Текст книги "Порою блажь великая"

– А что там было, папа? – спросил мальчик (даже не догадывался тогда, что это гроб…).

– Где – там?

– В том здоровом ящике.

Генри засмеялся:

– Мясо. Старое мясо: я не хотел, чтоб оно провоняло всю округу.

Мальчик украдкой глянул на отца (Старое мясо, говорит… Папа сказал… А я ведь ни о чем таком и не догадывался, грешно сказать, еще сколько-то месяцев, пока не заявился Мозгляк Стоукс – он тут у нас в городе вроде как «старый каркун», – так вот, он был у нас дома с визитом, отвел меня в уголок, и мы сидели с ним добрых полчаса – недобрых полчаса, – я весь извертелся, а он всю дорогу лапал меня своими потными грабками – то на колено положит, то за руку схватит, то по головке погладит, то еще где, куда дотянется, – будто никак не успокоится, покуда не пересажает на меня всех бацилл, которыми торгует.

– Ах, Хэнк, Хэнк, – говорил он, тряся головой на шее, которая у него не толще его костлявого запястья. – Мне это очень неприятно, но мой христианский долг – поведать тебе тягостную правду жизни. – «Неприятно» – вот ведь трепло. Да он как вурдалак: все кости перемоет-разгрызет, вместо того чтоб с ходу, без обиняков выложить. – Правду о том, кто был в ящике. Да, я уверен, что кто-то должен поведать тебе про твоего дедушку, про его первые годы в этих краях…) – но ничего не сказал. Они ехали молча.

(– …в те первые годы, Хэнк, дитя мое… – старик Стоукс откинулся назад, и глаза его подернулись поволокой, – все было не так, как нынче. Твоя семья пока еще не имела больших лесозаготовок. Да… Да, твоя семья, можно сказать, страдала от ужасных злосчастий… в ту пору…)

В то туманное утро старший сын, Генри, первым проснулся и обнаружил, что отец исчез. Генри поднял молоток и – вместе с братьями Беном и Аароном – сделал в тот день больше работы, чем за всю прошлую неделю. И хорохорился:

– Мы их всех за хвост оттаскаем, парни! Так-то. И черт бы их подрал.

– Что, Генри? За что оттаскаем?

– За хвост, дурилка! Мы покажем этим городским задротам, как хихикать над нами в свои бороденки. Всей этой шайке Стоукса. Мы им покажем. Поддадим жару в аду и поджарим это болото себе на завтрак.

– А с ним-то что?

– С кем? Со стариком «Все-Тлен-и-Суета»? Со стариком «Что-Проку-Лаять-Под-Солнцем»? Да хуй с ним. Разве он не определился с кристальной ясностью? Разве не понятно, что он сдулся? Сдрейфил?

– Да, а если он вернется, Генри?

– Вернется, на брюхе приползет, и даже тогда…

– Но, Генри, а что, если он не вернется? – спросил Аарон, младший. – Как мы без него?

Чеканно:

– Да уж как-нибудь. Мы поджарим это болото! Поджарим! – И сталь его молотка долбила упругие белые доски.

(Так я впервые услышал от Мозгляка Стоукса о том, как батяня старика Генри, Йонас Стэмпер, обесчестил Генри и всех нас. А потом узнал от дяди Бена, как сам Мозгляк, оказывается, столько лет намеренно бередил эту папину рану. Но уже от самого папы я узнал, во что это все вылилось, как бесчестье и уколы произвели на свет его броневую заповедь. И не то чтобы папа пришел ко мне и рассказал. Нет. Может, какие-то отцы и разговаривают со своими сыновьями на такие темы, но старик Генри – даже не заикался. Зато он сделал кое-что другое. Написал эту заповедь для меня – и повесил мне на стену. Говорят, в тот самый день, как я появился на свет. Но прошло немало времени, прежде чем я понял, к чему это. Шестнадцать лет. И даже тогда узнал я об этом не от самого старика, а от его жены, моей мачехи, девчонки, которую он притащил с востока… Но – все по порядку…)

Они обнаружили, что Йонас забрал все деньги из лавки кормов и ничего им не оставил, кроме самого здания, жалких остатков нераспроданного товара да недостроенного дома на том берегу реки. Товар – преимущественно семена, которые не обещали прорасти хоть какой-то зеленью раньше весны. Соответственно, в ту зиму они выжили главным образом за счет благотворительности самой зажиточной семьи в тех краях – семьи Стоукс. Джереми Стоукс был местным теневым губернатором, мэром, мировым судьей и ростовщиком – и все эти должности заполучил он по старому неписаному закону: «Кто Посмел – Тот Поспел». Перво-наперво он поспел завладеть огромным пакгаузом, брошенным «Компанией Гудзонова залива». Джереми там обосновался. Когда не нашлось желающих его оттуда выдворить, он превратил пакгауз в первый городской «универмаг» и заключил премилую сделку с каботажниками, заходившими в бухту раз в два-три месяца, премиленькую сделочку: они получали немножко сверху за то, что не торговали ни с кем, кроме него.

– Это потому, что я член клуба, – объяснял он, только никогда не распространялся, какого именно. Лишь туманно намекал на некое таинственное братство торговых моряков и купечества на Востоке. – И я намерен, друзья и товарищи мои первопроходцы, всех вас ввести в этот клуб: я не жадный.

«Не жадный»? Да не то слово! Разве не поддержал он несчастную миссис Стэмпер с отпрысками, когда их бросил глава семейства? Семь месяцев привозил им припасы его старший сын, тощий, бледный, как глоток воды, Мозгляк Стоукс, парень, который не только носил гордое звание белого аборигена, редкое в округе, но и был едва ли не единственным жителем городка, сплававшим аж в Европу.

– Никто из местных коновалов, – заметил раз Аарон, – не способен в полной мере оценить колорит кашля Мозгляка. – Привозил каждодневно, семь благодатных месяцев.

– А взамен отец просит лишь об одном, – сказал этот паренек по истечении срока щедрости, – чтобы вы вступили в «Кооперацию Ваконды». – Он протянул матери заточенный карандаш и лист бумаги.

Она извлекла очки из черного кошелька и долго изучала документ:

– Но… это значит… наш магазин?..

– Просто формальность.

– Подпиши это, мама.

– Но…

– Подпиши.

Это сказал Генри, старший. Ступил вперед, взял у матери бумагу и положил ее на доску. Сунул карандаш в руку матери:

– Просто подпиши.

Задохлик разулыбался, украдкой поглядывая на документ:

– Спасибо, Генри. Весьма разумно. Став пайщиками, вы вправе рассчитывать на определенные скидки и льготы…

Генри засмеялся – странноватым, жестким смехом, что появился у него недавно, смехом, способным, как нож, перерезать нить любой беседы:

– О, думаю, мы и без «определенных льгот» себе завтрак поджарим. – Он подхватил бумагу и помахал ею, держа чуть-чуть за пределами досягаемости благодетеля. – Наверное, и без пая где-то там как-нибудь протянем.

– Генри… старина… – Мозгляк многозначительно сощурился, следя за дразнящими движениями документа, и принялся декламировать, пародируя отца и сам того не сознавая: – Мы основатели новых рубежей, труженики нового мира – мы должны бороться плечом к плечу. Совместными силами…

Генри расхохотался и сунул бумагу ему в руку. Затем наклонился, подобрал несколько голышей, рассыпанных по речному берегу. И пустил один по раздольной серо-зеленой водной глади, с блеском:

– Да, думаю, определенно поджарим.

Не видя должного восторга, благодетель впал в легкое уныние.

– Генри, – тихо сказал он снова и тронул Генри за локоть двумя своими пальцами, тонкими, как сосульки, – я родился на этой земле. Я вырос здесь, в глуши и дикости. И я-то уж знаю, зачем первопроходцу нужны друзья. Чтобы выжить. И… ты мне по правде нравишься, старина. Не хотелось бы видеть, как всякие неукротимые стихии вынудят тебя уйти отсюда. Как… некоторых.

Генри разом швырнул в реку всю горсть гальки:

– Никто никуда не идет, Бобби Стоукс, Мозгляк Стоукс, больше никто никуда не идет!

И вновь рассмеялся тем же яростным смехом, презревающим мрачность и робкий фатализм людей. И под этот смех камешки медленно истаяли в речной воде.

А спустя годы, когда благодаря тому же яростному упорству он обрел состояньице и лесозаготовку, чьи масштабы ограничивались лишь числом родственников, перебравшихся сюда, чтобы работать на него, – одним прекрасным утром Генри переправился через реку к гаражу, подле которого нарисовался развозной грузовичок Мозгляка.

– Утро доброе, Генри! Как Генри Стэмпер-младший?

– Шумно, – ответил Генри, скосив глаза на старого приятеля, жердью торчавшего у дверцы машины. Мозгляк прижимал к бедру какой-то ободранный бурый пакет. – Ага. Шумно и прожорливо! – Он замолчал, продолжая коситься.

– О! – Мозгляк вдруг вспомнил про пакет. – Вот что пришло тебе сегодня утром. Надо полагать, в Канзасе прослышали о рождении.

– Надо полагать, так.

Мозгляк скорбно поглядел на бандероль:

– Да, это из Канзас-Сити. Родич, наверное?

Генри ухмыльнулся в кулак – этот жест был излюбленным у Мозгляка, прикрывавшего рукой свой лающий кашель, и люди в городке порой задавались вопросом, не перенял ли Генри это движение, чтобы досадить своему угрюмому компаньону.

– Что ж… – Он рассмеялся – такую Мозгляк развел суету. – Поглядим, что за хрень он там прислал.

Мозгляк уж раскрыл карманный нож, чтобы перерезать бечевку. В пакете оказалась настенная тарелка – трогательная безделушка, таких навалом на сельских ярмарках. Резного дерева херувимчики обрамляли медный барельеф: Иисус несет ягненка на руках по цветущему лугу. Выпуклыми медными буквами: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Матф. 6»[10]10
  Мф. 5: 5.


[Закрыть], – а записка гласила: «Это моему Внуку. Дай Бог ему обрести к зрелости Христианской Любви, Сочувствия и Милосердия больше, нежели в иных моих родичах, кои никогда не понимали меня и не общались со мной. Йонас А. Стэмпер».

Мозгляк пришел в смятение:

– Ты хочешь сказать, что ни разу не написал несчастному старику? Ни разу? – Мозгляк был не просто в смятении, он был в ужасе. – Ты ужасно его обидел!

– Думаешь? Что ж, попробуем это как-нибудь уладить. Давай-ка съездим ко мне!

И в комнате матери ужас Мозгляка усугубился до полного оцепенения и неверия глазам своим: Генри замазал тарелку унылой желтой масляной краской. Подсушил краску на пламени записки и толстым красным карандашом, каким отмечают размер на спиле бревна, окончательно выразил словами то, что, по его разумению, было всего лишь хорошим напутствием сыну, а по сути – квинтэссенцией того родового греха, который Йонас узрел в глазах своего отпрыска в тот далекий солнечный день в Канзасе: сидя на краю кровати, где расположилась сорокапятилетняя женщина, на которой Генри женился после смерти матери, в присутствии Мозгляка, застывшего с истукански вытянувшимся лицом, а также при младенце, надрывавшем легкие, Генри старательно начертал собственный наказ поверх выпуклых медных слов Христа – скорчившись над тарелкой, ухмыляясь своею свирепой, беспардонной ухмылкой, смеясь над протестами жены, изумлением Мозгляка и над тем, что бы сказал благочестивый старый Йонас, увидь он сейчас свой подарок.

– Вот теперь порядочек!

Генри разогнулся, вполне довольный своей работой, подошел к стене и прибил тарелку над огромной колыбелью, которую он и его парни с лесопилки соорудили для Генри-младшего. (Эта чертова уродливая штуковина провисела над всем моим детством. НЕ УСТУПАЙ И ДЮЙМУ! Папашиным размашистым, неуклюжим почерком. Эта мерзейшая, гнуснейшая, отвратнейшая желтая краска и по-детски корявая красная надпись. НЕ УСТУПАЙ И ДЮЙМУ! Что-то наподобие девизов в дежурке сержанта морской пехоты или же вроде тех бодреньких напутствий, которыми тренер Льюллин размалевал бы всю стену раздевалки. НЕ УСТУПАЙ И ДЮЙМУ! Да, очень похоже на подобные лозунги, «Рога-вперед, копыта-в-землю!», каких я повидал с добрую тысячу, точь-в-точь, за тем лишь отличием, что этот похоронил картинку с Иисусом и барашком под корявой нашлепкой масляной краски, похоронил вместе с теми завитушками слов, какие можно было прочесть пальцами ночью, когда гасли все огни: «Блаженны кроткие…» – и так далее и тому подобное… Эта штука висела, а я ни сном ни духом, к чему это все, пока не стукнуло мне шестнадцать и пока она не рассказала мне, что знала. Тогда я припомнил, что сказал мне Мозгляк, что сказал мне старик, – и прицепил все это к женщинам. Занятно, как много порой требуется времени, чтобы все сошлось, и как этакий вот знак может годами висеть незамеченным прямо у тебя над головой; а когда же наступает озарение, ты хлопаешь себя по лбу, понимая, насколько заметным был для тебя этот знак, хоть ты и не ведал того…)

Когда Хэнку исполнилось десять, его мать, всегда хмурая, бесцветная и неблизкая – и почти полная копия неведомой бабушки, которой он никогда не видел, – слегла в одной из темных комнат старого дома, пару месяцев промучилась жаром, потом в одно утро встала, умылась, постирала и умерла. Она смотрелась в гробу такой естественной и неизменившейся, что мальчику стоило труда оживить в памяти разговоры с нею – ее типичные фразы, интонации, – убеждая себя в том, что хоть когда-то она была чем-то большим, нежели это безмятежное изваяние, покоящееся в атласных оборках.

Генри же не истратил на нее и половины подобных мыслей. Мертвые есть мертвые – так он смотрел на вещи; в землю их – и жить с живыми. Поэтому, едва расплатившись с Лилиенталем, гробовщиком, он выдернул гвоздику из одного венка, приколол ее к лацкану своего траурного костюма, сел на поезд в Нью-Йорк и пропал на три месяца. Три драгоценных месяца, в самый разгар валочного сезона. Младший брат Генри Аарон остался с семьей в доме – присматривать за мальчиком. Жена Аарона забеспокоилась о девере в первые же недели его загадочного отсутствия, растянувшегося на месяцы:

– Уже два месяца. Бедняжка, он так горюет. Его сердце разбито, как никто из нас и помыслить не мог.

– Хрен там «сердце разбито»! – сказал Аарон. – Он настропалился на Восток подыскать девчонку на хозяйкино место.

– Тебе-то почем знать? У Генри есть кто знакомый, что ли, там, на Востоке?

– Коли и так – мне не докладывалось. Но я знаю, что на уме у Генри: бабы на Востоке водятся, только так. Нужна баба – езжай на Восток и выбирай.

– Но это ж бред! Бедняге пятьдесят с гаком. Какая разумная женщина…

– Хрен там «разумная»! Генри ищет бабу, которая сгодится в матери маленькому Хэнку. А как найдет такую, ее разумность и гроша ломаного стоить не будет: пойдет как миленькая! – Аарон раскурил трубку, улыбнулся с приятством – за долгие годы он привык сидеть и наслаждаться видом мира, идущего туда, куда потащит его за нос Генри. – Хочешь, поспорим, что бедный старик вернется сюда с подружкой?

Генри в ту пору стукнуло пятьдесят один. Но всякий, кто видел, как он шагает по улицам Нью-Йорка – с мальчишеской ухмылкой, при черном котелке, в уголках глаз морщинки, похожие на свежие трещины в старом пне, – с легкостью дал бы ему и вдвое больше, и вдвое меньше. Для случайного наблюдателя он был скорее архетипом, нежели человеком: деревенщина в столице, неотесанный мужлан из захолустья с молодеческой пружинистой поступью и старческим лицом; жилистые запястья – слишком выпирают из рукавов сюртука, словно только что взятого в похоронном бюро; длинная шея – слишком торчит из воротничка. Со своей нестриженой гривой, седой, как шкура старого волка, и с зелеными глазами, возбужденными и блестящими, он смотрелся персонажем газетных рассказов в картинках про внезапно разбогатевших старателей. Он смотрелся человеком, способным ругнуться в лучшем салоне и сплюнуть на превосходный ковер. Он смотрелся кем угодно, только не достойным женихом для юной благовоспитанной девицы.

В то лето Генри сделался притчей во языцех: он, со своим котелком и похоронным сюртуком, до самого отъезда был желанным гостем на всех вечеринках, куда его приглашали потехи ради. Потеха достигла апогея, когда Генри объявил, что нашел женщину, на которой намерен жениться! Гости были в полном восторге. Поистине прелестно, пикантнее любого салонного фарса. И не над выбором его смеялись приятели: в глубине души они даже изумились, что этому заскорузлому дурню достало вкуса положить глаз на самую миловидную, самую остроумную и очаровательную юную студентку, что приехала домой на каникулы из Стэнфорда. Вся соль была в охальной дерзости, в лукавом нахальстве старого дровосека, покусившегося возмечтать о такой девушке. Над этим и потешались приятели. А старый пройдоха Генри, который и сам никогда не прочь был похихикать, клоун клоуном расхаживал по гостиной, охлопывая себя по тощим бокам, прищелкивая широкими брезентовыми подтяжками, – и смеялся вместе со всеми. Но приметил, что общее веселье вдруг сделалось куда как жидковатым, когда он увлек из гостиной раскрасневшуюся и смущенно хихикавшую студентку. И догадывался, что смех тот стих вовсе, когда через пару недель настойчивых ухаживаний он снова отправился на Запад, увозя с собою эту девушку уже невестой.

(Даже после того, как Мозгляк рассказал про тарелку, она казалась мне чуть ли не мухой на стене – пока не стукнуло мне шестнадцать, когда Майра впервые вошла ко мне в спальню. По сути, шестнадцать мне исполнилось только-только. Это был мой день рождения. От всех домашних я получил подарки – всякие бейсбольные причиндалы, – но не от нее. Я и не ждал подарка: фиг чего дождешься от нее, разве что ответа на «который час?». Я думал, она даже не знает, сколько мне лет. Но, похоже, она просто ждала, когда лет будет довольно, чтобы оценить ее подарок. Она просто вошла – и встала…)

Возможно, больше приятелей изумился лишь один человек – сама девушка. Ей было двадцать один, и год оставался до выпуска из Стэнфорда. Темноволосая, изящная, тонкокостная (этакая забавная птица, стояла, будто диковинная редкая птица, чьи глаза вечно устремлены в небо…). У нее в Менло-Парке было три лошади в личной конюшне, два воздыхателя, один из них – заслуженный профессор, и попугай, обошедшийся ее отцу в Мехико-Сити в двести долларов; она отказалась от всего.

(Стояла – и все.)

Она активно посещала с дюжину всевозможных кружков и клубов в районе Залива и не меньше – в Нью-Йорке, где проводила лето. Жизнь ее семьи текла ровно, как и жизнь всех ее друзей. И хоть на Восточном побережье, хоть в Стэнфорде, список приглашенных на ужин у нее неизменно перерастал за сотню. И все это было отринуто. Ради кого? Ради несуразного старого лесоруба в какой-то грязной деревне дровосеков к северу от края земли. Чем думала она, разрешив подбить себя на столь неравноценный размен? (Она и смотрела как-то по-птичьи, забавно: знаете, голова вполоборота, взгляд ни к чему не приклеивается, но будто проходит насквозь, проходит так, будто она может видеть нечто, незримое больше никому; и что б она там ни видела, порой это пугало ее, точно призрак.

– Я одинока, – говорит она.)

Она прожила первый свой год в Ваконде, теряясь в догадках, какое же помутнение обуяло ее. («Я всегда была одинока. Одиночество всегда было во мне, словно полость…») По истечении второго года она бросила недоумевать и решительно настроилась на отъезд. Она уж вынашивала тайные планы бегства, как, словно из сумрачного сна, выскользнуло нечто, и вцепилось в нее, и вынудило повременить с отбытием на несколько месяцев… считаные месяцы… и тогда уж она уедет, уедет, уедет – или, по крайней мере, у нее будет такое маленькое нечто в оправдание ее житья в северных лесах. («Я думала, Генри заполнит эту полость. Потом думала, что ребенок…»)

Так Хэнк обзавелся младшим братом, а Генри – вторым сыном. Отец, занятый своими лесозаготовками, не особенно-то и заметил это благословенное событие – разве лишь при крещении нарек младенца Лиланд Стэнфорд[11]11
  Лиланд Стэнфорд (1824–1893) – американский промышленный магнат, политик, основатель Университета Стэнфорда.


[Закрыть] Стэмпер, в чем видел дань почтения своей молодой жене. Он протопал в ее комнату в Ваконде, гремя шипованными ботинками, притащив с собою опилки, грязь и вонь машинного масла, и объявил:

– Малышка, я подумал – и разрешаю тебе назвать парня в честь этой твоей школы, по которой ты всю дорогу плачешься. Как тебе такое?

Он говорил в меру напористо, чтобы пресечь любые возможные протесты, – и она лишь вяло кивнула. Кивнув в ответ, Генри с гордым видом протопал вон из комнаты.

С тем он посчитал долг вежливости исполненным. А двенадцатилетний Хэнк, сосредоточенно шуршавший журналами в приемной, казалось, решил и вовсе проигнорировать прибавление семейства.

– Хочешь взглянуть на своего маленького братика?

– Не братик он мне!

– А тебе не кажется, что нужно хоть что-то сказать твоей новой маме?

– Она-то мне ничего никогда не говорит!

(Что было почти правдой. Она не говорила ничего, кроме «здравствуй-до-свиданья» до того самого моего дня рождения, когда зашла. Конец весны; я валяюсь на кровати, маюсь сломанным зубом: маханул битой на вынос, да невпопад, ну и вынесло мне; башка раскалывается от боли. Эта тетка мельком смотрит на меня, затем куда-то вдаль, подходит к окну, трепещет, будто птица, бьющаяся в стекло. Она одета в желтое, у нее длинные иссиня-черные волосы. В руке у нее детская книжка, которую она мелкому читает. Ему сейчас года три-четыре, я слышу, как он бузит за стеной. Она стоит у окна, вся из себя трепетливая, – наверное, ждет, чтоб я сказал что-нибудь про ее одиночество. Но я ничего не говорю. И тут ее взгляд падает на тарелку, прибитую над кроватью…)

В последующие годы Генри не больно-то баловал вниманием своего второго сына. От первенца он требовал, чтобы тот вырос сильным и самостоятельным, в отца, второму же позволил быть просто ребенком – глазастым малышом с белой кожей матери и такой наружности, будто в жилах его струилось обезжиренное молоко, коротать детство в одиночестве, в комнате рядом с материной, делая все, что заблагорассудится ребенку, избавленному от опеки. (Она долго смотрит на тарелку, вертит томик в руках, затем глядит на меня. Я вижу, как на ее глаза наворачиваются слезы.)

Мальчиков разделяли двенадцать лет, и Генри не видел нужды сводить братьев. Зачем? Когда малышу Ли было пять и его сопливый нос утыкался в книжку детских стишков, Хэнку было семнадцать, и они с приятелем Джо, сыном Бена, успели извалять свой подержанный «хендерсон» во всех канавах от «Коряги» в Ваконде до «Ранчо „Мелодия“», танцзала в Юджине.

– Братья? Ну и что с того? Чего их в одну кучу-то? Если Хэнку нужен брат, так у него есть Джо Бен; они всегда были что твои яйца в глазунье, и Джо у нас больше торчит, чем при папаше, который знай себе шляется-кобеляется по всему округу. А у маленького Лиланда Стэнфорда есть мама…

– Но кто, – вопрошали бездельники, спускавшие гроши в «Коряге», – есть у мамы маленького Лиланда Стэнфорда?

Нежное трепетное создание, прожившее лучшие свои годы в той берлоге на другом берегу реки, со старпером вдвое себя старше. Прожившая – после того, как снова и снова клялась перед всеми, кому дело до нее было, что уедет на Восток, едва малыш Лиланд пойдет в школу… и когда это было?

– …Так кто же есть у нее? – Мозгляк Стоукс размеренно качал головой, и горести всего человечества отражались на его лице. – Я просто думаю о девочке, Генри. Ты-то по-прежнему силен, но уж не такой жеребчик, каким был когда-то. Разве не боязно тебе за нее, что день-деньской сидит совсем одна?

Генри лукаво косился, подмигивал, ухмылялся в кулак.

– Чего менжуешься, Мозгляк? Кому судить, такой я или не такой? – с индюшачьей скромностью. – К тому ж есть мужики, которых природа так осчастливила, что им и не надобно лезть из кожи вон каждую ночь. При их-то стати и… особенностях они могут удержать бабу на крючке чистой памятью и дикой надеждой, что случившееся однажды грянет снова!

И никаких других мыслишек о причинах жениной верности не заплывало в безмятежную гавань стариковской самоуверенности. Невзирая на все намеки и сплетни, он ничем не объяснял ее четырнадцатилетнего прозябания в этом мире древесины, кроме как упорной преданностью чистой памяти и дикой надежде. И даже потом, когда она заявила, что собирается на время покинуть Орегон, чтоб отдать Лиланда в приличную школу на Востоке, щит его тщеславия не получил ни единой царапины.

– Это она о малыше печется, – объяснял Генри. – О малом. Кашель у него какой-то нехороший, а тутошние врачи в полных непонятках. Может, астма. Док думает, что лучше перебраться в местечко посуше, – так тому и быть. Но уж она-то, губы не раскатывайте, сама не своя от разлуки со своим ненаглядным старичком: плачется, мечется что ни день… – Он сунул в кисет бурые пальцы, придирчиво осмотрел щепоть табаку. – Уж так извелась из-за этой разлуки – у меня у самого сердце разрывается. – Разместив табак между десной и нижней губой, он, ухмыляясь, окинул компанию быстрым взглядом. – Да уж, ребята, кому-то дано, кому-то нет.

(По-прежнему плача, она склоняется, дотрагивается пальцем до моей распухшей губы, а затем внезапно запрокидывает голову, и ее взгляд снова падает на тарелку. Будто наконец-то на нее снизошло некое озарение. Дичь какая. Она прекратила плакать вдруг, будто обрубило, и затряслась, точно северным ветром ужаленная. Вот медленно откладывает книгу, тянет руки и берется за тарелку; я знаю, снять ее нельзя: тарелка приколочена парой двухдюймовых гвоздей. Безуспешно. Затем она коротко, звонко хмыкает и глядит на тарелку, по-птичьи склонив голову:

– Вот если бы ты зашел в мою комнату – и я отправила бы Лиланда в детскую, – как думаешь: она еще будет на тебя влиять? – Я отвожу глаза и мямлю что-то, мол, не понял, куда она клонит. Она награждает меня этакой отчаянной, загнанной ухмылкой и берет за мизинец, словно я совсем невесомый и меня можно поднять вот так, за пальчик. – То есть перейти в соседнюю комнату, в обитель моего мира, где ни ты не будешь видеть ее, ни она не будет видеть тебя, – как думаешь, тогда сможешь? – Я смотрю на нее все так же тупо и спрашиваю: смогу что? Она лишь кивает на тарелку и все улыбается мне. Потом говорит: – А ты никогда не интересовался, что это за уродство висит над твоей кроватью уже шестнадцать лет? – И все тянет меня за мизинец. – И не думал о том, какое одиночество может оно породить? – (Я мотаю головой.) – Что ж, просто зайди в соседнюю комнату – и я объясню тебе. – (А я, помнится, думаю: «Господи, она ведь и вправду подкинет меня за пальчик…»)

– Ты не усекаешь. – Мозгляк, запинаясь, крикнул Генри, когда тот шагал уже к дверям салуна. – Генри, ты ведь не усекаешь! Ты не думаешь, что… – неохотно, словно извиняясь, будто его, ради блага старого друга конечно, вынудили задать этот мучительный вопрос, – …что ее отъезд… как-то связан с уходом Хэнка в армию? В смысле, она решила уехать как раз тогда, когда он решил туда завербоваться?

Генри остановился, почесал нос:

– Может быть, Мозгляк. Почем знать… – Одернул куртку, вжикнул молнией до подбородка и поддернул воротник. – Разве что она объявила о своем отъезде за несколько дней до того, как Хэнк только лишь заикнулся о своем желании пойти в армию. – Он пронзил Мозгляка победоносным взглядом и хлестнул ухмылкой, похожей на туго натянутый трос. – Ладно, покеда, черномазые!

(А в соседней комнате, помнится, я подумал: она права насчет тарелки. Приятно убежать от взгляда этого богомерзкого страшилища. Но я обнаружил, что просто оказаться в другой комнате – еще не значит убежать от него. На самом деле именно там, в соседней комнате, когда она рассказала мне, что думает о воздействии той штуки на меня, я тарелку-то по-настоящему и увидел. Даже сквозь сосновую стену я видел ее – желтую мазню, красные буквы – и все, что скрывалось под желтым и красным, яснее, чем когда-либо прежде. Но к тому времени, когда я заметил ее, было поздно ее не замечать. И точно так же, когда я уразумел, к чему приведет прогулочка в соседнюю комнату – а тогда-то вся карусель и завертелась, – было уже малешко не остановиться.)

Конец весны, со времени охоты на каверзные мячи прошли годы. Воздух свеж и на вкус – как дикая мята. Река, ликующе бликуя, сбегает с гор, подхватывая вьюгу ароматов ягодных кущ, что тянутся по ее берегам. Солнце подмигивает с небосклона, нестройные ватаги юных облаков собираются на ярко-голубом просторе, разгульные и дикие, небесная шпана, исполненная пустых угроз, не чреватых дождем. На пристани перед старым домом Генри помогает Хэнку и Джо Бену грузить одежду, тюки, птичьи клетки, шляпные картонки…

– Барахла хватит на добрый аукцион, правда, Хэнк? – Ворчливо и благодушно, с годами будто вернув себе детскую восторженность, отложенную в юности, когда он преждевременно заматерел и ожесточился.

– Это уж точно, Генри.

– Ёкарный бабай, погляди-ка, сколько всякой херни!

Большая, неуклюжая, глубоко сидящая лодка проседает и вздымается, принимая груз. Женщина стоит и смотрит, ее тонкая, птичья рука покоится на плече двенадцатилетнего сына. Он склонился к материнскому бедру и протирает очки каймой ее канареечно-желтой юбки. Трое мужчин перетаскивают ящики из дому. Лодка покачивается, садится глубже. Цвета бьют в глаза жгучей ясностью, режут сцену контрастами: синее небо, белые облака, синяя вода, белые лепестки на воде – и этот сверкающий желтый клочок…

– Хлама и гнилья – по гроб жизни хватит, не то что на пару месяцев. – Он поворачивается к женщине. – И куда ты столько своего барахла берешь, да и детского тоже? Ехай быстро, ехай налегке – вот как я всегда говорил.

– Его обустройство может занять дольше, чем я думала. – И тотчас добавляет: – Но я вернусь поскорее. Да, я вернусь, как только смогу.

– Ого! – Старик подмигивает Джо Бену и Хэнку, волокущим по причалу огромный кофр. – Понятно, ребята? Понятно. Кто привык к отбивной с картошкой, на сэндвичах и салате долго не протянет.

Синее, белое и желтое, а с шеста, который торчит из окна второго этажа, свисает флаг, указывающий развозному грузовичку, какие припасы выложить; черные цифры нашиты на красный габаритный флажок. Синий, и белый, и желтый, и красный.

Старик расхаживает туда-сюда вдоль лодки, изучает кладь:

– Думаю, доплывет. Ладно. Так, Хэнк, пока я отвезу их на станцию, вы с Джо Беном поищите запчасти к движку. Можете сгонять на драндулете в Ньюпорт, там посмотреть. Зайдите в «Найро машин», они все железяки для скагитов держат. Я вернусь к ночи. Оставьте мне лодку на том берегу. Где моя шляпа?

Хэнк не отвечает. Он наклоняется проверить уровень реки по мерной пластинке, прибитой к свае. Солнце играет серебром на его светлой металлической каске. Распрямившись, сует руки в карманы рабочих «левайсов», окидывает взглядом реку:

– Погодите-ка… – (Женщина стоит недвижно – желтая заплатка на синей реке; старик Генри рьяно выстругивает щепку, чтоб заделать течь, открывшуюся в борту лодки; гномик Джо Бен отправился на склад за брезентом, чтоб укрыть поклажу, если суетливые облака все же решатся на агрессию.) – Погодите…

Лишь голова мальчика резко поворачивается, отбросив бледно-коричневую челку. Похоже, только мальчик слышит, что говорит Хэнк. Он наклоняется к старшему брату, поблескивая очками на солнце:

– Погодите…

– Что? – шепчет мальчик.

– …Пожалуй, с вами прогуляюсь, если никому еще глаза не намозолил.