Текст книги "После того как ты ушел"

Кэрол Мэйсон
После того как ты ушел

Моему мужу, Тони, посвящается. Ты – мой рыцарь без страха и упрека.

© Carol Mason, 2017

© DepositPhotos.com / wrangler, обложка, 2018

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2019

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2019

Глава первая

Элис

2013 год

Звенит будильник, и в полудреме еще несколько сладких мгновений мне кажется, будто я по-прежнему на Гавайях. Моя рука лениво скользит по постели и касается мужской спины. Я слышу шумное дыхание, хотя его и нельзя назвать громким храпом. Легонько провожу ногтями по голой спине, и Джастин поворачивается, сонно глядя на меня. Мы улыбаемся друг другу.

Но иллюзия, раскрашенная в яркие цвета воспоминаний, длится недолго. Вместо теплой спины Джастина моя рука касается холодных простыней. Вслед за этим на меня накатывает тупая и резкая дрожь отрицания, вызывая бесконечное удивление тем, что я так болезненно реагирую на то, что мне уже и так давно известно.

Я совершил ужасную ошибку. Так больше не может продолжаться; нужно прекратить это ради всех нас. Прости меня.

События четырех дней поджидают в засаде по эту сторону сознания, им не терпится обрушиться на меня с первобытной жестокостью – как будто это не я снова и снова прокручиваю их в голове. Но от этого они не перестают быть столь же реальными.

Тогда, на Кауаи, я проснулась совсем как сейчас. Джастина рядом не было. Поначалу я решила, что он отправился на пляж, как было три последних дня. Я встала и отдернула тонкую муслиновую занавеску, впуская в комнату солнце. Я стояла у него на пути, глядя на сверкающий бирюзовый океан, на волнах которого уже вовсю каталась армия одетых в черное серферов; ранние пташки.

Джастина я не видела. Разумеется, у меня не было ни малейших причин для беспокойства. Просто мне нравилось искать глазами его голову. Голову моего мужа. Благородной формы череп, густая шевелюра… Джастин размахивал руками, как ветряная мельница крыльями, безошибочно прокладывая курс под углом к приливу. Это мое любимое занятие: наблюдать за ним, когда он ни о чем не подозревает; при этом я воображаю, будто смотрю на незнакомца.

Отпустив занавеску, я направилась к мини-бару, чтобы взять сливки. Уже собираясь бросить кофейную таблетку в кофемашину «Неспрессо», я вдруг заметила рядом с двумя чашками и блюдцами сложенный домиком лист бумаги. На нем было написано Элис.

Помню, как неуверенно я протянула к нему руку. Слова на внутренней стороне, прошедшие мимо моего сознания… Затем – распахнутая дверца гардероба… С полдюжины свободных вешалок для одежды. Пустая полка, где еще вчера стоял его раскрытый чемодан.

…Гавайским копом оказалась женщина-бульдозер с пустыми глазами. Ее голова была обрита наголо, если не считать торчащей ежиком прядки волос, похожей на выросшую в неудачном месте эспаньолку. Мне захотелось в подробностях описать эту женщину Джастину, когда он вернется, рассказать ему, как устрашающе она выглядела, но потом пришлось повторить себе в очередной раз: он не вернется. Полицию вызвал управляющий отелем; он же оказался настолько любезен, что предоставил в наше распоряжение свой кабинет. Я же бродила повсюду в полной растерянности, рассказывая постояльцам, что мой муж исчез. Пара сотрудников отеля помогла мне осмотреть пляж. Они были очень добры ко мне, но одного взгляда на женщину-полицейского мне хватило, чтобы понять: от нее ничего подобного ожидать не приходится.

Она подалась вперед и водрузила на стол свои огромные груди.

– Милочка, это не записка самоубийцы, если вам вдруг пришла в голову такая мысль. Тот, кто собирается покончить с собой, не исчезает в разгар собственного медового месяца, прихватив ноутбук и полный чемодан вещей.

А ведь я даже не заикнулась о самоубийстве. Но теперь это слово прочно засело у меня в голове.

…Так больше не может продолжаться… Женщина-полицейский смотрела на меня с таким выражением, что было понятно без слов, о чем она думает: «Я общаюсь с тобой только потому, что ты англичанка, блондинка и, скорее всего, чокнутая».

А потом она еще раз прочла записку вслух, словно думала, что я могла ее забыть. Положив лист бумаги на стол перед нами, женщина-полицейский похлопала по нему своей ручищей и изрекла:

– Милочка, вас бросили.

Остальные события слились для меня в сплошную полосу: поспешные сборы, попытки мыслить ясно и перебронировать билеты на самолет, вынужденное шестичасовое ожидание в Лос-Анджелесе и не отложившийся в памяти полет домой. И возвращение сюда, в пустоту…

Кажется, мне надо вставать и идти на работу. Солнце уже заглядывает в наши голые от пола до потолка окна. Но я лежу неподвижно, ощущая его тепло на вытянутой руке и какую-то собачью усталость; у меня просто нет сил пошевелиться. По радио какой-то мужчина рассказывает о том, как он избавился от кротов у себя на лужайке:

– Знаете, что я сделал? Пошел в гараж, зажег фальшфейер и выкурил эту живность.

Нам с Джастином эта история наверняка показалась бы смешной. От громоподобного эха его отсутствия у меня перехватывает дыхание.

В дýше я никак не могу отрегулировать подачу горячей и холодной воды и не сразу соображаю, что следовало бы сделать это прежде, чем залезать в кабинку. Я стою, то обжигаясь кипятком, то промерзая до костей, беспомощно кручу ручки, и у меня не получается повторить то, что я машинально проделывала раньше. Единственное, что я знаю совершенно точно, – я превратилась в уменьшенную копию самой себя. Провалилась под пол до самых ребер. Еще никогда я не ощущала себя такой бесплотной. Думаю, это происходит потому, что стоит мне подумать о еде, и я вижу сочащуюся жиром пиццу в Международном аэропорту Лос-Анджелеса; аппетит у меня тут же пропадает напрочь. Я вспоминаю, как меня затошнило, едва я взялась за нее. А потом… стремительный рывок к туалету. Я едва успела туда вбежать. Меня вырвало, прежде чем я добралась до раковины. Люди останавливались и смотрели на меня. А рядом застыл невозмутимый уборщик со шваброй на длинной рукоятке: он видел и не такое.

Джастин меня бросил. И бесследно исчез.

У меня возникло ощущение, будто вместе с пиццей меня стошнило и им заодно.

Я тупо смотрю на бутылочки со средствами по уходу за волосами, выстроившиеся в ряд на полочке. Какая из них – шампунь? Я вдруг понимаю, что не могу прочесть надпись на этикетке. Меня охватывает паника. Как я могла даже думать о том, что смогу выйти на работу? Видеть людей. Вести себя как обычно. Разговаривать о медовом месяце. Лгать. Притворяться. О том, что со мной случилось, никто не должен знать. Когда Джастин вернется, я хочу, чтобы все у нас стало как раньше – разумеется, после того как я изобью его до полусмерти. И если сейчас я ничего никому не скажу, то не поставлю в неудобное положение наших знакомых и никто не узнает, что мой муж, пусть и ненадолго, сошел с ума. У меня по рукам бегут мурашки. Спину холодит страх. И как, скажите на милость, я смогу все это провернуть?

Впрочем, если подумать здраво, о чем меня будут спрашивать?

Как прошел ваш медовый месяц?

Замечательно.

Больше ведь никто ничего и знать не захочет о чужом отпуске, не так ли?

Я выдавливаю на ладонь струйку шампуня. В голову мне приходят бесчисленные вопросы; я откидываю волосы назад и застываю в таком положении. Как могло получиться, что я ни о чем не подозревала? Не изменился ли Джастин в последнее время? Не был ли рассеян или угнетен? Не выглядел ли он усталым или больным? Не перестал ли радоваться жизни? Принося брачные обеты, не выглядел ли он так, будто ему выкрутили руки, заставляя на мне жениться? Как человек, который передумал.

Нет.

Или же я чувствовала себя настолько счастливой, что попросту не замечала, что Джастин несчастен?

На меня лавиной обрушиваются сомнения и вопросы – бесконечные вопросы, – но они кружатся перед моим внутренним взором, как точки, не в силах соединиться в единую картину; я не могу осмыслить их и заставить сложиться в ответ. Я сползаю по стене и сажусь на корточки, глядя на сливное отверстие. Капли воды ударяются о мои колени и веером брызг разлетаются в стороны; ноги быстро затекают. Шампунь попал мне в глаза, и их щиплет. Я пытаюсь протереть их ладонями. Возьми себя в руки! В ушах у меня звучит эхо суровой маминой любви. А потом на ум приходит какое-нибудь дерьмовое изречение о мужчинах. Ох уж эти мужчины! Это ведь они всегда нас подводят. С тех пор как отец нас бросил, мама демонизировала мужчин. Наверное, именно в тот день она и стала самой язвительной особой, которую я знала.

Выйдя из душа, я пытаюсь вытереть волосы полотенцем, но руки у меня будто налиты свинцом. Тупо смотрю на свой мобильник, лежащий на тумбочке. До сих пор я как-то не замечала, что телефонное молчание способно причинять такую острую, гнетущую боль. Сколько раз я набирала номер Джастина? Сколько текстовых сообщений ему отправила? Сколько писем послала по электронной почте, но ни на одно из них так и не получила ответа и даже уведомления о прочтении. Я гляжу на телефон так, будто он сейчас подпрыгнет и набросится на меня, однако потом все равно смотрю на экран, на тот случай, если мой мобильный звонил, а я не слышала.

На кухне я собралась было приготовить себе чай, однако потом решила, что эта задача по плечу лишь Гаргантюа. Опустить пакетик в чашку… Налить воду в чайник… Из раковины омерзительно воняет, но разве мне теперь есть дело до запахов? Я заторможенно стою посреди кухни, а чайник тем временем начинает пробуждаться к жизни; уголком глаза я вижу его синий огонек, однако потом не выдерживаю, сдаюсь и возвращаюсь в спальню. Телефон по-прежнему лежит там, где я его оставила, и я набираю ее номер.

– Луиза… Привет. Это Элис.

Сердце у меня бьется часто-часто. Джастин наверняка сообщил своей секретарше о том, где находится. Раньше я шутила, что, если мы с ним окажемся в спасательной шлюпке и она начнет тонуть, Джастин сначала вышвырнет меня за борт к акулам, а потом уж возьмется за своих клиентов. Разумеется, это было неправдой. Тем не менее в ответ он всегда улыбался своей задорной, заразительной улыбкой, расплывавшейся от уха до уха.

– Почему ты так плохо о себе думаешь? – спрашивал Джастин.

Хороший вопрос.

– Джастина случайно нет поблизости? – спрашиваю я, изо всех сил стараясь говорить спокойно и уверенно.

Никто ни о чем не должен знать.

Но я улавливаю в собственном голосе опасение и неуверенность; я боюсь как положительного ответа, так и отрицательного. Такое же чувство возникало у меня всякий раз, когда я пыталась расспросить маму о своем прошлом. Стремление узнать. Право на информацию. Злость из-за того, что приходится об этом просить. Противоречивый порыв: облегчить душу и при этом замкнуться в себе.

В трубке – зловещая пауза, после чего секретарша Джастина, со своим акцентом вечно изумленной уроженки Северо-восточной Англии, восклицает:

– Элис! Привет! Э-э, нет. Джастина нет в офисе. Ни за что бы не подумала, что вы всерьез рассчитывали его тут застать.

«Она все знает!» – думаю я. Но потом мысленно добавляю: «Нет, это невозможно».

– Скорее всего, он еще не доехал, – запинаясь, бормочу я. – Странно, но я никак не могу дозвониться ему на мобильный.

Хотя ничего странного в этом нет. Луизе наверняка известно, что, когда Джастин за рулем, он никогда не отвечает на звонки. Мой муж был педантом, это касалось многих вещей, которые зачастую не отображаются на моральном радаре обычного тридцативосьмилетнего мужчины. Он всегда уступал место женщинам в поезде, причем не обязательно только пожилым или беременным. Никогда не пытался пролезть без очереди, даже если бы человек, стоящий впереди, не стал возражать. Как-то Джастин признался мне, что ни разу не солгал намеренно.

– Элис, у вас все о’кей? – Луиза, похоже, искренне встревожена.

– Конечно. Все в полном порядке. – Я смотрю на голубую рубашку с короткими рукавами, краешек которой выглядывает из корзины для грязного белья, и никак не могу понять, почему один только вид одежды Джастина вызывает у меня чувство собственной неполноценности. – Не могли бы вы попросить его перезвонить мне, как только он появится?

– Хорошо, конечно! Непременно передам вашу просьбу. Но вот в чем дело… Я была уверена, что вы об этом знаете. Джастин некоторое время будет работать дома. Я имею в виду, именно так он сказал, когда звонил сегодня утром.

Земля уходит у меня из-под ног.

– Он вам звонил?

Но ведь я ожидала, что он свяжется с Луизой. Почему же эта новость представляется мне самой ужасной из всех, что я слышала? Почти такой же ужасной, как известие о его смерти.

– Да, звонил. Примерно час назад.

При этом известии голова у меня идет кругом. Джастин звонит своей секретарше, но игнорирует жену.

У меня подгибаются ноги; впрочем, я и так уже сижу.

– Вот как… все в порядке. Прошу прощения. Я забыла. Джастин действительно говорил мне об этом. Но я по своему обыкновению пропустила его слова мимо ушей. – И тут мне приходит в голову: а почему Луиза не спрашивает меня о том, как прошел наш медовый месяц? Не потому ли, что Джастин ей уже все рассказал? – Сейчас я на работе… – А не догадывается ли она, что я нагло обманываю ее, и не представляется ли ей наш разговор нелепым и оскорбительным? – Я перезвоню ему домой.

Нажав кнопку отбоя, я застываю в оцепенении после только что состоявшейся беседы, вслушиваясь в странный, гипнотический шум крови в ушах, который затягивает меня, будто в водоворот, и лишь спустя некоторое время вспоминаю, что неплохо было бы одеться.

Джастин будет работать дома.

Я подхожу к гардеробу, но вместо того, чтобы достать оттуда юбку, тупо смотрю на бесчисленные рубашки, брюки, куртки и костюмы Джастина, в безупречном порядке развешанные по цветам, а также на его обувь, столь же безукоризненно выстроенную в ряд. Вещи, которые рано или поздно ему понадобятся. Это обязательно произойдет.

А значит, Джастин за ними вернется.

* * *

Я окунаюсь в серое утро, по своему обыкновению выйдя из метро за одну остановку до галереи, чтобы остальной путь пройти пешком. Именно их я любила больше всего на свете (до того как у меня появился муж, бросивший меня через пять дней совместной жизни) – эти двадцать минут наедине с собой по пути на работу и обратно; они походили на книжный форзац, который соединял один день с другим. Но сегодня выяснилось, что под обложкой скрывалась пустота. Я перехожу через дорогу, не обращая внимания на рев автомобильного клаксона и на человека, который, высунувшись из окна, орет на меня:

– Смотри, куда прешь, дура чертова!

Каблуки моих туфель стучат по брусчатке Грей-стрит. Я отчетливо слышу этот звук, он заглушает прочий шум, и я тону в размеренном ритме. Час пик продолжает бурлить вокруг меня, вот только кто-то отключил звук. Мастеровой, сидящий в белом фургоне, роняет: «Отличные ножки!»

Раньше я бы непременно улыбнулась. Разве можно устоять перед комплиментом? Но теперь перед моим внутренним взором вдруг снова всплывает записка Джастина; сердце и ноги останавливаются. Я совершил ужасную ошибку. Так больше не может продолжаться; нужно прекратить это ради всех нас. Прости меня.

Мимо скользят автомобили; люди обходят меня, а я стою столбом посреди улицы, словно застряла во временной петле. Я перечитываю эту записку вновь и вновь, пока слова не начинают расплываться и накладываться друг на друга. Но раньше я кое-чего не замечала. В записке ведь не сказано «ради меня» или «ради тебя», или «ради нас обоих».

Очевидно, в этом уравнении имеется еще одно неизвестное.

Глава вторая

– Реализм – коварное слово. Художник задает дискурс, а мы должны наполнить картину содержанием.

Молодой журналист что-то поспешно черкает в блокноте. Давая интервью, я всегда опасаюсь наткнуться на кого-то, кто знает больше меня, хотя подобное едва ли возможно. Обычно все журналисты одинаковы: молодые, впечатлительные и неподготовленные, получившие задание осветить большую выставку, первую в истории района; в сущности же, им нужно разместить лишь несколько слов на странице к двум часам пополудни.

– Здесь представлены работы двух классиков американской живописи середины двадцатого века. Эндрю Уайета, который прославился изображением провинциального быта и окружающей природы, сумев обнажить в ней невысказанные чувства простых людей. И Эдварда Хоппера, обладавшего поразительной способностью демонстрировать монументальную драму людей, не занятых созданием чего-либо выдающегося или хотя бы достойного внимания.

Журналист делает паузу, кивает и вновь принимается что-то записывать. Вопросов нет, и я продолжаю:

– Глядя на работы Уайета, мы испытываем сладостную горечь от знакомства с вещами, исчезнувшими безвозвратно. У зрителя часто возникает ощущение, будто с течением времени мы утратили нечто важное; мне кажется, что прошлое было чуточку лучше настоящего. – Собственные слова заставляют меня на миг задуматься. Журналист внимательно смотрит на меня, ожидая продолжения. – Вот почему выставку «Настроение и память» следует считать необычной, потрясающей. Она дает нам возможность проникнуться загадочным уединением и созерцательностью, изображенными на картинах.

Интересно, журналист хоть что-нибудь понял? Мы говорим с ним уже двадцать минут, но я не уверена, что он уразумел хотя бы половину сказанного. Лучше бы я написала статью вместо него. Джастин называет меня перестраховщицей.

Я всегда думала, что есть нечто волшебное в легкости, с которой искусство вдохновляет окружающий мир двигаться дальше, в увлеченной безмятежности, которая и позволяет нам уловить биение времени. Глядя на впечатляющую, повергающую в трепет картину, вы буквально забываете об остальном; вы подсознательно освобождаете место у себя в голове для небытия, доставляющего удовольствие.

Изучать искусство я начала почти случайно – мне нужно было получить ученую степень. При этом я не испытывала склонности к чему-либо конкретному, а этот курс показался мне чуточку менее скучным, чем большинство остальных. Подав заявление, я с удивлением обнаружила, что меня приняли. А в эту галерею я попала благодаря нескольким не связанным между собой событиям. Мне повезло, поскольку я поняла, что такая работа как раз по мне. Процессия посетителей, медленно передвигающихся по галерее, негромкий гул их голосов представляются мне чем-то средним между йогой и гипнотерапией. Мне нравится воображать, будто я живу в мире, созданном художником на холсте. В смысловом наполнении картин Хоппера, сюжет которых на первый взгляд кажется лишенным событий, или в пугающе чарующем изображении жизни обитателей Мейна Эндрю Уайетом есть нечто захватывающее. Нечто неуловимое, таящееся под покровом простого быта. Оно притягивает меня, играет со мной и не отпускает.

– Какая из картин производит на вас наиболее сильное впечатление? – ни с того ни с сего спрашивает журналист.

В тот же миг мой телефон издает короткое «ту-ту» – пришло текстовое сообщение.

Жилка у меня на шее начинает биться чаще, словно пойманная в клетку птица. Телефон лежит слишком далеко от меня, на рабочем столе, и я не могу увидеть экран. Тем не менее я напрягаю зрение… но все напрасно.

– «Мир Кристины» Уайета, – отвечаю я. – Мистико-чувствительный портрет девушки-инвалида в розовом платье. Кристина в поле; она едва ли не ползком пробирается к дому, стоящему вдалеке. – Я придвигаю журналисту по столу брошюру, на обложке которой изображена картина. Телефон вновь издает двойной короткий зуммер, привлекая к себе мое внимание. – Полотно состоит из трех частей: земля, девушка, фермерский дом. Тем не менее в нем живет какая-то чудовищная трагедия или невероятно сильное желание, которое хочется разгадать зрителю. И мне в том числе. Кажется, что нужно узнать кое-что о другом человеке, дабы лучше понять себя.

Журналист улыбается. Однако я вижу на его лице отсутствующее выражение человека, потерявшего интерес к предмету беседы. Он больше ничего не записывает. Интервью заканчивается ровно через полчаса, которые я для него выделила.

Журналист еще не успевает выйти за дверь, как я бросаюсь к телефону.

Но оказывается, что это – всего лишь счет от моего мобильного оператора и уведомление о том, что у меня есть еще сотня бесплатных текстовых сообщений в следующем месяце.

* * *

Дождь барабанит по стеклам «Траттории Леонардо». Я сижу напротив своей подруги Салли за маленьким столиком; из окна виден Королевский театр. Три или четыре седовласых официанта-итальянца бойко обслуживают зал, разнося гигантские пиццы, тарелки с макаронами и полные бокалы домашнего вина – ленч, пользующийся популярностью. Мне всегда было интересно, почему итальянцы выбрали Ньюкасл для того, чтобы открыть здесь свои ресторанчики. Ведь в Англии наверняка имеются края потеплее, которые напоминали бы им о родине. Наш столик обслуживает молоденькая местная девица с пышными формами; с ее лица не сходит озабоченное выражение.

Несмотря на недавнюю решимость не говорить никому ни слова о случившемся, едва увидев свою подругу, я поняла, что больше молчать не в силах.

Не думаю, что во время моего рассказа Салли хотя бы раз пошевелилась. По-моему, она даже забыла, как дышать. Но вдруг она приоткрывает рот. Я ловлю на себе взгляд в упор глядящих на меня изумительных зеленых глаз, окруженных морем веснушек, и невольно понимаю, что очарована ее реакцией.

– Ты, наверное, шутишь, – говорит Салли, вновь обретя дар речи. – Боже ты мой! Вот ублюдок! Элис… – Она закрывает рот и нос ладонями и приглушенно охает.

Я вдруг понимаю, что трясу головой, а моя рука крепко сжимает край тонкой скатерти, свисающей со стола.

Ублюдки. Именно так мои одинокие подруги величают своих получивших отставку приятелей, с которыми когда-то состояли в близких отношениях. Но применительно к Джастину это выражение представляется мне нелепым – нечто вроде ошибочной идентификации личности.

К тому моменту как официантка возвращается к нашему столику, на лице Салли все еще написано изумление; мы заказываем то же, что и всегда, даже не заглядывая в меню. Девушка вновь уходит и, тут же вернувшись, ставит на столик свежую фокаччу и масло; ее рука осторожно движется между нами, как будто внутренняя антенна официантки уловила всю серьезность нашей беседы.

– Но почему он так поступил? Как ты думаешь? – спрашивает Салли, как только девушка вновь оставляет нас одних.

Я не верю своим ушам – оказывается, я все-таки способна обсуждать случившееся, хотя и чувствую себя при этом посторонней. Мне кажется, что все это происходит не со мной, а с нашей общей, отсутствующей подругой, которая мне нравится, но счастье и благополучие которой отнюдь не являются для меня предметом первостепенной заботы. Поскольку сказать мне нечего, я ограничиваюсь тем, что пожимаю плечами.

– Честно, понятия не имеешь?

– Да, – говорю я, – ни малейшего, – и смотрю на чудесные волосы Салли, доходящие до плеч – не каштановые, но и не золотистые, – на веснушки у нее на груди и золотой медальон, расположившийся строго по центру выреза ее блузки.

Лицо подруги расплывается у меня перед глазами. Мне даже приходится отвести взгляд, чтобы вернуть ему прежнюю четкость. Я смотрю в дальний угол зала, внезапно замечая вещи, на которые раньше не обращала внимания: вращающийся прилавок-витрину с засохшими сладкими ватрушками, шоколадным кексом и тарелочкой с тирамису, выглядящими чуточку аппетитнее; а еще большой и чудесный плакат с изображением побережья Амальфи, один вид которого вызывает у меня отстраненные воспоминания о нашем медовом месяце или, точнее, о тех временах, которые сейчас можно было бы назвать идиллией.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Салли. Ее вопрос возвращает меня к действительности. – О чем думаешь? Ты уже решила, что будешь делать дальше?

– Нет. – Я хмурюсь, не зная, на какой из ее вопросов отвечать в первую очередь. – Я имею в виду, а что еще я могу сделать? По-моему, я и так делаю все, что могу. Переставляю ноги, пытаясь не сойти с ума и прожить очередной день.

В памяти у меня всплывают слова «ради всех нас», и воображение начинает работать на полную катушку.

Нет. У Джастина больше никого нет. И эту фразу он использовал фигурально, как речевой оборот. Сколько раз я сама ее употребляла? Теперь, придя к подобному заключению, я чувствую себя чуточку лучше.

– Я пыталась ему дозвониться, отправляла текстовые сообщения и письма по электронной почте. Я знаю, что он сел на самолет: это подтвердила авиакомпания. – Проверкой занималась полиция. – Его машины нет на месте, следовательно, Джастин возвращался в нашу квартиру; но он не забрал с собой ничего из своей одежды – почему, сказать не могу. Я обзвонила все отели в районе. Даже те, в которых он останавливался во время командировок… – Я вновь пожала плечами.

– Но ведь должно же быть еще что-то, чего ты не сделала! Обязательно должно! Ты не можешь просто… просто сидеть и ждать, целиком и полностью положившись на его добрую волю. – Салли качает головой, и ее рот вновь приоткрывается от изумления.

Я понимаю, что она желает мне только добра, но при этом заставляет защищаться. Откровенно говоря, подруга уже начинает меня немножко напрягать. Салли – особа крайне прямолинейная. Я всегда ценила это ее качество. Она принадлежит к числу людей, чье мнение может заставить меня пересмотреть свое собственное. Но я не желаю, чтобы мне указывали, что делать.

– В самом деле? Что именно? Я же не могу подать объявление об исчезновении Джастина в местную службу новостей. Он не пропал без вести. Он даже сподобился позвонить своей секретарше и сообщить ей о том, что некоторое время будет работать дома! – Звучит нелепо, однако это правда. – Совершенно очевидно: раз Джастину так приспичило уехать, что он бросил меня на другом конце земного шара, то какой смысл его разыскивать? Он определенно этого не желает. Быть может, когда ему действительно захочется со мной поговорить, он это сделает. Но не раньше.

Я смотрю в окно, за которым идет дождь; раньше я как-то не обращала внимания на жалкую серость этого города в такой вот пасмурный день. Официантка ставит передо мной тарелку с макаронами и извиняется перед Салли за то, что дровяная печь погасла.

– Ты выглядишь такой… спокойной. Такой рассудительной, – говорит моя подруга спустя несколько мгновений. – Должна признаться, я удивлена, что ты не злишься. – Она окидывает взглядом мое лицо, волосы, верхнюю часть туловища.

Обычно Салли старается понять меня даже в тех случаях, когда это очень трудно. Большего от нее мне и не нужно – она должна жалеть меня и конструктивно сострадать, а не указывать мне, какие чувства испытывать. Я смотрю невидящим взором на корзинку с хлебом и раздумываю над словами подруги.

– Не знаю, что тебе сказать. Я бы не стала утверждать, что спокойна, – скорее у меня внутри все оцепенело. А еще, пожалуй, я очень встревожена. Мы ведь не знаем, что случилось с Джастином, верно? Каковы причины его поступка… А они должны быть достаточно вескими. Подобное поведение нехарактерно для него.

Салли смотрит на меня с таким видом, будто отказывается верить своим ушам.

– Хотя следует признать, – присовокупляю я, – что раньше, до того как я узнала, что Джастин звонил своей секретарше, я беспокоилась о нем куда сильнее. Итак, нам известно, что он не умер. Не онемел. И сохранил достаточно здравомыслия, чтобы поставить на первое место работу…

Салли окунает кусочек фокаччи в маленькую плошку с розмариновым маслом и быстро подносит его ко рту, чтобы оно не капнуло на скатерть.

– Но почему эти причины обязательно должны быть вескими? – хмурится моя подруга. – Я имею в виду, что такого он может сказать, чтобы оправдать собственный поступок?

На меня вдруг накатывает ощущение полнейшей собственной неадекватности. Салли права. Почему я не злюсь и не психую? Почему я так рассудительна?

– Не знаю, – отвечаю я.

Мы сидим в молчании, глядя друг на друга, и не знаем, о чем говорить дальше.

Салли – моя ближайшая подруга. Я познакомилась с ней еще в те времена, когда только приехала сюда после окончания университета в Манчестере. Мы встретились в Балтийском Центре современного искусства на организованном ею мероприятии: Салли – профессиональный устроитель событий такого рода. Одним из недостатков переезда стало то, что у меня не было настоящей подруги, и тут мне подвернулась эта женщина примерно одного со мной возраста, прямая, честная, забавная и неиспорченная. Мы обе надели в тот день ярко-голубые с изумрудным оттенком платья – что послужило удобным поводом завязать разговор. Мы еще шутили, что Салли купила свое за сорок девять фунтов, а я – всего за пятьдесят. Мы моментально нашли общий язык. За прошедшие годы не случилось ничего такого, чем я не поделилась бы с Салли. Ничего, что она не смогла бы понять. Никакой ужасной истории о поклоннике, которую она не смогла бы воспринять как свою собственную, пусть даже наши взгляды на отношения разительно отличались. Салли вышла замуж за Джона, своего первого парня, и теперь у нее были две семнадцатилетние дочки-близняшки. У меня же после окончания университета случился лишь один достаточно долгий роман, который закончился, когда мне исполнилось двадцать восемь: мой друг неожиданно решил, что должен уехать в Австралию – без меня. Затем в моей жизни появился Колин, который не хотел ни брака, ни детей. Между Колином и Джастином у меня было несколько неудачных коротких интрижек, которые я завела только ради того, чтобы доказать себе – я способна на случайные связи, не имеющие ничего общего с поиском его, того самого, единственного. Хотя не исключено, что я просто надеялась: если перестану прилагать слишком много усилий, искомое само приплывет мне в руки, лишний раз подтвердив закон притяжения. Мне почему-то казалось, что все мои романы похожи на ступеньки или трамплины, которые и привели меня к Джастину.

– Это просто чудовищно, – говорит Салли, глядя на мою тарелку. – Не представляю, кем нужно быть, чтобы бросить свою жену во время медового месяца, да еще на другой стороне земного шара!

Ее голос звучит чересчур громко. Люди за соседним столиком оглядываются на нас. Мне вдруг кажется, что на меня устремлены не две пары глаз, а тысячи.

– Не знаю, – вновь роняю я и понимаю, что повторяю эту фразу слишком часто.

В ноздри мне ударяет запах тертого сыра. Я смотрю на тошнотворную массу осклизлых белых спагетти. Мне кажется, будто они шевелятся. Но потом я понимаю, что движутся не они, а я. Меня буквально трясет от осознания реальности происходящего. Тихая паника. И пока еще слабое желание вновь опорожнить желудок.

– С тобой все в порядке? – спрашивает моя подруга. – Выглядишь ты ужасно.