нет ее и выше.

Генри засмеялся:

– Понимаю! Дело-то молодое, а? – И он разухабисто подмигнул Ли, а несчастную руку так и не выпустил. Тут в поле зрения нарисовался Джо в сопровождении супруги с детьми. – Ага! Явились не запылились! Вот и Джо Бен. Ты помнишь Джо Бена, Лиланд? Сына твоего дяди Бена? Только он, видишь ли… Хотя… Его ведь вроде порезали еще до того, как ты с ма…

– Малыш! – Джо ринулся вперед, на выручку многострадальной кисти Ли. – Конечно! Ли еще застал, когда мне личико разукрасили. Кажется, даже… нет… минутку… я вот не помню… мы с Джен поженились в пятьдесят первом… А ты когда отбыл? В сорок девятом? Пятидесятом?

– Около того. Я уже и счет потерял…

– Значит, ты свалил аккурат перед нашей женитьбой. Так ты ж, выходит, женушку-то мою и не видел! Джен, иди сюда! Это Ли. Приобрел новый загар, но в остальном все такой же. А это Джен. Правда, она милашка, Лиланд?

Джо поспешно посторонился, и Джен нерешительно вынырнула из сумрака, стыдливо вытирая руки о фартук. Она мялась отрешенно на заднем плане, а весь передний был оккупирован ее маленьким, но шустрым мужем, представлявшим ее и детей.

– Оч приятно… – промямлила она, когда Джо умолк, а затем снова истаяла в проеме холла, подобно робкой нимфе в ночи.

– Она малешко чурается незнакомых, – объяснил Джо Бен так гордо, будто перечислял достоинства титулованной левретки. – А вот мои исчадия не стесняются, а? – И он экскаваторно когтит близняшек за ребра, вызывая корчи и умилительные гримасы. – Эй, Хэнкус, а где твоя скво, коль уж мы решили показать Лиланду все свои сокровища?

– А пес ее знает. – Хэнк озирается. – Вивиан! Я не видал ее с тех пор, как в дом вернулся. Может, заприметила Лиланда – да и поспешила спастись бегством?

– Она наверху, джинсы снимает, – подсказала Джен и тотчас добавила: – В смысле, в платье переодевается, в платье. Мы с ней на люди собираемся, послушаем, что там этот новый дядька в церкви расскажет.

– Вив старается быть, что называется, «просвещенной дамой», Малой, – извинился Хэнк. – У баб оно порой случается – зуд этот общественный. Ну, хоть чем-то себя занять.

– Если мы сейчас же не сядем за стол, то кто-то ляжет на! – Старик решительно припечатал к полу свою гипсовую конечность. – Пора уж начать навешивать мясо на кости этого дохляка! – И он загромыхал к кухне.

– Ты как, не прочь перекусить, Малой?

– А? Ну, я даже не знаю…

– Все сюда! – воззвал Генри с кухни. – Главное – парня сюда тащите, прямо к столу. – (Ли в некотором оцепенении уставился туда, откуда исторгался этот голос.) – Эй, вы, отродье! Шевелите копытами! Джо, отлепи свой выводок от пола, а то они по уши в землю уйдут!

Дети со смехом бросились врассыпную. Ли стоял, щурясь на яркий свет, ударивший с кухни через распахнутую дверь:

– Хэнк, мне кажется, я бы лучше…

Тут он услышал, как гипсовый стук возвращается.

– Лиланд! Ты ведь любишь свиные отбивные, верно? Джен, сообразишь для парня тарелку?

– Я бы лучше… – Кто этот старый голем из гипса и дерева, в исполнении Лона Чейни?[24]24
  Лон Чейни (Леонидас Чейни; 1883–1930) – актер немого кино, более всего прославился исполнением ролей зловещих персонажей (Квазимодо, Призрак Оперы и т. д.); был известен как «человек с тысячей лиц» благодаря изобретательному использованию грима. Возможно, имеется в виду Лон Чейни-мл. (Крайтон Тулл Чейни; 1906–1973) – сын Лона Чейни, также киноактер, сыгравший немало ролей в фильмах ужасов.


[Закрыть] Это мой отец?

– Сюда! А пиджак повесь сюда… Брысь отсюда, мелюзга!

– Лучше поберегись, Малой. Даже не думай оказаться между ним и обеденным столом.

– Хэнк… – БЕРЕГИСЬ! – Я бы…

– Садись, садись, парень! – Генри схватил его за запястье и втащил в ярко освещенную кухню. – У нас тут есть что порубать – это тебя взбодрит! – Древесные корни. – Вот, пара-тройка отбивных, картошечка рассыпчатая…