Текст книги "Порою блажь великая"

Трубный салют. Хэнк, вертя в руках каску, дожидается, пока не доиграет Семейный Гимн.

«И самое важное – поставить себя перед плебеями так, чтоб даже думать зареклись о родстве!»

Вопли и свист. «Крепко сказано, Хэнк!», «Во-во, парень!», «Да уж!».

«А единственное средство добиться этого – сохранить нашу империю, пронести ее хоть через Потоп, хоть через Армагеддон. И сколько бы нашего сора ни пришлось замести обратно в избу – только так мы докажем свое расовое превосходство!»

Аплодисменты пуще. Челюсти суровеют и кратко кивают, выражая мужественное одобрение. Старик Генри утирает глаза и сглатывает комок. Хэнк – высится. Он выдирает из колонны двойную секиру и патетично ею машет:

«И не мы ли расписались кровью под обетом сражаться до последнего нашего и за последнего человека из нас? Что ж… время битвы настало!»

Трубы громче. Присутствующие, во главе с Хэнком, заводят хоровод вкруг стяга, реющего посреди зала. Они пляшут, каждый – возложив твердую руку на правое плечо следующего, и распевают попурри из боевых песен Первой мировой войны. Теперь, когда кризис миновал, меж родичей воцаряется дух победы и фронтового братства. Они ликуют до хрипоты, подзадоривая друг друга: «Да ясен-красен! К гадалке не ходи! Верняк!» Оказываясь у пластикового пакета, они норовят запрятать стыд под вуаль шутливости: «Есть на что глянуть!» – «Обещая „до последнего из нас“, мы и не думали, что оно будет вот таким последним».

«А ты уверен, что оно точно „последний человек“? Тут бы учет учинить».

«На хрен! Пущай живет. Лучше не доставать эту гадость из пакета: опять ошметки тряпкой собирать!» – остерегает их Хэнк.

(Хэнк поднимается по ступенькам, слегка нервничая. Он сворачивает в коридор, идет к комнате, приспособленной под кабинет. Слышит окрик Вив с кухни, где она с другими женами моет посуду: «Ботинки, дорогой!» Он останавливается и, держась одной рукой за стену, избавляется от пыльных башмаков. Стягивает и шерстяные носки, сует их в ботинки и продолжает путь босиком, тяжко вздыхая…)

Вожди клана восседают на корточках перед старым лепным камином и методично плюются жевательным табаком в очаг. Каждая такая слюнно-табачная бомба разверзается дивным пламенем, ласкающим суровые лица затейников веселенькими алыми сполохами. Все раскрывают складные ножи и принимаются резать плитки. Кто-то прочищает глотки…

«Парни! – продолжает Хэнк. – Вот наш первоочередной вопрос: кто научит мальчишку рассекать на мотоцикле, тискать кузин и всякое такое прочее?»

(Оказавшись в кабинете, Хэнк стоит пару секунд, зажмурившись, потом подходит к бюро, где лежат документы, запрошенные Орландом. Отыскивает бумаги в папке, подписанной изящным почерком Вив: «Доход и расход, январь – июнь 1961». Задвигает ящик на место, идет к двери, приоткрывает ее на несколько дюймов, но не спешит ступить в коридор. Он стоит, разглядывая пожелтевшие обои, чутким ухом обратившись к жужжанию беседы внизу. Но не может разобрать ничего, кроме лающего смеха этой маленькой сучки, жены Орланда…)

«Кто научит его бриться топором? Укрощать ниггеров? Мелочей в нашем деле нет! Кто проследит, чтоб он сделал наколку на руке?»

(С кухни слышится смех Орландовой сучки, похожий на треск сухих сучьев. Захлебывающийся светом аппарат взрывается стальным гитарным стаккато: «Кочегар, угля поддай – душа несется в рай… двигай вперед». Ивенрайт вываливается из бара, идет к машине, соснуть пару часиков. Его кулаки рассаднены, но гордость так и не утолена: и кто мог подумать, что этот увалень в баре помнит всех игроков всех юниорских Кубков штата за последние двадцать лет? Джонатан Дрэгер лежит под одеялом, подобный невозмутимому горному хребту, а его лицо, прекрасное и бесстрастное, покоится точно по центру подушки. Ли приваливается к стеклу: автобус притормозил перед знаком «Стоп». Хэнк делает глубокий вдох, распахивает дверь кабинета, шагает в холл. На лице воцаряется воинственная веселость, он насвистывает и похлопывает себя по бедру доходно-расходной папкой. Джо Бен выходит из ванной, мешкает перед лестницей, застегивая мешковатые штаны, дожидается приближения кузена…)

– Только гляньте на него! – Джо кривится в саркастической ухмылке. – Посмотрите на это насвистывающее, ногошлепствующее чудо пофигизма! – фыркает он почти что на ухо Хэнку, когда тот подходит.

– Наружность, Джоби. Помнишь, что говорит батя про наружность?

– В городе, может, и проканает, но кого трогает наружность в этом крысином выводке?

– Джо! Дружище, то, что ты называешь крысиным выводком, – твоя семья.

– Только не Орланд. Только не он. – Джо роется в кармане брюк в поисках семечек. – Хэнк, тебе бы рыло ему начистить за его слова.

– Тихо. И угости меня семечками. Да и потом, с какого лешего мне чего-то там чистить моему старому доброму кузену Орли? Он не сказал ничего…

– Ладно, может, наговорил-то он не так уж много, на словах, но, когда люди в городе и так черт-те что думают о Лиланде, его матери и вообще…

– Черт, да мне не похрен, чего они там думают? Самые дурные мысли, Джоби, даже царапины на заднице не сделают.

– И все равно…

– Ладно, брось. И дай мне этих… твоих.

Хэнк протянул руку. Джо Бен отсыпал ему горсть. Семечки были последней маниакальной страстью Джо, и за те месяцы, что он с семьей прогостил у Хэнка в старом доме, покуда в городе строился его собственный, шелуха заполонила коридоры. Двое мужчин, опершись на потертые брусья, что служили перилами, несколько минут сосредоточенно и молчаливо лузгали семечки. Хэнк чувствовал, что успокаивается. Еще немного – и будет готов вернуться вниз и бодаться дальше. Если б только Орланд – а он, как член школьного совета, естественно, озабочен своим общественным положением – помалкивал о прошлом… Но Хэнк знал, что не дождешься от Орланда такой сознательности.

– Ну, Джо, – он выкинул остаток семечек, – пошли, что ли?

Хэнк решительно подхватил ботинки, сплюнул лузгу и затопал вниз по ступенькам, готовый тараном вломиться в свару сородичей. Он говорит сам себе: «Черт, дурные мысли не оставят даже синяка».

А на западе, неделю тому назад, Индианка Дженни, все обдумав, сказала себе, что у Генри Стэмпера, должно, имелись особые причины, чтоб избегать ее, и дело не в том, что она индианка. Разве не путался он со скво ячатов на севере? А с этими скво из Куз-Бея? Так что против индианок у него ничего нету… а ее – чурается. Видно, тут рядом с ним есть кто-то такой, кто мешает Генри водиться с индианками… Кто-то еще, их главный злой разлучник во все эти годы…

Спустившись, Хэнк свернул собрание как можно быстрее, сказав родичам:

– Давайте отставим это, покуда не получим ответы на наши письма. Но если все-таки мы порешим рубить лес для «ТЛВ», просто имейте в виду: если б мы вели свое дело так, чтоб городу угодить, мы бы прогорели много лет назад. – Себе же он сказал: «Ну, даже если синяк-другой мысля какая и набьет, так пара синяков – пара пустяков!»

На севере Флойд Ивенрайт разбужен дорожным полицейским. Бормочет «спасибо», перебирается с заднего сиденья за руль, ищет какую-нибудь автозаправку с сортиром. Где клятвенно обещает своему красноносому и красноглазому отражению в зеркале над раковиной, что заставит Хэнка Стэмпера проклясть тот день, когда этот чертов выскочка, не без «лапы» своей важной семейки, пролез на Кубок штата в обход достойных парней!

Хэнк же, через десять минут после роспуска собрания, расположился в сарае, прильнув щекой к теплому, барабанно упругому, пульсирующему брюху джерсейской молочной буренки. Он ухмыляется сам себе, гордясь той хитростью, с какой выманил право подоить корову, услав Вив убираться на кухню.

– На сей раз я это сделаю – но только на сей, женщина! – уведомил он ее. – И не надейся на будущее!

Она улыбнулась, отвернувшись. Он понимал, что ее этим непреклонным тоном не провести, как не провести Джо насвистываньем – там, на лестнице. Вив тоже были известны слова старого Генри касательно наружности. Но Хэнк задавался вопросом: а ведает ли жена, какое райское наслаждение получает он от дойки?

Приложив ухо к холеной шкуре, он слышит, как воркует коровья утроба. Он обожает этот звук. Он обожает корову. Он обожает ее тепло и музыку молока, ритмично звенящего о стенки ведра. Маразм, конечно, держать дойную корову в наши дни, когда молоко на рынке дешевле корма, но, черт возьми, какая же отрада для руки, натруженной топорищем, – это коровье вымя. А чарующее урчание коровьего брюха – услада ушей, изнуренных гундежом и пердежом старика, балабольством Джона и скрежетом Орландовой супружницы. Да ладно: все это – фигня и пара пустяков.

Молоко задорно звенит в ведре, и звон его постепенно тонет, вязнет во вздымающейся белой пене – звучит далеким колокольчиком сквозь густую сливочную пелену-перину.

Это колокол Хэнка.

На реке моторка взрезает воду, устланную листьями: Джо Бен переправляет народ партиями. Взрыкивают машины, расплевывают колесами гравий, выбираясь на трассу. Гипсовая нога Генри грохочет по причалу.

Маразм, конечно, – держать корову.

В темнеющем небе, где копья елей царапают облака, уж взошла луна – будто брошенная подруга, поспешающая за скрывающимся от алиментов солнцем. Звонит, звонит колокол Хэнка.

Но, боже всемогущий, какое все-таки блаженство – прильнуть к ее теплу!

Старик расхаживает по причалу взад-вперед, цокает гипсом с неутомимостью дятла, потрясает плюмажем волос, желтоватых и жестких, похожих вблизи на связку сломанных зубочисток. Но с пятидесяти ярдов они кажутся белыми, как горный снег. И побитые пьянством щеки Джона с пятидесяти спасительных ярдов сияют здоровым румянцем. И жена Орланда садится в лодку с вальяжностью и грацией чистокровной кобылицы. Увечная физиономия Джо Бена светится в сумерках над зеленой водой, чистая, как лик на камее, а его картофельных форм супруга плывет лебедем в своей просторной накидке в горошек. С пятидесяти ярдов.

Это колокол Хэнка – сокрытый клочьями пены, тонущий в теплых белых долинах, – это звонит колокол Хэнка.

Вив, разбирая на кухне архитектурный ансамбль из грязной посуды, отбрасывает кистью прядь волос, которая вечно падает на лоб, когда спешишь, и мурлычет: «Мои глаза узрели чудо появленья… ленья… лень…» Собаки оживляют задний план, предвкушая оленьи кости и хлебные объедки в подливке, сваленные в корыто. За сараем в саду аскетичные деревца с пыльными серо-зелеными листьями, что уже курчавятся по краям, протягивают солнцу свои дары – медные яблоки, – и летнее солнце, нисходящее в океан, древнее и величавое, благосклонно принимает подношение. Чайки мечутся над красными волнами; оголтелые стаи черных бакланов, уверенных в том, что без них море немыслимо, проносятся в метре над водой, подмечая каждую крошку, каждую рыбешку, и стремительно пикируют вниз – в последний раз, перед тем как угнездиться на волнах черными крапинками на одеяле спящего моря.

Звон колокола – будто рябь на воде, и круги расходятся во все стороны.

В городе мистер Гриссом читает комиксы с полки, в глазах блистают Бэтмен и Робин[21]21
  Бэтмен и Робин – персонажи комиксов «Бэтмен» (с 1939 г.) Билла Фингера и Боба Кейна: Бэтмен, человек – летучая мышь, – борец с преступностью; Робин, Чудо-Мальчик, – его друг и ученик.


[Закрыть] и анальгетик. Мозгляк Стоукс вываливается из дому и ковыляет по тротуару, похожий на комическую черную цаплю, шарк-прыг-шарк, добросовестно меряет собственными ногами расстояние от своего магазина до книжной лавки сына, желая убедиться, что никто не украл ни дюйма тротуара. Тренер Льюллин свистит в свой свисток и посылает команду в последнюю схватку – потную, обрыдлевшую: они сегодня разыгрывали эту комбинацию уже с дюжину раз; Хэнк бросается прямо на колено защитника, ловко уклоняется, отпрыгивает, принимая контратаку на бедро. Защитник валится на землю с усталым вздохом, и они катятся вместе по полю, наматывая на себя запах травы и песка, а полузащитник прыжками мчится вперед, в образовавшуюся брешь. Тренер свистит, созывая всех в круг; тонкий свист прошивает сумерки золотой канителью…

– Хэ-энк…

Славно было бы, кабы этот колокол всегда звонил вот так…

– Хэнк?

Но трудно приструнить иные тона.

– Он там, в сарае, Джо.

– Хэнкус? – Джо Бен сует свою физиономию в окошко сарая, сплевывает лузгу. – Я сочинил открытку Лиланду. Хочешь что-нибудь приписать, от себя лично?

– Сейчас выйду. Еще пару капель из нее выдавлю – и выйду.

Голова Джо убирается. Хэнк сует складной стульчик на короб, где ютится аварийный генератор, и с ведром молока идет к двери. Распахивает дверь плечом, затем снимает хомут с меланхоличной рогатой головы, легким шлепком выгоняет корову на выпас.

Когда он входит в дом с ведром надоенного молока, норовящим боднуть в ногу, Вив уже управилась с посудой, а Джен поднялась наверх, укладывать детей спать. Джо, склонившись над открыткой на обеденном столе, внимательно перечитывает ее.

Хэнк ставит ведро на полку возле раковины, вытирает руки о ляжки:

– Давай-ка посмотрим… Наверное, и мне пару словечек добавить надо бы.

…а почтальон, чихая кровью над столом в третьем классе, внушает начальнику:

– Не думаю, что это был несчастный случай. Думаю, для простого совпадения слишком четко сработано. Думаю, тот парень – опасный псих, и как знать, не было ли у него умысла?

А пинбол мигает огнями. А облака маршируют над землей. Автобус, пофыркивая, наконец всовывает тупое рыльце в дорожный поток и вальяжно, помпезно плывет на запад, мимо ярких, лубочных сельских пейзажей. Появляется рука. Открытка спархивает вниз, бьется об пол, взрывается, круша оконные рамы. Газон дыбится, щерясь изумрудным блеском. Ивенрайт устраивает свои ягодицы на сиденье унитаза в туалете при очередной автозаправке, раскрывает новую упаковку «„Тамз“ для животика». Джонатан Дрэгер покидает собрание в «Красном утесе», не досидев и до половины, извиняется предстоящим вояжем на север, в Юджин, но вместо этого идет в кафе, где садится за столик и пишет в своем блокноте: «Человек не уверен ни в чем, кроме своей способности потерпеть неудачу. Это самое глубокое из всех наших убеждений, и неверующий – еретик, сектант – вызывает в нас гнев самый праведный. Школьник ненавидит зазнайку-одноклассника, утверждающего, будто может пройти по забору и не упасть. Женщина презирает девицу, уверенную в том, что ее красота очарует „принца“. Рабочего ничто так не злит, как убежденность хозяина в верховенстве управления. И этот гнев можно приручить и использовать».

А в салоне автобуса, откинувшись на спинку сиденья у окна, Ли дремлет, пробуждается, снова засыпает – и редко когда открывает больше одного глаза, дабы уделить внимание Америке, проносящейся перед затемненными стеклами его очков… ОГРАНИЧЕНИЕ СКОРОСТИ… СТОП… КОНЕЦ ОГРАНИЧЕНИЯМ… СДЕЛАЙ ШАГ К КАЧЕСТВУ… элегантная светская молодежь развлекает друг друга в ресторанах… ВСЕ ВПЕРЕДИ… та же молодежь элегантно отдыхает у себя дома от суровостей светской жизни… ВНИМАНИЕ… ОГРАНИЧЕНИЕ СКОРОСТИ… СТОП… КОНЕЦ ОГРАНИЧЕНИЯМ…

Ли дремлет и пробуждается, восседая над бренчащим мотором автобуса, идущего на запад (Ивенрайт перемещается на юг по трассе 99 марш-бросками, от одного сортира к другому), равнодушно дремлет и просыпается, взирая на дорожные знаки, мелькающие за окном (Дрэгер едет из «Красного утеса», часто останавливаясь, чтобы выпить кофе и сделать заметки в своем блокноте), и нисколько не жалеет, что не прикупил какого-нибудь чтива в мягкой обложке (Дженни наблюдает облака, марширующие к морю, и басовито, псалмовито заводит: «О облака, о дождь, небесная роса…»). От Нью-Хейвена – до Нью-Арка, далее – Питсбург – ТАМ, ГДЕ ЖИЗНЬ, – где много ровных белых зубов без единой дырочки, клубки спагетти под чесночным соусом – ГДЕ ДРУЗЬЯ – и пивные банки, тычущие ярлыками в камеру (Проклятый понос, черт его раздери! Притормозив у очередной автозаправки, Ивенрайт присовокупляет новый счет к пухлой пачке, что предъявит своей Немезиде). Кливленд и Чикаго. «Возьми от жизни все… на трассе 66!» («Владельцы кафе гораздо несчастней обычных работяг, – пишет Дрэгер. – Обычный работяга отвечает только перед своим боссом, для владельца же кафе каждый босяк с баксом – босс».) Сент-Луис… Округ Колумбия… Канзас-Сити… Только для НАСТОЯЩИХ МУЖЧИН – МЕННЕН СПИДСТИК, превращает запах пота в истинно мужской аромат! (Да кем он себя возомнил, жлоб упертый? Господом Богом?) Денвер… Шайенн… Ларами… Рок-Спрингз… КРАЕУГОЛЬНЫЙ КАМЕНЬ УГОЛЬНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ. («И самый крепкий орешек, – пишет Дрэгер, – всего лишь скорлупа».) Пока-телло… Бойсе… ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ОРЕГОН. ПРЕВЫШЕНИЕ СКОРОСТИ СТРОГО НАКАЗУЕМО. («Посмотрим, что ты запоешь, когда я суну этот доклад тебе прямо в твой задранный нос!») …Бёрнз… Бенд… 88 МИЛЬ ДО ОРЕГОНСКОЙ ЯРМАРКИ В ЮДЖИНЕ. («Человек, – пишет Дрэгер, – является… должен… надеется… не может».) …Систерз… Рэйнбоу… Блю-Ривер… («О облака, – речитативом напевает Дженни. – О дождь, излейся на того, кого тебе укажет скво…») …Финн-Рок… Вида… Либург… Спрингфилд… и лишь в Юджине он окончательно очнулся. Проделал весь свой путь, того и не осознав толком. На остановках он покупал шоколадные батончики и кока-колу, посещал санузел, а затем возвращался на место, даже если до отправления оставалось добрых двадцать минут. Но по мере приближения к Юджину окружающая действительность все настойчивее ломилась в наглухо запертые двери его восприятия, громыхая ржавыми замками, и, когда автобус – другой автобус, рахитичный и неудобный, – натужно пополз в горы, отделявшие побережье от долины Уилламетт и остального континента, прилив возбуждения и живости охватил Ли. Он глядел на зеленые горы, почетным караулом выстроившиеся перед ним, на овраги и расщелины, что были все глубже и шире, на облака в серебристых саванах, похожие на дирижабли, привязанные к земле прямыми и тонкими шлейками осеннего дыма. И на огромные, рычащие трелевщики, терзающие дерн грунтозацепами, вспарывающие девственную природу оскалами злорадных радиаторов… они были подобны (подобны родительнице Гренделя – такой метафорой, наверное, я разразился бы сейчас ради продолжения аллитерационного ряда, но в детстве они представлялись мне скорее зловещими драконами, что по ночам вылезали из своих пещер в чародейских горах и тиранили мои младенческие сны. Воздушные корабли, сотканные из серебристой дымки, исчадия «Дженерал моторс»… все они воскресли, ожившие символы чудесного и чудовищного, явно не последние из тех, что прилетели за открыткой из Орегона. Воздушные корабли и исчадия «Дженерал моторс» – эта восставшая детская антитеза, эти образы полета и погрома были первыми моими видениями в том путешествии, что заставили меня встрепенуться. И первым знаком того, что, возможно, я поспешил со своим решением).

– Я все еще могу развернуть оглобли, – напомнил я себе. – Я могу это сделать.

– Что – это? – спросил субъект, сидевший напротив через проход, – этакий небритый бурдюк с истинно мужскими ароматами, прежде мною не замеченный. – Вы о чем?

– Ни о чем. Извините. Я просто думал вслух.

– А… А я вот во сне разговариваю, верите ли? Как есть. Моя старуха от этого сама не своя.

– Что, заснуть не может? – сочувственно уточнил я, чуточку смущенный своею оплошностью.

– Ага. Но не потому, что я мешаю. Она не спит, глаз не смыкает, потому как ждет, когда я бредить во сне начну. Боится, что пропустит чего-нибудь… В смысле, не то чтоб меня на чем-то таком подловить – она смекает, что я уж давно не ходок, или хоть должна уже смекнуть, – но просто, как она сама говорит, для нее мой бред – вроде как предсказание, пророчество. Я ж во сне – полный Нострадамус!

И, поспешив доказать свое заявление, он уронил затылок на подголовник и закрыл глаза. Широко ухмыльнулся – «Сам увидишь!», – его губы разомкнулись, размякли, и через минуту-другую он уже храпел и бормотал: «Не надо покупать участок у Элкинза. Заруби на носу…» Боже великий, думал я, глядя на желтые зубы этого очередного дракона, что скалились, как радиаторная решетка, и к чему же ты возвращаешься?

Я отвернулся от этого дрябло-щетинистого авгура и уставился в окно, изучая все более мельчавшую геометрию сельхозугодий долины Уилламетт: прямоугольники ореховых рощ, параллелограммы бобовых полей, зеленые трапеции пастбищ, испещренные рыжими крапинками-скотинками – картина осени мазками абстракциониста, – и пытался уверить себя: ты просто вернулся в старый милый Орегон – и все тут. Старый, милый, цветущий Орегон…

Тут «сновидец» икнул и конкретизировал: «…Участок сплошь порос бурьяном и чертополохом». И мои утешительные картины развеялись, как утренний туман.

(…всего в нескольких милях перед автобусом Ли, на той же дороге, Ивенрайт решает наведаться в дом Стэмперов перед поездкой в Ваконду. Он желает припереть Хэнка к стенке неоспоримым свидетельством, посмотреть в лицо ублюдку, когда тот убедится, что и на него нашлась управа!)

Мы перевалили через гребень и покатили вниз. В глаза мне бросился знак на узком белом мосту, стоявший там, будто часовой моей памяти. «Ручей Дикаря» – уведомлял знак, имея в виду ту речушку, что мы как раз пересекли. Занятно: старина ручей Дикаря; сколько выжимало мое детское воображение из этого имени, когда мы с матушкой ездили в Юджин. Я прильнул вплотную к окну, пытаясь разглядеть, живы ли поныне те существа, которыми моя фантазия населяла эти первобытные берега. Ручей Дикаря – точно жив, бежит прямо под шоссейкой, такой привычной, ворча и фыркая, с пеной, клокочущей во мшистых скалах-клыках, с зеленой косматой гривой из сосновых и еловых лап, с бородой, сплетенной из вьюнов и папоротников… Сквозь запотевшее стекло я видел, как он с воинственным рыком соскакивал в глубокую голубую заводь, таился там, переводя дух, а потом бросался дальше, на перекаты, терзая берега и дно в сердитом нетерпении. И я припомнил, что это первый из притоков, спадающих с этих склонов в великую Ваконда-Аугу – самую короткую из великих рек (или самую великую из коротких – как вам больше нравится) в мире.

(Джо Бен, вняв клаксону Ивенрайта, отвязал лодку, подобрал и переправил гостя. В доме они застали Хэнка за чтением воскресного выпуска анекдотов. Ивенрайт сунул ему под нос отчет и вопросил: «Чуешь, чем пахнет, Стэмпер?» Хэнк нарочито пошмыгал носом, огляделся: «Пахнет так, будто кто-то тут крепко обделался, Флойд…»)

И, созерцая эти полумифические домики и межевые знаки, проплывающие мимо, я не мог отделаться от ощущения, что дорога, по которой я еду, пролегает не через горы, но через годы, ведет в прошлое, откуда, собственно, и выплыла та открытка. Это навязчивое чувство заставило меня глянуть на запястье – так я обнаружил, что в последние дни, с попустительства моей бездеятельности, даже самозаводящиеся часы умудрились облениться.

– Э, простите! – Я снова поворотился к этому мешку с запахами и снами. – Вы время не подскажете?

– Время? – Его щетина прорезалась улыбкой. – У нас тут, парень, часов не наблюдают. Ты из другого штата, что ли?

Я сознался, а он, сунув руки в карманы, захихикал, будто от щекотки, производимой его собственными пальцами.

– Время? Ага, время? Тут со временем такая неразбериха, что уж никто его не разумеет наверняка. Вот возьми меня. – И он подался вперед, будто предлагая мне этот сомнительный приз оптом. – Возьми меня. Я вкалываю на лесоповале. Вкалываю то сверхурочно, то с выходными не по графику. То скользящий, то вахтовый. День здесь, ночь там. Так ты думаешь, на этом путаница и кончается? Да нет, они ж ведь разные времена ввели – и теперь я день нормально работаю, а день – по-летнему. А порой и так бывает: прихожу, значит, чтоб досветла оттрубить, – а выгоняют по нормативу. А ты говоришь: «время». Но это – ты говоришь! У нас тут есть быстрое время, медленное время, дневное время, ночное время, местное время, хорошие времена, плохие времена… Да уж, если б мы, орегонцы, торговали временем – ассортимент был бы что в твоем супермаркете! Такая мешанина, прости господи!

Он засмеялся и затряс головой, будто ничто его так не забавляло, как эта путаница. Проблемы начались, объяснял он, когда в округе Портленд ввели летнее и зимнее время, а в остальном штате режим остался прежним. «Это все из-за этих навозных фермеров в остатнем штате новое время не прижилось. Вот какого хрена коровы под указы о времени не прогибаются, как человек, а? Кем они себя возомнили, скоты?» За время пути я узнал, что советники торговых палат в других крупных городах – Салем, Юджин – решили последовать примеру Портленда, так как это было на руку их бизнесу, но чертовы навозники-аграрии не прониклись такой мудрой заботой о своем труде и работают по старинке. Поэтому некоторые города не утвердили новое время официально, но приняли так называемое «быстрое время», и только в рабочие дни. А другие применяют летнее время только для торговых заведений. «Так или иначе, вот оно и вышло, что во всем долбаном штате толком никто не знает, который час. Вот веселуха-то, правда?» Я засмеялся вместе с ним, а потом снова прильнул к окну, радуясь, что весь этот долбаный штат не компетентнее меня в вопросах времени; здорово, как и мой братец Хэнк, выводящий свое имя заглавными.

(А в доме Хэнк, ознакомившись с докладом, интересуется у Ивенрайта: «Ну и на хрен затевать такую большую стачку ради такой грошовой выгоды во времени? И что вы, ребята, будете делать с этой парой лишних часиков отдыха, если их получите?» – «А уж это не твоя забота. В наши дни и в нашу эпоху человеку нужно больше досуга». – «Может, и так, но провалиться мне, если я хоть цент подкину этому человеку за его досуг!»)

Внизу, в друидских лесных дебрях, я вижу, как ручей Дикаря сливается с Топорным, набирает вес, меняя свой поджарый и голодный облик на внешность более упитанного и респектабельного фанатизма. А дальше будет Чича-Мунга, индейская кровь, чья тропа войны пролегает меж суровых берегов в боевой раскраске ежевики и татарника. Дальше – Собачий ручей, ручей Олсона, Травяной. За ледниковым ущельем виден Рысий порог – с хищным шипеньем он выскакивает из своего логова под огненно-красными кленами, полосует воздух серебряными когтями и с воем обрушивается на схватку вод внизу. А милая речушка Ида застенчиво журчит под крытым мостом; когда же решается обнаружить свое невинное присутствие – тотчас становится жертвой семейного насилия со стороны своей вульгарной и разбитной сестрицы, Попрыгуньи Нелли. И набрасываются, наваливаются, наливаются толпы родственничков всех национальностей: ручей Белого Человека, Голландский ручей, Китайский ручей, Мертвецкий ручей и даже Забытый ручей, своим страстным ревом заявляющий, что из сотен орегонских ручьев, носящих то же имя, лишь он один – истинно забытый и в своем праве… Далее – Плясун… Тайный ручей… Вожак… Я наблюдал, как они один за другим выныривали из-под мостов, по которым мы проезжали, и вливались в каньон вдоль дороги, будто члены одного великого клана, что двинули походом на врага, обрастают пополнением и обозом, преисполняются ратным духом, – и боевой марш звучит все громче и сочней.

(В разгар спора заявился Генри, производя столько шума, что ни Хэнк, ни Ивенрайт ни черта не слышат. Джо Бен отвел старика в сторонку: «Генри, от тебя тут лучше не станет. Может, обождешь в кладовке…» – «Блядская кладовка!» – «Не блядская, а наблюдательная: там ты мог бы их слушать, а они бы тебя не материли, понимаешь?»)

Ручей Стэмпера – последний из маленьких притоков вступает в водное воинство. Семейная история гласит, что на этих берегах сгинул дядя Бен, когда, озверев от пьянства и депрессии, решил покончить жизнь роковым рукоблудием. Этот ручей, проскользнув под дорогой, примыкает ко всем прочим в каньоне, и все эти воды образуют армию под названием Южная Вилка, ведущую самостоятельное наступление с горного плацдарма слева от меня. А дальше, с затаенным дыханием и участившимся пульсом, я вижу, как то, что считаными милями выше было разрозненной и дикой оравой ручейков и речушек, сшибающихся со звоном и с топазными брызгами, обращается в широкую, монолитную, степенно-голубоватую Ваконда-Аугу, и жидкой сталью она льется по зеленой долине.

Таким картинам приличествует музыкальное сопровождение.

(Старик Генри подслушивает разговор Хэнка с Ивенрайтом, приложив ухо к щели в двери кладовки. Голоса звучат сердито – уж это он точно уловил. Он силится уловить больше, но собственное дыхание штормом ревет в стенах крохотной каморки – ни черта больше не слыхать. Однако ж дыхалка-то справная – с этим не поспоришь. Он ухмыльнулся сам себе во мраке, вбирая носом яблочный дух из ящиков, клороксовый запах крысиного помета, а также аромат бананового масла, хранившего от ржавчины старый дробовик, что был в его руках… Да, и нюх как у собаки! У старого пса нос завсегда востер и по ветру. Он осклабился, рассеянно поглаживая невидимый во тьме дробовик и жалея, что не слышит слов достаточно ясно, чтоб определиться, как действовать.)

Когда автобус скатился к подножию гор и я впервые увидел дом по ту сторону холодной голубой реки, меня постиг своего рода приятный шок: старый дом был вдесятеро грандиозней, чем я его помнил. Не знаю даже, как я мог запамятовать такое величие. Наверное, они его перестроили от и до, подумал я. Но когда автобус подъехал ближе, я был вынужден признать, что не видно и следа каких-либо серьезных изменений и переделок. Скорее даже, дом постарел. Но да – это он. Кто-то счистил со всех стен облупившуюся кожуру дешевой белой краски. Подоконники, ставни и все прочие декоративные излишества сохранили свои темно-зеленые, почти что аквамариновые покровы, но весь остальной дом был начисто ошкурен; шизоидное крылечко с грубо отесанными столбами, крыша, стены, огромная входная дверь – все это было обнажено, предоставлено соленому ветру и проливным дождям, отполировавшим дерево до насыщенного серо-оловянного блеска.

Кусты вдоль берега были подстрижены, однако это насилие над ними не было следствием абстрактной мании порядка, столь присущей устроителям пригородных участков, но подчинялось практическим целям: дать свет, или вид на реку получше, или проход к пристани. Цветы, рассредоточившиеся случайным манером у крыльца и вдоль берега, очевидно, требовали большого ухода, но, опять же, в них не было ничего ненатурального и вымученного: то были не те цветы, что выведены в Голландии и взращены в Калифорнии, а в здешних условиях умеют лишь нежиться в теплицах; нет, обычная местная флора – рододендроны да шиповники, триллиум да папоротники и даже проклятая «гималайская ягода», с которой обитатели побережья бьются круглый год.

Я был поражен, ибо как ни трудно было представить, чтоб старик Генри, или братец Хэнк, или даже Джо Бен мог нечаянно достичь той ненавязчивой, скромной красоты, что я видел через реку, но во сто крат нелепее казалась мысль, что кто-то из них устроил ее нарочно.