Текст книги "Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь"

Так, преподаватель английского время от времени приглашал Сэлинджера к себе домой на чаепитие – воспоминания об этих визитах, без сомнения, отразились в сцене романа, когда Холден пьет чай у «старика Спенсера». Однако Сэлинджеру вряд ли приходилось выслушивать поучения относительно того, как ему следует жить и как писать сочинения о Древнем Египте.

В одно время с Сэлинджером в Вэлли-Фордж на самом деле учился курсант по имени Экли. Через много лет после выхода романа ближайший друг этого Экли страстно выступил в его защиту, с пеной у рта доказывая, что между реальным человеком и персонажем книги нет никакого сходства.

Случай со злосчастным Джеймсом Каслом тоже основан на эпизоде из жизни училища. По рассказам соучеников Сэлинджер знал, что незадолго до его поступления в Вэлли-Фордж один курсант разбился насмерть, вывалившись из окна. Произошло это при не до конца выясненных обстоятельствах, поэтому гибель курсанта сразу обросла слухами.

Между основателем Вэлли-Фордж полковником Бейкером и директором школы Пэнси мистером Термером много общего. Оба они в погоне за дополнительными деньгами сооружали потемкинские деревни на показ родителям, приезжавшим навещать учащихся по воскресеньям. Чопорный, увешанный значками и наградами, полковник Бейкер зачастую оказывался легкой мишенью для издевательских шуточек Джерри. Но при этом позже, после окончания училища, Сэлинджер не раз обращался к Бейкеру за помощью и советом.

В Вэлли-Фордж дела у Сэлинджера складывались хорошо. Как бы он ни восставал в душе против военных порядков, они явно помогли ему взяться за ум. Успеваемость Джерри заметно повысилась, он обзавелся настоящими друзьями, охотно занимался спортом и, как ни странно, пел в хоре. Он участвовал в работе французского, сержантского и авиационного клубов, а также два года проходил подготовку в Учебном корпусе офицеров запаса – все это сослужило ему хорошую службу во время Второй мировой войны и, возможно даже, хотя сам Сэлинджер с этим вряд ли бы согласился, помогло выжить на фронте.

Притом что Сэлинджер отвечал всем требованиям, предъявляемым к курсантам[15]15
  Весной 1936 г., перед самым выпуском, поведение и академические успехи Сэлинджера были отмечены присвоением ему звания курсант-полковник.


[Закрыть], главными его интересами были театр и литература. Более всего его увлекали участие в драматическом кружке «Маска и шпора» и редактирование ежегодного альманаха Вэлли-Фордж «Скрещенные сабли».

После того как выступления Сэлинджера на театральных подмостках в Макберни вызвали невольное восхищение преподавателей, в остальном относившихся к нему довольно-таки неприязненно, он был настроен актерствовать и в военном училище. В работе каких-то клубов и кружков Джерри наверняка участвовал только потому, что так велело начальство, но в кружок «Маска и шпора» он пришел исключительно по собственному желанию. Самый талантливый из девятнадцати актеров любительской труппы, Джерри сыграл во всех поставленных за два года спектаклях. Независимо от того, имело ли представление успех, Джерри, по общему признанию, всегда выглядел на сцене очень органично. Один из однокурсников вспоминает, что даже вне сцены «он выражался высокопарно, как будто цитировал что-нибудь из Шекспира». На видных местах в альманахе «Скрещенные сабли» помещены несколько снимков Сэлинджера в театральном костюме, с исключительно довольным видом позирующего фотографу.

Сэлинджер не раз говорил, что писателем он сделался в Вэлли-Фордж. По рассказам однокашников, после отбоя он частенько писал с фонариком под одеялом. Все два года учебы Сэлинджер исполнял обязанности литературного редактора ежегодного альманаха Вэлли-Фордж. И в 1935-м, и в 1936-м его физиономия встречается едва ли не на каждой странице «Скрещенных сабель»: он запечатлен в обществе членов практически всех клубов и кружков, среди участников всех спектаклей и, разумеется, на групповых фотографиях редакции альманаха. В издании 1936 года один из его снимков занимает целые полстраницы.

Можно предположить, что Джерри приложил руку и к созданию макета ежегодника, который в принципе легко может сойти за иллюстрированное приложение к «Над пропастью во ржи» – в нем есть снимки капеллы, ликующих болельщиков на футбольном матче и даже юноши, который «верхом на лошади скачет через препятствия».

Однако самым важным вкладом Сэлинджера в альманах Вэлли-Фордж стали многочисленные авторские тексты, в которых есть и наблюдательность, и ирония, и добродушный юмор. Так, в разделе с шуточными пророчествами он предрекал одному из курсантов, что тот «сыграет с Махатмой Ганди в стрип-покер», а себя видит автором великой пьесы[16]16
  Школьное пророчество//Альманах «Скрещенные сабли», 1936.


[Закрыть].

К концу двух лет в Вэлли-Фордж Сэлинджер, по всей видимости, вполне определился с выбором жизненного пути. Как бы он ни относился к поступлению в военное училище, там его таланты раскрылись так, как ни за что не раскрылись бы, останься он в Нью-Йорке.

Непокладистый и развитый не по летам, Джерри тем не менее не стеснялся своих добрых чувств к Вэлли-Фордж. На прощание он преподнес училищу подарок, в полной мере запечатлевший его сердечную привязанность, сдобренную скрытой иронией, – в «Скрещенных саблях» был опубликован написанный им гимн выпуска 1936 года, который курсанты Вэлли-Фордж поют и в наши дни:

 
Пусть слезы ручьем бегут по лицу,
Печали скрывать не хочу:
В последний раз мы стоим на плацу
Тесно, плечом к плечу.
Четыре года забав и проказ —
Можно ли их позабыть?
Давайте ж не прятать заплаканных глаз —
Так мало нам вместе быть.
 
 
Последний парад. Щемит в груди,
Ведь следом за нами стоят
Те, у кого еще все впереди, —
Зеленых курсантов ряд.
Но быстро летят веселья деньки,
И ой как близок тот час,
Когда эти юные пареньки
Вспомнят сегодняшних нас.
 
 
Огни погашены, горны трубят
Западающий в душу мотив,
И толпа улыбающихся ребят
Разбредается, грусть затаив.
Вперед, вперед! Успех нас ждет!
Мир перед нами весь!
Мы сами уйдем из Вэлли-Фордж,
Сердца же оставим здесь[17]17
  Перевод М. Тюнькиной.


[Закрыть].
 

Осенью 1936 года Сэлинджер поступил в Нью-Йоркский городской университет, чтобы получить там степень бакалавра. Корпуса университета располагались в Гринич-Виллидж у площади Вашингтон-сквер. Джерри снова очутился в родительском доме на Парк-авеню и опять погрузился в ту самую атмосферу, ради спасения от которой его посылали в Вэлли-Фордж. Юношей, освободившимся от диктата дисциплины, мало-помалу овладели прежние скука и рассеянность.

Казалось бы, на Вашингтон-сквер он должен был чувствовать себя как рыба в воде. Нью-Йоркский университет, чуткий к самым последним вкусам и веяниям, славился гармоничным сочетанием в программе академического и творческого начал – все говорило за то, что Сэлинджер добьется здесь успехов. Однако богемная обстановка Гринич-Виллидж, вместо того чтобы способствовать раскрытию талантов, скорее отвлекала его от серьезных занятий. Театры, кинозалы и кафе, во множестве разбросанные в округе, по всей видимости манили Сэлинджера сильнее, чем лекции и семинары. Трудно сказать, какие курсы из тех, на которые Джерри записался, он в действительности посещал. Когда по результатам промежуточных оценок за второй семестр стало ясно, что с программой он не справляется, Сэлинджер университет бросил.

Дальнейшую судьбу Сэлинджера решил взять в свои руки его отец. Человек практичный до мозга костей, Соломон попытался приобщить сына к бизнесу, в котором так преуспел сам. Джерри, разумеется, не испытывал ни малейшего желания идти по отцовским стопам, поэтому Соломону пришлось прибегнуть к маленькой хитрости. Сообщив Джерри, что «его высшее образование можно считать законченным»[18]18
  Рассказ «Знакомая девчонка» цитируется в переводе И. Багрова.


[Закрыть], он как бы между прочим[19]19
  Сэлинджер намекает, что отец ничего не сказал ему о предстоящей поездке в Польшу, – зная об отцовских планах, он еще подумал бы, ехать или нет.


[Закрыть] предложил сыну отправиться в Европу для совершенствования во французском и немецком языках. Там по замыслу Соломона, который надеялся, что в Джерри таки проснется интерес к семейному бизнесу, Сэлинджер должен был совершить путешествие в Польшу и Австрию в качестве переводчика при деловом партнере компании «Хофко». Этим партнером был, скорее всего, Оскар Робинсон, один из богатейших людей Польши, известный по всей Европе «ветчинный король».

Сэлинджер предложение отца принял. По большому счету после вынужденного ухода из университета выбора у него не было. Так что в начале апреля 1937 года он отправился в Европу, где провел целый год.

Заехав ненадолго в Лондон и Париж, Сэлинджер на десять месяцев поселился в Вене. Там он жил в еврейском квартале, в семье, атмосфера которой полностью его очаровала. С девушкой из этой семьи у Джерри завязался первый в его жизни серьезный роман. Об этом австрийском семействе мы знаем очень мало: разве лишь то, что Сэлинджер до конца жизни видел в нем идеал чистоты и порядочности. Позднее он со все более нежными чувствами вспоминал своих австрийских хозяев, противопоставлял жизнь в родительском доме семейному счастью, свидетелем которого он оказался в Вене. Годы спустя Сэлинджер рассказывал Хемингуэю о целомудренной красоте девушки, которую он там любил. В период послевоенной душевной подавленности Сэлинджер напрасно пытался разыскать ее в Австрии. В 1948 году он сделал эту девушку героиней рассказа «Знакомая девчонка».

Пока Сэлинджер был поглощен своим австрийским увлечением, его польский работодатель Оскар Робинсон скончался от сердечного приступа в одном из венских казино, как говорят, сразу после крупного выигрыша в рулетку. После его смерти Сэлинджер получил от отца указание отправиться на север Польши в город Быдгощ.

Там он остановился в служебной гостинице при мясоперерабатывающей фабрике Робинсона и начал знакомиться с основами отцовского мясоторгового бизнеса[20]20
  Поляки гордятся тем, что Сэлинджер провел какое-то время в их стране. В память о нем в Быдгоще планируется проводить ежегодный Сэлинджеровский фестиваль, а у бойни, перестроенной ныне в торговый центр, установить памятник писателю. По сообщению газеты «Краков пост», уже утвержден проект памятника: он представляет собой скульптуру Сэлинджера, стоящего на площадке, засеянной живой рожью.


[Закрыть]. Встав до зари, он приходил на бойню ко времени, когда туда подтягивались крестьяне из окрестных деревень. Каждое утро он вынужден был присутствовать при забое и разделке свиней, которым выпадала судьба прибыть на американский рынок в виде «консервированной ветчины для пикников». К Сэлинджеру был приставлен «мастер забоя» – он обожал стрелять из ружья по электрическим лампочкам поверх визжащего свиного стада и по птицам, посмевшим попасться ему на глаза. Очень скоро Джерри пришел к убеждению, что, какие бы блага ни сулила ему карьера торговца мясом, если он займется ею, у него перед глазами вечно будет стоять зрелище растерзанных свиней. Единственный урок, вынесенный Сэлинджером из пребывания в Польше, заключался в том, что отцовский бизнес не для него.

В 1944 году Сэлинджер писал, что, желая приобщить сына к семейному бизнесу, родители «силой услали» его в Польшу «резать свиней»[21]21
  Колонка «От автора»//Стори, ноябрь – декабрь 1944.


[Закрыть]. Редактор журнала «Нью-Йоркер» Уильям Максуэлл в 1951 году, в свою очередь, отметил, что, как бы ни противна была Сэлинджеру попытка отца навязать ему выбор жизненного пути, «для писателя исключительно ценен любой опыт, положительный или отрицательный»[22]22
  Максуэлл Уильям. Дж. Д. Сэлинджер//Каталог клуба «Бук оф зе Манс», июль 1951.


[Закрыть]. При этом надо помнить, свидетелем каких европейских событий стал Сэлинджер. Атмосфера страха, явственно ощущавшаяся в Австрии и Польше, глубоко подействовала на будущего писателя, омрачив даже самые светлые воспоминания.

Сэлинджер оказался в Европе в переломный момент ее истории. В 1938 году она стремительно скатывалась в пучину Второй мировой войны. Когда Сэлинджер жил в Вене, к власти в Австрии рвались нацисты, выпущенные из тюрем головорезы из числа членов Нацистской партии терроризировали столичные улицы: прохожих, заподозренных в том, что они евреи, заставляли под издевки зевак чистить сточные канавы; принадлежащие евреям дома, магазины и кафе становились добычей мародеров. Наблюдая за всем этим, Сэлинджер испытывал страх не столько за себя, сколько за своих венских друзей. Сам он в любой момент мог уехать из Австрии, а приютившая его еврейская семья такой возможности не имела. Еще прежде чем Сэлинджер возвратился в Нью-Йорк, Германия ввела в Австрию войска и Австрия прекратила существование как самостоятельное государство. Во время войны все венские друзья Сэлинджера были уничтожены.

Поляки, когда к ним попал Сэлинджер, пребывали в тревожном ожидании, испуганно наблюдая за тем, что творится в Австрии. Из тех, с кем вместе он работал на бойне, мало кто пережил войну.

Девятого марта 1938 года в Саутгемптоне Сэлинджер поднялся на борт океанского лайнера «Иль-де-Франс», в тот же день отплывшего в Соединенные Штаты. Он был рад снова оказаться в родительской квартире на Парк-авеню, вдали от предвоенных потрясений. Уильям Максуэлл прав, говоря о значении для будущего писателя опыта, приобретенного в Европе. Пусть поездка не оправдала надежд, которые возлагал на нее Соломон. Пусть Сэлинджер вернулся из нее с еще менее ясными планами на будущее, чем были у него перед отъездом; но, пожив среди европейцев, чья жизнь столь разительно отличалась от его собственной и протекала в условиях каждодневной борьбы и смертельной опасности, он научился ценить и понимать людей, которые прежде были ему безразличны. Эта перемена в отношении к людям особенно заметно проявилась, когда во время войны он сражался в Германии. Проведя год в Европе, Сэлинджер лучше узнал немецкую культуру и немецкий язык, а также самих немцев – и усвоил различие между немецкими нацистами и немцами, достойными всяческого восхищения.

Осенью 1938 года Сэлинджер поступил в Урсинус-колледж, расположенный в пенсильванской глуши неподалеку от училища Вэлли-Фордж. Выбор этого учебного заведения был далеко не очевидным. Колледж существовал на средства Немецкой реформатской церкви, поэтому большинство со-учеников Сэлинджера происходили из семей выходцев из Германии. Все студенты колледжа были обязаны носить нашивки с именем и фамилией, а при встрече в кампусе установленным образом приветствовать друг друга. Обстановка, царившая в этом маленьком провинциальном колледже, была абсолютно непривычна для юноши с Манхэттена.

Парень из семьи состоятельных нью-йоркских евреев был белой вороной в укромном мирке Урсинус-колледжа. Многие однокашники впоследствии говорили, что едва помнят его, а кое-кто вспоминал, но с глухой неприязнью. Но это всё были соученики мужского пола. Девушки же неизменно отзывались о нем самым лучшим образом (что, вероятно, и раздражало соперников).

При поступлении в колледж Сэлинджеру было почти двадцать лет – к этому времени он превратился в симпатичного юношу с вечной озорной улыбкой на лице. При росте в шесть футов пять дюймов и стройном сложении он сразу привлекал к себе внимание. Ярче всего студенткам запомнились не смуглое лицо или черная шевелюра, а глаза – глубоко посаженные, темно-карие, проницательные.

В Урсинус-колледже образца 1938 года такая внешность не могла не производить впечатления на девушек. Сорок семь лет спустя одна из выпускниц колледжа вспоминала: «Джерри забыть непросто. Он был красивым, обходительным, много повидавшим столичным жителем в черном приталенном пальто… совсем не похожим на остальных парней. Его едкие шуточки приводили нас в настоящий восторг. Девчонки мигом теряли от него головы»[23]23
  Фрэнсис Глассмойер в письме к Иэну Хэмилтону, 12 февраля 1985.


[Закрыть].

В колледже интересы Сэлинджера девушками отнюдь не ограничивались. Из восьми выбранных им предметов четыре имели прямое отношение к словесности: он записался на курсы по английской и французской литературе и на два разных писательских курса. В газете колледжа «Урсинус уикли» у него вскоре появилась своя колонка – сначала она называлась «Мысли компанейского второкурсника. Загубленный диплом», но потом стала выходить под заголовком «Дж. Д. С. Загубленный диплом».

Тематика колонки была самой разнообразной: от бойких комментариев по поводу событий студенческой жизни до неизменно ехидных театральных рецензий. Уже в ту пору Джерри критически отзывался о романах, в которых находил «липу». Так, о Маргарет Митчелл он писал: «Да простит меня Голливуд, но я бы посоветовал романистке наградить мисс Скарлетт О’Хару легким косоглазием, щербатой улыбкой или ножкой девятого размера»[24]24
  Мысли компанейского второкурсника. Загубленный диплом//Урсинус уикли, 10 октября 1938.


[Закрыть]. Об Эрнесте Хемингуэе, с которым он впоследствии подружился, Сэлинджер писал не менее пренебрежительно: «Хемингуэй завершил свою первую большую пьесу. Будем надеяться, что вещь вышла стоящая. А то со времен «И восходит солнце», «Убийц» и «Прощай, оружие!» он как-то обленился и все больше несет чепуху».

Разумеется, написанное для «Урсинус уикли» еще не имеет ничего общего с настоящей литературой. Но при всем при том колонка «Загубленный диплом» стала первым для Сэлинджера опытом печатных публикаций. Более того, она нашла своего читателя – и не важно, что этот читатель часто бывал разочарован.

Из газетных текстов разве что один, ранний, имел хотя бы отдаленное отношение к личным переживаниям Сэлинджера, а именно к его решению поступить в Урсинус-колледж. Он опубликован 10 октября 1938 года и озаглавлен «Рассказ»: «Жил-был парень, который замучился отращивать усы. Тот же самый парень не хотел работать на своего папочку – и ни на какого другого бессмысленного дядьку тоже не хотел. Поэтому он взял и снова пошел в колледж».

Хотел Джерри работать на «папочку» или не хотел, но, отучившись всего семестр, он вернулся в Нью-Йорк. Несмотря на то что оценки в Урсинус-колледже у него были неважные, Сэлинджеру там невероятно понравилось. О самом колледже и о проведенном в его стенах времени он всегда отзывался наилучшим образом. В конце концов именно там он принял решение сделать своей профессией писательство. Теперь, чтобы воплотить это решение в жизнь, ему требовались уверенность в себе, убежденность в собственной правоте… и помощь близкого человека.

У родителей Сэлинджер поддержки не искал – он просто поставил их перед фактом, что намерен стать писателем. Мать, как всегда, полностью одобрила выбор сына, отец же отнесся к нему скептически.

В 1938 году Соединенные Штаты еще полностью не оправились от последствий Великой депрессии. Все девять кризисных лет Соломону удавалось уберечь семью от царивших вокруг нищеты и отчаяния. Видя, как терпят крах даже самые талантливые предприниматели, он понимал: и ему тоже в любой момент может грозить разорение. Поэтому решение Джерри казалось Соломону безответственным и рискованным. Если трещина в отношениях между отцом и сыном к этому времени уже существовала, то теперь она стала только шире. Даже много лет спустя Сэлинджеру трудно было простить отца за близорукость и неверие в сына.

Помощь пришла Сэлинджеру не от родителей, а от постороннего поначалу человека. В Вэлли-Фордж у Джерри был приятель Уильям Фейсон, живший в Нью-Йорке на Стейтен-Айленде. Когда Сэлинджер заканчивал учебу, Фейсон – он выпустился из училища раньше – познакомил его со своей старшей сестрой.

Элизабет Мюррей, как звали сестру, долго жила в Шотландии и как раз только что вернулась оттуда с мужем и дочерью десяти лет. Утонченная тридцатилетняя особа, прекрасно образованная и повидавшая мир, совершенно покорила Сэлинджера и в скором времени стала для него главным авторитетом. Элизабет со своей стороны полностью поддерживала его выбор.

Они проводили долгие вечера в кафе и ресторанах Гринич-Виллидж за разговорами о литературе и о первых писательских опытах Сэлинджера. Он читал ей свои рассказы, она предлагала варианты их улучшения. По совету Элизабет Сэлинджер начал читать Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, в котором нашел родственную душу, а не только пример для подражания.

Элизабет Мюррей вошла в жизнь Сэлинджера в тот момент, когда ему особенно нужны были помощь и сочувствие, – за это он всегда испытывал к ней глубокую благодарность. Доверительная дружба между ними сохранялась многие годы.

К концу 1938 года Сэлинджер окончательно решил стать профессиональным писателем. В качестве уступки родителям он согласился снова взяться за учебу – на сей раз чтобы учиться писательству.

Глава 2
Первые опыты

В январе 1939 года Сэлинджер записался на два курса в Колумбийский университет. Сочинять рассказы студентов учил редактор журнала «Стори» Уит Бернетт, а поэтическое мастерство преподавал поэт и драматург Чарльз Хэнсон Таун. Сэлинджер к тому времени еще колебался, какому словесному жанру себя посвятить. Любитель театра, он вполне видел себя автором киносценариев, но писать рассказы ему было не менее интересно. Поэтому он и занялся сразу двумя предметами – и в том и в другом наставниками были признанные мастера, разительно отличавшиеся один от другого в смысле стиля и общего подхода к творчеству.

Уит Бернетт любил рискованные предприятия. В 1931 году, в самый разгар Великой депрессии, он со своей тогдашней женой Мартой Фоули затеял издавать в Вене журнал «Стори». В 1933 году супруги перебрались в Нью-Йорк, где их редакция обосновалась на Четвертой авеню. По замыслу Бернетта, журнал «Стори» должен был знакомить публику с произведениями молодых талантливых писателей – как правило, теми, что были отвергнуты более консервативными и массовыми изданиями. Эстетическое чутье Бернетта обычно не подводило – именно он открыл миру таких авторов, как Теннесси Уильямс, Норманн Мейлер и Трумэн Капоте. В 1939 году, при весьма скромном тираже около 21 тысячи экземпляров и вечно шатком финансовом положении, «Стори» высоко котировался в писательских кругах и считался самым актуальным литературным изданием.

В противоположность Бернетту, Чарльз Хэнсон Таун являл собой воплощение солидности. К 1939 году, в свои шестьдесят один, Таун отметился едва ли не во всех мыслимых областях словесности. Зарабатывал он редакторством, поочередно и весьма успешно возглавляя ряд широко известных журналов, в том числе «Космополитен», «Макклюрс» и «Харперс базар». При всей загруженности редакторской работой он всегда находил время писать.

Назвать его «плодовитым» и «разноплановым» – значит не сказать ничего. Таун произвел на свет изрядное количество пьес, романов, песенных текстов и даже как-то составил руководство по этикету. Но любовью всей его жизни была поэзия. Его лирика, как и произведения во всех остальных жанрах, пользовалась успехом, поскольку полностью отвечала ожиданиям читателей. Стихи у Тауна всегда рифмованные, полные цветастых фраз – в его время как раз этого и требовала публика. Характерный образец его поэтического творчества – стихотворение «Самоубийца», написанное в 1919 году:

 
Когда неверной поступью отправился он к Богу,
Прервав на полуслове песнь, не довершив трудов,
Кто знает, что за мрачною он прошагал дорогой
И много ль одолел долин, стремнин, холмов?
 
 
С улыбкой грустной, чаю я, его Создатель встретил.
– О, нерадивый, – молвил Он, – куда ж ты так спешил?
Что книгу жизни прочитать непросто, ты заметил.
Но азбуку ее, увы, не доучил.
 

Не очень понятно, чему именно Сэлинджер надеялся выучиться у автора такого рода стихов. Скорее всего, в Тауне его привлекла не поэтическая слава, а репутация признанного драматурга. Однако в университете Таун преподавал именно стихосложение, и, таким образом, Сэлинджеру пришлось изучать род литературы, к которому он никогда прежде не проявлял сколько-нибудь заметного интереса.

Поступление в Колумбийский университет стало для Сэлинджера третьей попыткой получить высшее образование. В Урсинус-колледже он бахвалился перед однокашниками, что когда-нибудь напишет Великий Американский Роман. Под предлогом того, что только так смогут раскрыться его способности, он выбил у родителей разрешение заняться в университете писательским мастерством. Но, несмотря на это, с самого начала семестра был, как и прежде, вял и рассеян. На курсе у Бернетта Сэлинджер редко брал слово и за все время так практически ничего и не написал. Спустя годы Бернетт напоминал бывшему студенту, как тот отсиживался в заднем ряду, бесцельно глазея в окно[25]25
  Уит Бернетт в письме к Сэлинджеру, 7 ноября 1959.


[Закрыть].

К поэтическому курсу Сэлинджер относился гораздо добросовестнее. Очевидно, ему больше хотелось подражать Чарльзу Хэнсону Тауну, чем Уиту Бернетту, – как литератор, Таун пользовался гораздо большим успехом, к тому же Сэлинджер разделял его интерес к театру. Прозаических университетских работ Сэлинджера до нас не дошло, зато в архиве Чарльза Хэнсона Тауна, среди студенческих сочинений 1939 года, сохранилось стихотворение, подписанное «Джерри Сэлинджер» и озаглавленное «Ранняя осень в Центральном парке». Начинается оно так: «Слякоть и хмарь, обреченные тлению листья…»[26]26
  Архив Чарльза Хэнсона Тауна (1891–1948). Отдел рукописей Нью-Йоркской публичной библиотеки.


[Закрыть]

В конце первого семестра в Колумбийском университете Сэлинджер получил в награду – скорее за усердие, чем за проявленные таланты – экземпляр поэтического сборника Тауна «Апрельская песнь», вышедшего в 1937 году. Не исключено, впрочем, что эту книгу получили все его соученики по поэтическому курсу. Экземпляр Сэлинджера снабжен дарственной надписью:

Джерому Сэлинджеру,

за постоянное усердие на занятиях весеннего семестра 1939 года

в Колумбийском университете,

от Чарльза Хэнсона Тауна, Нью-Йорк, 24 мая 1939.

Так или иначе, в один прекрасный момент с Сэлинджером произошло нечто, что вывело его из полусонного состояния. И произошло это на занятии не у Тауна, как можно было бы подумать, а у Бернетта. Случай, на первый взгляд малозаметный, имел огромное значение для Сэлинджера.

Как-то Бернетт решил вслух прочитать студентам рассказ Уильяма Фолкнера «Когда наступает ночь». Он читал эту вещь ровным, бесстрастным голосом. «Фолкнер говорил с нами напрямую, без всяких посредников, – писал позже Сэлинджер. – Бернетт ни разу не вторгся между автором и его возлюбленным молчаливым читателем»[27]27
  Подношение Уиту Бернетту//Бернетт Хэлли, Бернетт Уит. Руководство по сочинительству (Fiction Writer’s Handbook). Нью-Йорк, 1975.


[Закрыть]. Это чтение послужило Сэлинджеру уроком писательского самоограничения и уважения к читателю. На всю жизнь усвоив поданный Бернеттом урок, он всегда старался оставаться словно бы в стороне, не вклиниваться между читателем и повествованием, подавлять свое авторское присутствие, чтобы оно не мешало непосредственному восприятию читателем героев и их поступков.

Как позднее вспоминал Сэлинджер, Бернетт частенько опаздывал на занятия и заканчивал их раньше положенного, но свой предмет преподавал толково и доступно. Он заражал учеников своей любовью к жанру рассказа, и сама эта любовь давала им больше, чем подробнейшие объяснения. Знакомя студентов с авторами самого разного ранга, пишущими в самой разнообразной стилистике, Бернетт не навязывал своего отношения и тем самым внушал студентам мысль, что умение читать книги не менее важное, чем умение их хорошо писать.

В конце концов Сэлинджер поддался обаянию Уита Бернетта, начал активнее участвовать в занятиях и писать дома, для себя. Понапрасну просидев в аудитории целый семестр, – глядя в окно и перебрасываясь шуточками с соседями, – осенью он предпринял вторую попытку и снова записался на курс к Бернетту.

С сентября Сэлинджер начал посещать занятия, которые Бернетт вел вечером по понедельникам. Он опять тихо сидел в заднем ряду, и ничто не говорило о том, что в Джерри происходит важная перемена. Что он мало-помалу изживает в себе насмешливую самоуверенность, под знаком которой проходили прежние годы его учебы. В письме, адресованном Бернетту в ноябре 1939 года, Сэлинджер с сожалением признает, что был до сих пор слишком ленив и чрезмерно занят собственным «я».

Теперь он настроился на самый серьезный лад и после одного из занятий, собравшись с духом, вручил преподавателю подборку своих рассказов. Бегло просмотрев ее, Бернетт был поражен – под маской безразличия в парне с заднего ряда скрывался незаурядный талант. «Казалось, что эти несколько рассказов написаны на одном дыхании, – вспоминал Бернетт много лет спустя. – Большинство из них были потом опубликованы»[28]28
  Бернетт Хэлли, Бернетт Уит. Руководство по сочинительству.


[Закрыть].

К концу осеннего семестра Сэлинджер уже считал Уита Бернетта своим наставником, его отзывы и советы были для Джерри исключительно важны, а авторитет непререкаем. Сэлинджер буквально из кожи лез вон, лишь бы снискать благосклонность Бернетта. В письмах той поры, изобилующих признаниями в собственном невежестве и дифирамбами в адрес наставника, он предстает самым что ни на есть восторженным юношей. Джерри настолько благодарен Бернетту за принятое в нем участие, что клянется пойти ради него на все, что угодно, – разве что не на убийство[29]29
  Сэлинджер в письме к Уиту Бернетту, 17 апреля 1940.


[Закрыть].

Осенью 1939 года Сэлинджер написал рассказ «Молодые люди» и показал его Бернетту. Бернетт, которому вещь чрезвычайно понравилась, предложил отослать ее в «Кольерс», иллюстрированный журнал, где рассказы размещались в окружении назойливой рекламы. Публикация рассказов в «Кольерс», «Сатердей ивнинг пост», «Харперс базар» и подобных им женских журналах, в так называемом глянце, в 1930-е и 1940-е годы была самым обычным делом.

Утром 21 ноября Сэлинджер собственноручно отнес рукопись в редакцию «Кольерс». Там ее прочитали – и, в полном соответствии с опасениями автора[30]30
  Сэлинджер в письме к Уиту Бернетту, 21 ноября 1939.


[Закрыть], отвергли. Таково было первое столкновение Сэлинджера с превратностями писательского ремесла, и ему хватило мужества признать этот опыт не напрасным.

Проведя своего студента через искус глянцем, Бернетт забрал рукопись «Молодых людей» себе. Несколько недель она пролежала в редакции «Стори», пока главный редактор решал, печатать рассказ или нет. Сэлинджеру, которому Бернетт ничего определенного не обещал, эти недели наверняка показались вечностью.

Бернетт не собирался протаскивать Сэлинджера в печать. Не сказать, что он открыл в парне, который отмалчивался на занятиях в заднем ряду, редкостное литературное дарование и проложил ему прямую дорогу к славе. Сначала он заставил Джерри самого попытать счастья. Как литературному наставнику Бернетту, должно быть, хотелось опубликовать произведение своего подопечного, но как учитель он прежде предоставил ему возможность испробовать другие варианты и взял рассказ только после того, как Сэлинджеру отказали в другом журнале.

Джерри только-только отметил свой двадцать первый день рождения, когда в январе 1940 года редакция «Стори» уведомила его, что рассказ «Молодые люди» будет напечатан в ближайшем номере. В ответ Сэлинджер сообщил Уиту Бернетту, что он «потрясен» известием и наконец может вздохнуть с облегчением. «Ну и слава богу! – воспроизводил он вероятную реакцию однокашников. – А то мы думали, это все один треп»[31]31
  Сэлинджер в письме к Уиту Бернетту, 28 января 1940.


[Закрыть]. Теперь вдохновленному успехом Сэлинджеру не терпелось целиком посвятить себя писательскому труду – в Колумбийский университет он после каникул больше не вернулся. Его формальное образование на этом было завершено.

Поверив, что «Молодые люди» открыли ему путь к блестящей литературной карьере, Сэлинджер носился с рассказом как с долгожданным младенцем. Пятого февраля редакция «Стори» сообщила, что собирается рассылать рекламные листки с анонсом рассказа и известием о появлении на литературной сцене нового имени. Сэлинджер с удовольствием составил список адресов, по которым хотел бы, чтобы была доставлена реклама, а вскоре после этого получил сигнальный экземпляр номера с рассказом.

По словам Сэлинджера, каждый день ожидания публикации был для него как канун Рождества. Он без конца строил планы, где бы лучше отметить выход рассказа, а пока сидел дома – родители в это время куда-то уехали, предоставив Джерри самому себе, – целыми днями слушал пластинки, пил пиво, устраиваясь с пишущей машинкой то в одной, то в другой комнате, и вслух, не смущаясь отсутствием слушателей, читал свои вещи[32]32
  Сэлинджер в письме к Уиту Бернетту, 28 января 1940.


[Закрыть].